Текст книги "Тропой священного козерога, или В поисках абсолютного центра"

Автор книги: Владимир Гузман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Но самой большой неожиданностью, которую мы c Аарэ обнаружили на этой чудесной улице, стала кофейня-пирожница «Лакомка». Это был небольшой магазинчик, где продавались различные пирожные, а также можно было заказать обычный черный кофе и выпить его за крохотным столиком. Это была для меня первая за последний месяц возможность выпить кофе. Дело в том, что во всей Средней Азии местное население, вне зависимости от национальности и социального слоя, пьет исключительно зеленый чай. В те времена понятия «кафе» в Душанбе не существовало. Были только чайханы. Вот это маленькое кафе на улице Ленина – единственное. Нам с Плохим, выросшим в регионе, где кофе является национальным напитком, оказаться без кофеина на длительный срок представлялось серьезным испытанием на прочность. И вот теперь – такие дела!

Теперь у нас появился собственный «паб», в который мы периодически наведывались. Я непременно заказывал еще и пирожное-«картошку». Надо сказать, пирожные, в основном жирно-кремовые, продавались в Душанбе повсюду. Местный народ любит сладкое. Еще мы ходили на Главпочтамт – получать корреспонденцию до востребования, писать письма, слать открытки. В то время не было е-мейлов и вся коммуникация осуществлялась через почту или по телефону. Но дозвониться из Душанбе до Москвы, а тем более до Таллинна, было непросто. Для этого имелась только одна возможность – заказать разговор на Центральном переговорном пункте и ждать неизвестное количество времени, когда соединят. Вот так однажды, двигаясь от Главпочтамта к «Академкниге», мы натолкнулись на Петрике, приятеля Ааре.

Петрике. Петрике был тоже из Таллинна, и тоже одержимым манией путешествий. Его главным способом передвижения был аэростоп. Аэростоп – это аналог автостопа (хичхайка), только в данном случае не стопят попутные машины, а летают попутными самолетами. На практике это происходило следующим образом. В аэропорту Петрике сначала проникал в зал для транзитных пассажиров (сделать это было проще, чем попасть непосредственно в зону прямого отправления). А там он пристраивался к какой-нибудь группе путешествующих, садясь зайцем на их рейс. Таким образом, ему удалось побывать в большинстве городов Советского Союза, но однажды он чуть не угодил под статью об измене Родине. Сев в очередной раз на халявный самолет, Петрике вдруг оказался в Благовещенске – закрытом приграничном с Китаем городе на Амуре. В аэропорту у всех пассажиров начали проверять документы, дающие право на пребывание в запретной зоне. У Петрике, естественно, таких документов не было. Потом выяснилось, что у него не было билета и даже паспорта. Это вызвало уже нешуточное подозрение охраны, и Петрике повезли в офис местных спецслужб. Хотели пришить дело о попытке перехода границы, как китайскому шпиону. В результате парню пришлось провести год за решеткой: что-то там ему все же накрутили. Впрочем, Петрике по этому поводу недолго горевал и продолжал активно стопить самолеты. В Душанбе он попал точно таким же способом, к полной неожиданности для Аарэ.

Мы предложили Петрике присоединиться к нам для очередного броска в горы. Он собирался лететь через несколько дней куда-то дальше, на стрелку с другим аэростопщиком, но сказал, что на оставшееся время составит нам компанию. Стартовой точкой нашего следующего горного маршрута мы выбрали Ходжи-Оби-Гарм – термальный курорт в горах, километрах в сорока от Душанбе на север.

На Ходжи-Оби-Гарм от главного шоссе отходит, резко вверх, боковая серпантинная трасса, длиной в шесть километров. Сам курорт представлял собой в то время полтора десятка домиков на горной площадке, являвшейся как бы островком между двух потоков быстрой и полноводной горной реки. В середине этого острова, окруженного впечатляющими пиками и замысловатыми, поросшими джангалом скалами, пробивался горячий источник, считавшийся священным у местного населения и целебным у пациентов термального санатория. Несколько жилых корпусов, места процедур, домики медперсонала, начальства, магазин, клуб, чайхана – таков нехитрый набор сервисных возможностей этого места, но его благодатности это никак не умаляло, и даже наоборот.

Если подниматься от курортного комплекса вверх по тропе, то через час-полтора можно оказаться на хребте, за которым открывается другая долина. Здесь, под самым хребтом, мы и остановились. Развели костер, поставили чай. Постепенно стемнело. Взошла Царица ночи. У Плохого оказался с собой редкий по тем временам переносной стереокассетник полукустарного производства и две пары наушников. Dark Side of the Moon, Mahavishnu Orchestra, Рави Шанкар – примерно таков был репертуар музыки, которую мы прослушивали под висевшую над нами, словно покрытую белыми льдами, луну священного месяца рамадан.

Руза. Священный месяц Рамадан еще называют уразой – временем, когда мусульмане всего мира соблюдают пост. От восхода солнца до его заката (а точнее – до появления на небе первых трех звезд) ничто не должно попасть в рот: ни еда, ни питье, ни сигареты, ни нас. Зато от заката и до рассвета можно есть, пить и курить сколько душе угодно. Поститься подобным образом называется «держать рузу», и верующие мусульмане, или просто крутые ребята, держат ее очень строго. Впрочем, сложности, связанные с этим, зависят от того, на какое время года падает руза. Дело в том, что начало этого «постного» месяца определяется по лунному календарю и таким образом имеет кочующий характер. Летом рузу держать очень сложно: жара, пить хочется, а еще ведь и работать надо – баранов пасти, кирпичи таскать, париться в цеху или мастерской, ну и так далее. Зато зимой намного легче. Свежо, и не так глотка сохнет. Продолжительность рузы – один лунный месяц, после чего следует Курбан-байрам – праздник разговения.

Держать рузу – значит, вызывать к себе очень большое уважение. Однако просто так, на халяву, заявить, что ты держишь Рузу, не прокатит. Всегда могут попросить показать язык. Если держишь – значит, язык белый. Если не белый – стало быть, гонишь, что в данном случае рассматривается не просто как пустое бахвальство, но личное для гонщика опускалово и моральное фиаско. Между тем рузу держат даже некоторые женщины, в особенности, из традиционных кишлачных семей. В период Рамадана посещаемость чайхан в течение дня резко снижается: никому ведь не хочется выглядеть в глазах благоверного окружения полным идиотом, если не сказать – неверным! На немусульман это, конечно, не распространяется.

Турция превыше всего! Зато в Турции – как мне рассказывал Хайдар-ака – представители военной хунты (а в принципе члены офицерской касты в целом), напротив, демонстративно и усиленно квасят во время Рамадана в питейных заведениях, как бы опуская тем самым исламские – и исламистские – авторитеты в официально светском турецком государстве. Пить во время Рамадана – это обязательная демонстрация кастовой и идейной солидарности военной элиты: Турция превыше всего!

Исламисты, разумеется, стараются взять свое, но в турках, насколько мне представляется, жив легендарный ромейский прагматизм, помноженный на решительность румского наследия. Военную касту в современной Турции может переиграть разве что нарождающаяся здесь новая олигархия, интернационализированная в своих делах и более политически маневренная, чем традиционная воинская корпорация, получившая власть в стране из рук Ататюрка – ее кумира и признанного отца турецкой нации. Сейчас, в первые годы третьего тысячелетия, политические позиции турецкой тимократии – воинского сословия – неожиданно укрепились в контексте глобальной антитеррористической войны Западного альянса против исламизма и режимов Оси зла в целом. Турция, как член НАТО и крупный геополитический игрок в Закавказье, на Среднем Востоке и в Центральной Азии, открывает для себя перспективы регионального доминатора, едва ли не равного по своей ударной мощи, за вычетом ядерного оружия, России. Победа исламизма в Турции, напротив, может привести к разрыву связей Турции с ее традиционными западными партнерами, но это представляется в обозримой перспективе маловероятным.

Но тогда, под белой луной, нас совершенно не интересовали политические проблемы турецкой военной элиты, и тем более мы не могли даже предположить, что в какой-нибудь сотне-другой километров отсюда, на аэродромах Узбекистана и Киргизии, будут базироваться натовские эскадрильи с прямого согласия Москвы. Этого не мог себе представить даже Хайдар-ака, который уже в те времена, на стыке семидесятых и восьмидесятых, видел предстоящую исламизацию общественных отношений в регионе и даже предсказал в своей так и оставшейся в рукописи книге военные конфликты – вплоть до конкретных боевых операций в известной местности. Книга его до сих пор не опубликована из конспиративных соображений, ибо в случае обнародования ряда содержащихся там сюжетов автору грозят крупные неприятности со стороны весьма влиятельных людей в центрально-азиатском (и не только) раскладе.

Как выяснилось, Петрике, ко всему прочему, учился в Таллиннской консистории на лютеранского пастора и был вынужден читать Кьеркегора по-немецки, чтобы сдать очередной зачет или не завалить экзамен. В промежутках между сессиями он аэростопил, проводя максимум возможного времени над облаками – ближе к той истине, интеллектуальные знаки которой он искал в богословских трудах средневековых теологов. Впрочем, я очень сомневаюсь, что Петрике удалось закончить консисторию, учитывая его импульсивность и непредсказуемость поведения. Как-никак, протестантская церковная институция требует от молодых людей иных качеств. В общем, на следующий день неугомонный богослов, махнув нам рукой на прощание, отвалил в Душанбе, чтобы ловить самолет куда-то на сибирском направлении. А мы с Плохим двинулись в сторону лежавшей перед нами новой долины.

Ореховая поляна. Спустившись с хребта, мы шли с полчаса вдоль реки, пока не оказались в месте, где этот поток сливался с другим, спускавшимся с соседней долины. В точке, где оба русла объединялись, мы нашли мягкую, поросшую могучими деревьями, покрытую травой и мхом площадку у самой воды, метров пятьдесят на двадцать. Земля здесь была густо усеяна грецкими орехами. В воде, прямо у берега, лежало несколько громадных плоских валунов, на которых можно было делать асаны, пранаяму и просто загорать. И все это – в тени орешника, скрывавшей и фильтровавшей палящее излучение солнца седьмого климата. Над площадкой, словно на террасе следующего уровня, росло еще несколько десятков ореховых деревьев, а в одном из них я нашел естественное дупло, подобное специальному дизайнерскому креслу, в котором можно было очень удобно сидеть, оставаясь невидимым для окружения. Например, медитируя. Мы провели на Ореховой поляне дня три, купаясь и оттягиваясь на солнце, слушая Махавишну или же перечитывая душеспасительные лекции Ауробиндо, которые Плохой, вместе с Дхаммападой, взял с собой из Таллинна. Впоследствии я неоднократно возвращался на это место – и в одиночку, и с друзьями.

Всему хорошему, однако, приходит конец. Нужно было двигаться дальше, и мы отправились в сторону перевала на Душанбе. Через день пути, ближе к закату, мы вышли на пологий перевал, с которого открывалась панорама долины реки Лучоб. Нам пришлось довольно долго спускаться по гигантским валунам, прыгая с одного на другой, а затем еще ломить вниз по очень крутому глиняному спуску в условиях интенсивно приближавшихся сумерек. Наконец, где-то внизу засветился огонек костра. Чабаны!

Так оно и оказалось. Мы набрели на высокогорную молочную ферму, где выпасались местные рыжие коровы, больше похожие своим сложением и размерами на коз. Коров мы, правда, сразу не увидели, зато напали на веселую компанию в огромной палатке, сидевшую вокруг дастархана со всевозможными мыслимыми и немыслимыми яствами. Это были работники фермы, на протяжении всего дня державшие рузу и теперь отрывавшиеся на ночном пиршестве. Женщины, обслуживавшие стол, едва успевали менять блюда и подливать чай в пиалы гуляющих. Радио играло витальную индо-пакистанскую музыку. Радушные фермеры нас моментально накормили, напоили, предложили остаться на ночлег и даже предоставили специальную палатку (в которой можно было, при желании, стоять во весь рост), снабдив нас при этом десятком курпачей и подушек, а также керосиновой лампой в форме волшебного сосуда Аладдина.

На следующее утро оказалось, что я слегка приболел. Пришел ветеринар, доктор Халим – как полагается, при чалме, в халате, – дал таблетку и спросил: не спешим ли мы, нет ли «внизу» требующих нашего присутствия срочных дел? Узнав, что таких дел нет, с энтузиазмом предложил:

– Ну так оставайся, пока больной, отдохни. А поправишься – еще несколько дней отдохни, если спешить никуда не надо!

Я подумал: и вправду, почему бы не остаться? Полное обеспечение, пир каждую ночь, а днем рузы с нас тоже никто не требовал. В общем, мы тормознулись на ферме где-то на неделю. Курили Юрчикову траву, слушали музыку, обсуждали лекции Ауробиндо на фоне общего тео-спиритуалистического дискурса и в свете пустой недвойственности адвайты. А потом доктор Халим предложил погостить еще в течение нескольких дней у него дома, в Верхнем Лучобе. Мы с благодарностью приняли это приглашение. Спуск с фермы к кишлаку занимал один день. По пути вниз нам попалось не так давно заброшенное селение, где дома еще находились в почти жилом состоянии.

Плохому это место – утопающее в плодовых садах и с роскошным видом на лежащую внизу долину – настолько понравилось, что на следующий год он вернулся сюда с командой энтузиастов (их было человек пятнадцать) из сырой Эстонии, поверивших его рассказкам о таджикском рае. Ну что ж, Аарэ не обманул их ожиданий! Среди участников этой экспедиции был наш общий знакомый Раймонд, который потом мне с восторгом рассказывал о полученных им кайфах во время азиатского тура и пребывания в этом кишлаке в особенности. Как раскололся потом Плохой, Раймонд устроил тут большой пожар, на который сбежались жители из долины. Но к эстонцам в то время в союзных республиках относились с большим пиететом, и поэтому никаких стремных разборок любителям таджикских достопримечательностей местное население не устроило.

Ну а мы с Плохим после небольшой стоянки в этом кишлаке продолжали спускаться в долину, пока, наконец, горная тропа не превратилась в центральную улицу крупного кишлака на берегу уже довольно-таки широкого Лучоба. Дом доктора Халима стоял у самого спуска к воде. Нас приняли просто роскошно: выделили отдельную комнату с видом на сад, реку и гряду гор по ту сторону берега, а также отрядили суфу во дворе, где, при желании, можно было спать ночью или отрываться днем за чаем и трубкой. В самый первый день нашего оттяга у доктора Халима мы пустили музыку с кассетника через радиоприбор, курнули и зарядили партию в шахматы. Это была самая длинная и самая эйфорическая шахматная партия во всей моей жизни. Мы долго думали, рассчитывая комбинации, или же спонтанно прерывали игру, когда этого требовала смена блюд на дастархане или же просто из желания отвлечься на запредельную панораму за окнами. Партия шла, наверное, часов двенадцать, и в результате я – с чувством огромного удовдетворения – победил, заблокировав противнику все ходы!

Кишлак Верхний Лучоб был похож на средневековый город с узкими глухими переулками и ступенчатыми проходами. Зато за безликими глиняными фасадами, отделявшими общественное пространство от частного, обнаруживались райские рассадники всевозможной флоры, домашняя живность и даже специальные певчие птицы. Под переливы их пения мы рубились по вечерам на суфе, среди ватных одеял, смотрели телевизор под плов и чай со сладостями, курили папиросы и, созерцая окружающий горный ландшафт под звездным небом геомантического пояса Парсо, вели философско-теологические беседы в их натуральную величину.

Махалля. Здесь я впервые познакомился с тем, что в Таджикистане называется «махалля» – традиционное клановое жилище. Махалля представляет собой, как правило, целый жилой комплекс, в котором размещается несколько поколений ближайших ветвей родственников. В большой махалле может проживать до нескольких сотен человек. Махалля часто образуется таким образом, что к дому родителей пристраиваются дома детей, а к тем – дома их детей и т.д. В результате образуется поселение типа родовой общины. Как считают некоторые таджикские ученые, социальная система махалли сложилась еще в период позднего неолита и являет собой пример одной из древнейших форм человеческого общежития.

Махалля интересна не только своей архитектурной, но и социальной организацией. Она построена на принципах родового социализма. Всеми средствами общины распоряжается совет старейшин, где председательствует глава рода. Все работающие члены «общежития» сдают заработанное в единую кассу, которой распоряжается верховный совет махалли. Совет решает, кто из какой семьи куда пойдет учиться или работать, кто на ком женится, изыскивает необходимые для этого средства, мобилизует связи. Махалля, таким образом, представляет собой систему общинного социального страхования, которая требует от своих членов жесткого подчинения. В советские времена это казалось архаизмом, сегодня – воспринимается как, возможно, единственная форма успешного противостояния анархии.

Мы погостили у доктора Халима дня три и отправились дальше, в Душанбе. От Верхнего Лучоба до Кишлака наркомов автобус довез нас минут за сорок пять – на ту же Водонасосную, куда мы приехали после Искандер-куля.

8. События и размышления

Хорошее было место Водонасосная! Здесь всегда продавались пирожки, пирожные и мороженое. Отсюда туристы отъезжали в горы, дехкане – в близлежащие кишлаки, городская интеллигенция – на Варзобское озеро или в ущелье с тем же названием: по дачам и пансионам, на отрыв. Дети ехали в пионерские лагеря. Таджикские пионерки в галстуках и белых фартуках выглядели очень секси, но русские девочки им тоже в аттрактивности не уступали.

Я заметил, что в Средней Азии существует особый тип русских блондинок, который встречается также и в Сибири и на Дальнем Востоке. Все они – казацкого происхождения, но среднеазиатские в этом списке наиболее своеобразны. Как ни странно, в них часто проявляется древний физиогномический русский тип, уже почти отсутствующий в Центральной России, но выходящий на поверхность в эллинизированных резервациях европейских колонистов Центральной Азии. Волосы и глаза у этих женщин светлые. Данный тип всегда имел повышенный рейтинг на местном рынке невест. Воронья жена была дамой как раз из такой породы: симпатичная, даже кукольная.

Среди же таджичек подчас встречается классический тип «персидской красавицы» – русоволосой пари с огромными глазами горной серны и черными подведенными бровями. Брови местные девушки соединяют декоративной линией над переносицей в единую полосу. Сначала это может показаться странным, но потом открывается особая эротика подачи женского лица. Так сказать, nur fuer Kenner. Ладони и пятки представительницы прекрасного пола натирают хной, что придает им красно-рыжий цвет. Говорят, это полезно для здоровья, но тут также просматривается и древнейшая традиция ритуального раскрашивания тела, до сих пор проявляющаяся то здесь, то там в архаичных обществах. То же самое касается нарумянивания щек. Только не помадой надо их румянить, а хной! Хна растет здесь в изобилии. Для придания ладоням оранжевого цвета их просто натирают листьями кустарника под названием лавсония.

Это в точности воспроизводит технологию приготовления каннабиального ручника, получаемого точно таким же способом. Правда, цвет ладоней в этом случае становится зеленым. Такие ладони, напротив, никому показывать нельзя – если не хотите, чтобы вас замели. Полагаю, раньше это было не так, и аксакалы демонстрировали свою крутость интенсивностью зеленоватых оттенков на украшенных трудовыми мозолями ладонях.

Ручник. Ручник – это пыльца конопли, собранная с растения непосредственно при перетирании его руками или каким-либо другим способом. К примеру, в заросли конопли можно отправиться голышом по росе, и тогда придется снимать пыльцу со всего тела. Но это не очень удобно, если поутру стоит прохладная погода. У восточных народов существует альтернативный вариант – в поле выпускают коня. Конь собирает пыльцу на свои бока, которую потом счищают скребком и прессуют. Но самый эффективный способ сбора пыльцы – это комбайн. В тех местах, где имеются технические плантации каннабиса, урожай собирают специальные комбайны, на ножах которых пыльца слипается в ширу высшего качества. Это уже абсолютно готовый продукт, не требующий дальнейшей обработки. Такие плантации находились в Советском Союзе, к примеру, на Северном Кавказе. О чудо-комбайнах мне рассказывали ребята из Орджоникидзе, с которыми я познакомился в тамбуре поезда Владивосток–Харьков, на пути из Бурятии в Крым.

У меня тогда как раз был с собой ручник, собранный на священных местах забайкальских обо и монастырей. Это была самая смешная масть, которую мне когда-либо приходилось пробовать. Изумрудно-черного цвета, забайкальский ручник-бурятовка вызывал просто чудовищные приступы стеба, которые было невозможно ничем погасить. Смеяться приходилось до полного изнеможения или даже удушья, когда уже не хватало воздуха и темнело в глазах. А у ребят из Орджоникидзе оказался ручник с северокавказского комбайна. Они долго присматривались ко мне и Диме – моему тогдашнему компаньону по паломничеству в каннабиальные глубины Центральной Азии. Мы-то с Димой курили наяки бурятовки, а они прибивали папиросы. Наяк – это маленький шарик ширы, на одну затяжку, который кладется на конец горящей сигареты. Шарик начинает дымить, и этот дымок засасывают с помощью коктейльной трубочки или пустого корпуса шариковой ручки. Наконец, один из кавказцев вкрадчиво спросил:

– Не дадите ли вашей масти попробовать?

Мы дали. После этого весь тамбур – то есть человек восемь – ржал взахлеб, раскачивая вагон и пугая персонал поезда. Дым стоял коромыслом, молодцы прибили своей масти, ну и поехало... В таком режиме мы ехали четверо суток до самого Харькова...

Самое интересное, что уже в Крыму нам пришлось еще раз раздербанить ручник, причем в очень забавных обстоятельствах. Как-то в Ялте, на базаре, я спросил в шутку одну бабулю, продававшую какую-то суповую травку:

– Бабуль, а конопля у тебя есть?

– Конопля?.. – загадочно протянула бабуля. – А зачем она тебе?

– Ну, мы – студенты биофака. Нам нужны образцы конопли для научных опытов.

– А если есть – сколько заплатишь?

– Смотря сколько есть.

– А сколько надо?

– Чем больше – тем лучше. Нам нужно получить специальную эссенцию, поэтому нужно много!

– Ну, кустов пять у меня найдется...

За каждый куст бабуля хотела по рублю. За полчаса автобусом мы доехали до ее дома, во дворе которого росли кусты.

– Я не знаю, откуда они выросли, – рассказывала бабуля. – Я все хотела их вырвать как сорняки, но внучка просит не трогать. Они ей почему-то очень нравятся. Ну, думаю, пусть стоят. А если вы мне за них деньги заплатите – то почему ж не продать? Внучка, конечно, будет ругаться... Ну а что? Так – трава травой, а тут...

Бабулька вывела нас к заднему забору участка, у которого мы увидели пяток совершенно роскошных раскидистых кустов с обалденным шмоном, высотой метра в два с половиной!

– Ну что, дашь красную? А то внучка будет ругаться...

На всех кустах пыли было, по грубым прикидкам, сотни на две. Мы дали бабуле червонец и, прихватив добычу, постарались поскорее смыться, чтобы, не дай бог, не столкнуться с гипотетической внучкой, которая, судя по всему, и высадила кусты. Ручник с них мы натерли и в самом деле неплохой.

В конце того же дня мы с Димой шли ночевать в женское общежитие медучилища и вели с собой за компанию еще человек пять-шесть молодых людей, с которыми незадолго до этого познакомились в одном из ялтинских парков. Люди были, кажется, из Москвы и только что свалили от симферопольских ментов, которые их прихватили за хайр и внешний вид. Ночевать они собирались прямо в парке, но мы им предложили лучше поискать для этого девушек. Будучи в ударе, мы с Димой буквально минут через двадцать застопорили стайку щебечущих girls, которые оказались студентками местного медучилища. Узнав, что московским мальчикам нужен уход, они с радостью пригласили всю компанию на ночлег к себе в корпус. Дело начинало принимать оборот в духе серии «Dr. Best».

Мы приближались к общежитию, спускаясь по вившейся вдоль зеленого склона дороге, как вдруг, чуть поодаль, справа от себя, я увидел конструкцию, вызывавшую ассоциации с марсианской боевой машиной из уэллсовской «Войны миров». На высоких ногах стояла некая гигантская шайба с торчащими из нее загадочными антеннами и какими-то приспособлениями неясного назначения. Вся конструкция светилась странным светом, как галлюцинация. Было такое ощущение, что это космический корабль, из которого вот-вот выйдет какой-нибудь селенит. Наша компания прошла мимо сооружения, но никто, кроме меня, не обратил на него никакого внимания. Дорога еще раз вильнула, и иллюминирующая на фоне черного звездного неба конструкция исчезла из поля зрения. Странников в ночи манили другие огни: они шли на свет окон общежития медучилища.

Надо сказать, что в первое свое лето в Средней Азии я не очень интересовался девушками, ибо местная среда изобиловала огромным количеством других, не менее привлекательных и на порядок более экзотических киков.

– Вовчик, ты че не бараешься? Бараться надо, а то здоровье будет плохое! – подначивал меня Коля. Его очень удивляло, что я, вместо того, чтобы тратить время и деньги на местных красавиц, занимался какой-то, на его взгляд врача-прагматика, ахинеей: бесцельно слонялся по базарам, месил с таджиками и даже курил насвай!

Вовчик Сафаров. Плохой все это время жил у Вовчика Сафарова, на повороте к аэропорту. Вовчик занимался суратами. Сурат – это черно-белая фотография, раскрашенная анилиновыми красками и покрытая специальной пленкой. Вовчик ездил по кишлакам и фотографировал людей, семьями и поодиночке, в компании и без. После каждой фотоохоты, продолжавшейся порой до двух недель (в зависимости от труднодоступности района), Вовчик возвращался в Душанбе, обрабатывал материал и вновь развозил его по клиентам. Деньги на этом в те времена можно было сделать неплохие, до тысячи рублей в месяц, – при средней зарплате по стране в сто пятьдесят. Вовчик снимал. Его коллега красил. Так работал производственный конвейер частного предприятия в эпоху глубокого застоя.

Вовчик, помимо всего прочего, был еще и шаномагом. Однажды мы сидели у него дома небольшой компанией. Одному человеку понадобилось срочно ехать домой, а время было уже позднее.

– Я закажу такси! – говорит человек.

– Не надо, – парирует Вовчик, – оно уже в пути!

Человек не поверил. Тогда они поспорили на четвертной, что такси сейчас будет. Человек вышел из квартиры, спустился на улицу. Глядя с балкона Вовчиковой квартиры, мы увидели, как со стороны аэропорта приближается зеленый огонек. Когда человек выходил из внутреннего двора дома на Айни, мотор вывернул на него из-за угла. Поспоривший глянул вверх, на балкон. Там курил косяк торжествующий Вовчик.

Тем временем ураза закончилась. Наступил праздник Курбан-байрам. В чайханах появилось по этому случаю специальное традиционное блюдо из корня солодки, нишалло – крайне сладкая белая масса, типа жидкой смолы. Его готовят раз в году, специально к этому празднику. Мы сидели с Плохим в «Рохате», ели нишалло под соловьиные трели и от переизбытка благости подумали: а не поехать ли нам еще куда-нибудь? Например – в Нурек, на острова Нурекского моря? Да и знаменитую Нурекскую ГЭС, циклопическую стройку коммунизма, посмотреть было очень заманчиво. Сказано – сделано!

Нурек. До Нурека мы доехали на попутном самосвале. Там все еще что-то строили. Водитель рассказывал, что если река прорвет плотину, то вода зальет всю долину с ее многочисленными кишлаками. Надо сказать, плотина производила впечатление какой-то спилберговской анимации, или психоделической кулисы, возникшей между двумя хребтами над укрощенным потоком. У основания этой каменной кулисы, по гребню которой двигалась беспрерывная цепочка едва различимых с земли самосвалов, располагался интернациональный городок Нурек, собравший в свои общежития романтиков трудового фронта со всего СССР. Центральная улица городка была украшена канонической коммунистической аттрибутикой, вдоль фасадов общественных зданий стояли кумачовые стенды с портретами вождей советского государства и передовиков местного производства. «Шаъну ба шараф КПСС!»

Главный вход в здание нурекской подстанции, в который упиралась эта улица, был подобен вратам в верховное святилище технотронной коммунистической идеи. Я вспомнил иллюстрации из детской книжки про грядущие чудеса Семилетки, в результате которой следующее поколение советского народа должно было жить при коммунизме. Сталь, стекло, кумач, перспектива индустриального ландшафта, голубое безоблачное небо, портрет Ленина, цитата из постановления ЦК КПСС об усилении партийной заботы о благосостоянии граждан, люди в белых халатах...

Сегодня объекты в Нуреке охраняются российскими военными. Гражданская война в Таджикистане внесла свои коррективы и сюда. А тогда, четверть века назад, народ тут был на порядок веселее и раскованнее. Заходим мы с Плохим в центральный холл подстанции – спросить, можно ли подняться на плотину, посмотреть на все с высоты птичьего полета. Тут как раз Плохому понадобилось в туалет. Он пошел искать это заведение, а я присел на стоявший в холле диван. Ко мне подходит один человек, за ним другой. Спрашивают, чем могут помочь, я им объясняю, завязывается разговор. Очень быстро мои собеседники замечают гриф дутора, торчащий из моего рюкзака. Ну, поиграть – сам бог велел. Тем более что я только что научился извлекать из инструмента специфические переливы техникой боя двумя пальцами. Научил меня этому бородатый шахтер из Канчоча. Я достал инструмент, приладился...

Когда через несколько минут появился Плохой, челюсть у него отпала. Свои впечатления он описывал потом так:

– Иду из туалета, слышу – музыка играет. Вхожу в холл и вижу такую картину: в центре, на диване, Кест играет на дуторе, а вокруг него пляшет человек двадцать таджиков!

Это был истинный нурекский зикр покорителей воды. Парни в тюбетейках хлопали в ладоши, крутились на пятке, притоптывали в такт и периодически затягивали какой-нибудь хадис на языке Омара Хайяма. Когда нарисовался Плохой со своим хайром, они приходнулись еще круче. Плохой достал цамбру – зикрующие пошли колесом.