Текст книги "Тропой священного козерога, или В поисках абсолютного центра"

Автор книги: Владимир Гузман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

В цитадели находился музей старой Бухары, где мое внимание особенно привлекла одежда дервишей с рядом знаковых ритуальных предметов: колпаком, посохом, чашей для подаяний, четками. Центральное место в цитадели занимал тронный зал, вернее, то, что от него осталось. Четыре стены без потолка обрамляли прямоугольное пространство, метров двадцать на десять. У противоположной от входа стены возвышалось нечто вроде сцены, на которую слева и справа вели ступени. Посредине сцены – огромный «трон» в виде примитивного деревянного каркаса. Я поднялся на помост, сел на трон и взглянул на лежавший у ног мир с позиции эмира...

Мечеть в снегу. Бухарские монархи – последние властвующие чингисиды. Сын Алимхана учился в петербургском кадетском корпусе. По его инициативе в Северной столице империи была построена большая соборная мечеть (та, что на «Горьковской»).

Однажды мы проходили мимо этой мечети с Хайдар-акой. Была зима, шел густой снег. Купол мечети укрывала пушистая белая чалма, из которой торчала пика с черным полумесяцем на острие. «Это самая северная мечеть в мире», – заметил Ака. Вектор исторического развития ислама направлен на северо-запад. Исламизация Северной Атлантики будет знаком выхода особых традиционалистских сил на шарнир времени, в результате чего актуальный космос подвергнется радикальной трансформации, а вместе с ним – и условия человеческой онтологии. В идеале Ака предвидел исламизацию Гренландии (такое даже Джону Ди не снилось) и возведение мечети на Северном полюсе или, хотя бы, в самом северном населенном пункте Зеленой земли – поселке Туле, где сейчас расположена американская военная база.

Географическая ось Бухара–Петербург–Туле образует прямую линию. Как последние властительные чингисиды, Мангытская династия обладала на Востоке колоссальным статусом. Их сакральная юрисдикция распространялась практически на всю континентальную Азию, за исключением Индокитая. В известном смысле, Бухару можно рассматривать как континентальную альтернативу талассократическому Стамбулу. Но ветер перемен не пощадил никого: ни эмира, ни халифа. Однако Хайдар неумолимо верил в возрождение исламского фактора и даже собирался написать по этому поводу специальную работу под романтическим названием «Мечеть в снегу».

Я сидел на троне последнего чингисида, размышляя о смысле жизни. По стенам разрушенного тронного зала скользили тени визирей, челяди, мулл, офицеров... Военачальники, в тюрбанах с кривыми саблями, представители Белого царя с далекого севера в золотых погонах, дервиши в веригах, вьющиеся станы гурий-танцовщиц... В конце концов, все смешалось в доме Алимхана. Sic transit gloria mundi.

Парижская пари. Вечером я зашел в бар в центре города, расположенный в каком-то средневековом здании с огромным куполом. Это место мне вновь напомнило Таллинн, где питейные заведения часто находят приют под древними сводами памятников архитектуры. Публика в баре состояла в основном из туристов, большей частью иностранных. Я сел за стойку, заказал виски. Через некоторое время слышу голос:

– Sorry, can you help me?

Оборачиваюсь – рядом стоит девушка явно из интуристской тусовки. Как выяснилось, это была отбившаяся от своей группы француженка, принявшая меня в баре почему-то за американца и рискнувшая спросить, как можно дойти до гостиницы. Наверное, американистости мне придавала действительно типичная американская рубашка в крупную поперечную сине-зеленую полоску, некогда презентованная аризонкой Шарон. Однако бритая голова при серьезной забороделости могла вызвать, скорее, ассоциации с жрецами тайных восточных культов. В пользу «культовости» говорили и несколько рядов четок и талисманов, обвивавшие мою шею. По всей видимости, я постепенно ориентализировался до степени, близкой к мичуринской, и только отсутствие попыток активного вмешательства в духовную жизнь местной среды спасало меня от засвечивания перед тайными или явными агентами Матрикса.

– Do you speak English?

– Sure, I do...

Я объяснил француженке, что сам являюсь в этом прекрасном городе, в известной степени, посторонним, однако готов помочь. Мишель – так звали эту невысокую хрупкую шатенку с модной стрижкой, в тишотке и джинсах – достала из рюкзака схему Бухары, сказала, что ее гостиница находится где-то рядом с железнодорожным вокзалом. Поскольку расположения современных построек в городе я не знал, то предложил девушке проводить ее в сторону вокзала и поискать отель вместе. Но сначала ведь можно выпить, например, виски, или чего-нибудь еще? Это предложение, вероятно, показалось Мишель вполне суфийским, ибо она тут же привела по-французски цитату из Омара Хайяма о возлиянии, спросив, известен ли мне этот автор...

– Вы интересуетесь восточной поэзией?

– Восточной, и особенно – суфийской. А в принципе, я интересуюсь суфизмом даже больше, чем поэзией. Но еще больше меня привлекает прямая мистическая практика, action direct!

– Ну, если прямая практика – то начинать нужно, действительно, с уроков Омара Хайяма:

В жизни сей опьянение лучше всего,

Нежной гурии пение лучше всего,

Вольной мысли кипение лучше всего,

Всех запретов забвение лучше всего.

Мишель не могла удовлетвориться разговорами о суфийском мистицизме в интеллектуальных парижских кругах и не верила в адекватность посвящений, достигаемых на «пути туриста». Истинный суфизм, по ее мнению, если где-то и был, так только за железным занавесом – в мире, не включенном в систему банального западного профанизма. Все карты совпадали: советский Восток включал в себя территории, на особое значение которых, с точки зрения сакральной географии, указывали многие авторитетные исследователи вопроса. Парижская гостья, как выяснилось, тоже пребывала в поисках истинного имама времени.

Имам времени. Имам времени – одно из ключевых понятий в исмаилизме, да и в эзотеризме в целом. Как передает традиция, в определенные периоды существования исмаилитской общины, во времена гонений, ее главы-имамы уходили в подполье, так что большинство общинников не знало о конкретном местонахождении их духовных мэтров. Имам был как бы скрыт от мира, что, в известном ракурсе, воспринимается как аллегория скрытости от мира истинной мудрости, засекреченности подлинного гнозиса. С точки зрения интегрированной исмаилизмом и вообще исламом древней мистики космоса, имам времени может обозначать центр вселенной как некий ультимативный полюс бытия или шарнир времени. Как высшая судебная инстанция в исмаилитской общине имам времени аналогичен в эзотерическом толковании богу Закона, а поскольку он скрыт – то и тайному воздаянию. В инициатическом смысле поиск имама времени можно понимать как поиск высшего мэтража.

Я поведал Мишель о посвятительных структурах древнего общества Ашаван, скрывающихся за фасадом других, тоже достаточно малоизвестных на Западе, вторичных или даже третичных слоев отдельных локальных религиозных традиций. Общим во всех случаях было наследие весьма архаичной культовой практики огнепоклонничества, воспринимаемой в контексте позднейшей эллинизации в качестве парагностической. Последующая исламизация региона наложила еще один слой на сложно-лессированную поверхность автохтонного культурного ландшафта.

– А можно ли познакомиться с настоящими мэтрами тайных учений?

– Почему бы и нет? Я как раз нахожусь на пути к одному из них. Если хочешь, завтра будем у него!

– Вау, это прямо здесь, в Бухаре?

– Не совсем. Это в Хорезме, недалеко от Хивы. Слышала про такой город?

– Про Хиву, конечно, слышала, но наша группа, к сожалению, туда не едет.

– Плюнь на группу!

– Не могу. Я вообще не могу надолго отлучаться, а тем более – произвольно уезжать в другой город, иначе будут большие неприятности.

Как выяснилось, Мишель не могла самостоятельно съездить даже на ключевые мазары под Бухарой. О чем она думала, отправляясь в этот тур? Оставалась последняя возможность: посетить на обратном пути в Париж через Москву одного ходжагонского шейха, видевшего в движении ислама на северо-запад залог захвата шарнира времени в надежные руки. Я подумал, что Мишель, в процессе ее общего развития, было бы неплохо ознакомиться с идеями полярного ислама как особой инициатической линии людей дома пророка. Род шейха восходил непосредственно к карабахским беям, наследовавшим, в свою очередь, традиции Ашаван от своих зороастрийских предков. Кроме того, мэтр бегло говорил по-французски и знал, так сказать, всю французскую «беллетристику» по этому вопросу – от Генона до Шуона.

Мишель все не могла взять в толк, шутят ли с ней или говорят всерьез, и вообще, бодрствует она или грезит? Слишком невероятной казалась эта встреча с незнакомцем в заколдованной Бухаре!.. Незнакомец тем временем полез к себе в рюкзак за записной книжкой с адресом шейха. Там что-то звякнуло. Девушка с любопытством заглянула в рюкзак и обомлела: затертый брезентовый «ермак» был доверху наполнен золотым антиквариатом и ценными предметами восточных культов.

– Пардон, а это что такое?

– Это, мадам, инструментарий, благодаря которому поддерживаются надлежащие условия для нашей практики.

– Как интересно! Что же это за «практика» такая? Вы тантрики?

– С чего это вы взяли?

– Я вижу у вас в рюкзаке фигурки тантрических божеств.

– А вы интересуетесь еще и тантризмом?

– Я танцую сераль и думаю, что в этом есть что-то от античных дионисий, которые, в свою очередь, связаны через восточные культы с тантрическими.

– В конечном итоге, противоположности сходятся, не так ли?

Я достал записную книжку и дал парижской пари номер телефона шейха в Москве, а затем написал ему по-таджикски в арабской графике послание, которое в русском переводе звучало примерно так: «Хорошая девушка. Требует внимания. Возможны нюансы». Мишель осмотрела полученный ярлык со всех сторон, затем аккуратно его сложила и убрала в карман. Потом, уже в полной темноте, мы дошли до вокзала, нашли гостиницу, а затем до самого рассвета общались на предмет восточных тонкостей. "Омар, мадам, Омар Хайям!"

Ургенч. К вечеру следующего дня я прибыл в каракалпакский город Ургенч. Это уже исторический Хорезм. Хорезмское ханство, как и Бухарский эмират, было вассалом царской России. Цивилизационное влияние Запада было тут всегда минимальным, в результате чего местный культурный ландшафт сохраняет порой уникальную музейную архаику. В городе праздновался юбилей великого земляка – средневекового математика Аль-Хорезми. Поставленный по этому случаю памятник ученому мне попался на прямой как стрела центральной улице, на полпути от железнодорожного вокзала к гостинице. За десять минут ходьбы ко мне несколько раз подходили местные юноши, предлагая широган. Один из них, у которого я согласился взять немного в обмен на краткое интервью, рассказал, что хашем здесь торгуют все, но действительно крупные деньги делаются на чернухе. Мы отошли чуть в сторону, к кустам, раскурили на пробу наяк.

– Ты, брат, кто, турист?

– Нет, я журналист, приехал на конгресс Аль-Хорезми (объявлениями о котором вся центральная улица была заклеена словно постерами о предстоящем рок-концерте).

– Да, Аль-Хорезми – наш человек!

Хива. На следующее утро я отправился в Хиву, находившуюся в двадцати минутах езды от гостиницы. Сегодня Хива – это архитектурный заповедник под открытым небом в пригороде Ургенча. Населения здесь никакого нет. Весь город обнесен крепостной стеной, а территория внутри является охраняемой музейной зоной. В рабочие дни ворота Хивы открываются, и толпы туристов растекаются ручьями по ее узким средневековым улочкам, с глухими белеными стенами, резными галереями мечетей и расписными айванами общественных мест. Теперь здесь размещены турагентства, кафе, сувенирные лавки, а также небольшие цехи мелкого кустарного производства, в основном сувенирно-фольклорного, где на глазах у любопытных мастера различных ремесел демонстрируют приемы древней ковки, резьбы по дереву, керамической росписи или шитья элементов традиционного гардероба.

По площади Хива сравнима со старым Таллинном, а по степени сохранности в качестве единого комплекса – даже его превосходит. Доминирующий, центральный объект в Хиве – это недостроенный минарет Кальта-минор, бирюзовые стены которого покрыты вязью стихов великого маарифа и ханского мираба Мухаммада Ризы Агахи. В этой недостроенности есть, безусловно, знак какой-то остановки времени. Такое впечатление производит в целом вся Хива как «мертвый город», наполняющийся в светлое время суток жизнью пестрого туристского бомонда, и Кальта-минор лишь доводит эстетику остановленного времени до ее физического апогея. Единственная истинная жизнь среди призрачного развлекательного существования «города мертвых» имела место в потаенной гробнице, невидимой глазу профанического туриста. Это был мазар Уч-Авлия, что означает на местном наречии «Три брата». Эти трое братьев-ремесленников некогда возглавили восстание хорезмийцев против деспотических властей, и с тех пор почитаются местным населением как народные заступники.

В небольшом затемненном склепе, куда сквозь узкие окна едва пробиваются лучи палящего дневного света, стоят три каменных надгробия, покрытых множеством расписных тканей. Надгробия окружает большое число различных штандартов, склоненных у изголовий и образующих фигуру своеобразного паланкина. За все время, что я сидел в гробнице – а это было около часа, в нее никто не вошел. После того как я вышел на улицу и вновь погрузился в человеческий турпоток, в голову пришли слова Хафиза: «Как много ходящих по горбу земли, которых мы считаем живыми, а они – мертвы, и как много покоящихся в ее недрах, которых мы считаем мертвыми, а они – живы!»

Бируни. В тот же день я решил ехать дальше, в Бируни – место рождения знаменитого ученого-энкиклопедиста Абу Райхана Мухаммеда ибн Ахмеда ал-Бируни. Но отправиться туда я собирался исключительно в силу лишь одной причины: навестить Мирзабая, личность которого вызывала в те времена сильный ажиотаж в його-мистической среде не только Средней Азии, но и европейских частей империи, прежде всего – в Москве, Питере и Литве.

Мирза. Мирзабай, или коротко Мирза, был дервишем с мазара Султан-Бобо, находящегося в пустыне, километрах в ста от Бируни в сторону Нукуса. Мирза слыл среди местного населения типичным дивону, но однажды здесь появился Абай. Последний, судя по слухам, был некогда комсоргом в киргизском городе Ош, а потом ушел в мистику и отправился на поиски высшего имама. В этих исканиях он объездил много мест в Азии, пока наконец совершенно случайно не оказался на Султане-Бобо. Увидев Мирзу, Абай сразу понял: «Hu!» (арабск. «он»). Мирза рассказал своему новому мюриду историю мазара, подчеркивая исключительную геополитическую значимость этого места. Еще Екатерина Великая якобы пыталась укрепиться здесь, рассчитывая таким образом обрести ключи к Евразии. Мирза, несший вахту в «месте силы», выступал, таким образом, как символический хранитель этих ключей.

Эту версию мне сообщил Леня Асадов. Он с загадочным выражением лица рассказывал про коллективные зикры на Султан-Бобо и с восторгом – о свингерских практиках в текке у Мирзабая:

– Приезжаем мы со Светой – а там уже сидит команда. Абай говорит: «Ты сегодня спишь с ним, а ты – с ней!» Нас в первую ночь положили вместе, чтобы комплексы сошли. Следующую мне пришлось спать с одной литовкой, а Свете вообще подложили москвичку! Потом приехали новые люди, опять пошел размен. А еще...

Еще Леня рассказал легенду о том, как Мирзабай учил Абая дзэновскими способами.

– Приехали они в Москву, идут по улице. Тут Мирза подходит к милиционеру и говорит, показывая на Абая: «Вот у этого человека нет ни паспорта, ни прописки, проверьте его, пожалуйста, гражданин начальник, на предмет благонадежности!» Абая тут же винтят, везут в ментуру и сажают в КПЗ на несколько суток. Ну, потом его, конечно, отмазали... В общем, видит он вновь Мирзу и в недоумении спрашивает: «Как же так, я тебя сюда привез, а ты меня сдал ментам. Зачем?» А Мирза отвечает: «Ты же меня просил учить? Вот я и учу!»

В общем, было понятно, что у Мирзабая – круто. Согласно официальной легенде, сочиненной Абаем, Мирза представлял собой последнего мастера Старой школы, тогда как сам Абай – первый мастер Новой школы и одновременно единственный легитимный наследник традиций Старой школы. Мирза был также объявлен «Старшим братом Раджниша». Абай научил его двум-трем банкам про Бхагвана, которые Мирза время от времени выдавал, по-разному обыгрывая, неизменно повторяя при этом: «Как говорил мой Младший брат Раджниш...» Образ Бхагавана Шри Раджниша Абай использовал для вербовки аудитории из нью-эйджевской среды, где тогда на первые позиции выходил альтернативный индийский гуру из Пуны. Бхагаван в своем синкретическом учении, не лишенном остроумия, позиционировал себя как продолжатель линии гурджиевских учителей и ницшеанец. Мирза, являясь как бы частью аутентичного мира гурджиевской инициации, тем самым обретал «право на старшинство», что, в свою очередь, позволяло Абаю претендовать как минимум на равноценный раджнишевскому градус в международной нью-эйджевской тусовке. Одним словом, Абай начал пиарить Мирзу, а Мирза – Абая.

В сельский домик Мирзы неподалеку от Бируни начала ездить мистически настроенная публика из разных мест СССР, прежде всего из Москвы и Литвы. Вообще замечу, что литовцы проявляли в мистической жизни советского общества исключительную активность. Их можно было встретить практически во всех точках гигантской Красной империи, где дело касалось запредельных альтернатив. В окружении нашего эстонского мэтра тоже было много литовцев, некоторые из которых даже последовали за ним позже в Америку. Москвичи, само собой, тоже были везде. Слухи о чудесном волшебнике на мазаре в песчаных барханах Страны черных колпаков (как переводится слово Каркалпакистан) стали медленно, но верно расползаться в эзотерических кругах столицы. Через связи в спиритическом салоне космонавта Севастьянова, которым руководила его жена, была пролоббирована специальная научная конференция в Звездном городке, на которой Мирзабай с Абаем предстали в качестве уникумов перед научной элитой страны.

Мирзабай поведал аудитории о принципах и методах прямого, непосредственного, познания космоса, без прибегания к научным приборам, но при этом – бесконечно более точного. В чапане, колпаке и с посохом, Мирза вещал со сцены на узбекском языке, иногда вставляя для остроты русские пословицы, а Абай уже транслировал текст мэтра жадно слушавшей публике. Ситуация была пропиарена настолько, что Мирзу ученое собрание признало «человеком с уникальными парапсихологическими способностями, представляющим интерес для большой науки». По этому случаю главный редактор журнала «Огонек», известный писатель и общественный деятель Анатолий Софронов лично выдал Мирзе специальную справку, где подтверждались его уникальные качества, а каракалпакские власти призывались всячески способствовать советской науке в деле разгадки этой тайны природы:

«...Известно, что в последнее время способности, проявляющиеся в нетрадиционных способах лечения с помощью биотоков рук, в телепатии, телекинезе, становятся предметами пристального научного внимания, исследования... В Каракалпакии проживает Мирзабай Кимбатбаев. Этот человек наделен необычайными способностями, накладывающими свой отпечаток на весь его образ жизни. Молодой ученый Абай Борубаев установил с ним взаимодействие и ведет записи научного характера... которые являются целью достаточно длительного эксперимента. Просим вас оказывать всяческое содействие этой работе, помогать поездкам Мирзабая Кимбатбаева и Абая Борубаева из Каракалпакии в Москву по вызову научных учреждений».

«Оказывать всяческое содействие» означало принять к сведению, что тусовка в доме у Мирзабая и на мазаре не является простым бомжовым сходом или чем-то там еще, но представляет собой часть научного эксперимента, в котором принимают участие как статисты, так и специальный научный персонал.

Такая бумага из Москвы вызвала в Бируни шок совершенно в духе гоголевского «Ревизора». Как? Этот Мирза, съехавший с катушек нищий дервиш-асоциал, вдруг оказывается ОФИЦИАЛЬНО ПРИЗНАННЫМ МОСКВОЙ ОСОБЫМ ЧЕЛОВЕКОМ, которого теперь уже не только шугать нельзя, но нужно даже всячески беречь и охранять! С тех пор у Мирзы пошел полный отрыв. Люди ездили к нему, как хотели. Никто не шугал. Все было можно. И это в советском-то Узбекистане! Бируни начал постепенно превращаться в узбекский Катманду: мистические «белые» туристы стали постоянным элементом местного автовокзала. Домик Мирзабая превратился в главную достопримечательность района, а в священном хаузе у Султан-Бобо регулярно проводились ритуальные групповые купания с последующими зикрами и тантрами.

Где живет конкретно Мирзабай, в смысле улицы и дома, я не знал. Тем не менее, надеясь выяснить ситуацию уже на месте, я отправился на автовокзал, чтобы узнать про автобус на Бируни. В холле, на стене, висел гигантский кумачевого цвета фанерный щит, на котором белыми буквами было написано на двух языках, узбекском и русском: «Да здравствует советский Узбекистан – маяк социализма на Востоке!». Подхожу к кассе, встаю в очередь. Обращаю внимание, что передо мной стоит девушка европейского вида, с длинными рыжими волосами, на спине рюкзак. «А вот и проводник!» – это была первая мысль, спонтанно пришедшая мне в голову в качестве реакции на девушку. Та тем временем склонилась к кассовому окошку и произнесла по-русски с типично литовским акцентом:

– Один билет на Бируни, пожалуйста!

Ну теперь точно все ясно. Девушка, взяв билет, пошла к выходу. Я купил билет на этот же автобус и бросился ей вслед:

– Извините, вы, случайно, не в Бируни едете?

– Я? В Бируни.

– Наверное, к Мирзабаю?

Девушка явно смутилась, не зная, как уйти от ответа.

– Да вы не бойтесь, я сам туда еду!

Эти слова немного ее успокоили.

– А вы, простите, кто такой?

– Я – эстонский знакомый Мирзабая. А вы, вероятно, из Литвы?

После этих слов рыжеволосая дама с рюкзаком заметно расслабилась и сказала, что да, едет к Мирзабаю и рада попутчику. Мы сели в автобус, который был не очень сильно заполнен местными жителями. Путешествие к центру земли продолжалось.

Через час мы подъехали к паромной переправе через Амударью. В этих местах Амударья протекает через плоский полупустынный ландшафт, изредка оживляемый бледно-зелеными оазисами. Автобус въехал на паром, люди сошли на палубу. Подтянулось еще несколько машин. Наконец звякнула рында, паромщик отдал конец. Медленно, но верно мы двигались поперек быстрого и мощного течения великой реки Востока, прославленной еще историографами азиатского похода Александра Великого-Дулкарнайна. Достигнув другого берега, мы вновь выехали на дорогу, а через полчаса моя литовская спутница попросила водителя остановить машину:

– Скажите, пятая бригада, одиннадцатый участок – это здесь?

Мы вышли из автобуса и углубились по бежавшей вдоль посевов проселочной дороге вглубь бирунийского оазиса.

– Ты не помнишь, у Мирзабая одиннадцатый или десятый участок?

– Понятия не имею!

– Ты что, раньше здесь никогда не был?

В голосе девушки вновь послышались тревожные нотки. «Наверное, шугается гэбэшного хвоста», – подумалось мне. Ну, это – ее проблема!

– Впервые в жизни!

– Ты же сказал, что ты знакомый Мирзы!

– Ну, знакомство – одно дело, а визит – другое. Да ты не переживай, мы его и так найдем!

Она посмотрела на меня как на идиота, но сделать уже ничего не могла. В конце концов, через полчаса блужданий мы нашли нужный поворот. Дом Мирзы – крошечная глиняная сакля – стоял посреди небольшого вытоптанного участка, огражденного с трех сторон высокими платанами, а с четвертой примыкавшего к дороге. Вокруг никого не было видно. Мы перепрыгнули через разделявший дорогу и участок небольшой арык и направились к жилищу. Нам навстречу из сакли вышел высокий крупный мужчина, крайне моложавого вида, с холеным азиатским фейсом и тонкими черными опереточными усиками, в тюбетейке и «раисовском» френче:

– А, это ты, здравствуй!

Распахнув объятия, молодец пошел прямо к девушке. Та с готовностью бросилась под благословение.

– А это кто с тобой?

– Вот, по дороге пристал. Сказал, что знакомый Мирзабая.

Молодец с подозрением зыркнул на меня.

– Ну, ты иди в дом, а я тут с ним поговорю!

– Можно, я пока полы помою?

Рыжеволосая, скинув рюкзак, бросилась к стоявшим у порога ведрам. Молодец же с явно недружелюбным видом пошел на меня:

– Ты теперь говори, кто такой, чего здесь ищешь?

Такого хамства, откровенно говоря, я не ожидал. Вот это номер! Однако нужно было что-то отвечать.

– Я бы хотел видеть Мирзабая.

– Я Мирзабай. Чего тебе нужно?

Мирзабай? Я внимательно вгляделся в лицо этого наглого откормленного типа в тюбетейке, прекрасно и совершенно без акцента говорившего по-русски. Неужели Мирзабай так молод? И про косноязычие – тоже сказки? Тут я заметил на френче у молодца значок ударника коммунистического труда. Ну просто сталинский комсорг! А тот продолжал наезжать:

– Ты зачем сюда приехал? Тебе работать надо, делом заниматься, а не бродяжничать. Я тебя сейчас в милицию сдам!

У меня была как раз припасена бурцевская «путевка в Шамбалу». Наличие этой ксивы позволяло надеяться на эффект автоматического прогиба местного начальства перед всем московским. Собственно говоря, на этом же принципе держалась эффективность софроновской справки, по которой от властей был отмазан сам Мирзабай со товарищи.

– Э-э, дорогой, подожди милицию. Во-первых, я не бродяга, а сотрудник научной экспедиции. Вот, возвращаюсь в Москву, решил по пути посетить ваш центр.

Я протянул ему «путевку», где черным по белому было написано о цели экспедиции и выражалась надежда, что местные власти проявят в отношении предъявителя сего документа максимум кооперативности.

– Ну и чего ты хочешь, что здесь ищешь? Снежного человека? Так ведь у нас тут нет снега!

– Да нет, снежного человека мы уже нашли. Но я слышал, что у вас такие же сверхъестественные способности, как у реальных йети. Мне бы хотелось, как представителю Эстонского парапсихологического общества, пообщаться с вами на предмет альтернативных техник познания.

Это явно не впечатлило моего собеседника.

– Кто рассказал о Мирзабае?

– Леня Асадов.

– Не знаю такого! А тебе – нечего тут делать. Отправляйся домой!

Все было ясно. Жаль, конечно, что не удалось увидеть жизнь Мирзабаевой школы изнутри, но, с другой стороны, я должен был рассчитывать и на такой вариант приема. Как-никак – чужой монастырь... Ничего другого не оставалось, как, лицемерно раскланявшись, отправиться дальше. «Дальше» означало «на Султан-Бобо» (раз уж я здесь), а потом – в Нукус, откуда можно было вылететь в Москву. Я вернулся к автобусной остановке и начал ловить машины в сторону Нукуса, на полпути к которому располагался загадочный мазар.

Через полчаса остановился автобус. «Куда, Ну’кис? Поехали!» В салоне были водитель и еще несколько человек. Когда я спросил, где лучше сойти, чтобы добраться до Султана-Бобо, мои попутчики заметно оживились.

– А зачем тебе туда, что ты там хочешь делать?

– Видите ли, я член аржеологической экспедиции и хочу осмотреть этот знаменитый памятник культуры.

Выяснилось, что автобус идет как раз к мазару. Один из пассажиров рассказал, что этот мазар очень популярен у женщин, особенно – бесплодных, которые периодически ездят на святое место подлечиться. Автобус шел как раз забрать с мазара очередную группу. Пользуясь случаем, я спросил, не знают ли мои попутчики Мирзабая?

– Э-э, Мирзабай... да его тут все знают!

И человек рассказал, что раньше Мирза считался местным сумасшедшим. Так было до тех пор, пока не пришла бумага из Москвы.

– Они сказали, что Мирзабай какой-то особенный, им теперь интересуются Академия Наук и Центр подготовки космонавтов!

После «бумаги» Мирза, по мнению рассказчика, совершенно обнаглел: он демонстративно ходит по Бируни с молодыми девками, пьет водку и отрывается как хочет, травмируя воображение местных пуритан.

– Представляешь, идет он однажды со своей палкой по Бируни, а с ним – целая стая полураздетых девчонок. Подходит милиционер и говорит: «Здесь девушкам так ходить нельзя, надо ноги и плечи закрыть!» А Мирза ему: «Или ты сейчас отстанешь, или девушки пойдут голыми купаться!» Милиционер не отстает, и тогда Мирза говорит своим: «Девочки, давайте все в фонтан!» И они, представляешь, разделись догола и прыгнули в фонтан! Тут такая паника пошла! Милиционер не знает что делать, сбежались люди, а Мирза сам залез в фонтан и хватает девчонок – одну туда, другую сюда! А что делать? У него бумага из Москвы, трогать его теперь нельзя! Вот, приезжал из Москвы к нему недавно какой-то большой начальник, его наши раисы тоже принимали. А ты что про него спрашиваешь?

– Да я как раз хотел посмотреть, что это за человек такой знаменитый? У нас в Эстонии про него тоже знают. Только он какой-то неприветливый, разговаривать не стал!

– Это странно. Мирза – очень общительный!

– Ну, не знаю, меня он не принял.

– Может быть, он тебя не понял? Он ведь по-русски почти не говорит!

– Как не говорит? Прекрасно говорит! Даже без акцента..

– Это такой молодой, высокий, с усами?

– Да, да, именно он!

– Э-э, дорогой, так это не Мирзабай, это Абай!

После этих слов меня словно током пробило. Так это был не Мирза! Абай выдал себя за мастера, отшив меня как мальчика! А где же в таком случае Мирза? Дома его, похоже, все же не было. Может быть, как раз сидит на мазаре?

Тем временем автобус вошел в зону чистой пустыни. По обе стороны шоссе тянулись обширные голые плоскости, обрамленные с севера хребтом Султануиздаг, а с юга – руслом Амударьи. Автобус свернул с шоссе на проселочную дорогу, шедшую в направлении гигантского кладбища – классического «города мертвых», по казахстанскому образцу. Дорога петляла среди каменных могильников, пока не привела нас, наконец, к возвышавшемуся на пригорке посреди кладбища внушительному кубическому строению под большим куполом. Султан-Бобо – усыпальница сподвижника и современника пророка, некогда йеменского пастуха Султана Увайса аль-Карани, основателя суфийского ордена Увайсийя.

Султан-Бобо. Мы вышли из автобуса, поднялись к мазару. Здесь было человек восемь женщин и еще какой-то человек. Они сидели перед массивными деревянными резными воротами святилища и пили чай. Вокруг, во всех направлениях, простирались белые, словно выветренные кости, надгробия. Рядом с некоторыми из тех я разглядел шесты, увешанные белыми тряпочками. Но самым неожиданным было здесь увидеть огромную массу детских игрушек, в основном кукол. Пластмассовые, тряпичные, «фирменные» и самодельные – они как бы украшали надгробия вместо цветов, одновременно вызывая ассоциации с утробной магией. Как выяснилось, эти игрушки, действительно, использовались посещавшими мазар женщинами в качестве «даров духам», которые должны были исцелить недуги и привести в восстановлению плодородия.