Текст книги "Хольмгард"

Автор книги: Владимир Романовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)

И, опять же кстати – это мысль! И главой церкви нужно назначить правителя территорий. И пусть правитель объявляет народу волю Создателя, то есть свою собственную.

Настал момент завершения ритуала. По якобы древнему обычаю предводителю силы, в данном случае Житнику, вменялось удалиться в лес и там, в одиночестве, обратиться с молитвой к богу всех воинов Перуну. Все еще занятый интригующими мыслями о переориентации церкви на себя и возможных реформах и новых догмах, Житник торжественным шагом, положа левую руку на поммель сверда, вышел из крепости и, сопровождаемый восхищенными взглядами, пересек пространство, отделявшее крепость от рощи.

Ему и в самом деле хотелось побыть одному.

Во всем виновата Любава, думал он иронически, прислонившись к молодой сосне. Не откажи она мне тогда – может и не стал бы я следовать советам Рагнхильд, не стал бы, пользуясь доверием Ярослава, сманивать его людей на свою сторону. От Ярослава я видел только хорошее. Он слаб и мягок – но ведь это не его вина. До инцидента с Любавой власть была мне не очень-то нужна, ну разве что самую малость. Разбудила Любава во мне чувство справедливости. Или несправедливости. Бедрами своими округлыми покачала – и вот, пожалуйста, теперь чем больше у меня власти, тем больше хочется ее укреплять и увеличивать. Наверное Шарлеманю тоже какая-нибудь баба не дала. И на этом держится история, подумать только.

Хороша Рагнхильд, а! На пороге таких свершений вдруг сказать – отдай все Святополку! Ну ничего, сменит гнев на милость. Недели через две, уже полновластным правителем, навещу ее, пожалуй, уговорю.

Сбоку, слева, послышался Житнику какой-то шорох. Отделившись от сосны, Житник вгляделся и, не увидев ничего вразумительного, вытащил сверд.

Лесные ровдиры всех мастей, твари опасные, умеющие оценивать противника на расстоянии, наверняка знали, что опаснее самого Житника в данном лесу никаких тварей нет. Поэтому источником шороха мог быть только человек. Или несколько. Люди слишком заняты собой, слишком обращены в себя, чтобы правильно оценивать степень опасности.

Теперь шорох раздался справа. Житник поискал глазами дуб или вяз, чтобы можно было защитить хотя бы спину, но кругом были только сосны.

Шорох раздался сзади. Житник сделал полуоборот. Где-то рядом двигались какие-то тени. Сколько их? Пятеро? Десятеро? Вряд ли. Десять человек давно бы себя выдали.

Захотелось крикнуть, обратиться к ним, выяснить, в чем дело, вызвать на осмысленный диалог, но Житник был не из тех людей, которые легко поддаются панике и совершают за здорово живешь необратимые поступки. Закричать – значит, признать свою слабость. А в сверхъестественное Житник не очень-то верил.

– Не бойся, здесь всегда так, – сказал спокойный низкий женский голос.

Зашуршали кусты – на этот раз не зловеще, а по-человечески шумно, и к Житнику шагнула молодая высокая женщина в мужской одежде, с луком в руке. – Это они тебя пугают.

– Кто они? Ты о чем? – спросил Житник.

– Не знаю. Может, это души погубленных тобой людей. Может черти. А может дети местного лесного конунга Ветуси.

– Ага, – сказал Житник, прищурившись.

– Да, – подтвердила Эржбета. – А если какой человек со злыми помыслами сюда сунется, так ближе, чем на пятьдесят шагов не подойдет.

– Это почему ж? – спросил Житник.

– Это потому, что ноженьки нести его откажутся, а глазоньки путь указывать, – сказала Эржбета.

Житнику, знакомому с некоторыми особенностями характера этой женщины, слова эти не показались смешными.

– Что ты здесь делаешь? – спросил он.

– Слышала я, что съезд будет, – объяснила Эржбета. – Знала, что они тебя попросят соблюсти ритуал. И жду тебя здесь уже добрых два часа. У меня есть к тебе предложение.

– От Марьюшки?

– От нее родимой. Не скрою – именно от нее. Впрочем, и для себя я надеюсь некоторую выгоду извлечь, поэтому ее предложение добавлю своим.

– Ты дальновидна.

– Да.

– И практична.

– Еще бы.

– Но не думаю, что марьюшкины предложения могут принести мне нынче выгоду.

– Я знаю, что ты так думаешь.

– А твои – тем более.

– И это знаю. А ты знаешь ли?

– Что именно?

– Что все твои люди в Киеве, вся купеческая трусливая дребедень, все, готовившие заговор против Владимира, схвачены Святополком, допрошены, а затем казнены?

– Слышал.

– И что Святополк не применит сообщить о том заговоре Ярославу, просто так, на всякий случай?

– Думаю, что именно так он и поступит.

– И что Неустрашимые после внутреннего раскола покинули Киев?

– Видел.

– Но связи остались.

– Еще бы. Полтора века Неустрашимые проторчали в Киеве – странно было бы, если бы связи не остались.

– И Марьюшке удалось многое сохранить.

– Марьюшке всегда многое удается.

– Ты не находишь, что у нее тяжеловат арсель?

Житник подумал.

– Вроде бы да, – сказал он. – Мне не приходило раньше в голову рассматривать ее как женщину. Но, раз ты говоришь, что тяжеловат, то наверное это так и есть.

– Тяжеловат, уж ты мне поверь. Никто не оценит женщину лучше, чем другая женщина, состоящая у нее на службе.

– Ты права.

– Так вот, Марьюшка наша…

– … с тяжелым арселем…

– … предлагает тебе услугу, ничего не требуя взамен, кроме…

– Кроме?

– Кроме того, что в течении некоторого времени ты будешь чувствовать себя обязанным. Не сильно. Слегка.

– Это так на нее похоже!

– Да, и не говори! В этом она вся!

– А ты?

– А я помогу ей оказать тебе эту услугу, но взамен я, в отличие от Марьюшки, кое-что потребую для себя.

– Деньги?

– Нет. Землю. Немного совсем. И это не срочно. И уже после того, как ты станешь полновластным хозяином Земли Новгородской.

Житник вложил сверд в ножны и поправил перевязь.

– Что за услуга? – спросил он, закладывая руки за спину.

– О! Услуга великая. В Новгороде… это город такой…

– Да, на реке Волхов.

– Именно. В Новгороде, в яме, томится и страдает некий Детин.

– Да. Ты, я вижу, все новости знаешь.

– Через несколько дней над Детином состоится суд.

– Правильно.

– После того, как Детина оправдают, он даст Ярославу денег, и наемники останутся в городе еще на неопределенное время. Под их прикрытием Ярослав может сделать очень много. Например, попытаться тебя убить. Или обвинить в измене. Или взять тебя под стражу. Или сбежать в Швецию, а там ему еще наемников дадут, и, возможно, денег тоже.

– От тебя ничего не скроешь.

– Уж не сомневайся. И о твоих планах я знаю все, что мне нужно, и о… Впрочем, это не важно.

– А Детина оправдают?

– Возможно.

– Хмм.

– Ты не уверен? Можно подкупить или запугать тиуна, можно купить видоков, можно хорошо заплатить биричам и тем, что кричат в толпе, но нельзя одним махом купить толпу. Толпу надо настраивать, а это занимает некоторое время. Иногда месяцы.

Житник пожал плечами.

– Что с того? Ну, оправдают его, ну оплатит он варангам пребывание. Убивать меня Ярослав не станет. И в Швецию не сбежит.

– Почему ты думаешь, что не сбежит?

– У меня есть причины так думать.

– Не является ли исчезновение жены Ярослава одной из этих причин?

Житник строго и недобро посмотрел на Эржбету.

– Какое еще исчезновение? Жена князя исчезла?

– Не притворяйся, здесь все свои.

– Ничего об этом не знаю.

– Так-таки не знаешь?

– Нет.

Эржбета улыбнулась.

– Ну, что ж, – сказала она. – Раз тебе не известно, что она исчезла, думаю, тебе и вовсе неинтересно будет узнать, что внезапно она нашлась. То есть, для тебя она будто бы и не исчезала вовсе. Сидела себе, поглаживая пузо с наследником, в Верхних Соснах, стегуны лопала. И ведь какая гадина – Марьюшка ужасно расстраивается, когда вспоминает – жрет шведская посикуха в три горла, а все такая же худющая. Только пузо торчит.

– Постой, постой, – сказал Житник.

– Да уж.

– Как это – нашлась?

– Так. Нашлась.

– Когда?

– Давеча.

– И где она сейчас?

– Я ж сказала уже. В Верхних Соснах.

Ничего себе, подумал Житник. Вот и связывайся с татями после такого. Ничего не умеют. Или они сами Ярославу ее… продали? Сметлив Свистун! Сперва взял деньги у Рагнвальда, потом, когда Рагнвальда так удачно убрали (не сам ли Свистун?), уже свершенное дело перепродали мне. А теперь и с Ярослава решили выкуп поиметь. Сковородку заставлю лизать. В кипятке сварю по частям.

– Не знаешь ли, каким образом? – спросил он.

– Как она нашлась?

– Да.

– Знаю. И даже знаю, как она исчезла сперва.

– Все-то ты знаешь. И как же она исчезла?

– Заблудилась. Шла себе по лесу, и заблудилась. Нашлись в лесу люди, не то, чтобы очень добрые, а так. И вывели ее, но не к Верхним Соснам, а в другое место совсем. Они там временно проживали.

– А нашлась как?

– А прибыл в то место, где они проживали, некто. И сказал, что путь в Верхние Сосны знает, выведет. И вывел.

– Кто же этот некто? Знаешь?

– Знаю.

– Скажешь?

– Нет.

– Стало быть…

– Свистуну утерли нос. А ты, небось, много денег ему дал.

Житник промолчал.

– Так стало быть, в связи с создавшимся положением, Житник, нужно тебе принять предложение Добронеги. Пока она не передумала.

– Ох уж мне эти марьюшкины предложения. Что за предложение?

– Вот, я знала, что разум свое возьмет. Предложение хорошее. Суд над Детином состоится при всем честном народе, не так ли?

– Так.

– И нужно, чтобы вина Детина была доказана. Буде она доказана, с Детина можно было бы потребовать виру и отпустить с миром. А только вира велика слишком. Придется его отдать возмущенным варангам, а там – пусть они делают с ним, что хотят. В этом случае все имение и владение Детина переходят к старшему сыну, не так ли. А уж со старшим сыном ты найдешь способ договориться.

– Предположим, что все это так.

– Остается только сделать так, чтобы быть уверенным.

– В чем?

– В том, что вина Детина будет доказана. При всем народе.

– И об уверенности этой…

– … как раз и печется Марьюшка. То есть, у Марьюшки есть способ повернуть дело так, как она захочет. Может вину доказать, а может невиновность. Детин на суде будет оправдываться, будет говорить разное. От этого многое зависит. Нужно, чтобы он говорил так, чтобы ни у кого не осталось сомнений в том, что он виноват.

– Как же это сделать?

– Для этого Детину нужно дать несколько советов. Советы должен ему дать человек, которому Детин смог бы полностью довериться. Советы должны быть составлены так, чтобы Детин верил, что это для его же блага. Его научат говорить, он будет говорить, думая, что доказывает невиновность, в то время как доказывать он будет как раз противоположное.

– Интересно. И такой человек, которому Детин доверяет, есть у Добронеги на примете?

– Нет. Но его можно, такого человека, создать.

– Это займет много времени.

– Вовсе нет. Совсем немного. Человек этот поговорит с Детином, войдет к нему в доверие, скажет, что ему хорошо заплатили друзья, чтобы он давал Детину советы.

– Еще интереснее.

– В Риме таких людей называют законниками.

– У нас это не очень распространено.

– Это так. Но ведь и не запрещено же.

– Да. Позволь, позволь. Ах ты… да ведь Марьюшка в Киеве!

– А хоть бы и так. И что же?

– А жена князя нашлась совсем недавно. Очевидно, вчера. Откуда же Марьюшке об этом знать?

– Подумай.

– Значит, она не в Киеве.

– Значит, не в Киеве.

– В Новгороде?

Эржбета улыбнулась мрачно. Помолчав, Житник спросил, тоже мрачно:

– А это не она ли часом все подстроила? И что жена князя нашлась – не марьюшкиных ли добронежных рук дело? А?

– Вряд ли.

– Ты уверена?

– Глупо было бы сперва помогать Ярославу, а потом делать предложения тебе.

– Марьюшка и не на то способна.

– Не в данном случае.

Еще поразмыслив, Житник сказал:

– Хорошо. Что нужно делать?

Эржбета сняла с плеча колчан, вытащила из него стрелы, перевернула. Из колчана выпал берестяной свиток.

– Нужно тебе подписать вот это.

Житник взял у нее свиток и быстро пробежал глазами.

– Это пропуск, – сказал он.

– Именно.

– Пропуск на двоих в заграждение в детинце и приказ об оказании содействия.

– Да.

– Здесь сказано – в любое время.

– Да.

– Дальновидна Марьюшка. С таким пропуском…

– Тебе его вернут по окончании суда.

– Нужно подписывать?

– А как же.

Эржбета отворила кожаную нашивку на колчане.

– И чернила, и перо! – Житник улыбнулся. – Запаслива ты.

– О! Не говори! Все мы запасливы на службе у Марьюшки.

– А пропуск в сам детинец не нужен ли?

– Нет. Уже есть.

– Подписанный кем?

– Тобой.

Житник не выдержал и рассмеялся.

– Столько у нее сил, столько ярости, – сказал он. – Неуемная девица, эта Добронега. Если бы мы с ней не состояли в родстве, я бы на ней женился. Вдвоем мы владели бы всем миром.

– Завладей сперва Новгородом, Житник, а там видно будет.

Житник снова помрачнел, перечел пропуск и приказ, и подписал свиток.

– Спасибо, – сказала Эржбета, скручивая бересту. – И о моем условии не забудь.

– Да, тебе нужны какие-то земли.

– Совсем немного.

– Запомнил.

– Иди теперь к этим… а то тебя уж заждались, небось.

– Да, пожалуй.

Житник повернулся, вглядываясь в чащу. Ничего особенно опасного. Когда он снова обернулся, чтобы что-то сказать Эржбете, ее уже не было.

Киевские планы провалились. Есть такие же планы во Пскове – там тоже зреет заговор, тоже купеческий, но они, псковитяне, еще меньше готовы, чем киевляне. Псковом правит Судислав, младший династический сын. Он никто. Настолько никто, что и заговор против него составлять было как-то нелепо. Заговорщики ждут сигнала из Новгорода. Нужно ли давать им сигнал? Да на Судислава только прикрикнуть – и он сам сделает все, что нужно. Принесет ключи от города, уйдет в монахи.

Рагнхильд и волхвы лишили меня поддержки. Нет, это просто совпадение. Всякое бывает. Не может же человеку все время везти, должны случаться срывы иногда. Не верю я в эти глупости.

Житник выругался, стукнул ладонью по поммелю, вздохнул, и решительно зашагал обратно к крепости.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. ВАЖНЫЕ ДЕТАЛИ

На третий день сидения в яме от прежнего Детина оставалось мало – память да некоторые черты лица. Воля его, казавшаяся и ему, и другим стальной, надломилась, как сухая тростинка, сразу после взятия его под стражу. Требовал и звал он, сидя в яме, первые три или четыре часа, просто по инерции. Затем последовал период апатии. Детин не обращал внимания на холод – а в яме, несмотря на летнее время, было прохладно днем и холодно ночью. Физиологические нужды заставляли его время от времени вставать и перемещаться в противоположный угол. На запах слетались мухи. Некоторое время они ему досаждали, но вскоре он перестал обращать на них внимание. В ступоре он вяло просматривал вялые картины, которые показывала ему ставшая бесстрастной память. То детство, то недавние события, то строительные дела, то жену и детей. Временами возникал образ Любавы, но и на него Детин никак не реагировал. Тоска, конечно же, наличествовала, но очень ровная, без всплесков. На второй день Детин почувствовал сперва жажду, а затем голод. На какое-то время это вывело его из ступора, и он стал слабо звать кого-нибудь. Никто не откликался. К полудню кто-то спустил ему на бечевке корзинку, а в ней – ломоть влажного хлеба и жестяную кружку с водой. Детин выпил воду и стал есть хлеб. И только съев его весь, он почувствовал зверский голод. Затем голод куда-то пропал, а в голове стало вязко. Запылали уши и щеки. Детин понял, что простужен. К закату в яме потемнело, и некоторое время шел мелкий дождь. К ночи Детин заходился горячим, сухим кашлем. Озноб терзал тело, ноги и руки заледенели, в паху было горячо. Сколько ни кутался Детин во влажную сленгкаппу, согреться нечего было и думать. И он решил, что этой ночью умрет.

Зыбки границы, в которых человек остается таким, каким привыкли видеть его окружающие. Хрупок и нежен человек – чуть прижми, и оголяются нервы, животный ужас овладевает мозгом и загоняет душу глубоко, в адовы потемки, но если не галдят вокруг, не прикладываются каленым железом, не выворачивают руки и не режут на части, если проглядывают в тоскливой вялой муке рациональные паузы – начинает говорить душа, и обращается человек к первой, последней, и единственной надежде – к Создателю.

Детин вспомнил, что он крещен.

Все его успехи, достижения, уважение близких, ненависть врагов, все, что казалось ему ранее результатом упорного труда при содействии недюжинного ума, сноровки, рассудительности и внутренней силы, представлялось ему теперь просто цепочкой тривиальных, и часто нелепых, совпадений.

Вот он унаследовал от отца, холопского отпрыска, некую сумму денег. Небольшую, как ему ранее казалось. Но подавляющее большинство людей вступает в жизнь без всяких сумм, налегке. Дьякон Южного Храма обучил Детина грамоте, счету, и начаткам логики – просто по доброте душевной, и, наверное потому еще, что не оказалось у него во время оно более важных дел, чем учить сопляка премудростям, а Детин думал, что выучился бы в любом случае – мало ли дьяконов на свете. Купец, к которому Детин пошел работать подручным, взял его к себе именно из-за умения считать. Людей купца Детин расположил к себе врожденным обаянием, а ведь люди в большинстве своем вовсе не обаятельны, совсем напротив, и обаянию нельзя научиться, и тем более нельзя обаяние купить. Затем купец взял его в долю – потому, что убедился в коммерческой честности Детина – а многие, большинство, сколько ни живут, не понимают, что на определенном уровне благосостояния честность выгоднее плутовства. И в тех случаях, когда все имение – и купца, и его, Детина – стояло на кону, когда нужно было рисковать, нервы Детина легко выдерживали нагрузку, а люди с крепкими нервами встречаются – двое на десять тысяч. А переходы через Таврическое Море чего стоили – кишащее пиратами всех мастей, бурное, расхлябистое! Примитивные плоскодонки, похожие на лапоть, могли тысячу раз перевернуться вместе с товаром, золотом и командой. В ладожских лесах молодого купца могли уничтожить мороз и волки – и, кстати, одного помощника съели, а почему не самого Детина – кто ж его знает, не из страха же перед ним, убегающим в панике с остальными, бросившими товарища на произвол судьбы. Посадник тысячу раз имел возможность поверить доносу, доносы на Детина поступали непрерывно. Не поверил. Между помолвкой и свадьбой попал Детин в переделку, мог потерять все и быть проданным в холопы – не хватало какого-то количества денег. Спасло приданое жены. Но ведь не сам же он подгадал именно в ту пору жениться, не с юности ведь планировал – вот на этой женюсь, и тогда сделается переделка, и приданое ее меня спасет.

А что же сейчас? А кончилась цепочка удачных совпадений, и Детина сразу призвали к ответу. Бывает так, что цепочка тянется и тянется, поколениями, и люди рождаются и умирают в неведении, и в полной уверенности, что значимы и умны оне, как сам конунг Соломон, но кем бы был великий конунг Соломон, не будь он сыном прославленного отца, коему прощалось многое. И, между прочим, понимал это прекрасно сам конунг, и написал об этом в назидание тупым потомкам, не так ли.

И Детин обратился к Создателю.

Все больше отчаиваясь и страшась, он вдруг обнаружил, что не помнит наизусть ни одной молитвы. Но ведь это ужасно, подумал он. Всю жизнь свою видел я от Тебя, Создатель, лишь благо, и не удосужился запомнить даже «Отче наш» – ни по-гречески, ни по-славянски. Как там? Гой еси на небеси… Да… Что? Да – чего-то. Вот же я неблагодарная тварь. Простишь ли Ты меня? А Ты прости. А?

Захотелось дать какой-нибудь обет. Ну, вроде, если удастся мне выйти отсюда, то буду постоянно отчислять деньги на церковь. И милостыню все время раздавать. Бывало, идешь по улице – нищий просит денег. Проходишь мимо. Эка, думаешь, мошенник. Небось много добывает денег таким ловким способом. А откуда тебе об этом знать? А хоть бы и много – твое какое дело? Мало ли, как у человека жизнь сложилась. Его в детстве дьяконы грамоте не учили. А ты ему – трудись, и все будет. Откуда тебе знать, что будет. Что ты ему за судья да советчик. И если так хорошо живет, по-твоему, этот нищий, легко хлеб свой добывает, забот не знает – так почему б тебе самому не попробовать, труженик хвитов?

Вот оно, то самое. Вот пообещаю, подумал он, что всегда буду нищим подавать. А Ты меня отсюда выведи. Но тут он вспомнил, что с Создателем не торгуются, что Создатель – не Плишка-купец. Глупо как. Еще бы денег Ему предложил, дурак.

Ну, хорошо. Не надо обетов. А Ты прости меня просто так. И вызволи. Ну, пожалуйста.

Наступила ночь, но никто не собирался вызволять Детина из ямы. А вдруг, подумал Детин, никакого Создателя нет, все это сказки для устрашения непокорных? Что тогда?

Но нет, ноет душа, болит. Поделом мне. Раньше ни о чем не просил Его, в церковь ходил два раза в год, как на повинность. Вот и не слышит Он меня.

И правильно, подумал он. Я бы на Его месте тоже не услышал. Так мне и надо.

К утру, стуча зубами от влаги и холода, Детин сообразил, что жара у него нет. Крепкое здоровье взяло свое – тело приспособилось. И жив я до сих пор, подумал он, вяло удивляясь. И не скажет мне ничего Создатель, и не спасет. Вот и правильно.

Ему показалось, что уверенность в правильности предположения, в том, что не спасет, именно и сподвигнет Создателя на действия. Но Создатель молчал. Правильно, тоже верно, подумал Детин. Решил Создателя перехитрить, дурак.

Детин зашелся вдруг в кашле. Нет, здоровье здоровьем, а так он долго не протянет.

Что-то упало сверху, задев ему плечо. Детин повернул голову и увидел веревочную лестницу.

– Вылезай, – сказали сверху.

Пальцы не гнулись, мышцы работали с трудом и болью, но блеск надежды окрыляет. На поверхности было ранее утро. Дул теплый июльский ветер.

Их было двое – ратники. Не варанги. Если бы были варанги, Детин решил бы, что его сейчас поведут без всякого суда на казнь, поскольку в вину ему вменялось убийство любимца варангов. Впрочем, и новгородские ратники могли повести на казнь, почему нет. Но все-таки.

Его повели какими-то задворками, о существовании которых здесь, в детинце, он никогда ранее не подозревал, хоть и бывал здесь часто.

– Куда это мы идем? – спросил он.

Последовала унизительная пауза, после которой один из ратников сказал:

– Какое тебе хвоеволие знать – куда. Ежели волнуешься, что последнее желание не дадут попросить – так не бойся. Дадут. Вот выполнят ли – не знаю.

Второй ратник засмеялся. Детин замедлил было шаг, но ему влепили подзатыльник и подтолкнули вперед.

– Шевели ногами.

В каком-то закутке обнаружилась массивная дубовая дверь.

– Приостановись, – сказал ратник.

Детин повернулся к нему.

– Не узнаешь?

Детин вгляделся.

– Нет.

– Точно?

– Точно.

Ратник ухмыльнулся.

– А было мне лет десять, строитель Детин. Шел я мимо лавки. Лежат пряники. Взял я один пряник.

Слегка размахнувшись, он ударил Детина по лицу тыльной стороной руки. Детин отступил на шаг. Ратник схватил его за ворот рубахи.

– Не гору целую пряников я за пазуху себе натолкал, а всего один скромный преходящий пряник, – зловещим тоном сказал ратник, давая волю справедливому гневу. – А ты с хозяином разговаривал. Разговаривал ты.

Он еще раз хлестнул Детина по щеке, не выпуская ворот.

– И лавка-то не твоя была, и пряники не твои. Но рассерчал ты благолестно. Схватил меня и ухо мне драл. Долго. Вот так вот.

Он взял Детина за ухо и крутанул. Детин сморщился, ссутулил плечи от боли и замычал.

– А потом дознался у меня, где отец мой единоматерный живет. Привел к отцу. И не ушел, пока мать не позвали и не отходил меня отец при всех розгой. Восемь лет прошло, а я все еще помню.

Да. Теперь Детин тоже вспомнил тот случай.

– Ага, – сказал ратник. – Боишься? Правильно.

Он отпустил ворот и, вкладывая вес тела в удар, приложился кулаком к глазу Детина. Детин рухнул на землю. Его подняли, встряхнули, прислонили к стене, и открыли перед ним дверь.

– Это баня, Детин, – сказал ратник. – Не топлено, но в кадках есть вода. Давеча водовоз доставлял, а с тех пор еще никто не парился и не мылся. Водосборник не трогай, он засорился давеча. Рубаха там свежая лежит. Помойся, рубаху надень. Да поживее.

Детин нетвердо шагнул внутрь. Дверь оставили открытой для света. Несмотря на, возможно, самовольные действия ратника, проход по детинцу и солнечный свет согрели узника, и руки и пальцы снова начали повиноваться. А глаз начал заплывать.

Раздевшись до гола, Детин, используя относительно чистые места на своей же рубахе, стал себя обтирать, обмакивая холстину в кадку с водой. Галльский бальзам пришелся бы теперь очень кстати, и теплая вода тоже, но ничего такого в распоряжении Детина не было. Человек десять во всем Новгороде пользовались галльским бальзамом – им привозили его из Киева проезжие купцы (не из-за барышей, которые при таком количестве покупателей смехотворны, а просто по-дружески, а в случае престольных особ – из подхалимства. Детин вспомнил о ранней своей молодости, когда ему приходилось много путешествовать с товаром. Он всегда отказывался от таких невыгодных просьб-поручений. И подхалимом никогда не был, и этим гордился. И что же теперь делать с гордостью той, поселяне? Не то, что галльского бальзама – пива прокисшего, свира прошлогоднего на нее не купишь. Не подхалимствовал – будто подвиг совершал, милость кому-то какую делал, будто счастливее кто-то стал, или управился поесть лишний раз в голодный год благодаря отсутствию в привычках Детина подхалимства. Герой какой, надо же).

Вот опять же сопляк этот – дал по роже. За дело дал! Ишь какой правильный нашелся, пряники ему не кради. Мальчишку за ухо крутить! Тому пряника захотелось, отец на пряники денег не дает. Так дай ему ты, раз у тебя денег больше, чем в княжеской казне. Ан нет – вместо денег розги.

И ведь не один я такой, подумал он, постанывая от боли – вокруг глаза болело, в мозгу вспыхивало и разбегалось блестками, а кожа в результате сидения в яме во многих местах пошла сыпью. В паху было натерто до невозможности, промежность в арселе саднило, поясницу ломило.

Не один я такой, ходят по земле сотни таких же, справедливость, никем не требуемую, по малому верша. В хвиту такую справедливость. Ты пообижайся еще на ратника-то! Завтра этого ратника пошлют в бой, в бою этом отхватят ему лихим свердом руку, или ногу палицей перешибут, вернется он калекой никому не нужным – и будут мимо проходить разные детины-купцы, справедливо полагая, что на всех милостыни не напасешься в любом случае, так чего ради и стараться, подавать.

Голову Детин мыть не стал. Волосы слиплись, появились колтуны – холодной водой не размоешь. Помыл только бороду. Борода, кстати, оказалась не очень грязной.

Куда меня теперь, думал он. Для чего я им чистый понадобился?

– Пошевеливайся там! – раздалось снаружи.

Облачившись в обещанную свежую рубаху, Детин прикинул, что делать с собственной, в негодность пришедшей одеждой, и в конце концов просто собрал ее в ком. Его снова окликнули, и он заспешил. Сапоги решил не надевать – больно.

Опять пошли какими-то задворками, вдоль восточной стены детинца. Неожиданно взору узника открылась настоящая улица, с домами, палисадниками, деревьями, заборами. Из черепичных добротных крыш торчали трубы, из некоторых шел дым – дома оказались обитаемы. Причудливые сооружения, конусообразные вверху, виднелись возле каждого дома. Водосборники, понял Детин. Водовоз нужен только когда давно не было дождя. Странные какие-то водосборники. Мой лучше и больше.

Ратники свернули в один из палисадников и без стука вошли в дом, втолкнув перед собой Детина. Обыкновенный дом. Гридница. Печь. Стол, на столе много всякой еды. Скаммели. На одном из скаммелей сидела, уставившись в свиток, какая-то полнотелая женщина. Оторвавшись от свитка, она кивнула ратникам. Те поклонились и вышли.

Детин стоял посередине гридницы в одной рубахе, без гашника, сапоги в руке.

– Садись, – сказала женщина дружелюбно. – Садись и ешь. Не торопись. Время кое-какое есть.

Прежний Детин повел бы себя по-другому. Нынешний Детин сел и стал есть. Сперва с опаской, боясь, что его остановят. Затем быстрее.

– Не торопись, – сказала женщина.

Вскоре Детин остановился, чтобы перевести дыхание. Рука потянулась к кувшину – свир? сбитень? вино?

– Потом, – сказала женщина. – Мне нужно, чтобы ты сохранял ясность мысли. Поговорим.

Он кивнул, с сожалением поглядел на кувшин, схватил вороватым движением с блюда раденец с бараньим мясом, откусил, и, жуя, спросил:

– Кто ты?

– Это не важно, – сказала она. – Называй меня… ну, скажем… Дике.

Что-то шевельнулось в Детине от того, предыдущего, Детина. Имя показалось ему забавным.

– Отчего ж не Хвемис? – спросил он, жуя.

Женщина улыбнулась.

– Хвемис, мать моя, слепа, – сказала она. – А я, дочь ее, как видишь, вполне зряча. И все еще молода. Эка тебе засветили в глаз.

Детин проглотил кусок и закашлялся. Она подождала, пока он перестанет кашлять.

– Позволь тебе сказать, что положение твое очень худо. Очень, очень худо. Тебя будут судить. И не где-нибудь, а прямо на вече, возле колокола, по всем правилам.

Детин кивнул, представил себе этот суд, и похолодел.

– Я ни в чем не виноват, – сказал он просительно.

– Так не бывает. В чем-то наверняка виноват. Но, возможно, не в том, в чем тебя обвиняют. Если хочешь сохранить себе жизнь и свободу – следи не столько за тем, что ты говоришь – это не сложно – но как ты это говоришь. Это первое. А второе – я могу тебе помочь. Есть такая стародавняя традиция, когда ответчик, если ему позволяют средства, нанимает себе советника, умеющего мыслить здраво в любой момент.

– Да, – сказал Детин. – В Константинополе этих советников целая гильдия. Но у нас не принято.

– Это не важно. Запрета иметь такого советника в Новгороде нет. Ну так вот, Детин. Меня наняли, чтобы я тебе помогла.

– Кто тебя нанял? Жена моя?

Женщина хмыкнула.

– Твоя жена клялась давеча помощнику тиуна, что в ночь убийства ты вернулся домой весь в крови, с ножом в руке, и сказал несколько раз, «Я убил Рагнвальда».

Раденец вывалился у Детина из руки.

– Ети твою… – сказал он пораженно.

– Очевидно, она очень рассчитывает на получение старшим сыном твоего имения.

– Так и сказала? «Я убил Рагнвальда»?… Да… Никому нельзя верить. Сыном… Да, они хорошо спелись. Сын всегда берет ее сторону. Какие нынче дети… добродетельные…

– Не серчай на него.

– Да позволь, как же…

– Нет времени.

Детин потянулся было снова за раденецем, но вздрогнул судорожно и убрал руку.

– А когда суд? – спросил он.

– Неизвестно еще. Но скоро.

– Скоро… Так кто же тебя нанял?

– Не будем гадать. Это не важно. Итак, тебя обвиняют в убийстве Рагнвальда. Убийство произошло на Улице Толстых Прях, третьего дня, ближе к полуночи. Прямых видоков нет, есть косвенные. Многие в городе заинтересованы в том, чтобы твоя вина была доказана.

– И что тогда?

– Казнь при всем народе. А уж сварят тебя в кипятке или еще чего – не знаю.

Помолчав, Детин сказал: