Текст книги "Хроники Израиля: Кому нужны герои. Книга вторая"

Автор книги: Владимир Фромер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Говорят, победителей не судят. Может быть, где-то и не судят. Но не в Израиле. В древнем Риме Дадо удостоился бы триумфа.

В Израиле же голоса, требующие головы главнокомандующего, стали раздаваться, как только смолкли пушки…

Вспоминает Рафаэль Эйтан: «Когда начальник генштаба Дадо вызвал меня 29 октября в Тель-Авив, я себе и представить не мог, какова цель вызова. Дадо поздравил меня с генеральским званием и не поскупился на похвалу:

– Ты достоин этого, ты воевал, как никто…

Я уже собирался выйти, но заметил: Дадо хочет добавить что-то и колеблется. Он молча смотрел мне в глаза и вдруг начал изливать все, что накопилось у него на сердце:

– Поверь, я сделал все, что в человеческих силах в этой войне. Но я чувствую, что меня обвинят в грехах, провалах и просчетах, к которым я не имел никакого отношения. Большие беды ждут меня… Я знаю…

Я сидел в полной растерянности, так как довольно беспомощен в этом деле – не очень-то умею выражать сочувствие в час беды. И потому я окончательно растерялся, когда Дадо заплакал. Это была одна из самых тяжелых ситуаций в моей жизни…»

Большие беды обрушились на Дадо… Каждый день средства массовой информации обвиняли Давида Элазара во всех мыслимых грехах. «Просчет!» – трубили газеты о величайшей победе израильского оружия.

Растерянный, уставший, сбитый с толку народ принял эту версию…

Израильские солдаты, оказывается, погибли не из-за того, что сражались за родину. И не потому, что не бывает войны без жертв. Они погибли из-за просчета. В их гибели, оказывается, виновны Давид Элазар, Моше Даян, Шмуэль Гонен и прочие.

Дело дошло до того, что, когда командиры приходили навестить родителей своих павших солдат, их и на порог не пускали…

Давид Элазар, завершив службу в армии, стал председателем директорского совета судоходной компании ZIM. Нападки в печати, несправедливые выводы комиссии Аграната, созданной правительством для успокоения взбудораженного общественного мнения, неприязненное отношение родителей павших солдат – все это и многое другое тяжело отразилось на душевном состоянии бывшего главнокомандующего. Он не утратил природной жизнерадостности, не стал мизантропом. Загнал боль внутрь, где она пульсировала в сердце, как жилка на виске… И сердце, выдержавшее неимоверное напряжение войны, вдруг остановилось.

Давид Элазар умер, купаясь в бассейне, 16 апреля 1976 года. Он никогда ничем не болел. Было ему немногим более пятидесяти лет.

Через полгода после его смерти отмечалась третья годовщина Войны Судного дня. На горе Герцля в Иерусалиме, где похоронен Дадо, состоялась траурная церемония.

Вспоминает Гидеон, старший сын Давида Элазара, служивший тогда в армии: «В то утро я приехал в Иерусалим и провел у могилы отца целый день. Мне казалось, что выводы комиссии Аграната взорвали сдерживающую ненависть плотину. Я боялся, что кто-то из родственников погибших солдат потеряет контроль над своими эмоциями и осквернит могилу. Я охранял ее, как сторожевой пес, до наступления темноты.

Выяснилось, что я ошибся. Никто и не помышлял о том, чтобы обидеть отца. Люди молча подходили к могиле и клали на нее цветы или камушки в знак того, что чтят его память.

Уходил я с чувством огромного облегчения. Имя отца осталось незапятнанным, несмотря ни на что».

Заблокированная карьера

Изнемогает от июльской жары чахлая зелень на кладбище в Нес-Ционе, свидетельствуя всем своим жалким видом, насколько неуместна жизнь в обители вечного покоя. На одном из надгробий четко выделяются еще не выцветшие от времени буквы. Рядом стоит человек в военной форме, грузный и уже немолодой. Бригадный генерал Авигдор Кахалани пришел навестить своего брата, погибшего в Войну Судного дня.

Около двух часов стоит он у могилы, не обращая внимания на свирепое солнце. Потом уходит неожиданно легкой походкой.

В тот же вечер, 30 июля 1988 года, Кахалани сказал своей жене Далии:

– Я многое понял у могилы Эмануэля. На кладбище все видится с особой четкостью. Теперь я знаю, что нужно делать.

На следующий день утром Кахалани играл в футбол со своими офицерами. Потом связался по телефону с генеральным штабом и сообщил сухо:

– Я подаю в отставку. Да, это окончательное решение.

Через несколько часов он уже отвечал на первые звонки потрясенных друзей. Старому товарищу Кахалани, сражавшемуся под его командованием в Войну Судного дня, стало так худо, когда он узнал эту новость, что его взяли в больницу.

Кахалани объяснял друзьям:

– Я не обижен и ни от кого ничего не требую. И уже ничего не жду. Но когда офицер достигает потолка своих возможностей, он должен уйти. Восемь лет меня не повышали в звании. Я понял, что моя карьера пришла к концу. Ну что ж! Есть другие, более способные, лучше воевавшие. Значит, я не носил в своем ранце маршальский жезл. Я снимаю мундир…

* * *

Имя Авигдора Кахалани вписано в скрижали израильской военной истории. Бронетанковый полк, которым он командовал, сломал хребет сирийцам на Голанских высотах в Войне Судного дня.

Огненным утюгом сметали сирийцы израильские защитные линии, но были остановлены седьмой бронетанковой дивизией Януша Бен-Галя, стержнем которой оказался семьдесят седьмой полк подполковника Авигдора Кахалани.

Его небольшие силы приняли удар 500 сирийских танков, поддержанных артиллерией и пехотой. После четырех суток ожесточенного боя сирийцы были отброшены. Большинство их танков превратилось в груду металлолома. Яростное контрнаступление отбросило сирийцев к столице их государства. Главнокомандующий Давид Элазар обратился к двум сражавшимся на Голанах израильским дивизиям с приказом, который начинался словами: «ВЫ СПАСЛИ НАРОД ИЗРАИЛЯ».

Основная заслуга в эпическом сражении на Голанах принадлежала полку Кахалани, вырвавшему победу там, где поражение казалось неизбежным.

За этот бой Кахалани был удостоен Знака отличия за доблесть.

Вот как он сам описывает решающие минуты сражения в своей книге «Защита-77»: «Маневрировать. Не замедлять движения, – кричал я по рации. Мои танки рвались вперед. Справа возник силуэт сирийского танка. Не успел я развернуть башню, как он уже вспыхнул. Со мной рядом шли надежные ребята. Великолепное чувство овладело мной. Мы продвигались к песчаным насыпям. „Господи, – молил я, – дай нам только добраться до них. Оттуда нас сам черт не выкурит. Если мы займем эти насыпи, то сорвем весь банк“. Оставалось всего 50 метров до спасительных этих возвышенностей, господствующих над всей местностью. Еще немного – и мы короли.

– Вы идете хорошо, мальчики. Не останавливайтесь. Готовьтесь открыть огонь.

Я вижу, как командиры в башнях поднимают вверх правую руку. Приказ им ясен.

Мой танк с ходу взлетает на насыпь, словно подброшенный невидимой могучей рукой. Слева от меня догорает наш „Центурион“. Внизу я вижу всю долину. Вот они, сирийцы. Как на ладони. Их танки тоже ползут сюда с другой стороны. Они опоздали на несколько минут…

Танки вокруг меня начинают палить с бешеной скоростью. Сейчас они напоминают охотничьих псов, дорвавшихся до дичи. Сирийские танки вспыхивают один за другим. Танкисты выскакивают из них и разбегаются, как тараканы. Радостное чувство охватывает меня.

Это – победа! По рации звучит хриплый голос Рафуля. Он старается говорить спокойно, но я улавливаю нотки ликования в его голосе.

– Сейчас они сломаются, – говорит Рафуль. – Продолжайте в том же духе.

Мы продолжаем. Сирийцы отходят по всему фронту. Наши самолеты снижаются на них, хищно сверкая крыльями, и завершают разгром. На следующий день я насчитал на поле боя 250 сгоревших сирийских танков».

С тех пор дважды в год Кахалани бросает все и поднимается на Голаны вместе с семьями своих бойцов, погибших в этом сражении. И всегда открыты двери его дома для вдов и сирот павших товарищей.

* * *

После Войны Судного дня Кахалани был назначен командиром той самой ставшей уже легендарной седьмой дивизии. Его, национального героя, можно сказать, носили на руках. Направили на учебу в американскую академию бронетанковых войск. Как только вернулся в Израиль, присвоили звание бригадного генерала. В 1980 году Кахалани назначают командиром корпуса.

Все шло хорошо до Ливанской войны 1982 года, ставшей началом конца его военной карьеры.

Кахалани обладал невероятной стойкостью, целеустремленностью и силой воли. «Гибкая человеческая сталь», – охарактеризовал его один из журналистов. В Шестидневную войну он горел в танке. Восемьдесят процентов тела было поражено ожогами. Целый год провел в больнице, прошел десятки мучительных операций по пересадке кожи. Врачи считали чудом, что он вообще выжил. Утверждали, что быть ему инвалидом до конца дней.

А он сумел, буквально истязая себя упражнениями по разработанной им самим системе, полностью восстановить работоспособность и вернуться в действующую армию.

Но… недоброжелатели уже тогда шептались:

– Кахалани – храбрый и исполнительный офицер. Жаль только, что он выходец из Йемена. У него восточная ментальность. Европейская широта мышления ему недоступна. Ему не сделать большой карьеры…

В конце Ливанской войны Кахалани вдруг обнаружил, что невидимая всесильная клевета следует за ним по пятам…

Про него говорили, что он бросил свои войска в лобовую атаку на крепость террористов Бофор вопреки приказу военного командования, изменившего первоначальные планы. Утверждали, что Кахалани не прибыл вовремя к Сидону, и поэтому штурм этого города пришлось поручить другому корпусу.

Клевета сопутствовала Кахалани – ползучая, неуловимая, не принимавшая конкретных форм, непонятно от кого исходившая и потому особенно опасная.

Никаких формальных обвинений против Кахалани не выдвигалось. Ни со стороны высшего командования, ни при разборе операций Ливанской войны в генеральном штабе.

Но за его спиной сплетничали. Штабные офицеры говорили друг другу: «Есть мнение…» – и многозначительно пожимали плечами. И Кахалани, прямой и горячий, бросается в бой. Но его неотразимые удары поражают лишь воздух. На его стороне правда, но он сражается с тенями, с призраками, с пустотой. Он рискует стать смешным – ведь у него нет явных врагов.

Уж не страдает ли этот храбрый до безумия офицер манией преследования?

– Чего ты кипятишься? – говорят ему. – Кто тебя обвиняет?

А Кахалани продолжает защищать свою честь. И произносит длинные монологи, на которые никто не обращает внимания.

«Те, кто утверждают, что я атаковал Бофор вопреки приказу, просто бессовестно лгут, – говорит он. – Со мной были десятки офицеров. Спросите их, знали ли мы хоть что-нибудь об изменении приказа. С моим корпусом взаимодействовали авиация и артиллерия. Я лично находился в постоянном контакте с генеральным штабом. Там прекрасно знали, что я иду на Бофор. И как мы могли не взять эту крепость, если она находилась в узловом центре пересечения наших коммуникационных линий?

Потом начался бардак, к которому я лично не имею никакого отношения. Бегин прибыл в Бофор, его кто-то дезинформировал, и премьер-министр поспешил сообщить, что мы, якобы, захватили крепость без потерь. Меня, к сожалению, не было тогда в Бофоре. Но я сразу же связался с премьер-министром и указал ему на его ошибку. Реакция Бегина была крайне тяжелой.

– Родители павших солдат назовут меня лжецом, – сказал премьер-министр дрогнувшим голосом.

Когда я встретился с семьями погибших при штурме Бофора солдат, то сказал им, что мы действовали в точном соответствии с оперативным планом. Лишь это является правдой. Все остальное ложь и клевета».

Касаясь обвинений в том, что он недостаточно энергично действовал при штурме Сидона, Кахалани говорит: «Я безуспешно пытался выяснить, откуда пошли эти слухи. До сих пор мне неясно, кто меня обвиняет.

К Сидону мой корпус прорвался рывком. Бои в городе велись в крайне тяжелых условиях. Я находился в головном танке.

Какого черта они из себя целок строят? Разве они не понимали, что Сидон не взять без ожесточенных боев за каждую улицу и каждый дом?

На второй день на улицах Сидона скопились тысячи местных жителей. В основном, женщины и дети. Они боялись оставаться в домах, подвергавшихся артиллерийским обстрелам и ударам с воздуха. Обезумевшие люди метались под огнем.

И я без колебаний прервал сражение. Комбату А. я приказал прекратить огонь. Он орал в трубку полевого телефона: „Почему?! Что случилось, командир?!“ Такой же приказ получил и комбат Д. И он кричал: „Я не понимаю твоего приказа…“

Но я не мог допустить, чтобы погибли тысячи людей. Террористы растворились среди мирного населения, и мы не могли до них добраться, не перебив всех.

Потом в газетах писали, что в Сидоне погибло свыше двух тысяч человек. Это неправда. Число жертв не превысило двухсот пятидесяти. Но если бы я не вмешался, то погибли бы десятки тысяч…»

Понятно, где «собака зарыта». В израильском руководстве почему-то принято считать, что гуманисты должны заниматься благотворительностью, а не командовать войсками. Наивный Кахалани этого так и не понял.

Но после инцидента в Сидоне отношение командования к прославленному бригадному генералу сразу и резко изменилось. Сам Кахалани тщетно пытался найти объяснение столь странной метаморфозе.

Из дальнейшего его монолога вырисовывается истина во всей своей неприглядности.

Кахалани: «После утверждали, что из-за моей „преступной гуманности“ пришлось поручить взятие Сидона корпусу Ицика Мордехая. Это ложь. Ицик провозился, правда, несколько дней в пригородах Сидона, очищая их от террористов, но лишь потому, что, в соответствии с оперативным планом, я должен был очистить от противника прибрежную шоссейную магистраль и выйти к Бейруту.

Я приказал полковнику Эли Геве прорваться к высоте Махмие, господствующей над подступами к ливанской столице. Его силы шли по трудной гористой дороге, и несколько танков перевернулись. В этом тоже обвинили меня. Чтобы не терять из виду своих флангов, я задержался на одной из возвышенностей. Потом „доброжелатели“ утверждали, что я не находился в авангарде своих войск.

Дальше пошла уж совсем какая-то фантасмагория. Бригадный генерал Амос Ярон попытался выйти через Дамур к Бейруту. И застрял. И тогда командующий фронтом Януш Бен-Галь приказал мне передать в его распоряжение полк Гевы.

Наступление Гевы, развивавшееся вначале успешно, было приостановлено в пригороде Бейрута. Гева, потерявший с десяток танков, приказал отступить.

Услышав по рации голос Януша, я уже не ждал ничего хорошего.

– Вышли полк Д. на помощь Геве, – последовал приказ.

– Хорошо, – ответил я. – Но передай мне руководство боем.

– Нет, – сказал командующий. – У тебя другая задача.

Короче, меня ощипали, как артишок. Пойди докажи теперь, что ты не верблюд…»

Бедный, наивный Дон-Кихот! Ему и невдомек, что, прояви он меньше гуманности в Сидоне, и артишок остался бы цел…

* * *

После Ливанской войны многое переменилось в армии. Ушел Рафуль. Высший командный пост получил Дан Шомрон, аккуратный, исполнительный офицер. В глубине души Кахалани сомневался в оправданности этого назначения. Шомрон в его глазах не был ни героем, ни стратегом. Он был хорош, лишь когда занимался канцелярской работой. И еще он неплохо владел компьютерной техникой. Ореол Энтеббе, окружавший его имя, принадлежал, в сущности, Йони Нетаньягу.

Кахалани и Шомрон издавна относились друг к другу с завуалированной неприязнью.

Став начальником генштаба, Шомрон вызвал бригадного генерала Авигдора Кахалани и разъяснил ему, в чем отныне будут заключаться его обязанности.

– Могу я рассчитывать на получение звания генерал-майора? – прямо спросил Кахалани. Шомрон пожал плечами и, не глядя на него, сухо ответил:

– Этот вопрос будет решаться через полтора-два месяца.

Спустя полгода Кахалани вновь явился к начальнику генштаба. Шомрон был преувеличенно любезен.

– Сейчас о твоем повышении нечего и говорить, – сказал он и улыбнулся. – У нас теперь другие критерии, и тебе придется запастись терпением.

Глядя ему в глаза, Кахалани спросил:

– В генштабе изменилось мнение обо мне? Я не справляюсь со своими обязанностями?

– Ну что ты, – поспешно ответил Шомрон. И после паузы добавил: – Надеюсь, вопрос о твоем повышении решится в течение года.

Кахалани обратился к Рабину. Министр обороны встретил национального героя в дверях своего кабинета. Долго жал руку. Внимательно выслушал.

– Если моя военная карьера заблокирована, я подам в отставку, – закончил Кахалани.

Министр обороны молчал, разглядывая какой-то узор на своем письменном столе. Потом поднял голову.

– Не спеши, – сказал он, стараясь придать теплоту своему голосу. – До парламентских выборов в армии не будет никаких новых назначений. А там посмотрим…

Кахалани не подал в отставку. Одному из своих друзей он сказал:

– Не понимаю, какая связь между выборами и присвоением мне очередного воинского звания. Но я подожду еще. От них я требую только одного. Чтобы мне сказали, получу я звание генерал-майора или нет.

Пришло лето 1988 года. Кахалани узнал, что несколько его товарищей получат звание, которого он так добивается.

– Я рад за них, – прореагировал он. – Все они отличные офицеры. Но я не думаю, что уступаю им в чем-то. Шомрон дал мне понять, что в конце концов я получу то, что мне полагается. Но сколько я могу ждать? Я не хочу выглядеть смешным…

Шомрон же, словно отвечая Кахалани, сказал журналистам:

– Да, я говорил с ним, но ничего ему не обещал.

В августе 1988 года Кахалани собрал своих офицеров в штабе бронетанковых войск. Голос его звучал просто и буднично, как обычно.

– Я подаю в отставку. Через несколько дней меня уже не будет в этом кабинете. Если у кого-то из вас есть просьбы или претензии ко мне, то сейчас самое время все закончить.

Кахалани умолк. Все молчали. Комментируя предстоящую отставку Кахалани, Рафаэль Эйтан сказал:

«Я слышал в свое время о решении не повышать его в звании. Мне это не понравилось, и я даже говорил о Кахалани с министром обороны. Рабин прямого ответа не дал. „В этом году он не будет генерал-майором. В следующем – посмотрим“, – закончил Рабин разговор на эту тему».

Рафуль развел руками и продолжил: «Я думаю, что уход Кахалани – большая потеря для армии. В газете я видел недавно карикатуру. Солдаты всех армий стоят, выстроившись в шеренгу. Все одеты фикс, побриты, подтянуты. У всех бравый вид. И лишь израильский солдат, расхристанный, с развязавшимися шнурками на ботинках, патлатый, небритый, производит жалкое впечатление. Кахалани один из тех, кто мог бы подтянуть дисциплину в армии. И вообще, сколько у нас есть офицеров с таким боевым опытом, как у него? Но хуже всего, что генштаб не выполнил данных ему обещаний».

Узнав об этих словах Рафуля, один из старших офицеров досадливо поморщился: «Рафулю лучше бы вообще не лезть в это дело, – сказал он. – Ведь это Рафуль первым заблокировал карьеру Кахалани. Кто не дал ему взять Сидон и поручил это дело Ицику Мордехаю? Я помню, с каким пренебрежением отзывался Рафуль о стратегических способностях Кахалани. А сегодня он его защищает. Надо же принципы иметь. С другой стороны, нельзя судить о профессиональных качествах наших офицеров по Ливанской кампании. Иначе пришлось бы выгнать две трети из них…»

А вот что сказал офицер, прослуживший рядом с Кахалани много лет: «Он не стерпел бы обиды и от Господа, и поэтому поставил наше командование перед дилеммой: или вы исправляете причиненную мне несправедливость, или я ухожу. И ему пришлось уйти, потому что он достиг потолка своей карьеры. У нас ведь как? „Ага!“ – понимающе переглядываются люди, когда речь идет об офицере, не получившем повышения. „Видно, он того… Что-то с ним не в порядке“. Ерунда все это. Все в порядке с Кахалани. Просто в генштабе решили, что есть офицеры, больше, чем Кахалани, соответствующие сегодняшним критериям при отборе высшего командного состава. Ну и что? Кахалани все равно остается прекрасным офицером».

Бригадный генерал в отставке Авигдор Кахалани вписал свое имя в военную историю. Его опыт изучается в военных академиях. В Войну Судного дня Кахалани доказал, что командир бронетанкового полка наиболее эффективно руководит боем, находясь в танке, свободно маневрирующем на местности. Военачальник, находящийся со своими бойцами в вихре сражения, имеет с ними почти мистическую связь. Они послушны ему, как части тела импульсам головного мозга.

Ну а сам Кахалани сделал политическую карьеру. Он основал движение «Третий путь» и получил министерский портфель в коалиционном правительстве Беньямина Нетаньягу.