Текст книги "Хольмгард"

Автор книги: Владимир Романовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. ЛОЖНАЯ ТРЕВОГА

Все ставни распахнуты настежь.

По периметру Валхаллы горели факелы и хитрые светильники с таинственной смесью, дающей в дюжину раз больше света, чем обычное масло – изобретение местного дьякона. Злые языки поговаривали, что дьякон украл рецепт смеси из архива убитого волхва Семижена, на что крещеная часть верхнесосенного двора резонно возражала – мол, доказательств того, чтобы хотя бы один из рецептов Семижена когда-либо был успешно использован хотя бы самим Семиженом – нет, равно как и нет доказательств, что у Семижена вообще были какие-либо рецепты, в то время как дьякон прибыл из Александрии три года назад – в самый разгар новых экспериментов с «греческим огнем» в египетской столице. Время было – за полночь, а нарядная, веселая, пьющая толпа расходиться не собиралась. Во-первых, было весело, а во-вторых, все ждали Валко – восходящую звезду гуслино-былинного жанра, польских кровей и псковского происхождения. Помимо собственно сочинительских и певческих талантов, Валко-поляк, выросший в самом в то время грамотном городе Севера, чуть ли не первый и единственный начал записывать, а затем и редактировать, собственные тексты, что благотворно сказалось на качестве его выступлений. Сгладились и ушли корявости, длинноты, и непомерно скучные, занудливые пассажи, всегда сопутствующие импровизации. Выступление Валко планировалось на два часа пополуночи.

Певцы, гусляры и скоморохи, выступавшие в те вечер и ночь, прекрасно понимали, что призваны просто заполнить время до прибытия знаменитости, и ненавидели эту знаменитость люто.

Наступил черед особого номера, который одна из скоморошьих трупп готовила весь предыдущий месяц – миниатюра с плясками. Уже накануне выступления в труппе начался разлад и разнобой. Оба гусляра поссорились между собой и, отдельно, с хозяином труппы, и уехали в Ладогу. Хозяину пришлось срочно договариваться с постоянными гуслярами Валхаллы, которые артачились и отнекивались, но все же согласились провести одну репетицию. На то, чтобы в ходе оной репетиции они запомнили, что и когда нужно играть, когда вступать, когда умолкать, особо надеяться не приходилось.

Затем поссорились двое главных – Ларисса и Бревель.

Ларисса родилась в Новгороде. Побочная дочь греческого воина, сопровождавшего делегацию дьяков, и новгородской высокородной замужней женщины, воспитывалась она у неимущих родственников. Отец навещал ее изредка в детстве. Имел он склонность к театру и умудрился в несколько кратковременных визитов привить дочери некоторые навыки и пристрастия. В возрасте десяти лет ее взяли на пробу известные плясуны, и многому научили. Переменив несколько скоморошьих трупп, неуживчивая Ларисса решила, что не место ей в этой дикой северной дыре, этом Новгороде-Хольмгарде, ну его в пень – и, соблазнив какого-то варанга, уехала с ним в Киев. Блистательная столица Руси обошлась с провинциальной певицей-плясуньей по обыкновению жестоко. Промыкавшись несколько лет на вторых и третьих ролях в киевских скоморошьих труппах, Ларисса, побывав в Константинополе, где она из-за незнания греческого не нашла себе применения (все места экзотических, на непонятных языках поющих, артистов были уже заняты, в основном киевлянами и киевлянками, бегло говорящими по-гречески), Ларисса вернулась в Новгород, волоча за собой шлейф атмосферы двух блистательных столиц. Место в лучшей скоморошьей труппе она получила без труда, и вскоре стала в ней главной певицей-плясуньей. Коллег своих она презирала, местных зрителей не считала достаточно подготовленными для восприятия ее искусства, и вследствие этого никогда не волновалась перед выступлением. Бревеля, второго главного, она ненавидела, не признавая за ним ни умения, ни таланта.

Бревель, двадцатилетний, платил Лариссе, почти тридцатилетней, неприкрытой ненавистью и грозился на репетициях нечаянно уронить ее вниз головой во время исполнения какого-нибудь трюка или пляски. Стройный, пластичный, Бревель пел плохо, декламировал хорошо, в драматургии и театре понимал мало, но плясал вдохновенно и очень красиво.

– Если сегодня вечером этот подонок возьмет меня не за талию, а за ребра, как давеча, я выну у него глаз при всех, – сказала Ларисса.

– Все должны тебе в ножки кланяться, да? – кричал Бревель. – Все, да? В ножки, да?

– Ты бездарный дурак, – лениво бросила Ларисса.

– Век бы тебя не видел, гадина!

– Бездарный дурак.

– У меня после плясок с тобой шея болит!

– Это потому, что ты бездарный дурак.

– Уймитесь вы, заклинаю вас! – кричал хозяин труппы. – У меня без ваших ссор забот много! Все сыплется!

– Какая разница, – парировала Ларисса, – как и кто здесь выступает. Играете во взрослых все. В Киеве на это убожество даже нищие не стали бы смотреть.

– Ну и убирайся к ковшам, ведьма! – закричал Бревель. – Ты вот что! – обратился он к хозяину. – Ты вот что сообрази себе – либо я, либо эта мерзавка. Я не могу с ней выступать. Она из меня кровь пьет все время!

– Кому нужна твоя кровь, бездарный дурак, – презрительно возразила Ларисса.

– И даже имя у нее мерзкое! – кричал Бревель. – Спросили ее…

– Умоляю, – сказал хозяин.

– … что оно означает, ее имя? Так она…

– Бездарный дурак.

– … говорит – чайка! Хорла ты престарелая, а не чайка!

– Ты еще захрюкай, для пущего эффекта, – надменно предложила Ларисса.

Все это было днем. Оба они грозились навсегда уйти из труппы – но почему-то не ушли. Хозяин грозился все бросить – но не бросил. А за четверть часа до выхода, к концу представления другой труппы, Бревель высунулся в окно пристройки, которую в Валхалле использовали скоморохи для подготовки и переодеваний. Его рвало.

– Какая гадость, – Ларисса отвернулась и отошла подальше от окна.

Бревель всегда волновался перед выступлением, но такого волнения в своей практике он не помнил. Кто-то из вспомогательных скоморохов подал ему кружку. Бревель пригубил, глаза его полезли на лоб, и он снова высунулся в окно.

– Воды же прошу, убийцы, – сказал он в передышке. – Как же можно дать человеку, которого выворачивает, свир, да еще крепленый! Чтоб вас всех лешие растерзали!

Ему дали воды. Он прополоскал рот, выплюнул, и ушел в угол – бледный, трясущийся.

Гусляры в главном помещении грянули финальные ноты выступления и умолкли. Окончившая выступление труппа под более или менее восторженные крики гостей вышла в пристройку – потные, усталые скоморохи шумно вздыхали. В зале зашумели и закричали. Безутешный хозяин поглядел на стоящую в неприступной позе Лариссу, на сидящего в углу, лицо в коленях, Бревеля, и решил, что все кончено. И пошел наставлять гусляров, которым было не до него – они тоже устали.

Справа от главного входа, у стены, торчал Жискар в окружении женщин всех возрастов и степеней замужества – от незамужних до вдов, тех, кому мужья опротивели, многодетных и бездетных, состоящих в счастливом браке, старых и не очень старых дев. Он только что вернулся с верхнего уровня, который все еще находился в состоянии постройки, и где в одном из помещений наличествовал неповторимо красивый вид из окна, который одна из женщин возжелала оценить. Не было никаких сомнений в том, что в ближайшие полчаса тем же видом возжелает полюбоваться еще какая-нибудь женщина.

Ярослав появился в Валхалле как-то незаметно, один, тихо скользнул вдоль стены, рассеянно отвечая на тихие приветствия. Все знали, что у Ингегерд какие-то осложнения, лежит она безвыходно в опочивальне, постанывая. Опасались за жизнь первенца, знали, что князь пользуется каждым свободным моментом, чтобы быть рядом с женой, сочувствовали ему – особенно люди среднего возраста. Молодежь сочувствовала вяло, формально. В конце концов, веселье, а не сочувствие, было основной функцией Валхаллы.

Ярослав, мельком глянув на настраивающихся гусляров, понял, что пришел слишком рано. Сейчас будут выступать очередные скоморохи. А ему хотелось послушать Валко, о котором столько говорили последнее время знатоки развлечений. Ну да не уходить же. Может, скоморохи быстро отыграют номер.

Холоп поднес Ярославу кубок и наполнил его свиром из кувшина. Ярослав пригубил, не чувствуя вкуса.

Умелец, нанятый хозяином труппы, выволок из пристройки в зал и под поперечную балку солидных размеров башенку – два человеческих роста, и очень быстро, сопровождаемый по договоренности диатонными аккордами гусляров, вбил несколько гвоздей – удар, аккорд, удар, аккорд – крепя сооружение к полу и стене. Прочная толстая веревка тянулась от верха башенки. Держа веревку, умелец ушел в пристройку и там закрепил другой конец таким образом, что натянулась она, веревка, под углом градусов в тридцать. Затем умелец вышел еще раз, с другой, свободной, веревкой, с концом, привязанным к обрубку толстой доски. Раскрутив, он перебросил ее через соседнюю поперечную балку, распирающую стены и поддерживающую свод Валхаллы. Обрубок доски он в несколько ударов прибил к полу. Получился свешивающийся канат, который можно было легко и быстро убрать.

Гусляры грянули залихватским, слегка усталым, перебором, хозяин скоморохов, держась за голову в отчаянии, ушел в пристройку. Вспомогательные скоморохи в количестве семи рядком вышли на большой низкий помост, пращур будущих просцениумов. Одновременно повернувшись лицом к чуть притихшей, но все еще занятой легкомысленными разговорами и зубоскальством аудитории, скоморохи пропели хором четыре ноты равной длины через равные интервалы – тонику, третью ступень, доминант, четвертую ступень в мажорном ключе – «у, у, у, у» и сказали «пшшшш», изображая таким образом ночную рощу. Гусляры спохватились и дали аккорд в неправильной тональности. Нужно было бы им теперь посидеть тихо, дождавшись, когда снова настанет момент дать аккорд, но профессиональная гордость взяла верх, и они снова дали аккорд – правильный, что и сбило с ритма скоморохов. Хозяин в пристройке несколько раз не очень сильно ударил лбом в стену. Скоморохи решили, что он так дирижирует, и более или менее стройно начали сначала – «у, у, у, у, пшшшш». Гусляры с достоинством ударили по струнам.

С гордо поднятой головой на помост вышла нарочито степенным шагом Ларисса, и вспомогательные закричали, «Ай, ай, злая волшебница Полесья!» и присели, обхватив руками и локтями головы и шеи.

Рубаха и свита Лариссы едва доставали ей до бедер, а порты затянуты были поверху широкой черной лентой, подчеркивая, а не скрывая, контур стройных крепких ног. Также лентой поверх гашника затянута была талия, и руки от предплечья до запястья. Аудитория притихла, мужчины смотрели во все глаза.

– Что, страааашно? – грудным меццо вопросила Ларисса, поглядев сперва на скоморохов, а затем на аудиторию. – Хо.

В аудитории робко засмеялись.

Две недели добивался хозяин правильного произношения этого «хо» после тщательно выверенной паузы. Ларисса выливала на него ушаты презрения, говорила, что это глупо и совершенно не смешно, лишнее, и никто не засмеется, и выглядит это все ужасно вместе с дурацкой башенкой, а канат нужно крепить под другим углом. Но вот – засмеялись. Кончено же, это получилось случайно, что засмеялись. А может и не случайно, поскольку Ларисса не редьку лопатила все эти годы, а училась искусству исполнения и умела своим талантом оправдать любые глупые недочеты хозяина и бестолковость остальной труппы.

Вертикально подняв левую руку, Ларисса взялась ею за свисающий канат. Скоморох запел:

 
А жила в лесу дремучем заколдованном
Нехорошая и злая волшебница…
 

Ларисса, держась за канат, учтиво сделала аудитории ручкой. В аудитории захихикали.

 
А жила она неполных двести сорок лет.
И боялись там ходить добры молодцы.
Ни купцы там не ходили, ни странники.
Потому, кто заходил туда, обратно он
Никогда потом в селеньях не показывался.
И жила себе волшебница по-птичьему…
 

Ларисса, напрягши незаметно левую руку, и почти незаметно присоединив к ней правую, сделала показавшееся публике легким движение – и зависла вертикально, вниз головой, над полом, выбросив стройные ноги вверх и ступнями стискивая канат для баланса. Перебирая руками, она поднялась, снова без видимых усилий, на четыре локтя вверх.

 
…И по-рыбьему жила, и по-звериному,
Позабыла, как людское племя выглядит,
И какими языками изъясняется.
 

В два приема – сперва вытянув ноги горизонтально, а затем плавно их опустив вниз, Ларисса поменяла положение на канате и, протянув канат между ступнями, позволила весу своего тела опереться на икры, незаметно давая таким образом отдохнуть рукам и плечам.

Скоморохи встали вокруг каната и подняли одновременно головы. Вися над ними, Ларисса улыбнулась лукаво, повела одной рукой и, резко нагнувшись к ним, крикнула:

– Съем!

Скоморохи отпрыгнули в разные стороны.

Какая-то весьма привлекательная женщина томно попросила Жискара показать ей вид из окна второго уровня, но Жискар, не сводивший с Лариссы глаз, отмахнулся.

– Plus tard, – сказал он. – On verra ça après.[2]2
  Потом. Мы придем к этому позже. (франц.)


[Закрыть]

У женщины сделалось удрученное лицо.

Выход на помост Бревеля привлек внимание публики – теперь заулыбались восхищенно женщины. Высокий, стройный, в простых белых одеждах и белых сапожках, в бутафорском лавровом венке поверх почти альбиносовых волос, Бревель замер на краю помоста, совершенно спокойный, ноги вместе, руки в стороны, голова опущена.

– Где же она, моя прекрасная возлюбленная? – спросил он глуховатым голосом, красивый тембр которого заставил нескольких зрительниц замычать носом – «Мммм». – Где же?

Он опустил руки, поднял голову, и глядя перед собой, как очарованный, пошел вдоль той линии, где несколькими столетиями спустя расположились бы огни рампы. Когда он проходил мимо висящего вертикально каната, под Лариссой, плясунья вскрикнула умилительно-испуганно «Ай!» и мгновенно переместилась по канату на два локтя вверх, поджав ноги. Зрители засмеялись.

Бревель вернулся и повернулся лицом к публике, а спиной к канату. Ларисса сделала рукой жест, означающий – ну, все, выхода нет, нужно рисковать. Осторожно, чтобы не заметил Бревель, она съехала по канату вниз и преувеличенно-гротескно, на цыпочках, непрерывно оглядываясь на Бревеля, прошла влево от него, ступила на натянутый канат, и, сгибая нарочито неизящно ноги в коленях (от чего ее изящество стало совершенно неотразимым) пошла по канату вверх.

– Кто-то здесь есть. Кто? – спросил Бревель, не оборачиваясь.

Ларисса остановилась, показала ему язык, и продолжила восхождение.

Снова засмеялись.

– У, у, у, у, – спели шесть скоморохов, а седьмой затянул:

 
На беду свою пришел ты, добрый молодец,
На погибель в лес дремучий заявился ты,
Нет тебе, добрый молодец, спасения,
Ни спасения нет, ни утешения.
Не ходи ты к башне этой заколдованной,
Не княжна в ней томится безутешная,
А волшебница живет не очень добрая.
 

Пока он пел глуповатые эти вирши, а гусляры аккомпанировали, шестеро вспомогательных исчезли в пристройке.

Бревель круто обернулся, а Ларисса, сидя на макушке башни и болтая театрально босыми ногами, помахала ему левой рукой, чувствуя себя в полной безопасности от посягательств пришельца.

– Кто ты, страшное чудище? – спросил оторопело Бревель. – Что ты смотришь с горы зачарованной на долину зачарованную?

Хозяин в пристройке хлопнул себя в отчаянии по бедрам. Учил ведь дурака не произносить «зачарованную» два раза в этом месте. Можно было сказать, «околдованной» или еще чего-нибудь. Может, права Ларисса – дурак он бездарный?

Зрители ничего не заметили.

Сюжет представления не превзошел ничьих ожиданий, оказавшись пошло-тривиальным. Вскоре на помосте снова появились вспомогательные – в черных до полу балахонах, волосы прихвачены черными лентами, изображая злые силы, и некоторые зрители немедленно решили, что это намек на греческую церковь и стали восхищенно переглядываться и хихикать. Злые силы атаковали Бревеля, то набегая на него, то откатываясь назад, полукругом, и временами то взвизгивая, то рыча.

Бревель же изображал плясом отчаянную борьбу против враждебных сил – в начале придавая движениям видимость неуверенности, приседая, двигаясь угловато, а затем все увереннее, всецело отдаваясь борьбе, эффектно прыгая через полпомоста, бесшумно, по-кошачьи, приземляясь, крутясь бешено на месте, красиво взмахивая руками. Теперь уже все без исключения женщины следили жадно за его перемещениями по помосту.

Но вот все темные силы побеждены. Прекрасный храбрый юноша идет к башне и начинает подъем по невидимым зрителям скобам, изображая трудности борьбы с гравитацией, останавливаясь, чтобы пожаловаться аудитории.

 
– Ох и тяжек ох и труден путь к вершине той,
Покидают меня силы, добра молодца.
 

Ларисса озадаченно смотрела на Бревеля, советуясь сама с собой:

– Бросить в него чем-нибудь? Или уж сразу в змею или крысу превратить? Лезет он, видите ли.

Но когда Бревель оказался у самого верха и готов был положить руку на кромку, она изящно вскочила, сделала пируэт, и, легко перебирая ногами, сбежала по наклонному канату вниз. Бревель качнулся в сторону, ухватился за канат, закинул на него ноги, съехал до половины, и спрыгнул на помост.

Начался танец, изображающий битву молодца с колдуньей – под гусельный перебор. Бревель и Ларисса подбегали друг к дружке, делали руками жесты, как рубили свердом, сходились, сталкивались, совершали прыжки. Несколько раз Бревель подпрыгивал, а Ларисса прокатывалась под ним и вскакивала на ноги за его спиной. Затем они ухватились друг за друга – она за его плечи, он за ее талию, качнулись точно рассчитанным движением влево, вправо, вперед, назад. Бревель, чуть присев, поднял Лариссу над головой. Вскинув ноги горизонтально, Ларисса уперлась руками в его плечи, выждала момент, сделала на его плечах стойку и, сложившись пополам, мягко соскочила вниз. И поразила героя в спину. Пройдя несколько нетвердых шагов, Бревель красиво прогнулся, совершил мгновенный полуоборот, и упал на спину, выгнув одно колено и откинув в сторону руку.

 
Не хватило силушки у молодца,
Порастратил силушку он ранее,
А лежит-то молодец и вверх глядит:
 

Пропел он мрачно.

Встав над ним, поставив одну ступню ему на грудь, Ларисса пропела:

 
А пришел ты, парень, в лес заколдованный,
И сражался ты с силами темными,
И на гору ты ко мне без оглядки лез,
Доказал ты мне любовь свою преданную,
И награда тебе будет неслыханная.
 

Некоторые знатоки в аудитории покривились, слыша слова, но дело было в данном случае не в словах. Сняв ступню с груди поверженного Бревеля, Ларисса проследовала величавой походкой к противоположному краю сцены, развернулась, прошла колесом, пробежала два стремительных шага, и прыгнула высоко, перевернувшись в воздухе и легко приземляясь на ноги. Встав на канат, она плавно и легко взбежала по нему к верху башни. Хозяин, следивший с пересохшим горлом за действием из пристройки, дернул за нить, и алый цветок, лежавший все это время на поперечной балке над башенкой, упал вниз – точно в руку Лариссе. Она сделала незаметное движение рукой, и вдруг черные ленты слетели с ее бедер, икр, и рук, и осталась она в одном белом. Изящно сев на канат, она медленно и торжественно съехала по нему вниз – к успевшему привстать на одно колено Бревелю. Он поднялся и они обнялись театрально.

Аудитория одобрительно зашумела.

От дальней стены Валхаллы отделился Жискар и начал прокладывать себе путь к пристройке через толпу.

Скоморохи покинули помост. Жискар решил, что он неправильно действует, что нужно идти не в пристройку, а к выходу, чтобы, обогнув Валхаллу по периметру, встретить Лариссу, когда она будет выходить через дверь пристройки.

По пути к выходу толпа оказалась гуще, и ему пришлось хорошо поработать плечами и локтями. У самого выхода он заметил прижатого толпой к стене холопа с подносом. На подносе стояло несколько плошек. Жискар вспомнил, что голоден и на ходу снял с подноса плошку с редиской.

Прохладный ночной воздух ударил в лицо Жискару. Он повернул направо. Торопиться было некуда – скоморохи должны были после представления переругаться и переодеться. Неспешным шагом Жискар отправился в путь, жуя редиску и таращась на звезды, очень яркие в прозрачном небе. Вот Большая Медведица. А это Пояс Ориона. Говорят, если ехать все время на юг и долго, то можно увидеть чудо – так называемый Южный Крест, небывалое созвездие, но это, наверное, легенда, которую придумали в Риме для поддержания престижа. У самого угла ему преградили путь.

– Ну? – сказал Жискар, жуя.

– Не спеши. Где князь?

– Где надо, там и есть.

– У себя или здесь?

– А тебе-то что за дело?

– Раз спрашиваю, значит есть дело.

– Мне некогда.

– Скоморошинка понравилась?

– А хоть бы и так.

– Подождет. Завтра узнаешь, где она живет, и заявишься к ней домой. С подарками. Скоморошинки любят подарки. Сегодня ты устал.

– Нет, я не устал.

– Отдохни. Пусть князь уйдет к себе. Мы немного подождем, послушаем, что Валко там придумал, а потом последуем за ним.

– За Валко?

– Нет, за князем. У меня к нему поручение. Важное.

– И ты хочешь, чтобы я тебе поверил. Вот как стою здесь, так сразу начинаю тебе верить.

– Вот грамота. Вот печать.

– Факел ближе. Еще ближе. Действительно, печать. Оружие при тебе какое?

– Никакого.

– Хорошо. Как тут говорят? Леший с тобой. От кого поручение?

– А это не твоего ума дело.

Валко-поляк начал выступление с самой известной своей былины, со скоморошескими элементами – с укороченной строкой тут и там и с фривольными словами без повторений. Ярослав пытался вникнуть в смысл слов, но вскоре понял, что из затеи этой ничего не выйдет. Вокруг с восхищением слушали, ловя каждое слово, а он ничего не понимал. Кивнув, он двинулся к двери и вышел на воздух.

Неспешным шагом пришел он в терем, неспешно скинул сленгкаппу, шапку бросил на ховлебенк, посмотрел мутно по сторонам и, вместо того, чтобы идти в опочивальню, двинулся в занималовку.

Присев на скаммель, он положил руки на стол, а голову на руки, и некоторое время провел в такой позе, стараясь ни о чем не думать. Получалось плохо.

– Скоро утро, mon roi. Последнее дело – спать сидя.

Ярослав очнулся от раздумий и строго посмотрел на Жискара.

– Ну?

– К тебе, князь, гости, – объяснил Жискар, по своему обыкновению что-то жуя, похоже, редиску.

– Если ты и дальше так будешь жрать, – заметил Ярослав, – ты просто лопнешь. Какое может быть уважение к правителю у его поданных, когда его приближенный все время что-то жрет, чавкая? Удивительно, как ты до сих пор не растолстел. Как тебе это удается?

– А у меня забот нет, – парировал Жискар. – О государственных делах я не думаю. О моих пропитании, одежде и крыше над головой заботишься ты. Баб кругом несчитано, поэтому когда попадается сварливая или еще как-то обременяющая, ее не жалко бросить, других много. И поэтому пищеварение мое не прерывается и не замедляется, как у людей, заботами себя утруждающих. Так что, вводить гостей?

– Что за гости?

– Какая-то женщина в мужском платье.

– Кто?

– Женщина. Un femme. Ну, знаешь, женщина. С сиськами.

– Дурак. В мужском платье?

– Да. Я бы с ней не стал иметь дела, она из категории обременяющих.

– Рыжая?

– Слегка. И рыжая, и как бы в тоже время блондинка. И глаза зеленые. Высокая. Почти с меня ростом. Выше тебя. Говорит, поручение у нее. Врет, наверное.

– Жискар, друг мой. Приведи ее, а сам не уходи.

– При ней никакого оружия нет.

– Дело не в этом. Она наверняка мне что-нибудь предложит, и я не хотел бы слушать ее предложения, оставаясь с нею наедине.

– Нет, князь, я в таких делах не участвую.

– В каких?

– Все эти новгородские развраты, ménage à trois, это не для меня. Вообще в славянских землях очень много разврата, больше, чем в других краях. И на твоем месте я бы приструнил мужеложцев.

– А во Франции их нет?

– Есть.

– Но меньше?

– Пожалуй столько же, но никто там не рассматривает это, как повседневное дело. Мужеложствуют себе тихо, скрываясь.

– Пригласи ее и останься.

– Нет, я не желаю, это разврат.

– Дурак! Трижды дурак! Какой еще ménage à trois, орясина! Предложение будет политического свойства.

– Не люблю политику, – сказал Жискар. – Но если не ménage à trois, то так и быть, останусь. Хотя она и не нравится мне совсем. Самые лучшие женщины тут – у самого торга, есть такая улица, там живут многие жены купцов…

– Веди ее сюда.

Жискар вышел. Ярослав перевел дыхание, быстро вытер рукавом пот со лба, и приготовился к худшему.

Не следует быть таким подозрительным. Во-первых, это, возможно, вовсе не она. Мало ли рыжеватых баб кругом. Может действительно хозяйка какого-нибудь хорлова терема прислала. А если она, то с чего это вдруг именно об этом она будет говорить, будто точно известно, что именно Марьюшка наша ненаглядная пошла на… да… Далеко пошла. Игра по крупному. Но может вовсе и не Марьюшка. А может, Добронега просто проверяет, с кем ей можно заключить союз какой-нибудь. Кроме того, Добронега в Киеве. Это точно известно? Вроде бы, да. Но кто ж ее, Марьюшку нашу неуемную, знает. И если не в Киеве, значит, Хелье не сумел. Не успел. Не додумал. В общем, провал. Полный провал. Может, Хелье схватили? И все у него выведали? Тогда еще хуже. Тогда со мною будут говорить с позиции силы.

Жискар вернулся, сопровождаемый Эржбетой. Войдя, Эржбета гибко и изящно поклонилась князю не сгибая колен и достав длинной тонкой рукой до пола.

– Доброе утро, князь.

Ярослав, уперевшись арселем в край стола, жестом пригласил ее сесть на ховлебенк. Она еще раз поклонилась, более сдержанно, и с достоинством присела. Следуя неписаному этикету, ноги она держала вместе и сдвинула их влево, обе. Следуя тому же этикету, Жискар остался стоять, хрустя редиской и с неодобрением разглядывая гостью. Она ему явно не нравилась. Не в его вкусе. Жискар любил женщин потолще, посолиднее, либо очень ладных и нормального роста, как Ларисса.

– Мне нужно говорить с тобою наедине, князь, – сказала Эржбета.

– У меня от Жискара нет тайн. Я тебя слушаю.

Эржбета оглядела Жискара. Э, подумал Жискар, а ведь она прикидывает, легко ли ей будет, если нужно, меня убить. Да, я был прав – обременяющая женщина.

– Хорошо, – молвила Эржбета. – Будь по твоему.

Еле сдерживая себя, Ярослав улыбнулся, но улыбка вышла блеклая, кривая. Далеко зашла сестренка. На этот раз – очень и слишком далеко.

– Некая особа хочет предложить тебе союз, – сказала Эржбета.

Каждый мускул в теле Ярослава напрягся до предела. Эржбета увидела, как бледнеют щеки и лоб князя, и слегка удивилась.

– И вот почему, – продолжала она. – Она, особа, считает тебя законным правителем Новгорода. А также будущим правителем гораздо больших территорий. Она хочет предложить тебе некоторые услуги.

– Какие же?

– Ты стеснен в средствах. Наемники твои ненадежны, они слишком долго бездействуют. Ты можешь получить и золото и людей.

– Что же я для этого должен буду сделать?

– Ничего.

– Совсем ничего?

– Почти. Ты просто отметишь, что тебе оказана была услуга. А там видно будет. Особо обязанным считать себя не надо. Кроме того, мне велено дать тебе совет.

От неимоверного облегчения закружилась голова. Князь быстро подошел к окну и отворил ставню.

– Я могу… – спросил он, задыхаясь, – …могу я… подумать? Есть ли время?

– Наверное есть, но очень немного.

– А совет будет только после моего ответа?

– Нет, зачем же. Та, которая меня послала – она ведь не торговка какая. Если она оказывает услугу, она ничего не требует взамен сразу. И услуга оказывается до конца. Совет такой. Тебе нужно обратить внимание на Ветровую Крепость.

– Ветровую… А! Знаю.

– Именно там, в Ветровой Крепости, и в ее окрестностях, собираются порою весьма интересные люди.

– Да. Я слышал.

– Но просто привести туда войско нельзя. Его обнаружат, и людей этих потом не найдешь. Нужно действовать молниеносно, не оставляя следов.

– Страсти какие, – заметил Жискар, дожевывая редиску. – Прямо как Дикий Отряд Ликургуса.

Ярослав улыбнулся, а Эржбета внимательно посмотрела на Жискара.

– Какой отряд?

– Дикий. Полулегендарные люди, служившие Базилю Второму.

– Откуда ты об этом знаешь?

– Да кто ж из воинов об этом не знает? – удивился Жискар. – Военачальник Ликургус рассорился с Базилем, и Базиль в благодарность за прошлые заслуги не казнил Ликургуса, а позволил ему бежать. Неужто не слышала никогда?

– Нет, – сказала Эржбета сухо.

– Князь, а ты слышал?

– Я слышал, – ответил Ярослав, чувствуя, как к нему возвращаются силы. – Подозреваю, – добавил он насмешливо, – что и гостья наша слышала, просто у нее такая привычка – держать при себе все сведения, которые следует держать при себе.

– Тоже мне великая тайна! – Жискар пожал плечами. – Все знают. Ликургус с его озверевшими подручными так примял болгар, что они еще два века помнить будут. Именем его детей и внуков пугать. Хайнрих хотел его к себе на службу взять, но Ликургус как пропал три года назад, так ни разу о себе никому знать не дал.

– Хорош твой совет, – обратился Ярослав к Эржбете. – Я запомню. Спасибо. Ответ дам через три дня. Пожалуйста, приди сюда в это же время.

– Приду, если пообещаешь мне кое-что.

– Что же?

– Хочу я, князь, землю купить. С твоей по соседству.

Несмотря на свое состояние, князь удивился.

– Ты?

– В этом нет ничего особенного. Многие женщины владеют нынче землей.

– Это так, но все же.

– Не могу же я всю жизнь поручения выполнять, скакать по весям, как воин, с конунгами препираться. Все-таки я женщина. Я люблю покой, люблю, чтобы утром никуда не нужно было торопиться. Понимаешь?

– В общем, да.

– Собственно земли у меня уже достаточно, чтобы жить безбедно. Но каждый любит тот край, с которым у него связаны самые приятные воспоминания. Детство провела я, князь, в Игоревом Сторце, и на покой хочу удалиться именно туда.

– Игорев Сторец… Да, знаю.

– Игорев Сторец тем хорош, что на него никто не позарится. Людей там немного, смерды обходят его стороной – на земле Игорева Сторца ничего толком не растет. И мне не нужно будет думать, как защитить владение от посягательств.

В этом что-то есть, подумал Ярослав. Не уехать ли и мне в Игорев Сторец.

– И ты хотела бы…

– Я хотела бы у тебя его купить.

– Да, – сказал князь. Чувство облегчения сходило на нет, снова им овладевала тревога, и ему было не до разговоров о продаже земель. – Да, хорошо. Приходи в это же время, поговорим и о Сторце.

Эржбета, вставая, едва заметно пожала плечами. Поклонившись князю, она быстро вышла.

– Не видел ли ты Хелье? – спросил Ярослав.

– Хелье? – удивился Жискар. – Нет. Зачем тебе Хелье? Какой-то он хмурый. Сплошные варанги кругом. Надоели.

– Дурак. Пойдем, что ли, завтракать?

– И то. Пора уже.

В Валхалле суетились, прибирая после ночных гуляний, холопы. Увидев князя и Жискара, несколько из них тут же накрыли один из столов и побежали будить повара.