Текст книги "У каждого свой долг (Сборник)"

Автор книги: Владимир Листов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Но сознается ли он? Раскроет ли тайну «радиомаяка»? Удастся ли его переломить? Многое зависит от того, как он поведет следствие. Найдет ли нужные слова? Пробудит ли в нем совесть? Сознание? Любовь к Родине? Все это очень сложно.

– Как спалось? – Забродин поднял голову и в упор посмотрел на задержанного.

– Шутите, гражданин следователь! – Ромашко выдержал взгляд. – Сами знаете, как спят в тюрьме!

– К счастью, не испытал…

– Ошибка со мной произошла…

– Хотите курить? – предложил Забродин, словно не расслышав последней реплики.

Ромашко проглотил слюну, провел рукой по стриженой голове, как бы приглаживая пышную шевелюру.

– Если можно…

Лунцов дал ему папиросу и поднес спичку. Затянувшись, Ромашко выжидающе смотрел на Забродина. От табака у него слегка закружилась голова.

– Где ваши родственники?

– Погибли. В войну погибли.

– Все?

– Да.

Забродин неожиданно спросил:

– В самолете вас было восемь. Назовите остальных!

Ромашко медленно наклонился, руки, согнутые в локтях, поставил на колени и обхватил ладонями голову. Забродину была видна его сгорбленная спина, узкий затылок.

Ромашко охватила невероятная слабость. «Знает, сволочь! Все знает!» Внутри все сжалось, как будто стальной робот схватил и зажал в кулак внутренности. «Все пропало! Страшно! Теперь держись!» Вместе со злостью появилась сила и твердость. Ромашко чувствовал, что все тело наливается нечеловеческой энергией, способной все сокрушить. Сдерживать себя он уже не мог.

Забродин наблюдал за задержанным. От его взгляда не ускользнула происшедшая в нем перемена. Забродин видел, как в напряженно сощуренных глазах вспыхнул злой огонь! И он скомандовал:

– Сидеть, Ромашко!

На какую-то долю секунды властный голос возвратил арестованного к действительности. За годы муштры в Германии он привык инстинктивно подчиняться приказам. Но внутренние пружины оказались сильнее…

Забродин успел вскочить и поднять стул над головой. Трах… От удара двух стульев полетели щепки. Но Лунцов уже крепко обхватил Ромашко. Забродин нажал сигнал к дежурному. Вдвоем с Лунцовым они повалили Ромашко на пол и держали, пока вахтеры не помогли его связать.

Ромашко увели. Забродин, потирая ушибленное плечо, крепко выругался:

– А мы попали в самую точку! Я думал, что будет вспышка, но такой бурной не предвидел… Злой, подлец!

Около восьми часов вечера Забродин вызвал Лунцова.

– Юра, поезжайте в гостиницу к Краскову. Возьмите из моего шкафа радиопринадлежности и шифровальный блокнот. Когда закончите, сразу ко мне.

– Будет сделано, Владимир Дмитриевич!

Лунцову льстило, что Забродин поручает ему такое ответственное дело, и ему хотелось получше выполнить задание. К тому же Красков успел ему понравиться и работать с ним было приятно.

– Добрый вечер. Я не опоздал? – произнес Лунцов, входя в номер гостиницы.

– Передача по расписанию в двадцать один ноль-ноль, – пожимая ему руку, ответил Красков. – Время еще есть.

Он взял аппаратуру, расставил ее на столе. Вдвоем натянули антенну через всю комнату, от стены к стене. Красков подвел конец провода к маленькому приемнику, подключил аккумуляторы. Лунцов устроился в кресле и с любопытством наблюдал, как проворно работает Красков с миниатюрной аппаратурой. Вот он повернул переключатель. Приемник ожил, стал слегка потрескивать. Красков покрутил ручку настройки. Послышалась какая-то незнакомая мелодия. Красков медленно поворачивал ручку, и музыка сменилась иностранной речью, затем стала пробиваться морзянка. Лунцов насторожился. Заметив это, Красков улыбнулся и сказал:

– Пока не то, что мы ждем! Еще рано, – и снова занялся настройкой. Он разложил на столе листы бумаги, карандаши. На одном из листов выписал свои позывные.

– Все готово, – сказал он и слегка подрагивающей рукой достал папиросу.

Чем меньше оставалось времени до начала сеанса, тем больше волновался Красков. Он вертел в руках карандаш и все чаще затягивался табачным дымом. Его волнение передалось Лунцову.

Теперь часы как бы остановились. Лунцов смотрел на циферблат, не отрываясь. А стрелки еле ползли. Осталась минута. Красков стал медленно вращать ручку настройки. Ничего, кроме слабого шороха и потрескивания.

«Что случилось?» – с тревогой подумал Лунцов. Ведь уже время… И в этот момент пробилась морзянка. Очень тихо, едва слышно. Красков слегка подрегулировал настройку. Звуки морзянки усилились, но стал мешать какой-то голос.

Лунцов с напряжением вглядывался в лицо Краскова… Наконец Красков кивнул, и рука его забегала по бумаге. Быстро-быстро росли колонки цифр. Рука от напряжения дрожит, и цифры получаются какие-то угловатые, острые.

И так же неожиданно все кончилось. Прошло всего пять минут. В комнате наступила тишина.

Красков вытер со лба капельки пота.

– Уф! – произнес он и откинулся на спинку стула.

– Гора с плеч?

– Да, сейчас будем расшифровывать. Немного передохну.

Красков распахнул окно. В комнату проникли запахи ресторанной кухни.

Красков закрыл окно. Подошел к столу, взял шифровальный блокнот и осторожно разрезал ножом. Отделил нужные листки.

Когда телеграмма была готова, передал ее Лунцову.

«10. HP. Мюнхен.

Дорогой Боб!

Твою открытку получили. Рады за тебя. Сообщи свой адрес.

Желаем удачи. Друзья».

«Только-то!» – подумал Лунцов. Он понимал, что к ним в руки попала паутинка. Одно неосторожное прикосновение, и она оборвется…

– Когда будете докладывать товарищу Забродину, – попросил Красков, – напомните, пожалуйста, что мне, вероятно, пора обосновываться в Борисове.

Пошла вторая неделя, а следствие по делу Ромашко не продвинулось ни на шаг. Он молчал, всем своим видом давая понять, что его ничто не интересует, что он отрешился от жизни. Поведение арестованного выводило Забродина из равновесия. «Лучше бы отрицал, изворачивался. Тогда можно было бы изобличать». Такого упорства Забродин давно не встречал.

– Отказываетесь отвечать, Ромашко? Никакие доводы и убеждения на вас не действуют? – исчерпав весь запас аргументов, говорил Забродин в двенадцатом часу ночи усталым, прокуренным голосом. За эту неделю он посерел, лицо осунулось, глаза ввалились. – Ну, что ж, пеняйте на себя. Доказательств у нас достаточно!

– Будете пытать? – с каким-то злым отчаянием выдавил из себя Ромашко. Это были его первые слова за весь вечер.

– Не говорите гадостей! – Забродин подошел вплотную к арестованному. – Ударили-то меня вы. Объясните по крайней мере свой поступок. Ведь в сущности я не сделал вам ничего плохого. Допрашивать вас – это моя служебная обязанность и, если хотите, гражданский долг! Молчите? Вам нечего сказать! Нечем оправдаться! – Забродин возвратился к столу, закурил. – Тогда объясните мне хотя бы следующее, – продолжал он, – меня вы хотели убить, а помните Ганса Цванге, или рыжего Ганса, как вы его еще звали? Сына вашего хозяина…

– Ганса Цванге? – Ромашко поднял голову и слегка приоткрыл рот. В широко расставленных глазах его было удивление.

– Да. И отца его. Ганс избил вас до полусмерти. Но вы даже тогда, когда в Кельн пришли англичане, его не тронули. Не отомстили. Почему?

– Откуда вы знаете? – Ромашко сжал кулаки, привстал, но тут же сел на место. И во взгляде его Забродин не уловил прежнего злого огня.

– Подумайте, хорошенько подумайте, – сказал Забродин, отправляя его в камеру.

«Во что бы то ни стало найти снаряжение Ромашко!» Эти слова Забродина не давали покоя Лунцову. Вот уже вторые сутки он ездит по районным центрам и большим селам, ночует в домах колхозника или в захудалых гостиницах, ничему не радуясь: ни теплу полей, ни запаху расцветающей черемухи. Только сегодня он сумел побриться.

Начальники районных отделов КГБ тоже сбились с ног. Они опросили всех лесников в зоне выброски – никаких следов.

«В любом деле успех приносит изобретательность. Чекист – это творческий работник», – любил повторять Забродин. И Лунцов много раз убеждался в справедливости этих слов. В сотый раз Лунцов перебирал в памяти события минувших дней.

Ромашко задержали в Торжке. Здесь обрывается его след. Так, так… А если повернуть в обратном порядке? Здесь начинается его след? Куда он ведет дальше?.. К буфетчице на вокзале.

Ну и хитра же, бестия! По фотографии сразу опознала Ромашко. Рассказала, что этот посетитель взял два бутерброда, гуляш и сто граммов водки. Расплатился сторублевой бумажкой. Божилась, что сдачу дала верно…

Стоп! Сторублевая бумажка! Какая-то запись, касающаяся сторублевки, встречалась ему недавно. Лунцов встал из-за стола, хотел пройтись, но идти некуда: кабинет маленький, тесный. Диван, два стула – вот и вся мебель. Уже больше часа он сидит в кабинете начальника городского отдела милиции Торжка. Уходя куда-то по срочному делу, начальник горотдела капитан милиции Дергунов приказал дежурному познакомить Лунцова с материалами, поступившими в отдел за последние дни: с заявлениями, сигналами, актами…

«Сторублевая бумажка». Только что читал о ней. Там была другая… Шофер самосвала… Почему же он сразу не обратил на это внимание?»

Лунцов направился к дежурному. Тот разговаривал с какой-то девушкой.

– Извините, – прервал его Лунцов. – Я хотел бы еще раз посмотреть книгу записей происшествий.

– Пожалуйста. – Лейтенант достал из ящика стола толстую книгу, напоминающую бухгалтерскую.

«Шофер Грибин с автобазы «Запремдеталь»… «Подозрительный парень, а может, бандит, спрыгивая с подножки, сунул сторублевку!» Один и тот же? А может быть, разные?

Резолюция начальника отдела: «Проверить в гостинице и на вокзале».

Заключение: «Обнаружить не удалось…»

«Если это Ромашко, то и не удастся», – усмехнулся Лунцов и спустился к дежурному.

– Где можно разыскать начальника?

– Он прошел в паспортный отдел…

Едва Лунцов изложил свой план розыска, капитан Дергунов приказал дежурному:

– Немедленно вызвать лейтенанта Верейко с ищейкой. Крытый фургон к подъезду. Срочно!

Через полчаса Дергунов и Лунцов были в кабинете начальника автобазы «Запремдеталь» Филатова, с которым капитан был давно знаком.

– Игнатий Викторович, шофер Грибин на месте? – после взаимных приветствий спросил Дергунов.

– Натворил что-нибудь?

– Нет, не волнуйся, – Дергунов улыбнулся. Он привык, что ему обычно задают такой вопрос, и, чтобы окончательно успокоить Филатова, сказал:

– Наоборот. Срочно нужен. Мы надеемся на его помощь.

Грибина на базе не оказалось. Он взял отгул за работу в праздничные дни. Лунцов и Дергунов отправились к нему домой.

Из одноэтажного домика, скрытого в глубине зазеленевшего сада, раздавалась нестройная песня: «Что ты бродишь всю ночь одиноко»…

Дергунов вошел в сад и через открытое окно приветствовал жителей дома:

– Добрый день!

– Заходите в хату, гостем будете, – послышался басовитый голос с украинским акцентом.

– Спасибо. Мы на минутку…

– Та хто це там? Проходьте… – дверь со скрипом отворилась, и на пороге появился слегка подвыпивший старик. Увидев Дергунова в милицейской форме, он забеспокоился:

– Извините, товарищ начальник. Не ждали… Может, в хату пройдете… У нас тут…

– Ничего, ничего… Мы хотели бы с Федором Грибиным…

– Хведька! – крикнул старик. – К тебе. – Потом, пояснил: – Это мой сын. А что натворил?

– Ничего не натворил. Вы не волнуйтесь… Он приходил к нам.

– Зайдите, милости просим. Он в праздник работал, так теперь гуляет. – Дергунов и Лунцов вошли в просторную комнату. Гости приумолкли.

– Извините, товарищи. Мы не будем вам мешать…

– Товарищи, рюмочку с нами. Пожалуйста…

– Спасибо. Мы по делу.

Вместе с Федором Грибиным они вышли в сени, Лунцов достал из кармана фотокарточку Ромашко и, передавая Грибину, спросил:

– Этого человека вы подвозили на самосвале?

– Точно. Я его хорошо запомнил!

– Вы не могли бы показать на шоссе, в каком месте он к вам подсел?

– Почему не могу? Очень даже могу! Сейчас?

– Да.

– Я скоро, – крикнул Грибин в комнату и побежал одеваться.

Ехали недолго.

– Стоп! – скомандовал Грибин. – Вон там он стоял. – Грибин выскочил из фургона и подошел к обочине. – А здесь я остановился, и он влез ко мне.

– Спасибо, товарищ Грибин!

Собака, взяв след, рвалась в лес.

…Ромашко метался по камере. «Ганс Цванге – фашистская сволочь… Но откуда узнал очкастый? Это было так давно! Если он знает историю с Цванге, то знает все». Забродин разбередил затянувшуюся рану, и боль опять стала острой. Ненависть к немцу вспыхнула с новой силой… И вместе с тем появилось новое, непонятное чувство – уважение к следователю, а может быть, удивление… «Эта гадина, молодой Цванге!» – от сознания своего бессилия Ромашко заскрипел зубами. Он ощутил боль во всем теле. Невыносимую боль от ударов сапогами по спине, по голове… И жгучую обиду. «За что? За миску молока?»

…Тоскливое, безрадостное, полное горя и слез детство.

Перед глазами возникли железные каски, в ушах раздавалась лающая речь: «Прочь! Прочь!»

Ромашко заткнул пальцами уши. Но в ушах грохотало и лаяло: «Weg! Weg!..» Он запомнил эти слова на всю жизнь. Они оттиснуты в его памяти немецкими прикладами, когда отгоняли мать от красно-кирпичного пульмановского вагона с решетчатыми окнами. Мать молча утирала слезы концами ситцевого платка, покрывавшего седую голову, и лезла на дула автоматов, тянула к нему руки.

Их везли долго. Чужой народ, чужой язык. Что таит в себе каждый дом? Что скрывается в сердце прохожего? Ненависть? И есть ли у него сердце?

Даже у богатого кулака в небольшом селении на берегу Рейна Ромашко не кормили досыта.

Рано утром, едва только светало и коровы в стойле начинали громко и смачно жевать, он сползал с сеновала и нес в дом тяжелую корзину с угольными брикетами.

Он растапливал печку, потом его ждали огород, коровы, стойла. И так день за днем…

Однажды, измученный постоянным голодом, Ромашко решился. Ночью, или вернее рано утром, когда все еще спали, он слез со своей постели на сеновале и подошел к корове. Она лизнула ему руку. Непослушными пальцами стал доить… Выпил целую миску теплого, пахучего молока. Как это было вкусно!

С тех пор каждое утро он пил молоко.

– Что ты жрешь, русская свинья? Отчего ты так растолстел? – окинув его злобным взглядом, как-то спросил хозяин. – Воруешь! Убью!

А под Новый год в отпуск приехал Ганс, сын хозяина.

Он разъезжал по деревне на мотоцикле в военной форме и хвастался, что был на русском фронте. Каждое утро Ромашко до блеска чистил его сапоги…

Однажды на рассвете Ромашко подошел с миской к корове. Пятнистая симменталка привыкла к нему и стояла спокойно. Миска была почти полна, Ромашко успел отхлебнуть, неожиданно дверь распахнулась, и за его спиной выросли две фигуры… Что было потом – Ромашко помнит плохо.

В память врезалось перекошенное от злобы лицо, рыжее, с едва пробивающимися усиками, лицо молодого Цванге. Сверкающие сапоги… Они били куда попало…

Ромашко поместили в барак – больницу. Там содержались русские, голландцы, бельгийцы, французы. За Ромашко стал ухаживать пожилой санитар из военнопленных по имени дядя Вася. Пристальным взглядом вначале он пугал Ромашко. Но дядя Вася казался добрым и заботливым. Угощал мальчугана сладостями. И говорил о боге. Все время говорил о боге. Учил терпению.

Тихая речь санитара действовала как бальзам на истерзанную детскую душу. Его слова о боге и о смирении все глубже проникали в сознание мальчика. Дядя Вася научил его молитвам. Для подростка религия явилась отдушиной, отвлечением от горя и страданий. Она успокаивала и примиряла…

Когда Ромашко поправился, он узнал, что дядя Вася, или Василий Андреевич Чуркин, был баптистом. В деревне, где он жил до войны, Чуркин был даже старостой секты.

В 1941 году его призвали в Красную Армию, присвоили звание старшины. В том же году он был ранен и под Ельней попал в окружение. Многие пробивались к своим, а дядя Вася подался к немцам. Потом служил в армии власовцев, был ранен партизанами во время карательной операции. И вот подвизается здесь, говорит о боге…

Больной, измученный подросток плохо разбирался во всех этих вопросах, он был рад ласке и вниманию, и Чуркин обрел еще одного послушника…

– На допрос! – Ромашко вздрогнул. Шумно втянул в себя воздух и пошел за конвоирами.

Он переступил порог комнаты, подошел к ставшему привычным облезлому стулу и остановился возле него.

– Садитесь, Ромашко, – что-то в голосе Забродина насторожило его. Провел рукой по отрастающим волосам. За две недели заключения он хорошо научился разбираться в интонациях следователя, предугадывать, что за ними скрывается.

Когда Забродин говорил бодро и резко, Ромашко знал, что у следователя ничего нового в запасе нет. Никаких других доказательств, кроме того, о чем уже много раз говорилось… Изредка говорил приглушенно. Голос шел как бы от сердца, был наполнен обидой и возмущением. Тогда Ромашко ощущал на себе «новый» ход Забродина… От слов следователя у Ромашко, что называется, «выворачивалась душа», ему становилось обидно за себя, за свою погубленную жизнь. В такие минуты только сильным напряжением воли он удерживался, чтобы не рассказать все. Только боязнь нарушить клятву удерживала его от этого шага. Так было и тогда, когда Забродин напомнил ему о Гансе Цванге.

Сейчас в голосе и поведении следователя было что-то новое, торжественное и поэтому пугающее. И Ромашко приготовился…

Забродин подошел вплотную, так что Ромашко увидел его коричневые полуботинки и обшлага тщательно отутюженных темно-серых брюк.

– А ведь амуницию-то вашу мы нашли! – тихо произнес Забродин.

Ромашко рывком вскинул глаза, потом молча усмехнулся: «Врет» – и отвернулся в сторону.

– Не верите? Смотрите!

Забродин подошел к небольшому столику, на который Ромашко до сих пор не обратил внимания, и откинул зеленую скатерть.

– Пожалуйста!

Ромашко чуть-чуть скосил глаза и, тут же втянув голову в широкие плечи, что-то зашептал.

– Что вы сказали? – спросил Забродин.

Ромашко перекрестился в первый раз открыто, но ничего не ответил.

– Подойдите сюда! – приказал Забродин.

Арестованный оторвался от стула и вперевалку подошел к столику.

– Ваши?

Ромашко оглянулся на стул и спросил:

– Разрешите сесть?

– Садитесь.

Ромашко возвратился на место. «Господи, помилуй!» Он больше не мог оставаться спокойным…

«Все равно умирать! Рассказать? Пусть знают! Нет, нет… А друзья, которые остались там? А клятва?»

Ромашко с тоской посмотрел в окно, где догорал день… Потом на Забродина, который терпеливо ждал, что он ответит.

В этот момент в кабинет вошел дежурный.

– Товарищ полковник, вас просит к себе генерал…

– Иду. Посидите с арестованным.

Поднимаясь по лестнице к генералу, Забродин чувствовал себя прескверно. Парашютисты врут, каждое слово приходится вырывать с боем, ловить, изобличать… Ромашко молчит. Дни и ночи мелькают, а выходят какие-то крупицы! Просвета не видно. А что делать?

Забродин решительно распахнул дверь кабинета. Вид у генерала был озабоченный.

– Что нового?

– Все то же… – Забродин подошел к большому столу, за которым сидел генерал Шестов, и остановился.

– Н-да! Присаживайтесь, – в голосе генерала проскользнула досада.

Генерал постучал карандашом по столу.

– Нам дали еще два дня… Потом дела нужно передавать в суд… Что Ромашко?

– Молчит.

– И вещественные доказательства не помогают?

– Пока нет.

– К сожалению, ничего поделать нельзя. Такой момент. В мире снова неспокойно. Милитаристы подняли головы: кричат, что мир на грани войны. И сваливают вину с больной головы на здоровую. В общем, срочно нужна публикация. Они и впрямь считают, что могут взять нас голыми руками. Нужно окунуть их в собственное творение…

– Может быть, с Ромашко еще повременить?

– Какой прок? Даже если он и сознается?

– На пятерых – дела в суд?

– Да. У нас останется Красков и та пара, что явилась с повинной.

– Есть.

Покидая кабинет генерала Шестова, Забродин так и не мог ответить на вопрос: какой прок? Он знал, что завязавшаяся «игра» Краскова только с участием Ромашко могла бы дать эффект… Но будет ли толк от Ромашко?

А Ромашко в который раз мучительно вспоминал свое прошлое. Слова полковника все глубже проникали в его сознание, ворошили забытые обиды, заставляли задумываться над тем, правильно ли он живет? Он заново переживал все, что с ним произошло на чужбине.

«Клятва! Он дал клятву и не может ее нарушить. Иначе покарает бог!.. Но ведь следователь и так все знает. Даже нашел снаряжение. Никакой клятвы он не нарушит.

А друзья! Хороши друзья! Чем они помогли тогда, в Кельне? Только помешали, паразиты, не дали отвести душу!» Это было в пивной, в просторном полуподвале напротив «Дома», как немцы называют Кельнский собор.

Едва Ромашко переступил порог пивной, как увидел Цванге. Ганс сидел за деревянным столом, широко расставив локти и держал в руке большую пивную кружку. Он смеялся… Ромашко охватила ярость.

– А-а, сволочь! Вот ты где! – с решительным видом Ромашко направился к нему.

– Herr Romaschko! – воскликнул Ганс и поднялся навстречу. Кончики его рыжих усов намокли от пива и свисали вниз.

– Ух ты гад! Фашист! Еще усы отрастил! – Ромашко замахнулся, чтобы одним ударом сбить с ног. Но за руку кто-то схватил сзади. Ромашко обернулся. Держал Чуркин. Тот самый дядя Вася, который свел его с «Пахарями» и уговорил не возвращаться на Родину.

– Это же Цванге!..

– Брось, Пантелей, пойдем.

Вошел Забродин.

– Надумали? – полковник прошелся по кабинету. – Голос его звучал глухо. – Вы скрываете правду. А завтра другой диверсант, из ваших же, выставит маяк там, где живет ваша мать. Ваши хозяева взорвут атомную бомбу. Этого вы хотите?

Ромашко вздрогнул, оторвал глаза от пола и спросил:

– Где моя мать?

– Люди, которые послали вас сюда, говорят, что верят в бога? – Забродин не расслышал вопроса или не захотел ответить.

Ромашко не сводил с Забродина глаз.

И полковник видел, что выражение его лица постепенно менялось: колебание, нерешительность…

– Отвечайте же, – настаивал Забродин.

– Верят…

Вместе с этим словом «верят» Забродин понял, что молчание кончилось.

– Но ведь они кощунствуют! Прикрываясь именем бога, и лгут, лгут без конца!

– Это неправда!

– Нет, правда! Вас всех снабдили оружием и ядом, чтобы вы убивали или покончили жизнь самоубийством. С точки зрения религии – это самый тяжкий грех. Они молятся богу, выдавая себя за добропорядочных людей, а вас заставляют предавать свой народ и толкают на преступления против той религии, которую якобы сами исповедуют. Разве это не кощунство? Не лицемерие?

Лицо Ромашко становилось все более растерянным.

– Ради шпионажа, ради того, чтобы выведать секреты народа, плотью которого вы являетесь, и ударить ему в спину, они послали вас сюда, вложили в ваши руки оружие! Вы же их прикрываете!..

– Я все время об этом думаю. Мне очень тяжело!

Ромашко неожиданно заплакал. Закрыл лицо руками и стал судорожно всхлипывать, как ребенок, которому нанесли тяжелую обиду. Забродин налил воды в стакан.

– Выпейте.

– Спасибо…

Ромашко пил, зубы стучали о край стакана.

– Успокойтесь.

– Я не знаю, где нужно ставить маяк…

– А кто знает?

– Указания об этом дадут по радио…