Текст книги "Хольмгард"

Автор книги: Владимир Романовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ТАЛЫЙ КРОГ

Прислонившись к теплой стене лавки на самой границе торга, зодчий рассматривал скопление народа у вечевого помоста. На помосте репертуарили два скомороха и один последователь Баяна – их слушали некоторые из присутствовавших, в основном замужние женщины ремесленного сословия, реагируя на вульгарные шутки вульгарным смехом, переглядываясь, закатывая в притворном ужасе глаза, обмениваясь комментариями и не боясь при этом потерять нить представления – благо никаких особенных связующих нитей в представлении не было, и состояло оно полностью из отдельных безобидных, местами невыносимо пошлых, виньеток.

Самые разные люди – и ремесленники, и торговцы, и молодая знать – толклись у помоста, не следя за представлением, но, очевидно, ожидая новостей.

Открылись ворота детинца, и по прямой улице к вечевому полю пошла повозка с бело-голубым стягом.

Гильдия новгородских биричей существовала с незапамятных времен и насчитывала, в зависимости от эпохи, от пяти до двух дюжин членов. Охрану предоставлял детинец, направленность новостей определял тоже в основном детинец, но новых членов гильдии долгое время подбирали себе сами биричи.

Первым новгородским правителем, личным указом сместившим главу гильдии, стал Владимир в будущность свою посадником. Он же назначил биричам другого главу – Малана, человека прозорливого, остроумного, находчивого, и всецело преданного посаднику. Во времена крещения города ильдом и свердом Малан выступал на главном вече каждый день и очень выручал детинец и киевские власти, отвращая новгородцев от желания лечь костьми в защиту города от «греческой дури». После ильда и сверда Малан управился своими речами на вече угодить и народу, уже придумавшему кличку «ковши», которой они награждали киевских посланников, и детинцу – вне зависимости от того, кто состоял посадником, а кто де-факто правителем города. Сын Малана, Малан-младший, во многом походил на отца, но не отличался ни прозорливостью, ни обаянием. Тем не менее, под давлением детинца, выбран он был главой гильдии биричей пятнадцать лет назад и с тех пор его ни разу не попытались сменить.

И Ярослав, и Житник извлекали из существования гильдии пользу для себя и старались ей, гильдии, не очень досаждать. Единственное, что предпринял Ярослав – распорядился сжечь архив гильдии с планами биричевых речей и продолжать по оглашении сжигать берестяные свитки далее.

– Как это – сжечь? – удивились биричи, гордящиеся наследием.

– К чертовой матери, – объяснил сурово Ярослав.

На том и порешили. Запылала береста.

Повозка подкатила к самому помосту. Зодчий, не отделяясь от стены, продолжал наблюдать. Малан-младший вылез из повозки, перебирая свитки. Тут же, у помоста, охраняемые теснящими толпу ратниками, околачивались несколько человек, имевших, очевидно, отношение к сбору вестей.

Один из охранников свистнул и махнул рукой выступавшим. Те демонстративно нехотя свернули выступление и слезли с помоста, надеясь на сочувствие зрителей и не получая его – теперь тем, кто их слушал, хотелось послушать, что скажет бирич.

Малан-младший обменялся дружескими похлопываниями по плечу с двумя из собирателей вестей, третьего заключил в официального толка объятия, улыбнулся, кивнул охране, легко забрался на помост, распрямился, принял торжественный вид, поправил на плече свиту (биричи не носили сленгкаппу), снова принял торжественный вид, оглядел орлиным взором толпу, начавшую с его появлением прибывать, и развернул первый берестовый свиток.

– День добрый, новгородцы, – произнес он хорошо тренированным, приятным голосом. – Вести у нас сегодня такие. Норвежец Олав вкупе с норманнами занял остров в Средиземном Море. – Малан-младший выдержал паузу. – В Верхних Соснах ведутся обсуждения наложения новой дани на окрестности для поддержания выплат наемникам.

По толпе прошел ропот. Малан-младший бесстрастно продолжил:

– Посадник Константин выступил против сбора новой дани.

– Кормилец! – закричали в толпе.

Толпа откликнулась, но не очень ярко. Дураки, подумал Малан-младший. За те деньги, что вам платят, могли бы кричать естественнее. Да и при чем тут «кормилец»? Надо кричать «защитник наш». Сколько их не учи – ничего не умеют.

– Суд над Детином отложен на неделю. Ведутся поиски важного видока, пропавшего через день после убийства одного из вождей наемников по имени Рагнвальд.

Эту фразу Малан готовил все утро, прикидывая так и эдак логические ударения и решив в конце концов, что нужно напирать на «после» и «наемников». Слово наемники, в соответствии с пожеланиями детинца, повторялось биричами часто и с нарочитым бесстрастием. Ругательным оно стало относительно недавно. Следовало ругательность эту закреплять в уме народном.

– Готский Двор освобожден Константином от денной дани на всю неделю, и за это вменяется его пивоварам первую кружку лить бесплатно, а вторую за обычную плату.

На этот раз восторженные возгласы звучали искренне.

Один из собирателей вестей протянул Малану-младшему на помост свиток.

– Что у тебя там? – спросил бирич обычным голосом.

– Смешно, – лаконично ответил собиратель.

Малан-младший развернул свиток, пробежал написанное, издал короткий смешок, снова сделал торжественное лицо и, обратясь к народу новгородскому, сообщил:

– Жена тиуна Пакли нынче гадать настроилась. Гадала она, гадала, ворожила себе, ворожила, да и в обморок… – он выдержал короткую паузу, чтобы выделить следующее слово, редкое в его обычном сухо-деловом государственном лексиконе, и потому звучащее в его исполнении комически, – …брык.

Толпа засмеялась.

– Лежит она себе в обмороке в опочивальне, но не просто лежит, а разговаривает на премудрых, а потому непонятных, языках. Никто не может понять, что она говорит, и… – он посмотрел в свиток —… ногой… дрыгает.

Опять засмеялись.

– А пузом она колышет? – выкрикнули из толпы.

Малан-младший проигнорировал вопрос.

– Я говорю, пузом колышет? – снова раздалось из толпы, громче.

Кто-то полез было вразумлять спрашивающего, мол, кому какое дело, колышет жена тиуна Пакли пузом или нет, но оказалось, что многие заинтересовались, и вразумляющему дали по уху.

– Я, право, не знаю, – сухо ответил Малан. – Не сообщают. От себя добавлять или предполагать что-то я не могу – это противоречит уставу биричей. На сегодня все, новгородцы. Счастливого вам дня. Уступаю место дьякону Рябинного Храма отцу Анатолию.

Некоторые стали расходиться, но большинство осталось – а вдруг отец Анатолий скажет на этот раз что-нибудь забавное?

Отец Анатолий, всегда пристраивающийся поговорить сразу вслед за биричем, взгромоздился на помост, потерял равновесие, и въехал лбом и плечом в бок вечевого колокола. Толпа разразилась хохотом. Анатолий, толстый и одышливый, коротко выругался по-гречески, потер ушибленный лоб, распрямился, колыхнув робой, и состроил фальшиво-умиленное лицо.

– Да бериежеот васс… Бох… навгороццы, – сказал он, старательно выговаривая слова. – Бох… лиубиет васс. И… граци… васс тоже. А вот послуша-ети, шето сказать мудры Эклезиастес про насс, кои являться велик грешник. Мудры Эклезиастес сказать, «Не осерчай внутри твой сердцие, ибо серчает только стоирос дубовый. А не спроси почем былые время лучший чем сейчас, потомушто не приходить от мудрости ты просить это». Что он сказал, как думать, навгороццы? А ты думать! Теперь же слушать скриптуру Лукаса.

Он развернул свиток и прочел, чище и лучше, чем когда импровизировал речь:

– «Можно ли платить кезарю десятину? Он же, поняв их хитрость, ответил, что вы Меня искушаете? Покажите Мне динарий. Чье на нем изображение и инсигния? Они ответили – кезаревы. Он сказал им, итак, отдавайте кезарю то, что кезарево, а Богу – Божие».

– Вятко-писец ему помогает, – сообщил Бова-огуречник, пристроившись рядом с зодчим.

– Кто такой? – спросил зодчий.

– Да служит малый при церкви у них. Анатолий ему говорит, что сказать надо на вече, а Вятко писцует это, но не так, как Анатолий сам говорит, а чтобы понятно было.

– Приходите сей ночь… вечер… на службу в церковь, навгороццы! – радостно сказал Анатолий, закончив цитировать. – Служба хорошая очень сей вечер.

– Вот ведь как у них, у греков, – язвительно сказал Бова. – Торку-богу принесешь чего, задобришь, а потом иди себе вольным орлом. А эти хотят, чтобы их Богу служили, как холопы хозяину. Служба, надо же.

Вокруг на слова Бовы закивали, радуясь, что уловили мудрый смысл изречения. Умен Бова-огуречник, это все знают.

– Да, Торку-то что, он и козлятину возьмет – да и не тронет.

– Торк – как добрый князь. А греческий Бог – так хуже Перуна. Уж это точно.

– Еще неизвестно, какой Перун был бы, если бы его гвоздями прибили.

– Какими гвоздями?

– Али не знаешь? Гвоздями.

– Кого?

– Греческого Бога. Он сначала было умер даже, а потом вдруг не умер, а выходит к грекам и говорит – вот я вас!

– Что вы плетете! – раздался рядом голос.

Повернулись на голос и увидели Репко.

– Иисус сказал, что надо любить Бога всем сердцем, а ближнего – как себя.

– Ого, – сказали ему.

– Стало быть, у них все-таки есть второй бог, и зовут его – Ближний.

– Нет, ближний – это сосед.

– Чей сосед?

– Твой сосед.

– У меня сосед Коваль. Такая свинья неушибленная, что хоть плачь. Это он и есть – второй греческий Бог?

– Нет никакого греческого бога! – рассердился Репко. – Есть один Бог – для всех.

– Вона как! Все знает наш Репко.

– Да что вы его слушаете! Он же ковш. Все ковши знают всё обо всём. Они же себя умнее всех считают.

– Я в Новгороде родился, – сказал Репко.

– А родители-то ковши.

– Выходит, Репко, что и ты ковш, как твои родители, как ни крути.

Ковш Репко махнул рукой и отошел в сторону.

– Ишь обидчивый какой, – сказала дородная жена ремесленника, водрузив пухлые ладони на жирные бока. – Все ковши грекам за греческие деньги продались. Что бы мне не сказали, а уж в этом не разубедишь. Это всем ясно.

– Вот бы нас кто купил, хоть бы и за греческие, хоть за печенежские, – сказал насмешливо плотник. – Но не хотят.

– Это потому, что знают, какой мы народ. Мы любим, чтобы нам самим по себе все время.

– Не всегда и не все, – подсказал ратник.

Все оглянулись на ратника и слегка смутились.

– Вон стоят, – сказал ратник. – Вон они. Сынки да дочки знати нашей. Ничем их не проймешь, ничего им не любо. Ни край родной, ни наследие отцов. Посмотрите – они и одеваются как ковши, и даже говорят как ковши. Послушаешь – не скоро разберешь, что они говорят.

Группа знатной молодежи действительно толклась не слишком близко и не слишком далеко от помоста, и одежды юношей и девушек в самом деле были киевского покроя – но с нарочито-утрированными деталями. У некоторых юношей сленгкаппы имели на спине разрез от самого верха к краю, что позволяло им вскидывать половинки вверх, как крылья, или наматывать одну из половинок на шею. Шапки выглядели декоративно, состояли из одних околышей, и околыши эти отличались несуразностью цветов – зеленые, фиолетовые, ярко-синие. Поневы некоторых девушек сделаны были из тонких кожаных плетенок и заканчивались чуть ниже колена, а константинопольские сандалии держались на кожаных тесемках, спиралью облегающих ноги до колена и, очевидно, выше. Головные уборы девушек напоминали нарочито грубо оторванные и дырявые куски невода. На лицах юношей и девушек играли циничные улыбки. Дети знати перекидывались саркастическими фразами.

– Значительно лучше стал Анатолий щелкать, – заметила одна из девушек томным голосом. – Скоро сам понимать начнет, что долдонит.

– Что-то у него с нижними зубами, – сказал стоящий рядом с нею юноша. – Не то в драке выбили, не то сгнили они, не то от рождения они у него кривые. Шепелявит и плюется.

– Да, отталкивающе звучит, – согласился другой юноша. – А на население-то посмотрите. С каждым словом визионы все тупее и тупее.

– Даже жалко Анатолия, – сказала томная девушка грудным меццо. – Надо бы ему отдаться. Пусть у него хоть какая-нибудь радость в витасе будет.

– Попробуй, – порекомендовала другая девушка. – Долго березить его не нужно, думаю, скоро засогласит. Хвихвитра у него, правда, очень свирепого вида.

– А мы ее пригласим поучаствовать.

– Да, как же, – сказал юноша. – Эти гречишные миссионеры – ханжи страшнейшие, у них даже дышать – грех.

– Это только у нас, – сказал другой юноша презрительно. – Ведь кто к нам из Консталя припархивает? Только те, которых в Констале никто не слушает даже за динь-звяк. Тамошние уверы так и распределяют – попробуют непротырного на всех должностях, в Ковшебургию на полгода запустят, нигде он не кузит, ни во что не порубать, что с ним делать? Отправляют к нам. Во, послушайте только…

– Потомушто нет иной господин кроме, – утвердительно говорил Анатолий.

– Вот. Нет кроме, и все тут. Эх! Попорхаем сегодня на состязы?

– Спексельно.

– Вот что, – сказал предлагающий ехать на состязы. – Если не попорхаете со мной, то Даждь-богом брукаю, упорхаю я от вас в Ковшебургию. Там по крайней мере народ – не одни стультусы, как здесь. И, кстати говоря, уверы там неплохо долдонят на местном наречии. А то у нас такая скука, хорла, к вечеру мысли что болото становятся, ни на какую тему не кузится.

– А давайте Готский Двор подожжем?

– Кольчужей кругом скопы.

– И что же?

– А сколько им барбары платят, кузишь?

– Заплатим больше, только и всего.

Юноши задумались. Девушки смотрели на них, скрывая под ленивым обличием немалый интерес.

– А что, – сказал один из юношей. – Будет на что потыриться. Сколько же платят кольчужам? Но сперва надо заглотить. Ту самую бесплатную грунку пива в Готском.

Зодчему понравились молодые боляре и болярыни, пожалуй больше, чем бирич, дьякон, скоморохи и зрители вместе взятые. Он решил, что подождет еще, посмотрит, действительно ли они подожгут Готский Двор, приплатив ратникам, чтобы смотрели сквозь пальцы. Начало припекать, и следовало выпить чего-нибудь бодрящего пока что. Сразу за торгом виделся Талый Крог. Люди порядочные туда не совались, но зодчий, мнящий себя человеком, далеким от порядочности, направился туда, полагая, что взять с него нечего – какие-то медяшки.

В Талом Кроге народу было как обычно – не много и не мало. Пили тягучий новгородский свир, ели, отламывая жирные куски, стегуны под рустом, утирались рукавом. Несколько непотребных девок разных возрастов и телосложений сидели в центре, возле печи, переругиваясь и ожидая, пока кто-нибудь из татей или разбойников не закончит дела да и не наймет какую-то из них, и поведет она его в пристройку. Переговоры о найме велись через сводника, присутствовавшего тут же, за отдельным столиком – большой, мясистый, лысый, сидел он, полузакрыв тяжелыми веками злобные красноватые глаза. На зодчего посмотрели, но особого внимания не обратили. Купив кружку свира, зодчий остался у центральной печи, у всех на виду, и стал пить медленными глотками, думая о своем.

Распахнулась дверь, и говор над столами быстро слетел на нет. В крог вошел монах, а за ним, пригнув головы, чтобы не задеть притолоку, вдвинулись в помещение двое – одетые богато, со свердами. За громилами вперся развязной походкой нагловатого вида малый с перевязанной тряпкой рукой. Хозяйка крога, с опухшим лицом, обнажая в улыбке остатки зубов, сразу почувствовала, что если этим гостям не услужить да не оградить их от насмешек постоянных посетителей, плохо будет – мебель повредится, стражники потом с тиуном нагрянут.

Монах выбрал столик в самом темном углу. Громилы сели справа и слева от него. Нагловатый тип встал рядом и, потуже затянув повязку на руке зубами, изобразил комическую почтительность.

– Принеси нам свир и чего-нибудь поесть, – сказал монах хозяйке, кладя на стол золотую монету.

Хозяйка взяла деньги, поклонилась, и быстро ушла к печи, давая на ходу указания присоединившемуся к ней половому. Некоторое время в темном углу молчали.

– Вы бы еще в детинец сходили навести обо мне справки, – сказал монах.

– А что? – спросил более молодой громила.

– Да так. Я что, в монаха переоделся, чтоб людей озадачивать? Иду мимо оружейной лавки, слышу, кто-то мое имя выкрикивает. Где он да где он.

– Я не выкрикивал, – сказал Дир.

Гостемил с трудом удержался от смеха.

– Ты что же, друг Хелье, не рад нам? – спросил Дир, расстраиваясь.

– Ну вот, опять! – возмутился Хелье. – Вот встань теперь и объяви всем – вот он, Хелье, за которым полгорода гоняется, награда обещана. Подите доложите – хоть Житнику, хоть Эймунду.

– Натворил, небось, чего? – спросил Дир, понизив голос и не осуждая.

Хелье не ответил, вздохнул, и искоса посмотрел на Гостемила. Тот отвел глаза, покачал головой, и сказал:

– Зря ты так. Не знаю, кто и чего тебе сообщил, но зря.

Хелье стал смотреть на Гостемила неотрывно.

– Жила-была одна особа, – сказал Гостемил. – И жил-был я. Два раза навестила меня особа в доме моем. Но вовсе не для того, что все подумали.

– Нет? – спросил Хелье.

– Друг мой, я ведь человек капризный и обремененный многочисленными предрассудками, – объяснил Гостемил. – Дело не в низкой талии и не в тяжелых бедрах, кои, конечно же, не красят женщину, но суть явление обычное, и роли большой не играет…

– Это как сказать, – заметил Дир. – Ежели к примеру не очень томная женщина, и хорошо поела, то…

– Дир, помолчи, я еще не закончил речь свою, – строго сказал Гостемил. – Что у тебя за манера перебивать старших. Так вот. Дело не в этом, а в том, что рода моего представителю позволено все, кроме того, что ему не к лицу. Дочь смерда? Пожалуйста. Сестра императора? Сколько угодно. Но не к лицу мне дело иметь с отпрысками рода олегова, ибо вражда у нас с ними лет двести уже. Уж говорил я, казалось бы, тебе об этом. А ты вон чего себе надумал. За кого другого не поручусь. Но я тебе не соперник.

Некоторое время Хелье сидел неподвижно, а затем привстал и порывисто обнял Гостемила.

– Ну вот и славно, – сказал Дир, радуясь. – Вот и хорошо. Вот и прелестно, заметь, совсем. А то чего бы мы сидели и друг на дружку дулись бы.

Хелье, освободив Гостемила, обнял Дира и поцеловал его.

– Ну вот еще, – сказал Дир, обнимая Хелье. – Нежности.

– Легче! – сказал Хелье, смеясь.

– Прости, – попросил Дир, разжимая объятия. – Хорошо-то как. Не знаю, как Гостемил, а я все это время по тебе, заметь, скучал.

– Хозяйка! – крикнул Хелье.

– Не шуми так, – сказал Гостемил. – Это неприлично.

Хозяйка уже спешила к ним с кувшином свира, а за ней семенил половой с подносом, на котором стояли дымящиеся миски.

– Выпьем, друзья, – предложил Хелье, разливая жаркую влагу по кружкам. – Выпьем. Пусть ей, гадине, будет хорошо. Пусть будет ей счастья немеренно.

– Это кому же? – спросил Дир, вздымая брови, но все же берясь за кружку.

– Есть одна такая, – сказал Хелье. – Ведьма киевская.

Гостемил засмеялся.

– Но хороша, – добавил Хелье. – Как хороша, поселяне! Идет как плывет. Подбородок кверху. За нее! За нее!

Три кубка вскинулись и грохнули друг о друга. Хелье выпил свой залпом. Посмотрев на него внимательно, Гостемил схватил кувшин и налил ему еще. Хелье выпил и эту кружку.

– Теперь остановись, – сказал Гостемил. – Съешь чего-нибудь. А то станешь неестественно развязен, а это очень утомительно для окружающих. Не хватай руками, вот тебе нож. Эка дрянь, новгородская стряпня. Брызгается. Годрик!

Годрик, изучивший привычки болярина за то время, что Дир одалживал его Гостемилу, подошел и тщательно вытер забрызганную рубаху белоснежным куском материи – будто специально носил этот кусок с собой.

– Все равно пятно осталось, – сказал Гостемил с неудовольствием. – Теперь хоть и драться можно – рубаха загублена. Последняя из Корсуни. Помнишь Корсунь, Хелье?

– Помню.

– Не говори с набитым ртом.

– Я тоже помню, – сказал Дир. – Дрянной город.

– У тебя, Дир, кроме Ростова, все города дрянные.

– Так и есть.

– Но жить ты тем не менее предпочитаешь не в Ростове.

– Служба.

– Маммону.

– А?

– Нет, – сказал Гостемил, – это я так, не обращай внимания. Ну, стало быть, отношения выяснены, обиды забыты, так, может, друг наш Хелье расскажет, почему ему нужно скрываться и притворяться монахом. Если хочет.

– Эймунд меня невзлюбил.

– Не спрашиваю почему, – сказал Гостемил. – Это все?

– Житник решил, что ему будет неловко, если я продолжу ходить по земле.

– А тут спрошу. Почему?

– Он хотел, чтобы я ему доносил на Ярослава.

– Это уже серьезнее. Наверное.

– Да, – подтвердил Дир. – Житнику ты зря отказал.

Гостемил и Хелье посмотрели на него странно.

– А что? – спросил он.

– Стыдись, – сказал Гостемил.

– Чего мне стыдиться?

– Вы, стало быть, не по одному делу сюда явились, а по двум разным? – спросил Хелье.

Дир и Гостемил обменялись недружелюбными взглядами.

– Не мне судить, – добавил Хелье. – И не хмурьтесь вы так оба. Такая свинья этот Житник. Есть, конечно, на земле подлецы и похуже. Но найти их трудно. И ведь ханжество сплошное. Нет бы сказать – ты будешь мой спьен или тебя сейчас убьют. А он вопрос задает, да еще и умильным тоном – мол, не желаю ли я к нему в спьены пойти.

– А как ты оказался у Житника? – спросил Гостемил невинно.

Хелье строго на него посмотрел.

– Через окно, – ответил он.

– Зачем?

Хелье усмехнулся. Дир ничего не понял и залпом выпил кружку.

В этот момент к столику подошел странно одетый молодой человек, в котором Дир и Гостемил признали недавнего попутчика.

– День добрый, – сказал зодчий. – Простите меня, что без спросу подхожу и обращаюсь. Я еду в Верхние Сосны, и если вы направляетесь туда же, то хотел бы присоединиться.

– А откуда, милый человек, известно тебе, что именно туда мы едем? – спросил Гостемил.

– А я слышал, как ты с лодочником договаривался.

– Я не еду в Верхние Сосны, – сказал Дир. – Дел у меня там нет никаких, а место наверняка отвратительное. Я в том рыбацком домике обоснуюсь, помнишь, Хелье?

Хелье помнил.

* * *

Ярослав сам распахнул дверь в гридницу, сверкнул глазами, и хотел было впустить только Хелье, но тот отрицательно покачал головой. Вошли все трое.

– Здравствуйте, люди добрые, – сказал нетерпеливо Ярослав. – Ротко, рад тебя видеть, рад твоему возвращению.

– Я, князь, – ответил зодчий, кланяясь, – многим премудростям научился…

– Да, я уверен, что это именно так. А…

– Позволь тебе представить, князь, – сказал Хелье. – Друг мой Гостемил. Знатного роду.

Гостемил оценивающе посмотрел на Ярослава, но князю было не до дерзостных взглядов.

– Очень хорошо, – сказал он. – Гостемил?

Гостемил поклонился с достоинством.

– Ротко, – сказал Ярослав. – Пойди к Жискару, он во дворе дремлет, скажи ему, что пора есть и пить, и что я хочу, чтобы ты рассказал ему все о Риме, поскольку он давно интересуется. Он тебя накормит и заставит дремать рядом с собой на скаммеле. Я с тобою, друг мой, после поговорю, обстоятельно. Все расскажешь, что видел, обо всем поведаешь. Не обижайся. Дело очень важное.

Ротко поклонился и вышел. Жискара во дворе не оказалось – вообще двор был пуст. Ротко сел на скаммель, щурясь на солнце, и вскоре задремал.

– Так что же, Гостемил, дело у тебя какое ко мне есть? – спросил Ярослав, кусая губы и бледнея.

– Не сердись и не спеши, князь, – попросил Хелье. – Гостемил нам понадобится.

– Э… Ты скажи, – да или нет? Нашел?

Хелье кивнул.

– Все, что нужно?

Хелье еще раз кивнул.

– И все хорошо?

Хелье кивнул и улыбнулся.

Ярослав глубоко вздохнул и не сел, но почти упал на скаммель.

– Уф! Ты, Хелье… скажу я тебе… что же? Кто же?

– Не спеши, князь. Все расскажу я тебе, все по порядку. И Гостемил послушает.

– Нет, – сказал Ярослав.

– Послушает, князь. Больше тебе положиться не на кого. За Гостемила я ручаюсь.

– А в чем дело? – осведомился Гостемил. – Если что утомительное, то это как сказать, может лучше и не рассказывать при мне. Не надо утомительного. Кроме того, у меня есть к князю поручение.

– От кого это? – спросил подозрительно Ярослав.

– От сестренки твоей.

Князь и Хелье уставились на него одновременно. Но Хелье был Гостемилу милее, поэтому он к нему и обратился первому, да еще и с возмущением:

– Если я согласился выполнить ее поручение, это означает лишь, что я согласился его выполнить! – Он закатил глаза. – До чего все-таки люди тупые бывают, как много сил на них нужно тратить, которые можно было бы потратить на что-нибудь гораздо более… на хвоеволия какие-нибудь… А не сказал я тебе об этом раньше потому, что не знал, в каких ты отношениях с князем. Сейчас знаю.

– В каких же? – насмешливо спросил Хелье.

– В доверительных.

– Ты уверен?

– Так видно же.

– А может, это просто дипломатия?

Гостемил еще раз оценивающе посмотрел на князя.

– Нет, – сказал он.

– Друзья мои, – твердо сказал Ярослав. – Прекратите перебранку.

– А чего он на меня накинулся! – возразил Хелье. – Тайны выдает!

– Какие тайны! – возмутился Гостемил. – Где тайны? Ты что это, обвинять меня собрался?

– Прекратите! – прогремел Ярослав.

Хелье и Гостемил умолкли и нехотя посмотрели на князя.

– Я вот… – начал Хелье.

– Да ты не… – начал Гостемил.

– Прекратить! Сейчас же!

Они снова замолчали.

– Что за поручение, говори быстро, – велел князь Гостемилу.

– Поручение? Ах, да… Собственно, больше знак внимания, я думаю, – Гостемил покопался в походном мешке. – Эка я его упрятал. Подожди, князь.

Он присел на корточки и вынул из мешка туго скрученное нечто. – Это не тебе, – объяснил он. – Это мои запасные рубахи. Так. Это что? Это галльский бальзам. В Новгороде не сыщешь. Хорошо я его замотал – красота! Вот, – он поднял закрытую пробкой и обмотанную плотной материей банку. – Полюбуйтесь, а? Смотри, столько дней пути, столько раз открывал – а ни капли не пролилось. Кстати, – он строго посмотрел на князя, а затем на Хелье. – Не поделюсь. Самому мало. Что другое – пожалуйста, деньги, золото, когда есть. Но это – не дам. Так. Дальше. Это Теренций. Ничего особенного, кстати говоря. Зря его так расхваливают. Ага, вот он, ларец. На, князь. Хелье, дай ларец князю, а я пока все это обратно уложу, а то как-то неприлично.

В ларце оказался медальон – сверд и полумесяц. Ярослав захлопнул ларец и некоторое время молчал.

– Вот оно что, – сказал он наконец. – Ну, хорошо. Как бы ей это обратно передать. Ты, Гостемил, когда ее еще увидишь?

– Не знаю, – Гостемил покачал головой.

– Ладно. – Князь отложил ларец в сторону. – Хелье.

– Да, князь?

– Что нужно делать?

Хелье подозрительно наблюдавший сцену, сказал, помолчав:

– Нужно действовать. Сегодня же ночью, ближе к утру. Свистун будет в отлучке. Если тебе все еще интересно.

– Какой Свистун? Киевский? – игнорируя недовольный тон Хелье спросил Ярослав.

– Да.

– Так это он?…

– Да. Не спеши с выводами, князь. Мы… я и вот этот вот… Атлас… все сделаем.

– Что это мы сделаем? – спросил Атлас надменно.

– Что вы сделаете? – поддержал его Ярослав.

Через некоторое время, устав от споров, но придя к некоторой степени согласия, Ярослав, Хелье и Гостемил замолчали.

– Я поеду с вами, – сказал наконец Ярослав.

– Это еще зачем? – удивился Хелье.

– Вдвоем вы не сможете. Двоих мало.

– Вполне достаточно.

– Мало.

– Хелье, – сказал вдруг Гостемил. – Князь поедет с нами.

– Зачем?

– Как бы тебе объяснить… – Гостемил задумался. – Ну хотя бы потому, что на его месте ты бы тоже поехал. Более того. По веревке в окно он полезет первым. Не так ли, князь?

– Совершенно точно.

– Не понимаю, – заметил Хелье.

– И не надо, – сказал Гостемил. – Расскажи лучше, что у тебя за план.

Немного подумав, Хелье привстал со скаммеля, раскатал берестовый свиток на столе, и начертил на нем несколько линий.

– Вот это – Безымянный Ручей. Он идет так… и так… и сюда. Здесь башня. Вход вот тут. Здесь пролесь, там тоже деревья какие-то растут.

– Ты там был? – спросил Ярослав.

– Сегодня утром.

– Тебя не заметили?

– Нет, конечно. Если бы заметили, я бы сейчас тут с тобой… и с Тесеем… не разговаривал бы.

– Ну хорошо. Дальше.

– Дальше нам понадобится твой ровдир. Французский презент.

– Ровдир? Из зверинца? Зачем?

– Сейчас объясню.