Текст книги "Хроники Израиля: Кому нужны герои. Книга вторая"

Автор книги: Владимир Фромер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

ЗАБЛУДШАЯ ОВЦА

Кирк Дуглас хорошо знал, что значит быть никем и ничем, чувствовать себя полным ничтожеством, которое в лучшем случае может вызвать у окружающих лишь брезгливую жалость.

Для этого нужно быть сыном неграмотного эмигранта из России, к тому же еврея, да еще проживающего в чопорном протестантском городке вблизи Нью-Йорка.

Для этого нужно быть сыном старьевщика – альтезахена, с утра до вечера толкающего перед собой дребезжащую тележку, заваленную грудой никому не нужной рухляди.

Для этого нужно находиться на последней ступеньке социальной лестницы: один неосторожный шаг – и проваливаешься.

Для этого нужно ютиться с шестью крикливыми сестрами в грязной, пропахшей запахом плесени и крысиного помета комнате с обшарпанными обоями.

Для этого нужно каждый день видеть бессильные глаза матери и слышать ругань озлобившегося от непролазной нужды и унизительной работы отца.

И еще кое-что нужно для этого. Например, чтобы тебя звали Исером Данилевичем и чтобы в твоем английском явно проскальзывал идишистский акцент. И чтобы протестантские мальчики в отутюженных костюмчиках били тебя при каждом удобном случае только потому, что ты – «грязный еврей».

Стоит ли удивляться, что в душе Кирка Дугласа скопился заряд такой силы, что его с лихвой хватило бы, чтобы распылить, поднять на воздух протестантский городок, в котором он вырос.

Америка долго зачитывалась написанной им автобиографией. Пятьсот страниц этой книги пронизаны терпкой горечью, отчаянием, страстью и торжеством удовлетворенного наконец самолюбия. Неудивительно, что книга долго значилась в списке бестселлеров.

«Мы, евреи, очень одинокие люди, – писал Кирк Дуглас. – Все мы скрываем в душе плохо заживающие раны от язвительных укусов ненавидящего нас общества. И у каждого из нас был период, когда мы стыдились признаться в своем еврействе. Я, например, называл себя полуевреем, предавая то отца, то мать. Но никогда обоих сразу. Быть полуевреем – еще полбеды…»

И, наверное, лучшие страницы исповеди голливудской звезды – это те, которые посвящены его голодному горестному детству и полной лишений и обид юности.

Исер начал приспосабливаться к жизни в Америке еще в детстве, сменив имя и фамилию. Он стал Айзеком Дэмским. Физические данные были его единственным козырем. Прекрасное сложение. Медальный профиль. Голубые глаза со стальным оттенком. Блондин.

Ему не было еще и 14, когда он вступил в мир секса. Исеру, теперь уже Айзеку, очень нравилась учительница литературы с такими достоинствами, как тонкая талия, миндальные глаза и длинные стройные ноги, которые не могли скрыть даже носимые ею платья строгого пуританского фасона.

«Однажды, – вспоминает Дуглас, – она пригласила меня к себе. Заставила сесть рядом на кровать. И вдруг весь мир заслонило ее странно побледневшее лицо с неестественно блестящими глазами. Она поцеловала меня прямо в губы, и их словно обожгло. А потом ее руки бесстыдно гладили мое тело. Сквозь туман, застилавший глаза, увидел я ослепительную белизну ее груди.

– Ну же, ну, – шептала она, как в лихорадке. Но я еще никогда не знал женщины. И мистический ужас перед этой мучительной и сладостной тайной охватил меня.

– Нет! – крикнул я и выбежал из комнаты. Мне казалось, что она уже никогда не пригласит меня к себе. Но она пригласила. И потом я приходил уже без приглашения много-много раз».

Кирк Дуглас хорошо помнит свою жалкую юность: «Я ненавидел чудовищную бедность, окружавшую меня, душившую скользкими, как у спрута, щупальцами. Ненавидел занавески с павлинами. Мне хотелось поджечь этот дом и пламенем очиститься от скверны. Я презирал себя за то, что боялся отца, куражившегося над нашей беззащитностью, срывавшего на нас злобу, вызванную безысходностью его неудавшейся жизни.

И однажды я выплеснул стакан чая ему в лицо. Отец скрипнул зубами и бросился на меня, а я встал ему навстречу, готовый к смерти. И он отступил. Это был самый мужественный поступок в моей жизни. С тех пор отец стал считаться со мной, и отношения в семье изменились».

Родители Кирка Дугласа посещали синагогу, по субботам зажигали свечи. Но не навязывали мальчику своей веры.

«Несколько раз отец брал меня в синагогу, – вспоминает Дуглас, – и я видел евреев в строгой черной одежде, молившихся своему невидимому Богу на непонятном древнем языке. И Бог представлялся мне старым седобородым евреем в черном лапсердаке».

Школа кончилась. Девушка, которая ему нравилась, отказалась пойти с ним на выпускной вечер, потому что он был евреем и сыном старьевщика. А потом выяснилось, что еврею нелегко найти работу. Ни официантом, ни уборщиком, ни даже грузчиком его не брали.

– Для жидов у нас нет работы, – скалились хари и указывали ему на дверь. Однажды он сломался. Проходя по улице, увидел объявление на дверях гостиницы: «Требуется ночной портье». Вошел. И представился молодой зеленоглазой женщине с тугим, чуть не разрывающим платье бюстом:

– Дон Демпсей, ирландец. Хотел бы получить работу.

– Ты уже ее получил, парень, – ответила она, многообещающе улыбаясь. Женщина эта оказалась хозяйкой гостиницы, и «Дон Демпсей» проработал у нее целое лето. «Она была чувственно привлекательной дамой, – вспоминает Дуглас. – Часто намекала, что парня с головой вроде меня ждет в ее заведении блестящая карьера. Любила изливать душу. Евреев ненавидела люто, патологически.

– Есть в них что-то, – говорила эта дамочка, – для меня невыносимое. Я узнаю их в первую же секунду, как бы они ни выглядели и какими бы фамилиями ни прикрывались. У них запах особый.

И вот наступила ночь, когда я оказался в ее спальне, – пишет Кирк Дуглас 55 лет спустя. – Еще вчера она мне говорила, что Гитлер прав, уничтожая евреев, и что ни один из них не переступит порога ее гостиницы. После нескольких выпитых рюмок мы очутились в постели. До этой минуты я и не подозревал, что ненависть может воплотиться в сексе. Ненавистью налился мой большой член и вошел в нее до самого дна. Она извивалась, царапала мне спину, стонала. В самый напряженный момент я прошептал ей в ухо:

– В тебе еврейский член, дорогая. Еврей трахает тебя. Разве это так уж неприятно? Ты не умрешь от этого?

И я взорвался в ней. Потом встал и вышел. А она все корчилась в постели, как раздавленный червяк».

Отслужив портье, Дуглас снова остался без работы и какое-то время ошивался в родном городке. Местные раввины решили помочь бедному Исеру Данилевичу. «Надо отправить парня в ешиву. У него хорошая еврейская голова», – сказал раввин.

Но Айзек Демпски не желал в ешиву. Он давно уже решил стать актером и покорить мир в этой ипостаси. Без гроша в кармане отправился Айзек в Нью-Йорк, где поступил в театральное училище.

Немецкие танки раздавили Чехословакию. Потом растерзали Польшу. Началась Вторая мировая война.

Но до него доходили лишь отголоски этих событий. Бешеным аллюром мчалась его веселая голодная юность. Утром он слушал лекции, а днем носился, как отощавший бездомный пес, в поисках пропитания. Чудовищный город безжалостен к маленькому муравью, ползающему в его недрах. Часто, слишком часто ему приходилось ложиться спать с пустым желудком. Тогда и появился в его глазах хищный голодный блеск, сводивший женщин с ума. Однажды он проехал через весь Нью-Йорк, чтобы получить обед в бесплатной столовой. До позднего вечера простоял в очереди. Перед самым его носом окошечко захлопнулось. Еда кончилась.

Он вновь сменил фамилию и имя. Стал Кирком Дугласом. Время от времени ему перепадали второстепенные роли в нью-йоркских театрах. Однажды он сыграл роль немого лакея и получил пять долларов. Как-то в училище появилась новая ученица. Кирк глянул на нее – и обомлел. Не касаясь земли ногами, как каравелла, проплыла она мимо него. Синие глаза, алебастровая кожа, змеиная гибкость тела. Это была Пегги Дигинс, королева красоты Нью-Йорка.

Дуглас почувствовал, как что-то сдавило ему горло. И был потрясен, когда заметил, что Пегги посматривает на него с интересом. Со стороны Кирка это была не просто любовь. Это было безумие. Но дело не шло дальше легкого флирта. Однажды он пригласил свою королеву в кино. «Не могу, Кирк, – ответила Пегги с обворожительной улыбкой. – Я сегодня ужинаю с…» – и она назвала имя известной театральной звезды Бродвея.

Он лежал в своей маленькой холодной комнате, задыхаясь от горя и печали. И вдруг в полночь дверь бесшумно открылась. На пороге стояла Пегги в вечернем платье, похожая на Золушку.

Кирк, не веря своим глазам, сел на постели, а она потянула вниз язычок молнии. Платье упало к ее ногам.

– Это была самая счастливая ночь моей жизни, – напишет через полвека старый уставший человек.

Они решили пожениться. Но…

– Милый, – сказала Пегги, – меня пригласили на пробные съемки в Голливуд. Ты ведь сам понимаешь, что такой шанс упускать нельзя. Я вернусь через три месяца.

И она вернулась…

– Кирк, – окликнул его приятель, случайно встреченный в забегаловке. – Ты видел Пегги? Она уже третий день в Нью-Йорке.

Предчувствие беды коснулось сердца. Он позвонил в шикарный отель, в котором она остановилась.

– Это ты, дорогой, – послышался в трубке знакомый голос, в котором угадывалось легкое смущение. – Зайди завтра утром. И не обижайся. У меня столько деловых встреч…

Он зашел. Пегги еще спала. В номере стоял приторный запах духов и алкоголя. С ужасом он увидел, что Пегги спит, не сняв с лица косметики. «Вот что Голливуд сделал с ней», – мелькнула мысль.

Потом она оживленно рассказывала о своих успехах. Он молчал. Она протянула 50 долларов. – Возьми, дорогой. Ты ведь так нуждаешься.

Он взял. Это была еда. В тот день умерла его любовь.

Но ни горе, ни радость не вечны, и Дуглас вскоре влюбился в темпераментную блондинку Диану Дил. Ее родители были состоятельными людьми, владельцами поместья на Бермудских островах. Диана сорила деньгами. К тому же при эффектной внешности она была наделена талантом. Дуглас предложил ей осколки своего разбитого сердца.

– Пегги превратила меня в мстящего Дон-Жуана, – сказал он. – Я презираю женщин. Но ты другое дело. Тебя я мог бы полюбить…

– Ты похож на напыщенного индюка, – ответила она и расхохоталась.

Они стали друзьями. Потом любовниками. И, конечно же, удачливая Диана, а не Кирк, получила приглашение в Голливуд и жирный контракт с одной из кинокомпаний. Кирк вспомнил Пегги и пришел в отчаяние. Он умолял Диану не ехать в новоявленный Содом.

– Не говори глупостей, дорогой, – спокойно ответила Диана, собирая чемоданы. Пусто и скучно стало Кирку без нее. Он обивал театральные пороги, даже флиртовал с женами режиссеров. Тщетно. Театральный мир не принимал его.

Тем временем Соединенные Штаты вступили в войну, и Кирк, как бы очнувшись, дал увлечь себя национальному порыву.

Мобилизовался. Стал моряком. Работа. Много тяжелой работы. Сбитые в кровь руки. Тяжелые сны без сновидений. Морская служба оказалась нелегким делом. Театральный мир, мечты о славе, красивые любовницы и даже Диана остались далеко за пределами реальности.

Однажды вечером в кубрике каждый занимался своим делом. Кирк штопал носки. Сосед читал газету. Четверка морских волков резалась в карты. Вдруг вошел моряк, держа в руках журнал «Лайф мэгэзин» так бережно, словно нес сосуд с жидкостью, которую боялся расплескать.

– Ребята, – сказал он, – взгляните. Ну и баба.

Кирк глянул. С глянцевой обложки ему весело и ободряюще улыбалась полуобнаженная Диана.

– Да, – присвистнул кто-то, – это бабец!

Матросы загалдели.

– Братцы, – неожиданно произнес Кирк сорвавшимся на фальцет голосом, – это моя невеста. Вот кончу службу, и мы поженимся.

Все захохотали.

– Кирк, – сказал боцман, хлопнув его по плечу, – почему бы тебе не жениться на Вивиан Ли или Грете Гарбо?

Но Кирк женился на Диане. Она стала матерью его детей Майкла и Джуля. Отца Кирка хватил легкий удар, когда он узнал, что Кирк женится на шиксе[10]10
  Шикса (идиш) – уничижительное определение девушки-нееврейки.


[Закрыть].

«У меня были две жены, и обе шиксы, – пишет Кирк Дуглас. – Но раз в году, в Судный день, когда там, наверху, взвешиваются наши жизни, я, как приличествует доброму еврею, иду в синагогу. В этот день я со своим народом. В глубине души я всегда ощущаю свою принадлежность к тем, кто рабами были в Египте, а сегодня живут в созданном ими свободном государстве. Израильтяне – мои братья. Я слышу молитву „Кол нидре“, когда скачу на коне рядом с Бертом Ланкастером. И звуки шофара поражают мой слух в разгар любовной сцены с Фей Дановэй.

Я пощусь. Я еврей. И вернувшись в свой привычный ад, я весь год живу воспоминаниями о Судном дне».

Кирк не давил на своих детей, не пытался сделать из них евреев. Он оставил им свободу выбора и гордится тем, что его первенец Майкл, ставший прекрасным актером благодаря своему таланту, а не имени отца, выбрал еврейство.

– Я еврей, папа, – сказал он как-то Кирку. – Как ты.

Брак с Дианой оказался неудачным. «Мы бы все равно развелись, – пишет Дуглас, – но Голливуд с его ядовитой атмосферой значительно ускорил этот процесс. В городе грез и бешеного честолюбия не могут существовать нормальные человеческие отношения. Тысячи актеров и актрис, завистливых честолюбцев, самок с красивым телом, авантюристов и просто мечтателей бросаются в этот город, как в омут, теснят друг друга, идут по трупам, губят свои и чужие души».

И, конечно, антисемитизм. Известный актер Лакс Баркер пригласил как-то Кирка Дугласа в закрытый теннисный клуб.

– Я должен извиниться перед тобой, старик, – сказал он. – К сожалению, в этот клуб принимают евреев.

– Не могу разделить твоего сожаления, – ответил Дуглас. – Дело в том, что я ведь еврей.

Баркер побелел.

Кирк Дуглас отмечает, что Дуайт Эйзенхауэр и Джеральд Форд, отсидев положенный срок в Белом доме, вступили в клубы, закрытые для евреев. «Будучи президентами, – с горечью пишет Дуглас, – они не смели афишировать свой антисемитизм. Президент ведь символ, представляющий всю американскую нацию. К тому же тот, кто находится в Белом доме, вынужден считаться с еврейским влиянием. Ну, а став частными лицами, они дали волю своим природным склонностям».

После развода с Дианой Кирк с головой погрузился в море голливудских удовольствий. Однажды на каком-то светском рауте к нему подошла стареющая, но все еще эффектная кинозвезда Джоан Кроуфорд. О ней Кирк грезил по ночам в юности. Она была воплощением секса для целого поколения американцев. Небрежно отбросив назад спадающие на лоб каштановые волосы и глядя на него огромными, немигающими, блестящими, как у совы, глазами, она сказала:

– Я видела вас в «Чемпионе». Вы большой талант, Кирк.

«Прошептала: „У тебя нежная кожа“. У нее было действительно великолепное тело. Работала она профессионально. Я был спокоен, как гинеколог. Это было скотское соитие. Без капли чувства».

Как минута, промелькнули два месяца угарной жизни. Каждую ночь Кирк проводил с новой красоткой. Они были ненасытными, эти голливудские пиявки, к утру оставлявшие от мужчины лишь оболочку.

Однажды утром Кирк почувствовал себя плохо. Головокружение. Сердцебиение. Противная слабость. Пошел к врачу. Тот, осмотрев пациента, сказал:

– Знаете, мистер Дуглас, ведь даже Господь отдыхал на седьмой день творения.

Но Кирк продолжал с прежней неутомимостью. Он утешал в постели Патрицию Нил, до потери пульса влюбленную тогда в Гарри Купера. Его любовницей была старая львица Марлен Дитрих. У него был долгий и трагический роман с фантастически красивой Эйрин Рейтсман. Однажды ночью к нему пришла Эва Гарднер, крутившая тогда любовь с Фрэнком Синатрой.

«Наконец, – пишет Дуглас, – я спросил себя: – Зачем и кому все это нужно? Даже онанирование стало мне казаться более благородным занятием, чем подобное времяпровождение».

* * *

В 1952 году Кирк Дуглас приехал в Израиль на съемки фильма «Создатель шлягеров». Появление голливудской кинозвезды вызвало ажиотаж. Дугласу даже удалось добиться встречи с Бен-Гурионом. Старик принял заблудшую еврейскую овцу в своем спартанском кабинете и после двухминутного разговора отправил восвояси. У премьер-министра были дела поважнее.

Кирк Дуглас не очень расстроился по этому поводу и сконцентрировал внимание на израильских девушках. «Израильтянки, – с удовольствием вспоминал Дуглас, – суровы, искренни, обаятельны и очень женственны». Одна из таких «суровых и искренних» израильтянок, девятнадцатилетняя Лея, к тому же лейтенант израильской армии, что весьма льстило самолюбию прославленного актера, сопровождала его в Эйлат. Дуглас не забыл проведенные с ней ночи, гораздо более жаркие, чем эйлатское солнце.

Приятно удивила его и Яэль Даян, двенадцатилетняя дочь героя Синайской кампании. «Она была умненькой, не по годам развитой девочкой, – пишет Дуглас, – флиртовала со мной напропалую. Я дал ей жетон и сказал: „Позвони, когда тебе исполнится восемнадцать“. Через шесть лет в моей голливудской квартире раздался звонок. „Вот и я“, – сказал незнакомый женский голос. Это была Яэль. Израильтянки – удивительные создания».

Дуглас продолжал сниматься. Играл, в основном, ковбоев, гангстеров, не знавших поражений блюстителей закона. Ему это поднадоело, и он снялся в какой-то комедии. Однажды на голливудском приеме к нему подошел Джон Уэйн.

– Слушай, Кирк, – сказал он раздраженно, – что это за слюнтяев ты стал играть? Мы с тобой люди особого склада. Наша миссия, создавать образы сильных героев, достойных подражания.

– Брось, Джон, – ответил Дуглас. – Мы с тобой продавцы иллюзий. На самом деле ты ведь не супермен и не герой. Задумайся над тем, кто ты в реальной жизни.

Особняк Дугласа, расположенный в фешенебельном голливудском квартале Беверли-Хилз, окружен каменным забором. Огромный сад, стальные ворота, собаки, охрана, фотокамеры.

Голливуд дал своим любимцам все, о чем только можно мечтать. «Рядом со мной, – пишет Дуглас, – возвышаются мраморные дворцы с бассейнами и фонтанами. В них живут творцы той легенды, которая называется Голливуд. Рано утром они отправляются в свои павильоны создавать очередной сногсшибательный кассовый боевик. Голливудская жизнь диктует свои законы. Они не могут остановиться, отдохнуть, насладиться богатством. Их удел – исступленно работать до конца. Пока их не сокрушит инфаркт или спид».

Голливудским соседом Дугласа был посредственный актер, подвизавшийся на второстепенных ролях, Рональд Рейган. Они дружили семьями.

«Однажды, – вспоминает Кирк Дуглас, – кинозвезды устроили благотворительный вечер. Нас с Рони послали в павильон продавать колбасу. Смотрю, а Рейган сам не свой. Расторопно оттеснил меня от прилавка. Раскраснелся. Глаза блестят. Режет. Взвешивает. Продает. Пытаюсь ему помочь, а он меня локтем теснит. Сам, мол, справлюсь. В чем тут дело, думаю. Чего это Рони так приспичило объехать меня на колбасе? Уже по дороге домой меня осенило.

– Знаешь, – говорю жене, – Рейган решил сделать политическую карьеру. Он у нас, чего доброго, президентом станет».

Сбываются все же иногда голливудские сны…

ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ САРТРА

Жан-Поль Сартр был писателем энциклопедического склада, что в наши дни специализации умственного труда большая редкость.

Философ, создавший солидную школу, виртуоз журналистской полемики, блистательный эссеист, политический мыслитель, популярный прозаик и драматург, – он отнюдь не случайно стал «властителем умов» не одного, а нескольких поколений.

Экзистенциализм, вождем которого был Сартр, в послевоенные годы превратился в яркое явление французской духовной жизни. Каждое новое произведение писателя, уподобляясь прикосновению к отверстой ране, вызывало жесточайшие споры, яростную полемику. Но критические уколы даже наиболее непримиримых противников выглядели как признание. Ибо Сартр не приспосабливался к реальности, а переделывал ее, придавал ей определенную форму, заряжал будоражащим воображение мощным импульсом.

Его ахиллесовой пятой была политика. Патологически ненавидя американский империализм 50-х годов, «властитель умов» снисходительно относился к советскому режиму, прощал ему все, даже сталинские чистки и концлагеря. «Развенчивать Советский Союз – это значит отнимать надежду у французского рабочего», – говорил Сартр, не пытаясь объяснить, почему эта надежда важнее страданий многомиллионного населения советской империи.

Русская интеллигенция не любила его. Видела в нем одного из своих могильщиков. Когда Сартр ради красивого жеста отказался от Нобелевской премии, один из московских интеллектуалов сказал:

– Сука! Если бы ему жрать было нечего, он бы взял.

К тому же в России Сартра знают плохо. Несмотря на флирт мэтра с Кремлем, его переводили мало и неохотно. И потому, что его произведения изобилуют грубыми натуралистическими сценами, и потому, что его литературное творчество всегда было образцом не скованного догмами свободного поиска, безостановочным бегом вперед – от собственных взглядов, от культурных ценностей, от почитаемых идеалов. Этот бег был, в сущности, многократно повторяющимся актом самосотворения. И самосожжения тоже.

Лучшая биография Сартра принадлежит Анани Коэн-Солель, родившейся в Алжире, защитившей докторат в Сорбонне, преподающей французскую литературу в Берлинском, Парижском и Иерусалимском университетах. Ее книга «Жизнь Сартра» объемом в 600 страниц переведена на многие языки. В этом фундаментальном исследовании читатель найдет Сартра – философа, прозаика, драматурга, эссеиста, политика, медиума культуры, суперзвезду космополитизма, вождя яркого динамичного движения. Все ипостаси многогранной личности Сартра переданы Анани Солель с достаточной полнотой. Хуже дела, когда она описывает Сартра-человека. Врожденное, по-видимому, целомудрие не позволяет ей перебирать грязное белье или заглядывать в замочную скважину алькова.

Нас же в данном случае интересует исключительно Сартр-человек, отличавшийся бешеным темпераментом, страстью к полигамии, наркотикам и другим отклонениям от нормы.

* * *

Маленький Жан-Поль был похож на ангелочка. Женщины любили гладить его золотистые кудри. Но в 1912 году произошло ужасное. Дедушка Шарль отвел ангелочка в парикмахерскую, где безжалостно обошлись с украшением его головы. Мама Анн-Мари потеряла свое золотое сокровище, превратившееся в гадкого утенка. Это было похоже на экзекуцию и стало зародышем мучительных комплексов, от которых Сартру не удалось избавиться до конца.

Сартру 30 лет. С неудовольствием смотрит он в зеркало. «Господи, что за маловыразительная рожа. Ни тени одухотворенности. Обладателю такой физиономии надо сидеть дома и не рыпаться», – думает Жан-Поль, преподаватель провинциального колледжа, не помышлявший в те времена о славе.

Через десять лет он уже символ интеллектуального возрождения Франции, пророк экзистенциализма, ведущий публицист и писатель.

Его чувственные губы сводят прекрасный пол с ума. Его умные, выразительные, хитро поблескивающие за надежным укрытием толстых линз глаза действуют на женщин, как взгляд кобры.

– Ну что ж, – пожимает плечами Сартр, – это слава.

Да, это слава, и он умеет ею пользоваться.

У него было такое же детство, как у многих одаренных детей.

«Я начал свою жизнь, как, по всей вероятности, и кончу ее, среди книг», – писал он много лет спустя. Книги раскрепостили его воображение, и, переживая острейшие эмоции в выдуманном мире, он надолго утратил интерес к реальной жизни. Шумные игры не любил. Сверстников чуждался. И они его не любили. Бывшие одноклассники вспоминают, что Жан-Поль был плохим товарищем. Высокомерным и капризным.

Чтобы утвердить свое превосходство, он в 15 лет выдумал, что живет с женщиной.

– Мы встретились в парке, и нас сразу же потянуло друг к другу, – надменно вскинув голову, рассказывал Жан-Поль обступившим его товарищам. – Она повела меня в гостиницу, и там мы проделали все то, о чем вы читаете в дрянных порнографических книжках.

Ему не поверили. Тогда он попросил горничную своей матери написать ему письмо, начинающееся словами: «Жан-Поль, любимый!» Этот образец эпистолярного искусства он с торжеством зачитал в классе. Но товарищи докопались до истины. Насмешки и издевательства долго сопровождали его.

В 35 лет он впервые пережил психологический кризис. Был он тогда рассеянным интеллектуалом с явно выраженными признаками мании величия. Жаждал острых ощущений, его нервная система нуждалась в сильной встряске. И Сартр с той же решимостью, с какой все делал в жизни, вступил в волшебный и опасный мир наркотиков.

Первое путешествие туда не принесло радости. Сартр выбрал наркотик, вспышкой ослепляющий душу, превращающий ее на шесть часов в цветущий сад. Но он также мог низвергнуть душу в мрачные бездны, и именно это произошло с Сартром.

Вспоминает Симона де Бовуар: «Глаза Сартра остекленели, крупные капли пота выступили на побледневшем лице. Предметы, которые он видел перед собой, ожили, угрожающе задвигались, изменили форму. Туфли под вешалкой зашевелились, превратились в две Медузы Горгоны. Из каждого угла на него скалились жуткие кривляющиеся хари.

– Нет, – сказал Сартр, придя в себя и отдышавшись, – эта штука не для меня».

И он перешел к алкоголю. Глушил виски стаканами. Лихорадочно курил, глотал таблетки и наконец впадал в состояние транса. Тогда садился к столу и писал, как одержимый. И чем изощреннее он издевался над своим телом, тем лучше писал.

Все больше сигарет и алкоголя. Скукоживаются часы сна. Разгоряченный мозг мстит за все излишества приступами мигрени и нервным стрессом. Вся механика тела работает на максимальном режиме даже ночью, пока лошадиные дозы снотворного не приглушают ее на короткое время.

Чувствуя себя на грани полного физического истощения, Сартр прибегает к помощи коридрона. В 50-е годы считалось, что этот сильнодействующий наркотик расширяет границы человеческих возможностей, увеличивает творческую потенцию.

Сартр принимал свыше двадцати таблеток коридрона в день, выкуривал по две пачки сигарет и с десяток трубок, выпивал неисчислимое количество вина, виски и коньяка. К этому ежедневному меню добавлялись десятка два чашек крепкого кофе. Ни минуты отдыха не было в вечной круговерти, в жестокой пляске нервов.

Творчество превратилось в процесс медленного самоубийства.

– Не обращайте внимания на ахинею этого наркомана, – призывали политические противники Сартра.

* * *

В 1968 году во Франции разразилась студенческая революция. Сартр считался ее духовным вождем, но для него она пришла слишком поздно. Он уже был развалиной. Задыхался, с трудом волочил левую ногу. Где уж ему строить баррикады и вести на штурм старого миропорядка юных своих клевретов.

– Я хрупок, как китайская ваза. Меня нужно возить на митинги в инвалидной коляске, – признал он с горечью. И тогда друзья и почитатели взяли с него слово отказаться от алкогольных и наркотических излишеств. Сартр резко снизил убийственные дозы, и крепкий, устойчивый по природе ствол его организма, выдержавший неимоверную нагрузку, постепенно восстановил жизненные силы.

Жан-Поль Сартр, бросивший в мусорный ящик извещение о том, что ему присуждена Нобелевская премия, больше всего гордился тем, что он был знаменем студенческой революции. Студенты, чуть было не опрокинувшие государственный строй во Франции, поверхностно читали Маркса, кое-что слышали о Бакунине, усвоили несколько разрушительных идей Мао и Че Гевары, но почти все они наизусть знали Сартра. Он научил их мыслить. Постаревшему философу было лестно оказаться в эпицентре революционной бури на одном корабле с молодежью, и он заявил, что на Западе студенты являются единственной по-настоящему революционной силой.

Заигрывал Сартр и с террористической группировкой Бадера – Майнхоф, несколько лет державшей в страхе и напряжении всю Германию. Эта симпатичная парочка разработала теорию революционной партизанской войны в джунглях больших городов. Чтобы пробудить революционное самосознание масс, анархиствующие бандиты взрывали бомбы на площадях, в театрах и в универмагах. Несмотря на большое количество жертв, революционное самосознание почему-то не пробуждалось. Наконец западногерманская полиция, потратив огромные средства на осведомителей, упрятала Бадера и Майнхоф за решетку.

Сартр обратился к западногерманским властям с просьбой разрешить ему свидание с Бадером, и они не смогли отказать знаменитому философу. Увы, встреча в тюремной камере не привела к взаимопониманию.

Сартр сказал поднявшемуся ему навстречу худому аскету:

– Я оправдываю ваши цели, но осуждаю средства. Путь террора ведет в тупик.

– Тогда мне не о чем с вами говорить, господин философ, – ответил Бадер. – Вы мелкобуржуазный интеллигент, а я революционер-радикал. Мы готовим революцию, а она, как известно, без крови не бывает. Необходимо убить десятки тысяч, чтобы возбудить дух революционной борьбы в миллионах.

И Бадер вскинул вверх сухой кулак, покрытый маленькими рыжими волосками, – как бы грозя небесам.

* * *

В 1958 году Сартр впервые столкнулся с Голливудом. Дух этого города снов в то время воплощался в известном режиссере Джоне Юстоне, создателе многих кассовых фильмов. Юстон загорелся идеей поставить киноэпопею о жизни Зигмунда Фрейда. Она ему мыслилась этакой феерией, сочетающей элементы психоанализа, детектива и секса с захватывающей историей открытия лечебного гипноза и кокаина. Юстон решил, что лучшего сценариста, чем Сартр, он не найдет. Режиссер не сомневался, что философ-энциклопедист прекрасно знаком с биографией Фрейда и его учением. И он обратился к Сартру с заманчивым предложением, подкрепив его чеком на 25 тысяч долларов и намекнув, что это всего лишь аванс. Сартр предложение принял.

Но Юстон ошибся. Французский философ был равнодушен к венской школе и ни в грош не ставил психоанализ. К тому же Сартр никак не мог уложиться в жесткие рамки жанра и не понимал, почему фильм о Фрейде не может длиться восемь часов.

Через год Юстон пригласил Сартра к себе на дачу в Ирландию для окончательной доработки сценария. Эти два человека встретились и искренне не поняли, как другого природа терпит. Юстону Сартр показался чудовищем. Маленький, с брюшком, в отвратительно сшитом костюме, с желтыми зубами, он с первого взгляда вызвал у режиссера чувство физического отвращения. Позднее Юстон рассказывал:

«Это не человек. Это пулемет, извергающий мысли. Он некоммуникабелен. Слушает только себя, не давая собеседнику вставить ни единого слова. Скорость его трескотни не позволяет следить за, возможно, и блестящими мыслями. Наконец фразы Сартра сливаются в сплошной гул. Я все ждал, может, он переведет дыхание. Где там! Это существо не нуждалось в воздухе. Отупев и отчаявшись, я выходил в ванную, чтобы сунуть голову под холодную воду. Возвращаясь, я уже в коридоре слышал его монотонное бубнение. Он даже не замечал моего отсутствия».