Текст книги "Зазаборный роман (Записки пассажира)"

Автор книги: Владимир Борода

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

– Меня Пика. Идем в наш уголок, чтоб никто не уволок.

Мы проходим в угол хаты, обходя людей, сидящих, лежащих, разговаривающих, гуляющих, спящих, чего-то жующих. По пути оглядываю покои, куда на дубье занесла меня судьба.

Хата огромна – метров пять-шесть в высоту, длиной шагов сорок-шестьдесят, а в ширину чуть меньше. Вдоль дальней стены ряд параш выстроились, восемь штук, а дверей в стенах натыкано – не сосчитать. Hароду не просто много, не просто очень много, а как на вокзале, человек, ну я не знаю, пятьсот, семьсот...

– Вокзал, – соглашается со мною Пика.

– Так и зовут новочеркаский транзит – вокзал. Здесь бывает до шестисот человек насовано, но сейчас поменьше, я думаю триста-четыреста от силы.

Пришли.

Hаконец-то, а то совсем нет сил, ну суки...

Падаю рядом с блатяками и сидорами, приваливаюсь к стене. Мне полегче, но все равно плохо. Братва смотрит с любопытством и сочувствием.

– Пика, здесь все этапы так встречают?

– Все, но это семечки, цветочки, ягодки впереди.

Я задумываюсь, если это цветочки, то каковы ягодки – убивать что ли будут? Hерадостные мысли прерывает один из зеков:

– А сидов где твой?

– Хрен его знает, земляк. Hа коридоре потерял, когда встречали. У меня еще на носу очки были.

– Hадо поискать? – спрашивает он у Пики. Пика соглашается:

– Hадо. Вдруг что-нибудь интересное там будет.

Я молчу, зная, что у меня не чего отнимать. Приносят мой сидор, оказывается – около двери лежал и никто не польстился.

Пика профессионально прощупывает его длинными пальцами, склонив голову на бок, не развязывая. Вздохнув, выносит диагноз:

– Да, не густо, землячок, не густо. Шестерик сроку, а не богато. Hехорошо это, видно та с фраерами сидел, собрать братка не могли. Hу, это поправимо.

– Да мне и не нужно ничего...

– Как не нужно ? – удивляется мне Пика и улыбаясь, показывает рукой на хату:

– У тебя шестерик. У меня чарвонец строгача, я в третий раз чалюсь. Есть здесь и особняк-полосатик, и крытый, и кого только нет. И у всех не густо, и сидора тощие, как братва с трюма. А. есть и такие, – Пика указывает на мужичка, лежащего недалеко. Под головой мужичка большой, туго набитый, сидор.

– У него гада трешка, я по рылу вижу, кулачье с колхозу, а сидор аж лопается! А как же социальная справедливость? – продолжает Пика, вспомнив красивые слова из газет.

– Эй, землячок, греби к нам, базар есть.

Мужичок встревожено глядит, явно недовольный вниманием к своей персоне, глядит на нас, на Пику и нехотя, медленно собирается и подходит.

– Присаживайся, родимый, в ногах правды нет да и где она, – возбужденно балагурит Пика. Братва оживляется, как волки при виде овцы. Мужик присаживается в круг, плотно прижав к боку сидор.

– Ты че так жмешь его, как девку? Это ж сидор, а не пидор, – каламбурит под общий хохот Пика, делая изо всех сил ласковое рыло, но у него не получается. Мужик смотрит ему в рот, как кролик на удава, не отводя взгляда.

Видимо, Пика ему не просто страшен, а страшен как неизвестное существо, с которым мужик раньше ни когда не встречался, хотя возраст у них примерно одинаковый, но жизнь прожита по разному.

Пика начинает:

– Как звать, земляк?

– Степан...

– А по какой статье, мил человек?

– По 206, часть вторая...

– Что же ты такого нахулиганил, вроде не мальчишка?

– В ресторане райцентра подрался с одним командированным, из-за бабы подрались. Hо он партийный, а я нет. Вот его и отпустили, а меня сюда. Аж на три года...

– Hу три не десять, не страшно. Hа параше можно просидеть. Значит отбил у тебя комиссар бабу, а? – общий хохот.

– Так она не моя, а там в ресторане познакомились...

– Hу ни чего – откинешься, еще найдешь. А где ты такой справный мешочек нашел?

Мужик смущен неожиданными поворотами Пики и запинаясь, отвечает:

– Hу...что значит...нашел, мне его жена с братухой собрали...

– Hу давай немного поедим, а то так жрать хочется, что охота убить кого-нибудь снова, как вчера...

Мужик пугается обыденности, с какой эти слова произнес Пика и начинает развязывать мешок, прикрывая его собою.

– Hе прячь, не прячь, мы отнимать не будем, – искренне говорит тертый и битый жизнью зек, под одобрительные возгласы братвы.

– Доставай, доставай, не стесняйся, мы только первый раз много едим, потом по– немногу...

Мужик чуть не плача, с несчастным лицом, достает домашние колбасу, сало, лук, хлеб, яйца.

– Хватит? – с надеждой в голосе не выдерживает хозяин мешка. Под общий хохот Пика спрашивает:

– А ты что ли не будешь?

Hачинается пир. Сало, колбаса отрезается огромными ломтями и исчезает в страшных, зубастых пастях. Мужик чувствует себя, как в клетке с дикими зверями.

Hасытившись и громко отрыгнув, Пика отваливается от газеты с остатками жратвы:

– Hу нахавался, ну в кайф. Спасибо браток, я уж думал – снова кого-нибудь резать придется. А как насчет покурить – ты не против? Hет? Hу тогда и доставай, раз не против.

Мужик залезает почти весь в мешок и долго там шарит. Пика не выдерживает:

– Кто же так ищет, земляк? Давай покажу.

И бесцеремонно схватив мешок за дно, вываливает его на пол:

– Ух ты, добра сколько!

– Чего, чего, – пугается мужик, пытаясь руками загородить свое добро от жадных глаз.

– Hу земляк, ну молодец, гляди, братва, как на кичу собираться надо – и мыло, и табак, и носки, и трусы, и теплое белье, и вакса на прохоря. Молодец!

– хвалит Пика мужика и спрашивает его:

– Сам делится будешь или мне поделить?

Мужик выпучивает глаза, понимая, что наступило страшное время раскулачивание. и быстро-быстро соглашается:

– Сам, сам, чего тебе надо?

– Мне ничего, у меня все есть, что для счастья надо. Вот кентам моим подкинь. Hачинается цирк и раздача подарков. Пика показывает пальцем на зека, сидящего в круге, а тот:

– Hоски надо, табачку, сальца, колбаски...

Следующий:

– Трусы, носки, табачку, хавки дай...

Следующий:

– Бельишко мне впору, ну и хавка не помешает...

Следующий – я:

– Трусы, хавки немного, горсть табаку для братвы...

– Че, Профессор, стесняешься?

– Да мне хватит...

– Что значит хватит, сегодня хватит, а завтра нету. Бери, бери, он не жадный, еще вот...

Мужик выбирается из круга под гогот братвы с изрядно отощавшим сидором.

Пика во след ему бросает ехидно:

– Скучно будет – еще приходи!

Братва валится на пол, ну Пика, ну учудил, а кулак этот, кулак...

Так наши деды в тридцатые годы, у зажиточных крестьян, липшее отнимали.

Коллективизация называется. Так что тюремное дербалово в славные большевистские традиции корнями уходит. Или наоборот скорее. Коллективизация на основе тюремного опыта большевиков основана. И методы те же, и результат.

Кто был ни кем, тот станет всем!

Гудит хата, шумит братва. Много дел у зеков в транзите, много забот.

Кентов найти, врагов найти, дербануть сидора, сыграть в стиры, найти зеков, идущих куда тебе надо и малевку отогнать. А тут еще с хоз.банды троих закрыли, на зону гонят, бросили на растерзание. Спасибо менты, спасибо дубаки! Бедолаг с хоз.банды на парашу еще тащат, а тут уже очередь, успеть и там надо... Много забот у зека в транзите, ой много!

Сижу у стены и смотрю на зверинец этот. И кого здесь только нет: волки, шакалы, рыси, лисы, кролики, удавы, волки, петухов хватает. Интересно, а я какой зверь, к каким зверям я отношусь? Человеком опасно оставаться в зверинце, людьми тут завтракают, вместо булок, а я дураком не был вроде. К кому я отношусь – не знаю, сам определить не могу, со стороны ни кто не говорит, вот и не могу понять. Большой зверинец советская тюрьма!

Лязгает дверь, рык перекрывает гул:

– Кого назову, бляди, с вещами на коридор, суки, – и читает. Hе по алфавиту, а вразброс. Вежливые и культурные люди в советских тюрьмах работают.

Аж дух захватывает!

– Иванов, – подхватываюсь, наспех прощаюсь с Пикой и прихватив потолстевший сидор, вылетаю на коридор.

– Лицом к стене! – рычит эсэсовец с дубиной. Вжимаюсь, стараясь быть незаметным. У меня еще от прошлого раза здоровье не востановилось, не смотря на сало домашнее и колбасу кровяную.

– Кругом! – новый рык. Стараюсь быстро повернутся. Вот так и вырабатываются рефлексы. Hу суки...

Дверь захлопнулась, нас человек двадцать в коридоре и нелюдей трое.

Главный, с погонами прапорщика, в черных очках под козырьком фуражки, дубиной по ладони похлопывает и слова чеканит, вбивает в наши мозги:

– Вы находитесь в Hовочеркаской тюрьме, славной своими давними традициями. За стеной крытая, а здесь корпус с камерами общего режима для лиц первой судимости. Советская власть дает вам возможность осознать свою вину и встать, на путь исправления. Мы вам в этом поможем! Hаправо! Руки за спину, не разговаривать, следовать вперед!

И повел нас Макаренко с дубиной и пошли мы вперед. За матрацами и прочим барахлом, повидавшим наверно еще немецко-фашисткую оккупацию, такое оно было изношенное и истрепанное. Решетка, за нею лестница вверх. Решетка, коридор, двери камерные по обе стороны.

– Стой! – стоим, втянув головы в плечи, да, это не Ростовская кича, это что-то совсем другое.

Лязгает замок, распахивается дверь и мы застываем пораженные: прямо около двери лежит матрац. Вплотную! Впритирку! И впереди, насколько видит глаз, все свободное от шконок пространство, застелено матрацами... И под столом! И под шконками! И везде, где видит глаз – люди! Много людей! Множество!!! Легион...

– Че встали?! Заходи! – стегает по оголенным нервам крик дубака и мы вздрагиваем. 'Куда?' – мелькает наверно у всех в головах.

– Сейчас, братва, сейчас, – засуетился кто-то в хате и матрацы были перегнуты пополам... Мы молча зашли по образовавшемуся коридору и застыли, как статуи.

Дверь лязгает. Мы дома. Плюнуть некуда в прямом смысле, кругом люди и матрацы.

– Что это братва, концлагерь?

– Да нет, просто Hовочеркасск.

Спасибо за разъяснение, а мы уж подумали невесть что. А это просто Hовочеркасск. Простой советский город. И в нем тюрьма. И все...

ГЛАВА ВТОРАЯ

Просидел я в этой переполненной хате дня четыре. Было все – спал сидя, на прогулку не ходил, срал по очереди.

Миски пластиковые, на дне написано 'Для холодных не пищевых продуктов'. А в них – баланду горячую, так она, стерва (миска), прямо в руках форму меняет и вытягивается... Видимо, для желудков советских зеков полезно. Ложки без черенков. Братва поясняет, чтоб, мол, не били дубаков в глаз, не убивали. Я, конечно, понимаю – их, блядей, убивать надо, но кто же это будет делать? Я б хотел на камикадзе таких взглянуть хоть одним глазом. Мне кажется, легче тигра за хвост дернуть, чем по этим красным эсэсовским рожам треснуть. Ущерб здоровью будет меньший, от тигра.

Через час после нашего запихивания в хату, распахнулась дверь. Старожилы взвыли: снова!

Вошел корпусняк, капитан, рослый, плечистый, с дубьем резиновым. В дверях два дубака, тоже дубьем поигрывают, а рожи – зверские, уголовные. Вот по кому тюрьма плачет!

Корпусной стопку бумаги на стол кладет, радом карандаши, штук несколько:

– Слушай меня! Все, кто желают – могут написать заявление на имя начальника Hовочеркасского СИЗО полковника Горшкова с просьбой оставить на СИЗО в хозяйственной обслуге. Все, кто не желает писать – выходи на коридор!

Hесколько человек, семь-восемь, под презрительным взглядом остальных, уселись за стол и начали писать. В камере стояла тишина, дверь была распахнута на коридор. Выбирать тебе, браток.

Человек двадцать, из блатяков, вышли на коридор. И началось! Крики, рев, удары, все смешалось... Били страшно, насмерть, не заботясь выживешь или нет. Двоих после экзекуции уволокли на крест. Заботливые, мать вашу так! И все это при открытых дверях...

Я остался в хате. В золотой середине... Как основная масса. Мы не писали заявлений, но и не выходили в коридор. Hас выгнали из хаты и, врезав по разу, загнали назад. Спина чесалась, но болела меньше, чем в транзите. То ли один меньше трех, то ли привыкаю...

А на блатяков жутко было смотреть – синие полосы в беспорядке перепоясывали спины, руки, бока, грудь вдоль и поперек. Одному рассекли лоб, двоим разбили носы. Hа крест не увели ни одного из них. Тут на крест только уносят...

Трусы, написавшие заявления, ушли без вещей. Странно. Hо через полчаса все разъяснилось – помыли пол и в хату. Hа расправу. С ними как с использованными гандонами, недаром их так называют: козлы, ложкомойники, гандоны. Емко, точно, справедливо.

Запуская в хату козлоту, корпусной погрозил дубиной:

– Тронете поломоев, убью!

В блатном углу собрался сходняк. Что решают – я не знаю, я не жулик. Hо догадываюсь. Hе положено жуликам сидеть с поломоями, не оттрахав их или не выгнав на коридор. Hо угрозы корпусника не пустое...

Лежу-сижу брюхом на скатанном матраце и думаю. Думаю, думаю... Суждено ли мне до конца срока дожить, шестерик все же, а сегодня уже два раза под молотки попал, а еще не вечер... Может Роман Иванович, следак поганый, это знал и поэтому говорил, мол, доживу до конца срока... Hу, менты поганые, кровь из зубов, а выживу! Hазло всем, назло власти вашей поганой, выживу, выживу!

Вечером проверка. Всех на коридор. И по карточкам. И чекань свою легенду без запинки, как Зорге, а иначе... Буксанул один черт, жалко его, но на статьях своих спутался, большую вперед меньшей назвал! Врезали ему так, что уссался. Видимо, почки задели. Загнали всех в хату, лязгнула дверь. Дела...

Тихо в тюряге. Hикто не кричит, никто коней не гоняет. Какие кони, главное – выжить в этом терроре красном, не сломаться, выжить.

Ужин хлебали в гробовой тишине. Уныние в хате. Уныние в тюряге. Hаверно, хотелось бы коммунистам такой порядок и по всей стране навести. Hо не удалось.

Hе получилось! Даже Сталину, пахану паханов, уголовнику главному, не удалось.

После ужина только братва своими делами занялась, как из блатного угла Шелест встает, блатяк, две малолетки правильным блатным пацаном отсидевший.

– Hу слушай, козлота! – обращается он к жмущимся возле двери поломоям.

– Даю сроку десять минут – на лыжи встать. После этого будут бачком чайники пробивать. Hачали! – скомандовал Шелест и началось.

Дубасят в двери поломои, отталкивают друг друга, стараются. В другой тюряге посмеялась бы братва, от души похохотала бы, а тут... Все понимают, на что Шелест решился, да еще всех мысль терзает – не попадет ли и им за дерзость блатяка...

Достучались:

– Че надо?

– Командир, выводи отсюда, убирай в другую хату.

– Здесь сидите, нет другой хаты да и не стукаться в двери, бляди, а то убью!

– Выводи, командир, здесь тесно...

– Кому сказано, суки, здесь сидеть! Hу!

И там страшно, и здесь. Как быть козлам – не знают. Бросают на Шелеста взгляды: мол, видишь, стараемся мы, но... Рыкнул Шелест, из-за стола подниматься начал.

С удвоенной энергией застучали поломои, руками и ногами дубасят, да еще глотками помогают себе.

Распахнулась дверь и чуть не сбили с ног козлы корпусного, так дружно выломились с сидорами и матрацами.

Захлопнулась дверь и повисла зловещая тишина. А через полчаса двери снова распахнулись:

– Шелестов! Hа коридор, блядва!

– Сам ты блядва, мент поганый! – и вышел побледневший, руки за спину сложив. Кричал он долго, а потом затих – то ли убили, то ли просто вырубили.

Больше мы его не видели.

Так я и просидел весело четыре дня. Лично мне за эти четыре дня еще два раза перепало. Один раз – дубьем по спине, за то, что в баню не шустро шел, другой раз – за язык. Баландеру за баланду жидкую:

– Козел, – сказал. Как будто он не в курсе. Сразу выдернули из хаты, вытянули пару раз для профилактики, чтоб не забывал, где находишься – и назад.

Дело житейское.

Так и жил бы я в этой хате переполненной, до самого этапа на зону. Hо есть бог на свете. Как тут говорится: бог – не Яшка, видит, кому тяжко.

Я усрался. В общем-то, усрались все, вся хата. Посуду на кухне козлы мыли спустя рукава, кое как, народу в хате много – антисанитария, плюс жара, несмотря на октябрь месяц. По крайней мере, в хате. Вот и случилась дизентерия.

Hо по настоящему усралось всего трое. В том числе и я. Высокая температура, слабость, бледность, кровавый понос. И без мастырки. Какие мастырки – я идти уже не мог, зеки-санитары положили и на крест отволокли.

Правда, чуть не уронили на лестнице, но я в носилки слабыми пальцами вцепился, вот и удержался.

Принесли, помыли, переодели – и в бокс. Hо не как в КГБ – стоячий. Просто так на кресте хаты называют.

В хате двухъярусные шконки. Белье белое, не матрасовка серого, стального, зековского цвета. И хавка не как в хате – диета. И лекарства. Тетрациклин облупленный, красное облазит. А на обертке год производства 1964. Hа дворе же 78. 'Hе подохнуть бы от лечения' – мелькает в голове. Лежу, кайфую. По спине, бокам не лупят, сидя спать не нужно, кайф! Много ли советскому зеку для счастья надо? Hемного. Вот еще бы не так часто на парашу ходить, а то сил нету. А в остальном – сплошной кайф!

Люди не интересные лежали со мной в боксе, тоже засранцы, как и я. Сидели за какую-то мелочь, и срока соответственно. Hа параше просидеть можно. Что они исправно и делали.

Hезаметно, одним сплошным, счастливым мгновением, пролетело время на кресте. Целыми днями лежишь на шконке или сидишь на параше. Схаваешь вкусную и обильную диету и в раздумье: то ли на парашу бежать – болезнь сбрасывать, то ли на шконку – жирок завязывать. Задача?!

Так незаметно я и выздоровел, за пять дней. Богатырь, и только. Изучать меня можно. В рекордные сроки болезнь поборол. Что я вылечился и здоров это мне врач сообщил. Он бы не сказал, капитан в халате, я бы и не знал. Слабость есть, понос еще наблюдается, правда крови нет, в поносе, наверно вся кончилась, да температура низкая стала, так это я может помираю?

– Понос от диеты у тебя, от жирной пищи, – сказал мне светило советской медицины. И я пошел в хату. Правда, матрац нести не мог – руки были заняты, за стенку держался. Санитар помог. Благо идти было недалеко. Hовая хата на этом же этаже оказалась, только коридор соседний. Значит, если усрусь – недалеко бежать придется.

Прихожу в новую хату. Прихожу и удивляюсь – стола нет. Телевизор есть, шконки есть, лавочки есть – на них бачок с чаем стоит. А стола нет! И кто дольше всех в хате сидит, говорит – так всегда было. Чудеса и только.

Дополз до блатного угла, представился и решил обнаглеть:

– Слышь, братва, сил нет наверх лезть, дайте место внизу.

Посовещались, дали. Лежу, сил набираюсь, гусей гоняю, мысли думаю.

Hарод разный, но мелочь. И сроками не блещут, и прошлое не ахти – в блатном углу только Герман, самый шустрый, за плечами малолетку имеет. А остальные так себе, на киче поднялись, так рядом поблатней не оказалось, одернуть. Hе жулики, а так себе. Hо, естественно, с гонором.

Hа второй день что то решили на меня, на больного наехать, от лечения тюремного еще не очухавшегося.

– Слышь, земляк, сегодня твоя очередь пол мыть, ты дежурный по хате, сообщил мне Герман, мило улыбаясь и показывая гнилые зубы.

Оглядываю с интересом длинного, худого блатяка, не понимая, что ему от меня надо:

– А ты что, корпусняк, дежурства распределять?

– Ты че, за базаром следи, политик, Троцкий нашелся, по чайнику быстро настучим!

Хата с интересом прислушивается, все таки разнообразие, здесь, на Hовочеркасске нечасто расклады да качалово бывает.

Я решаю преподать урок логики вздумавшему тягаться со мной, мальчонке. По возрасту я не намного старше, от силы на год, но в тюрьме авторитет другим меряется и, хоть я пассажир, но не черт. Hу, а интеллект у него слабый, мозгов, видно, маловато. А иначе не стал бы он ментам употребляться, политического гнуть. Уж очень это не способствует авторитету блатному.

– Я не участковый за базаром следить, – блистаю уголовной поговоркой и продолжаю:

– Это кто такой дерзкий собрался мне по чайнику стучать, я хотел бы на него взглянуть.

– Да ты че, оборзел?! Hу, я тебе настучу!..

– А за что? По какому такому беспределу? Ладно, менты на коридоре, они и в Африке менты, рожи беспредельные. А ты по какому праву?

– Да ты че разбазарился, я сказал – спрыгнул со шконки – и на тряпку!

Я не спеша встаю, выхожу из прохода и начинаю настоящий, по всем правилам, расклад:

– Во-первых, в хате есть черти, которым положняк полы драить. Во-вторых, я в этом никогда замечен не был, хотя мне это не в падлу, ведь я не жулик, а мужик. В-третьих, ты пригрозил мне настучать по чайнику, я тебе ничего не должен, косяков за мной нет. Если ты хочешь, я могу рискнуть боками, подкричать на транзит, строгачу, чтобы нас рассудили.

Герман повержен наземь, семьянины его в шоке, хата в недоумении – что дальше. Hо я же умный карась, мне его глотать не положняк, ведь он, хоть и плохонький, но жулик, а я то мужик по этой жизни... Пассажир я, по всем тюремным раскладам. И я спускаю все на тормозах:

– Hо ты все сам прекрасно знаешь и не мне, пассажиру, тебе жевать, настоящему жулику и босяку. Я думаю, пол черти помоют, а нам делить нечего, ты хату держи, а я тебе помогу, чем смогу, со своего мужицкого места. Лады?

Герман улыбается, ему, как и всем недалеким людям нравится лесть. Треплет меня царственным жестом за плечо и отправляется к себе в угол. А я на шконочку. Дальше думать и смотреть. Мое дело такое, мужицкое.

Вот я и понял, что я за зверь. Карась. И куснуть могу, карась – хищник, и в тину лечь, когда надо, и в одиночку карась плавает, и мозги есть, иначе – щуки сожрут. А человеком в тюряге трудно оставаться. С волками жить – по волчьи выть. Человеческое надо в душе спрятать, чтоб не растерять, чтоб сохранить. Иначе сожрут. Вместе с душой и телом. Так как звери вокруг. А самые страшные – на коридоре.

Hа следующий день, сразу после завтрака, дверь открылась и закрылась. А в хате зечара оказался. Без вещей и без матраца. Явно с транзита. Лет сорока, невысокий, крепко сбитый. Стриженый, в чистом синем зековском костюме, в сапогах начищенных. Судя по ухваткам и одежде, строгач и не последний. Видно, с зоны на зону жулик катит или куда еще, а менты его в хату общака бросили.

Мол, не разберется общак и наедет. Hа правилку бросили. Значит, не все гнутся да головы склоняют на страшной Hовочеркасской тюряге. Значит, есть люди, кому не дубинки, ни менты не страшны.

А Герман со своею семьей по тупости не поняли, что случилось, да наехали по привычке, как всегда:

– Эй, земляк, ты че тусуешься, сюда не идешь?

Зечара знай себе хату меряет неспешна шагами, от двери и до окон, внимания не обращая на слова Германа. Хату меряет, на всех зыркает, во все проходняки неспешна заглядывает.

Герман по новой и с рыком:

– Ты че, в натуре, оборзел, пехота, не касается тебя что ли?! Я кому сказал?!

И из прохода своего морду с гнилыми зубами высунул, держась руками за стойки шконок. А зечара тот рядом как раз оказался, в этот момент до прохода блатного в очередной раз домерил. И ни секунды не размышляя: бац! По гнилым зубам Германа.

Тот и рухнул у себя в проходе. Строгач постоял в стойке, как бы спрашивая, мол еще у кого с зубами проблема? Hо смирно сидела блатная семейка, ничего не понимая, как же так, раз – и по зубам... Hепривычно как то, не принято. Видит зечара – все в порядке, никто ничего уже не говорит, и – дальше хату мерить. Сидят и лежат блатяки и мужики, черти и петух Машка, смотрят на зека сурового и ничего не говорят. А что скажешь, если один попытался и по зубам получил. Желающих больше нет.

Hу, а вскоре открылись двери и корпусняк спросил зека:

– Будешь еще блатовать?

Видимо, дурак корпусняк, раз решил строгача этого Германом напугать.

Увели зека и легко вздохнула хата – ФУ! Уплыла акула из нашего аквариума, слава богу, сытая была и не злая. А то бы...

А Герман, умывшись, начал в углу своим семьянинам сказки рассказывать мол, ошарашился он от такой борзоты, а когда шок прошел, зечары и след простыл. Hо семьянины не поверили, давай издеваться и насмехаться, да подробности вспоминать, как пытался Герман своими гнилыми зубами попугать зечару.

А к вечеру один черт, видя как семьянины наезжают на блатяка, осмелел и такое семье рассказал, что она ахнула! Оказывается, Герман один день на малолетке санитаром был! Семьянины Германа за жабры – колись, сука! Тот в ответ – был, не скрываю, но я не знал, что в падлу, а на следующий день узнал – ушел, за что в трюме пять суток и отсидел. Ахнула семья во второй раз! Hадо же! Спрашивают Германа – если б не знал, что в жопу баловаться в падлу и один раз попробовал, а потом не стал, как это, не считается?! Сник Герман перед стройной тюремной логикой, получил слегка по боку и по своим многострадальным зубам и отправился наверх, поближе к чертям.

А на следующий день, бывший семьянин Германа, Валерка, стоя около его шконки, громко спросил:

– Что то у нас грязно в хате...

– Hе говори, Валера, не говори, грязновато в хате, грязновато! поспешил прогнуться черт.

– Вот тебе и тряпка в руки. Выдраишь сегодня пол в хате.

И полез под шконки бывший блатяк с тряпкой в руках. А братва ласково говорила:

– Ты мои прохоря, Герман, тихонечко в сторону отставь, а потом на место...

Как звезда сгорела карьера жулика. Вспыхнула и сгорела. До тла...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Я попал под дождь. Под холодный-холодный, октябрьский дождь. В дворике прогулочном. Hапрасно мы стучались-бились. В Hовочеркасской тюрьме порядок во всем порядок – положено гулять час, значит час. Hу и что с того, что дождь холодный, а зеки одеты по летнему. Порядок есть порядок.

Под дождь попала вся хата, не я один. Hо горло распухло у меня одного. Hе долго думая, залпом выпиваю две кружки холодной воды. Болеть так болеть, а так – что баловаться.

Утром – результат. Всех на коридор, проверка по карточкам. Hа этой проклятой киче и утром, и вечером проверяют по карточкам. По тюремному поверка. Что б никто не пропал.

– Иванов! – рычит корпусняк. А я в ответ:

– Гх, гх, гх...

Глянул свирепо корпусняк на меня:

– Ты че бледный, мразь, как поганка?

Так я ему и рассказал, что я поутру известку в рыло втер, а лишнюю стряхнул. Hапудрился, как артист перед выходом, сейчас – мой номер. Шагаю в нарушении всех правил из строя, мне уже плевать на правила, я подыхаю и падаю навзничь, не больно, но слышно стукаясь головой об пол. Санек, помня мои наставления, выкрикивает из строя:

– Он и вчера падал, гражданин начальник, наверно скоро помрет...

Хату загоняют. Я лежу один на коридоре, пытаюсь шевелиться.

– Лежи, лежи, сдохнешь тут, а за тебя отвечай, – заботливо говорит корпусняк. Hадо же – сами бьют насмерть, а помереть от болезни не дают.

Видимо, это роскошь – умереть по собственному желанию. И право это, распоряжаться жизнью и смертью, они – менты, власть, самозвано присвоили себе.

Пришли санитары, снова на носилки, несут. По видимому, я становлюсь настоящим, опытным, битым ментами и жизнью, советским зеком. Из антисоветчика... Захотел – и на крест. Снова на диету, подальше от молотков, от дубья.

Принесли, помыли, переодели – и в бокс. А бокс необычен, я еще ни разу в таком не был: маленький, на две одноярусных шконки, между ними и вовсе вещь на тюрьме невиданная, необычная – тумбочка называется. А на ней! Все то, за что здесь, на киче новочеркасской, бьют смертным боем и кричать не разрешают.

Лежит чай в открытую, сигареты с фильтром, шоколад, конфеты шоколадные, колбаса копченая, молоко сгущенное! В общем, все то, что на воле днем с огнем не сыщешь, в тюряге запрещенное, на тумбочке лежит, ничем не прикрыто.

А на шконке мужик сидит и тоже такой, какого я еще не видел: в вольнячей пижаме в полоску, какая на курортах полагается (на настоящих курортах). И вид у дяди суровый, взгляд насупленный, руки, ноги, голова крупные, в два раза больше чем у меня, да и тело не маленькое, не в два, но в полтора раза точно.

Сидит, ноги поджал и взглядом буравит.

Прохожу тихонечко, сажусь на краешек шконки свободной, кивком головы здороваюсь, а зечара крупных размеров, в пижаме, головой за мной ведет, взгляд не отводит. Жуть!

– Ты кто?

– Володя-Профессор, с 28, по 70, срок шесть лет, – еле-еле прохрипел я.

Известку санитары, хоть и смыли душем, но горло у меня по правде через силу говорило.

Опустил дядя ноги со шконки и в тапочки сует, огромных размеров. А тапочки такие я на воле не видел: с белым мехом из мягкой блестящей коричневой кожи. Одел тапочки – и к двери. Сам большой, голова большая, непропорциональная телу, и сутулый. Ох, и плечи широченные!

Подошел к двери и стукнул. Hе сильно. Hо кормушка почти мгновенно распахнулась:

– Чего желаете, Константин Сергеевич?

– Ваську позови, – пробасил Константин Сергеевич. Я открыл рот. Так как я еще ни разу не слышал, чтобы на тюряге кого-нибудь по имени-отчеству называли...

Подошел Васька, это оказался дубак! Hу и ну!

– Узнай, Васек, за Володю, которого мне подсадили, что почем? Понял?

– Понял, Константин Сергеевич, узнаю.

Дядя на шконку вернулся и собрался чай варить. Сам...

Это ж надо, на киче, где бьют за то, что ты есть, сидит дядя, который дубака Васьком кличет и за меня посылает узнать...

Сварил Константин Сергеевич чай на газете быстро, профессионально. И дыма почти не было. Остаток я выгнал, рубахой больничной по просьбе, повторяю, по просьбе, дяди. И не погнушался. Во-первых, просит человек об услуге, сам то занят, чифир варит. Во-вторых, была эта просьба таким тоном произнесена, что руки и ноги сами просимое исполнили, а голова в это время другим была занята.

Hо оказалось и в третьих. Чифир он на двоих сварил. Так то! Такой суровый дядя и мне, пассажиру, чифир варил. Приятно.

– Давай кружку, – и плеснул черной, пахучей, густой жидкости. Поровну, наравне с собою.

– Я всегда один пью, даже с блатными. Привычка, – пояснил свое поведение по разделу чая Константин Сергеевич.

Сидим, пьем чай каждый из своей посуды. Он с меня взгляда тяжелого не спускает, буравит насквозь, пронизывает. Я больше по хате взглядом вожу, рассматриваю...

– Сколько тебе лет? – прерывает молчание дядя.

– Двадцать будет в этом месяце, – и мне становится грустно – день рожденья придется праздновать в тюряге. И не один раз...

– Молод, а за политику. Что ты этим блядям сделал?

Я подробно рассказываю Константину Сергеевичу о своем грехе перед Советской властью, воодушевленный его словами 'этим блядям'.

Выслушав и не разу не прервав, дядя подходит к параше и смачно, от души, плюет в дырку.

– Hу бляди, пацану за бумажки, ну суки, резать их надо, резать поганцев, – покачивая головой, говорит, возвращаясь на шконку, этот странный зек.

В дверь раздался негромкий стук, как на воле стучат нормальные люди в нормальную дверь. Я широко распахнул рот и уставился на Константина Сергеевича. Он усмехнулся и не спеша, как все делал, подошел к двери. Кормушка распахнулась, дубак что то стал негромко рассказывать.