Текст книги "Тропой священного козерога, или В поисках абсолютного центра"

Автор книги: Владимир Гузман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Уже смеркалось, когда мы взошли на высокогорное плато, с которого открывался путь на перевал. Неожиданно погода стала портиться, налетел резкий ветер, который очень быстро, буквально через минуту, стал просто ураганным. Нам с невероятными усилиями удалось развернуть и поставить серебряную «памирку», завалив колышки и края гигантскими булыжниками, в изобилии валявшимися вокруг. В последнюю минуту, когда все уже было готово, разразился резкий хлещущий ливень, но мы успели-таки скрыться от него под сводом прорезиненной брезентовой палатки. Палатку рвало ветром во все стороны, но заговоренные камни выдержали. Среди ночи ветер так же резко стих, как и начался. Наступила мертвая тишина. С утра мы обнаружили, что все подходы к перевалу завалило снегом, а черные тучи, нависавшие над нашим высокогорным цирком, обещали новые сюрпризы. Мы рассудили подождать и на перевал не идти. Это оказалось правильным решением, так как к середине дня сошла лавина, и если бы мы в то утро выступили, то, возможно, оказались бы как раз в неправильное время в неправильном месте.

На следующую ночь Ирине приснился дух-хранитель перевала в облике великана – в звездном плаще, с Луной и Солнцем на золотой цепи в виде нашейного украшения и искрящимся волшебным посохом в руке. Дух сказал, что путь на перевал свободен. Мы решили выступить. И правильно сделали. Пройдя основную часть лавиноопасного склона и оказавшись уже непосредственно возле перевала, мы обнаружили с высоты своей позиции, что лавины-таки сошли, и вероятно – сразу же после нашего прохода. С чувством глубокого удовлетворения мы поднялись на седловину хребта и обозрели оттуда весь пройденный за минувшие дни путь: от входа в долину под аркой Пана с Уроборосом и вплоть до места нашего недавнего «лагеря под ветрами». Каландар предложил назвать этот безымянный для нас перевал именем Ирины. Мы сфотографировались на автоспуске. В этот момент вновь поднялся резкий ветер, на перевале началась песчаная буря, и все вокруг резко заволокло небесным туманом. А потом сквозь туман блеснул солнечный зайчик, превративший поднебесные воды в радужную субстанцию Меркурия мудрых. Затем облака разошлись, и взгляду открылась пространная долина, в самом конце которой лежал заповедный Хаит.

Хаит. Кишлак Хаит прежде всего печально известен тем, что здесь в 1949 году произошло крупнейшее в Таджикистане землетрясение, унесшее жизни нескольких десятков тысяч человек. Вот как описывает это событие новосибирский «таджик» Андрей Иванников:

«Выше Хаита, в ущелье, было озеро, во время землетрясения в это озеро сполз земляной склон (сейчас по телику часто показывают подобные события в Средней Азии, особенно по весне, когда дожди.). Озеро выплеснулось в ущелье, образовался селевой поток. Он-то и обрушился на Хаит. Там до сих пор четко просматривается этот земляной конус селевого выноса из ущелья, – в несколько километров шириной и десятки метров высотой. Объемы чудовищные. Старый Хаит был большой, не меньше тогдашнего Гарма. Говорят, что погибло тысяч двадцать человек. Местные на самом конусе теперь не селятся, по краям от него, понятно почему».

Новый Хаит возник в паре сотен метров от Старого: уж слишком место удобное, заселенное с незапамятных времен.

Каландар одно время работал в Хаите на метеостанции, вместе с Каей и их первым бэбиком. Здесь он сблизился с исламской традицией: обрил голову, стал специфическим образом равнять бороду, подстригать кончики усиков, – которые, согласно комментариям Хайдар-аки, являются проводниками демонических энергий, инфернализирующих человеческую онтологию. Отсюда – категорический императив традиции: стричь кончики усов, и пренепременно! Я, откровенно говоря, с тех пор сам постоянно их подстригаю. В Хаите Каландар впервые познакомился с ишони Халифой. На вопрос о «семейной карме» ему тогда ишон сказал:

– Человек как змея: когда движется – ходит туда-сюда, но когда находит свой нора – входит туда прямой, как стрела!

«Отдыхая в своей норе, змея сворачивается в Уробороса», – добавил бы я к определению ишона.

Мы остановились в Хаите до утра на местной метеостанции, где теперь работали каландаровские друзья. Они нас накормили, налили нам водочки. Тут зашел по какому-то делу сосед таджик, местный бабай. Увидел гостей, поинтересовался, кто откуда, взглянул на наши возлияния.

– Вот, скажи мне, чем отличается таджик от русского? Лицо другой? Борода другой? Язык другой? Нет, дорогой: закон другой!..

С утра мы доехали на попутке до Новобада, а оттуда улетели в Душанбе на совершенно пустом самолете.

И снова Сиёма!.. В Душанбе мне нужно было подсуетиться по поводу своего книжного мероприятия, посетить ряд возможных заказчиков, согласовать вопросы доставки. Ирина решила это время провести в ашраме на Сиеме – поголодать, почистить душу и тело от шлаков цивилизации. В этом сезоне там был только что построен новый дом, одну из комнат которого ей выделили «сиёмские близнецы». Завершив свои дела, я тоже отправился на станцию.

К домику я подошел уже в полной темноте. Стучу в окно, через какое-то время с той стороны стекла появляется тревожное лицо Ирины. Она внимательно всматривается, потом открывает. Выясняется, что за все это время ее шактическое поле излишне будоражило воображение йогического персонала станции. Леонид сначала пытался ненавязчиво объяснить ей, что на Востоке девушки в одиночку по улицам не ходят, и поэтому она должна как бы выбрать себе «хозяина» из числа друзей, потому что ее энергетическая незагашенность негативно влияет на состояние читты скитников, вызывая спонтанное замедление, а то и регрессию спиритуальной сублимации. Потом Леня стал более настойчив и в конце концов поставил ультиматум: или Ирина выбирает «хозяина», или «хозяин» выбирает ее, а если она не согласится, ей придется немедленно покинуть станцию. Ирина упаковала вещи и уже собиралась с утра отправляться в Душанбе. Когда раздался стук в окно, она подумала, что это Леонид идет объявлять ей об истечении срока ультиматума. По счастью, все обошлось и Ирина отделалась легким испугом.

КГБ не дремлет. В принципе, обижаться на Леню за его закидоны было нельзя. Во-первых, известна повышенная чувствительность практикующих йогов к разного рода парасексуальным вибрациям. Во-вторых, психосрывы по этому поводу – частое в этой среде явление (как еще говорил Игнатьич, «не знаешь броду – не лезь в воду»). Ну и, в-третьих, Леонид был вообще особый случай. Один из его знакомых как-то рассказал такую историю.

Однажды Леня, медитируя у себя дома, вдруг уловил в атмосфере какие-то странные чужеродные вибрации, причем – искусственного происхождения. При следующей медитации повторилось то же самое. Заподозрив неладное, Леня начал систематически «прислушиваться» к этому постороннему фону, пока, наконец, не установил его истинное происхождение. Как подсказывала интуиция, за всем этим стояли, естественно, козни КГБ. Спецслужбы, зная продвинутость Лени в духовной сфере и желая всячески парализовать его эмансипирующее излучение, пошли на коварный шаг: их агентура установила в квартире выше этажом специальный прибор, постоянно воспроизводивший негативные блокирующие пси-помехи. Причем со временем этот гипотетический прибор работал все сильнее и сильнее. Наконец, Леню это сильно достало, и он решил пойти ва-банк. Сам позвонил в местное КГБ, попросил назначить встречу с высоким начальством по якобы очень срочному и важному делу. Там, естественно, переполошились, пригласили парня чуть ли не на следующий день. Вот приходит Леонид в ЧК, его проводит в кабинет начальника. Там сидит полковник, спрашивает:

– В чем дело?

И тут Леня ему выпаливает:

– Гражданин начальник, скажите откровенно: зачем вы поставили излучатель над моей квартирой?

У кагэбэшника, естественно, прямо челюсть отпала. Ну что тут скажешь? Сначала он подумал, что парень пошутил, а как понял, что нет, то вызвал перевозку. Ну, Леню там долго не мурыжили: как-никак – человек работающий, вроде бы не антисоциал, а то, что «прибор» – ну так и похуже случаи бывают! Но Леонид с тех пор абсолютно уверен, что прибор действительно был, а полковник просто прикинулся валенком. Но главное – сигналы после этого прекратились. Надо думать, спецслужбы, когда Леня вывел их на чистую воду, прибор отключили.

Леня, безусловно, представлял собой идеальный случай для психиатрической лаборатории Филимоныча, однако мы, по старой дружбе, не стали парня закладывать.

С утра мы с Ириной отошли от станции немного вверх по реке, переправившись на другой берег с помощью железной люльки на тросе. В роли Харона-перевозчика выступил Леонид, с удовольствием, как казалось, сплавлявший беспокоящий шактический фактор на ту сторону «реальности». Через несколько дней к нашему лагерю присоединились бродячие питерские мистики и еще один человек-одиночка, из этого же города, по имени Андрей Камочкин. Когда мы объявили, что отправляемся за перевал, вся команда решила нам составить компанию. Одного питерского мистика звали Марк Савчук, который потом стал известен как активист буддийского движения и сотрудник журнала «Гаруда». Как звали других ребят, к сожалению, не помню. Мы сделали неплохой переход: сначала – бросок до перевала Четырех, затем – на Пайрон, далее – до Карадага, а оттуда – в сторону Зиары и Искандер-куля. Дойдя до слияния Карадага с другим потоком, в преддверии ведущей к Зиаре долины, я предложил всем зайти на Кух-чашму, на оздоровительные процедуры. Наша компания встала лагерем в непосредственной близости от источника. Мы с Ириной разбили палатку у самой ванны, ребята – в ста метрах ниже.

Примерно через неделю такого пребывания в родоновой зоне крыша у всех начала постепенно съезжать. «Что-то я чувствую себя прямо как на Юпитере», – сетовал Марк. Потом у нас кончилась еда. Ребята сказали, что сходят в Душанбе за провиантом, чтобы потом обязательно вернуться и всем вместе отправиться дальше. По счастью, в это время внизу у реки встал с отарой какой-то чабан, у которого нам удалось разжиться сухими лепешками чрезвычайно примитивного изготовления. Благодаря лепешкам и остаткам риса мы с Ириной продержались еще почти неделю – пока не вернулись наши кормильцы из Душанбе, принеся-таки запасы зерна, изюма и «Малютки». Но и этого провианта хватило не надолго, и мы решили двинуть дальше, на перевал.

При первой попытке выйти на нужную седловину мы промахнулись, вскарабкавшись на боковой хребет, с которого открывался захватывающий вид на крутейшую пропасть. Зато съезжать назад, по заснеженному склону, под углом почти семьдесят градусов, было чрезвычайно приятно. Тем не менее, достигнув места, где можно было разбить палатки, все чрезвычайно вымотались. Я, вместо того чтобы просто зарубиться и лежать, начал делать цикл асан, чтобы таким образом снять непропорционально скопившееся в отдельных частях тела напряжение. Остальные последовали моему примеру. И лишь только после получаса усиленных скручиваний мы позволили себе расслабленно растянуться на земле в позе трупа. В результате усталость была полностью погашена, и с утра вся команда выглядела в высшей степени свежей и мобильной.

Мы сделали вторую попытку взойти на перевал и на этот раз не промахнулись. Высокогорная снежная пустыня с подобными циклопическим мегалитам серыми скалами, изрытая моренами и окутанная зеленоватым туманом, казалось, не имеет ориентиров, но вдруг, совершенно случайно, седловина перевала открылась с неожиданной перспективы. Надо сказать, что со времени моего последнего пребывания на Зиаре в 1977 году ландшафт местности тут сильно поменялся. Наверное, виной тому тектонические изменения. Именно поэтому я не смог сразу накануне сориентироваться и увлек всю компанию по ложному пути. Сейчас реванш был взят, и перевал – тоже. «Умный в гору не пойдет...» Старая надпись, полинявшая, красовалась на прежнем месте.

Опять на Искандер-куле. Мы спустились с Зиары к Искандер-кулю известным мне маршрутом. По пути наша компания остановилась для сиесты на одной горной ферме. Здесь нас впервые за все эти дни по-человечески покормили. Женщины принесли свежеиспеченные лепешки. Я вспомнил о чабанском хлебе, котором мы с Ириной неделю давились на высокогорье, и оценил магические свойства женских рук: фермерские лепешки были мягкие, промасленные, равномерно пропеченные, с инициатическим орнаментом и импульсом мистерии домашнего очага. Чабанский же продукт по вкусу напоминал автомобильную камеру, а если подмочить – строительную замазку. Пища аскетов – ничего лишнего: мука, вода (даже без соли!).

На самом Искандер-куле на этот раз мы обнаружили огромную массу народа. Был уикенд, и сюда съехалась публика не только из близлежащих мест, но также, и даже в основном – как можно было понять по номерам автотранспорта, – из Душанбе. Семьи с палатками и шашлыками тусовались здесь и там, играя в мяч или бадминтон. Где-то шел квас, кто-то пел под рубоб, кто-то – под дойру, а кто – и под баян. Сильно поддавшие молодцы освежались в ледяной воде, не подозревая о наблюдавших за ними из глубин зеленой пучины прозрачных глазах Буцефала. Мы искупались и решили двигаться дальше. Ребята отправились в Душанбе, а мы с Ириной – навестить жившего в этих местах человека по имени Рахмонкул.

У Рахмонкула. Этот Рахмонкул, подобно Кабодиёнскому, тоже очень сильно интересовался мистикой, будучи при этом прилежным мусульманином. Ему, в его махалле, была определена роль муллы – знатока Корана, предстоятеля на общественной молитве, специалиста по имущественным тяжбам. Наводку на Рахмонкула дал Ычу (кстати, однокашник Ирины), который к тому времени конвертировался в ислам по всем правилам шариата и стал Икромом. Икром просил меня передать Рахмонкулу экземпляр двуязычного Корана, причем настоял на выкупе книги, не желая принимать ее в качестве подарка. Рахмонкул, как выяснилось позже, читал текст Корана на языке оригинала вдоль и поперек и даже знал многие аяты наизусть, однако ни слова не понимал по-арабски. Синхронный текст издания Саблукова позволил ему, с помощью русского подстрочника, впервые осмысленно ознакомиться с содержанием Святой книги.

Чтобы добраться до кишлака, где жил Рахмонкул, нужно было свернуть с шоссе Пенджикент—Душанбе (ведущего с Искандер-куля на Анзобский перевал) вправо, в узкое ущелье, а потом подниматься часа два по совершенно марсианскому пейзажу. Скалы и почва в этих местах совершенно красные, будто крашенные охрой. Зрелище вполне сюрреалистическое. А потом красное неожиданно сменяется изумрудным: вы словно вступаете в другой мир за очередным поворотом тропы. Дальше, после еще одного поворота, вы оказываетесь в поясе цветущих кустов и плодовых деревьев, певчих птиц и свежих ветров, веющих с олимпийских отрогов. В этом ущелье, в верхней его части, под защитой красных скал, лежали несколько небольших кишлаков, первым из которых оказался тот самый, где обитал Рахмонкул.

Рахмонкул принял нас очень радушно. Его дом являлся частью общей композиции махалли, в которой проживало большое число родственников. Нам выделили специальную гостевую комнату, накормили до отвала, однако ночевать Ирину отвели на женскую половину дома. Местные дамы, видимо, были недовольны тем, что ее принимали на мужской стороне, делая тем самым для нее как бы исключение из правил. После «отбоя» они устроили ей форменную магическую обструкцию. Негативная суггестия проникла, видимо, через пищу. Ирину всю ночь тошнило и рвало, и только к утру ей удалось немного забыться при полном физическом истощении. Слава Богу, организм восстанавливается в экологически совершенных горных условиях очень быстро.

На следующий день мы поднялись на высокогорное пастбище за кишлаком, откуда открывался вид на несколько утопавших в зелени селений ущелья. Вечером мы обсуждали с Рахмонкулом особенности коранического содержания и технику чтения, включая специальные паузы и омовения, которыми периодически прерывается ритуальная речитативная процедура. Я выяснил, что указания на соответствующие действия даны на страницах Священной книги в некоторых ее изданиях. Такие издания ценятся больше, чем те, что без указаний. В моем варианте указания были.

Между тем общественный пост муллы вовсе не освобождал Рахмонкула от обязанности трудиться на социалистическом производстве. За свои требы он денег не брал. На хлеб насущный для себя и своей семьи Рахмонкул зарабатывал в качестве водителя самосвала на шахте, находившейся в пятнадцати километрах далее по шоссе, в сторону Анзоба. Трудно было себе представить утонченного Рахмонкула за баранкой ревущего КамАЗа, упрямо ползущего вверх сквозь пыль породы и палящий зной седьмого климата. Он жаловался, что работа съедает силы, но ничего сделать было нельзя. В районе просто не было другой работы. По пути назад, в Душанбе, мы проезжали мимо этой шахты, фасад которой был изукрашен розовыми транспарантами и алюминиевыми профилями вождей. Сколько тайных улемов трудилось тогда в ее штольнях – знает только Аллах.

19. Тропой священного Козерога

Я завис в том году в Средней Азии почти до ноября. Наиболее фундаментальным мероприятием за весь тот период я бы обозначил свое паломничество – или, как здесь говорят, зиарат – на мазар Хазрати-Бурх. Об этом мазаре мне уже приходилось вкратце говорить выше. Путь к усыпальнице Хазрати-Бурха лежит через долину бурной горной реки Оби-Хингоу, а далее – вверх по боковому ее притоку, Оби-Мазору, берущему начало в верховьях Ванчского хребта. Этот регион занимает восточную часть исторической области Вахио, простирающейся на запад почти до Гарма.

В Душанбе, на повороте от Айни к аэропорту, у дома Вовчика Сафарова, я поймал попутку, идущую в сторону Орджоникидзебада (Янги-базара). Водитель газика оказался человеком разговорчивым. Это был памирец, работавший в Афганистане в качестве сотрудника спецслужб, пытавшихся наладить контакты с афганскими исмаилитами.

Исмаилиты компактно проживают на территории, поделенной между Таджикистаном и Афганистаном, в районе Северного Гиндукуша и Западного Памира. Это в основном небольшие восточно-иранские народности, родственные изолированным в собственной долине ягнобцам.

Исмаилизм. Исмаилизм – одно из направлений в исламе, считающееся наименее ортодоксальным. Это движение, названное в честь его основателя имама Исмаила – последнего, согласно исмаилитской традиции, двенадцатого имама из дома Али, зародилось в Египте в VIII веке. Исмаилиты считают, что последний имам не умер, но скрылся до времени. В определенный момент истории он вновь откроется как Махди – исламский мессия, который возглавит воинство Аллаха в последней битве с куфром. Скрытый имам именуется также «имамом времени», который как бы незримо присутствует в нашей манвантаре. Здесь его образ сближается с ведическими персонажами. Можно также легко заметить сходство исмаилитской легенды о скрытом имаме с западноевропейской о «скрытом императоре», каковым считается Фридрих II Гогенштауфен, император Священной Римской империи.

Интересно, что император Фридрих – норманнский монарх на сицилийском троне – арабский язык знал лучше немецкого, на котором тогда еще не было написано ничего существенного (разве что «Грааль» и «Нибелунги»). В императорской библиотеке хранились рукописи на латинском, греческом, арабском и еврейском языках. Среди них было много манускриптов алхимического и гностического содержания. Не исключено, что Фридрих имел контакты с египетскими мистиками-исмаилитами или даже с самим Старцем горы.

Исмаилизм, как уже сказано, появился в Египте, который также называют «Аль-Кем» – «Черная страна». Весьма вероятно, что отсюда произошло слово «алхимия» – то есть «наука Аль-Кема», «египетская наука». На территориях от Каира до Багдада влияние исмаилизма некогда было очень значительным, он сдал позиции лишь вместе с крушением Фатимидского халифата. Однако он продолжал действовать как тайное учение, а на Памире сохранялся даже в открытой форме. Разумеется, памирский исмаилизм – это не египетский «оригинал». Здесь много древних индо-иранских образов и смыслов. Даже священный язык в этой традиции – персидский, а не арабский. Исмаилиты не исполняют намаза. Их молитвы – это зикр: с музыкой, песнями и танцами. Памирцы паранжи не носят. Бородыґ – тоже. Поэтому в суннитской среде исмаилитов за мусульман вообще не считают, принимая за сектантов-язычников.

В Афганистане исмаилитская община сохраняла в период советской оккупации нейтральное положение между фронтами. Исмаилиты помнили о своей дискриминации во времена старого королевского режима. Красная власть Бабрака Кармаля, будучи атеистической, пыталась заигрывать с исмаилитами как «угнетенным классом», намереваясь использовать их в борьбе с моджахедами-суннитами. Та же политика велась в отношении суфийских орденов и шиитских общин, тоже притеснявшихся старым режимом. Мой попутчик-службист имел, кроме того, опыт аналогичного «мистического» посредничества в Иране, где советские (и другие) разведки старались найти себе партнеров в несистемной среде суфийских орденов и иных религиозных миноритариев. Вместе с тем самого Хомейни он оценивал неоднозначно, не считая того примитивным буквалистом: «Хомейни занимает позицию где-то между шариатом и тарикатом».

Это можно было понять так, что Хомейни открыт к суфизму. Между тем исмаилиты называют себя ахли-хакк, что значит «люди истины», и стоят, таким образом, в хакикате. Вместе с тем памирская община пира и маарифа Насира Хисрава следует, вслед за своим основателем, путем маарифата. Отсюда – зикры вместо намазов. Язык поэзии, персидский, – вместо языка богословия, арабского. Мазар Насира Хисрава находится в Хороге, на афганской стороне Пянджа. Мой попутчик ехал как раз в Хорог. В то время Памир был закрытой пограничной зоной. Для въезда требовалось специальное разрешение, так что я, при всем желании, не мог воспользоваться случаем, чтобы попасть в этот загадочный и абсолютно закрытый город.

От Миёнаду к Лянгару. Я вышел из газика, немного не доехав до Калаи-Хумба, на развилке к Миёнаду. Там поймал еще одну машину Это был грузовик, в кузове которого ехало человек шесть бабаев – все в белой одежде и белых чалмах. Как я сразу догадался, команда направлялась к Хазрати-Бурх. Стоял самый разгар зиаратного сезона. Мы проехали Миёнаду, высадились уже где-то под Лянгаром и двинулись дальше пешком.

По пути набрели на большую группу местных девушек, которые, рассыпавшись по склону, собирали какие-то травы. Все они были в ярких платьях и платках с золотой нитью, с длинными косами. Просто гопи, ждущие своего Говинду! Наш зиаратный бабайский «белый блок» проходил сквозь девушек, словно параболическое вторжение, дефлорирующее сансарную сентиментальность перспективой «перпендикулярного» вызова. Единственный «небелый» в команде был я, облаченный в синий чапан, перехваченный армейским ремнем, с кинжалом в узорчатых кожаных ножнах на боку, «ермаком» на спине и ледорубом в руках. Девушки норовили разглядеть меня получше, украдкой кидая взгляды из-под опущенных ресниц на мою репу в бейсболке с намотанной чалмой, зеркальных черных очках и серебряным кольцом в ухе. По мере того как наша бабайская колонна удалялась вверх по тропе, девичий смех позади звучал все громче, переходя в экстатическое хихиканье. В «Абхидхармакоше» сказано, что посредством хихиканья спариваются гандхарвы. Думаю, гопи – тоже.

Еще выше по реке мы натолкнулись на группу катамаранщиков. Их было человек шесть-восемь, ребят и девчонок. Они рассказали, что тащат на себе пару катамаранов аж с самого Миёнаду, но все никак не рискнут спустить их на воду. «Очень сильное течение. И потом – обрывистые берега, негде причалить!» Да, Оби-Хингоу – сильная река! Ее темные воды, словно свинцовый поток, низвергаются с памирских ледников в зиаратную долину, постепенно нисходящую к райским кущам Дарваза. В Оби-Хингоу, как в реку Гераклита, нельзя войти дважды: снесет с первого раза. Мы шли дальше. Через какое-то время перешли по большому бетонному мосту боковой приток. А еще чуть дальше нам навстречу попались два грузовика с людьми туристического вида. Было их человек шестьдесят.

Лянгар. Через полчаса мы вошли в кишлак Лянгар. Здесь располагалась метеостанция, на которой жила знакомая Каландару семья. Я зашел с визитом вежливости. Муж – волжский немец Эрик, жена – русская. Оба родились в Средней Азии. В общем, типичные «колониальные русские». В Лянгаре у них был большой участок в очень удобном месте, прямо у реки. Гостеприимные хозяева накрыли во дворе стол, поставили горячую еду, фрукты, сладости и облепиховый кисель. Когда пришло время пить чай, откуда-то послышался рев моторов, а затем в поле зрения появились те самые грузовики с туристами, которые я недавно видел на мосту. Что за чертовщина? Машины остановились перед нашей калиткой, туристы в массовом порядке пососкакивали вниз, а мы все никак не могли взять в толк, что бы это все значило. Тут несколько человек – видимо, активисты – врываются на территорию станции и бегут прямо к нам:

– Срочно нужен телефон!

Телефон? Кому? Зачем? Что случилось? Оказывается, в верховьях бокового притока Оби-Хингоу прорвало какой-то затор, и вода снесла бетонный мост, который наша бабайская рота пересекла менее часа назад. Как выяснилось, поток снес переправу прямо на глазах водителя первого грузовика, лишь по счастливой случайности не успевшего въехать на мост. Вся команда вернулась назад в Лянгар. Теперь только с метеостанции можно было оперативно связаться с «Большой землей». А люди в грузовиках оказались не просто туристами, а участниками какого-то семинара горных инструкторов-спасателей, который проходил в полевых условиях в пятидесяти километрах выше по Оби-Хингоу, у слияния ее с Оби-Мазором. Я благодарил судьбу, что успел вовремя попасть на нужную сторону. А иначе зиарат на Хазрати-Бурх пришлось бы отложить – как мне тогда представлялось – на несколько дней, до наведения переправы. Теперь же, находясь в Лянгаре, я решил воспользоваться случаем и посетить другой известный в этих местах мазар – Хазрати-Аллоуддин, расположенный прямо над кишлаком.

Хазрати-Аллоуддин. Хазрат Аллоуддин считается сыном знаменитого сподвижника Мухаммада, одного из семи мудрецов суфийской традиции Салмана Фарси, то есть Соломона Перса. Салман Фарси был евреем, практиковавшим зороастризм, а потом христианство. Позже он присоединился к Мухаммаду и стал одним из столпов раннего ислама. Как передает традиция, пророк часто вел беседы со своими ближайшими последователями, сидя на суфе, под навесом из пальмовых листьев, который также называется «суфа». Именно отсюда и происходит изначально слово «суфизм» – то есть «люди суфы в доме пророка», или находящиеся под сенью (пальмовым навесом) в доме пророка, как свидетели живого слова Истины. Заметим, что пальмовая ветвь – это символ новой инициации, в противоположность ветви акации как символу инициации ветхой. Позже «суфизм» стали выводить из слова «суф» (шерстяная накидка из верблюжьей шерсти, носимая дервишами) или искаженного «софия» (греч. «мудрость»). Идрис-Шах вообще считает, что «суфизм» происходит из междометия «суффф!» как особого ритуального восклицания.

Хазрат Аллоуддин появился в этих краях, вероятно, в конце VII века. Место, считающееся его могилой, представляет собой весьма живописный гигантский грот, в котором стоит циклопический каменный гроб, метров пяти длиной. Вход в грот представляет собой бело-розовую арку из чистого мрамора высотой, наверное, более десяти метров, напоминающую по форме арку готического собора. Ее видно издалека, она выделяется на фоне заросшего темным арчовником склона и, на первый взгляд, кажется – благодаря своим четким и гармоничным формам – творением человеческих рук.

Многие мазары мусульманских святых в Средней Азии являются традиционными культовыми местами с еще доисламской поры. Позже, как считают многие исследователи, и особенно в период первоначальной исламизации местного населения, новые власти объявляли эти места мазарами (то есть гробницами) известных в мусульманском мире святых. Вокруг новой ситуации складывалась и новая мифология, часто являвшаяся исламизированным продолжением традиций народно-поэтического творчества на базе доисламских сюжетов. Как попал Хазрат Аллоуддин на Оби-Хингоу – я не знаю. Но под «сыном» Салмана Фарси вполне может скрываться какой-нибудь шейх из инициатической линии этого сподвижника пророка. А культовым, в силу своего чисто внешнего вида, это место не могло не быть с самого начала заселения долины Оби-Хингоу человеком.

Взяв прямо от метеостанции вверх по вьющейся сквозь густой арчовник тропе, до мазара можно подняться где-то за полчаса. Когда я оказался перед мраморной аркой, уже почти совсем стемнело. Однако в пещере горел огонь, бросая блики на гробницу святого и неровную поверхность внутреннего свода, мерцавшие неясными образами фантастических ликов и персонажей. Рядом сидел безбородый карлик, в полосатом халате и огромном тюрбане. Это был Ашур – хранитель гробницы.

Ашур. Ашур проводил здесь большую часть года, присматривая за святыней и принимая паломников. Многие бабаи по пути к Хазрати-Бурху стремились подняться и к Хазрату Аллоуддину, рейтинг которого был несколько ниже, чем у Бурха, но вместе с тем достаточно высок, чтобы на протяжении всего зиаратного сезона привлекать к себе набожных странников не только из округи, но и со всего Таджикистана и даже за его пределами. На зиму, когда жить в пещере было практически нельзя, Ашур уходил к своей жене в Душанбе – чтобы ранней весной вновь заступить на свою почетную вахту. Денег ему за этот труд никто не платил. Хранитель святыни жил подаяниями паломников и посильной помощью местных жителей. Например, обустроить мазар ему во многом помог Эрик. Говорят, Ашура периодически пытались шугать милиция и гэбэшка, видимо – за «тунеядство». Однако он не сдавался и упорно держал оборону против системы.

Он встретил меня очень радушно, как старого знакомого. Разложил дастархан, предложил чаю. Потом встал на намаз, а я сел медитировать. Неожиданно тишину созерцания разорвал жуткий рык. Я в панике открыл глаза. Ашур сидел на краю пещеры, усиленно вглядываясь в темноту.

– Это хирс. Он тут на гора живет, покущить ходит!

Хирс – значит медведь. Видимо, Ашур был с ним хорошо знаком. Он собрал обломки старых лепешек в дастархан и нырнул во мрак арчовника, подходившего прямо к порогу мраморного склепа. Я слышал лишь шорох осыпающейся щебенки и шум ветвей. Затем все стихло. Потом вновь зашуршала щебенка, зашелестели кусты. Мне показалось, что в нескольких метрах от меня, в непроглядной нави, блеснули желтые медвежьи глаза, отражая блики пещерного костра. Инстинктивно я отпрянул от края грота к огню, зная, что зверь на свет не сунется. В этот момент из темноты выпорхнула маленькая сгорбленная фигурка Ашура. Он весело подмигнул: