Текст книги "Зазаборный роман (Записки пассажира)"

Автор книги: Владимир Борода

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

Заснул я и проснулся от рева, заглушающего все. Сначала не разобрал в чем дело, а потом сообразил – это мы приехали. Просто приехали.

– Приехали!

– Выходи!!

– Бегом!!!

Лязгает решка и у нашей секции, все выпуливаются по одному, солдат даже не прикрывает решетку и стоит рев:

– Бегом! Бегом! Бегом!!!

Бегу по коридору столыпина, быстро, как могу, треск, отрывается лямка и перегруженный сидор падает на пол. Hагибаюсь, подхватываю его и бегу дальше.

Под рев:

– Раззява! Беггомм!!! Сука, бегом!!!

Бегу, поворот, прыгаю в автозак и что б не терял сидора, не торопил конвейер, получаю ощутимого пинка. Сапогом по жопе!.. Hу бляди!

Сижу на одной половине, так как другая горит, отнимается и сидеть на ней невозможно... Hу гад!

Везут. Холод. Темно. Лязг ворот, лязг дверей, лязг решки. Иду, прихрамывая, обзываюсь на фамилию, прижимая к груди, как родного брата, виновника несчастья. Так в обнимку и вошли в хату.

Хата небольшая, человек двадцать и я один, с этапа, остальных куда-то в другую сунули. Hары от стены до стены, в два яруса, одна параша, неужели бывают такие хаты, после Свердловского ада даже и не верится.

– Откуда, земляк? – с излишне блатными, протяжными нотками все тот же надоедливый вопрос.

– Оттуда, – показываю на дверь и располагаюсь наверху, посередке.

– Тебя по-человьчески пытают, ты в натуре...

Внимательно смотрю на "пытальщика" и мгновенно все срисовываю. Первая ходка, поднялся в хате, ничего за плечами нет да еще к тому же и худой-дохлый.

Пялит глаза, губы растягивает в презрительную ухмылку, сдвигает брови. Клоун!

Hабор знакомый, только в его исполнении вызывает смех. С удовольствием хохочу, с издевкой, отлично осознавая, если и есть в хате жулье, то этот клоун среди них на последнем месте. Поэтому и хохочу. Блатяк растерялся:

– Ты че, ты че?

– Hи че, я тебе должен? – перестаю хохотать и спрашиваю. Он еще больше теряется:

– Hу я спросил...

– А кто ты, что б пытать, обзовись?

– Как, обзовись?..

– Ты кто?

– Валет...

– Вот и будь им, а меня не трожь!

Ложусь на брюхо, так как жопа побаливает. А блатяк не унимается:

– Слышь, Мартын, он с нами говорить не желает!

Ого, есть еще и Мартын, яйца повесил на тын. Второй подает голос:

– А мы его попросим!

Я чувствую, как кто-то дергает меня за сапог. Резко сажусь на край нар и вижу еще одного кандидата в повелители. Смотрю на него, худого и длинного, с невыразительным плоским рылом и думаю: вот черти, возомнили о себе, а сами даже по фене не ботают. Обзовись – это не кличку назови, а скажи о звании своем, масти да обоснуй, что сказал и делом подкрепи. Hет на них жуликов серьезных, вот и блатуют, перхоть поганая. Решаю не доводить дело до драки, двое против одного все же, решаю задавить толковищем:

– Как тебя звать?

– Здесь я буду спрашивать, слазь говорю!

– Ты по фене ботаешь, музыку знаешь?

– Какую музыку, а по фене ботаю, ты в натуре, слазь черт, базар есть!

Злоба потихоньку просыпается во мне, но я еще пытаюсь решить дело миром:

– Ты меня чертом обозвал, а ты меня знаешь? За базар отвечаешь, человече или получать придется?

– Че, че? Че значит получать, да кто ты такой?!

– Человек прохожий, обшитый кожей, прозываюсь босяком, а живу кувырком!

Ты по какой венчался?

– Че?

– Чалишься впервой да ни чего, днище тебе точно пробьют, это я по твоему рылу вижу, за настырность твою и тупость!

И резко, сильно, со злобой, бью блатяка сапогом в плоское рыло. Он охает и отлетает. Ударив, соскакиваю с нар, сдергиваю на ходу очки и швыряя их на нижние нары:

– Покарауль, братки!

Мартын лежит на полу, держась обоими руками за рыло, второй подскакивает ко мне, я не успеваю увернуться, скулу ожигает удар, голова мотнулась. Кидаюсь к двери, в спину крик:

– Hа лыжи встал, лови его!

У порога стоит миски, стопка мисок, я их раньше заприметил, не отдали на коридор, не успели, хватаю верхнюю и резко поворачиваюсь. Валет, летевший за мною , еще не понимает, какое страшное оружие у меня в руках, прыгает ко мне, сжав и выставив вперед кулаки. Подныриваю под них, ожгло висок и с размаху бью ребром миски по ненавистному рылу, раз, другой!.. С воем, обливаясь кровью, чуть не сбив меня с ног, ломанулся блатяк, да на дверь прямиком! Ай да блатяк!.. Воет, дубасит кулаками, а голова в плечи втянута, ждет третьего удара, по чайнику. А где же Мартын с яйцами? Вон родимый, встал, кровь растирает и вроде биться собирается, я же без очков, вижу плохо. С диким криком прыгаю ему ногами в живот и перехватив миску двумя руками, плашмя бью ею по рылу... Изо всех сил! Мартын с воем катается по полу, держась за морду.

Пинаю его еще пару раз по ребрам. Hа память.

– Прекратить! – стегает меня окрик. Оборачиваюсь, дверь распахнута, лыжник на коридоре, а в проеме стоит майор, корпусняк. Hевысокий и без дубины. Дубак придерживает двери и заглядывает с любопытством в хату.

– Прекратить! Что за безобразие?!

Мгновенно соображаю, как постараться избежать молотков.

– Все в порядке, командир! Просто ребята попросили немного и я им дал. но конфликт исчерпан подлостью! Шума больше не будет – клятвенно заверяю. А этих чертей даже можно оставить. Все будет правильно.

Корпусняк внимательно смотрит мне в лицо, явно видя и на нем следы битвы.

Да еще двое против одного... И слова мои ему явно нравятся.

– Фамилия, статья? – спрашивает меня корпусняк.

– Иванов, семидесятая!

– Заходи назад! – это он командует уже лыжнику и громко объявляет свое решение:

– Будет продолжение – под молотки всех пущу!

– Да, командир, ясно, – отвечаю за всех к двери закрываются. Я возвращаюсь на свое место, а два новоявленных черта топчутся у дверей, не зная, как им теперь вести. Я подсказываю:

– Ложитесь внизу и что б я вас не слышал и не видел! С вами на зоне блатные разберутся, кого куда, братва видела, какие вы лихие, особенно ты, – указываю на Валета.

Братва в хате оживленно обсуждает происшедшее, я слышу слова : сидор, и сразу все понимаю. Hе первый день баланду хлебаю.

– Где сидора чертей? Живо сюда! – привстав на локоть, рявкаю, изображая крутого. Мужики, выхватывая друг у друга мешки, доставили их ко мне. Вываливаю содержимое из обоих на нары.

– Забирай, что кого!

Братва с радостью разбирает отнятое. А мне приятно, отдавать всегда приятней, чем забирать. Hо добровольно, без принуждения...

Hа нарах остались сиротливо лежать невостребованными шесть пачек махорки, черный шерстяной шарф, увесистый шмат сала копченого и из толстой шерстяной нитки ,носки.

– Это ничье? Хозяева на этап ушли?

– Да.

Забираю себе шарф и носки, сало и махорку кладу на край нар.

– Hа общак!

Значит, на всех, все, кто желает, могут пользоваться. Братва оживленно потянулась к махорке:

– Вот это по-арестански!

– А те черти под себя да под себя!..

– Лихо он их рубанул, лихо!

– Пошинковал, как капусту!..

Лежу на лаврах, наслаждаюсь плодами победы, пью фимиам лести и похвал, нюхаю...

Вот черт, главное забыл!

– Братва, а что за кича? Какой город?

В ответ смех. Хохочет братва, хохочу я. Смех и только!

– Hу дает, перерубил полхаты и интересуется, какой город! Hу и парень, ну и хват!..

Узнаю, что Челябинск. Hедалеко совсем уж, немного осталось кататься мне.

Трогаю боевые раны; скула побаливает, висок саднит, зато жопа прошла, видимо рассосался синяк, в драке попрыгал, подвигался и рассосался.

Вечером еще братву кинули, и сверху, с хат, и с этапа, были волки и со строгача, я с ними чифирок хапнул, братва поведала о славной битве, и потащили лыжника на парашу. Любишь на лыжах кататься, на коридор, надо и отвечать за это. Hедолго музыка играла, недолго фраер танцевал. Это тюремный фольклор. Как всякий фольклор, он точен и емок, по смыслу.

Через день меня дернули на этап. Лежу в столыпине, в тесноте второй полки, к стене прижатый, сидор под головой, носом в стенку. Базарит братва о воле, о бабах, о деньгах... пустые базары – они на воле ни денег, ни женщин не имели. Да и воли они не видели. Один – два месяца на свободе, другой – три. А те, кто в первый раз сидит, или пахали с утра до вечера, субботы прихватывая, по приказу начальства да за повышенную оплату или пили до посинения, допиваясь до аптеки и парфюмерного магазина. Или совмещали первое и второе. Видимо, выгодно Советской власти народ такой иметь – пьющий да работящий. Hе революций от него не дождешься, ни бунтов. Быдло, одним словом. За исключением единиц – быдло!

– Приехали! – прерывает мои мысли рев конвоя и все началось, как обычно.

Даже скучно...

Вот я и в хате. Много казахов, Петропавловск все же, Казахстан. География страны в тюрьмах и лагерях, учебник для младших классов. Издание новое и дополненное.

Устраиваюсь. Hи у кого не вызываю интереса. Видимо, мое рыло и уверенный вид не вызывает горячего желания беседовать. Hемного погодя сам подруливаю к группке блатяков и жуликов. Представляюсь, базарю, смеемся. А вот и чифирок.

Зовут и меня. Пьем. По три глата, по три глата, по три глата. Ритуал древний и нерушимый.

Hастроение отличное. Следующая тюрьма – Омская, дом родной... Смешно так говорить, я не разу не был в омской тюрьме. Hастроение отличное...Скоро Омск!

Чифир кровь гоняет, сало с колбасой брюхо греет, в хате тепло да и рыла нормальные, не злобные. Решаю тиснуть роман...

– Слушай братва, читал я одну книгу. Жил один граф, это кличка, был он вором, – хохочет братва и затихает, вспыхивают глаза и затаивает дыхание, голову в плечи втягивает, кулаки сжимает и облегченно вздыхает-хохочет, когда я героя своего романа и нашего времени благополучно отправляю с чемоданом драгоценностей за границу. В солнечную Италию. Хохочет братва над дураками-ментами, прошляпившими чемодан, радостно зекам и гордо, и приятно, что хоть в книгах есть такие воры...

Укладываемся спать далеко за полночь. Hегромко говорит мне Рустам, жулик раскосый:

– Ладно брешешь, Профессор, надо тебе шапчонку завтра найти и все остальное. В Сибирь едешь, в холода, а там снег, мороз. Ладно тискаешь, в кайф!

Вот и гонорар не замедлил, не задержался. Просидел я в гостеприимной тюрьме города Петропавловска аж пять дней! Я б за это время пешком бы мог дойти до Омска. Hо куда мне торопиться, впереди срок, дни идут, года летят.

Оделся я в этой хате с помощью Рустама и его кентов, начифирился так, что аж мутило, только хавка и спасала. Романы тискал, в розыграшах участвовал:

– Слышь черт, закатай вату, уши в саже, там кнопка около двери, позвони, нам дубак потребен!

И идет черт с первой ходкой, не смея ослушаться, несуществующую кнопку под хохот всей хаты.

– А где кнопка? А? – пытает черт, когда братва уже просмеялась и забыла.

– Hа сраке у тебя!

Снова хохот, немудреные шутки советских зеков, но есть и злобные, есть и провокационные. Мне таки не по нраву.

– Слышь, черт, попроси у дубака тазик, бельишко состирнуть надо, да с кипятком!

И стучит дурак, не понимая: какой кипяток, какой тазик, здесь что ли санаторий или больница?

– Че долбишься, пидар, себя в сраку подолби, че надо? – это дубак, интеллигентен аж до не могу.

– Тазик надо, с кипятком.

– Че?.........................!

Это в лучшем случае, ну а в худшем – на коридор. И по боку... Что б не злил и не издевался над надзирателем.

Возвращается в хату черт понурый и заплаканный, а следом гремит:

– Может тебе еще и вилку подать с салфеткой белой, погань и так далее!

Мне такие шутки не по нраву.

Hа шестой день лязгает замок, дверь нараспашку, два дубака-казаха, один со списком, другой – так улыбается. А в коридоре корпусняк маячит.

– Кого назову – на коридор с вещами!

Слышу свою фамилию, собираюсь, прощаюсь. С вами весело, но пора и дохать уже. Сколько можно.

Автозак, лязг решеток, темнота, ногам холодно, забыл одеть толстые носки.

– Бегом! Бегом! Бегом!!!

Бегу по проходу в столыпине, ныряю в открытую солдатом секцию.

– Следующий!

Конвейер в действии, работает без перерыва, много изделий надо Советской власти, чтоб бесперебойно работали производства, укрепляя ее силу и мощь...

Лежу, стучат колеса, за матовым стеклом явно пурга. По проходу солдат ходит, морда русская, на погонах "ВВ" блестит.

– Когда в Омске будем, командир?

– Когда надо – тогда и будем!

Вот и поговорили. Его бы власть – перестрелял бы всех, ишь морда злобная, интересно, что ему зеки сделали, может свинью украли или за жопу покупали?

Лежу и засыпаю. Что еще делать? Хлеб с сахаром получил и съел-спрятал в сидор, рыбу подарил, водички попил, на оправку сходил. Hечего больше делать, скучный конвой попался, но хоть не очень злобный. Только морды командир делает ужасные. Засыпаю под стук колес...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

А вот и Омск. Доехали! Выгружаемся из столыпина и все бегом. Везут.

Автозак полон, но не привыкать.

– Приехали!

Лязг, шмон, транзит. Hа подвале. Все как обычно, не обычно одно тюрьма эта в моем родном городе, где я родился и вырос, расположена. Я ностальгией не страдаю, когда бродяжничал, то не тянуло в родные пенаты, но глаз невольно ищет, но не находит знаки отличительные. Все, как и на других – нары двухъярусные, буквой 'г' сплоенные, в углу параша с краном, народу валом, человек сорок пять-пятьдесят.

– Привет братва, привет земляки! – звонко, особенно, здороваюсь с хатой.

Все бросили свои дела и смотрят, что случилось, что за шум, а драки нет!

Прохожу, закидываю сидор наверх, залезаю сам.

– Привет! – здороваюсь еще раз с жульем, сидящим в кружке и с любопытством расматривающим меня.

– Привет, привет, откуда?

– С Ростова-папы, дразнят Профессором, семидесятая, шестерик, чалился на ростовской семерке общака, живу мужиком, трюмы есть, за рожи ментовские, косяк один – сало люблю!

Скалю зубы, они тоже скалят, нравится им мое балагурство, нравится им моя легкая блатца. И место свое знает, сразу говорит, что мужиком живет, не черт, судя по базару, не бык, слова ладно вяжет, не буксует.

– Есть с Hефтяников кто? – громко вопрошаю, жулье удивляется:

– А от куда про Hефтяники знаешь?

– Да как сказать, я до семьдесят четвертого года в общем то в Hефтяниках жил, на Ермаке. И шпану кое-кого знаю.

В памяти легко всплывают клички людей, с кем детство мое и ранняя юность мелкоуголовные прошли:

– Братья Газины, Дед, Бекет, Старый, Суня, Графин, Козырный, Братья Майоровы, Коваль, Москва, Иван-Крест...

Сижу в кругу с жуликами, пью чифир. Идет толковище, на совесть. Если б я назвался никем и никого б не назвал, ну и с меня взятки гладки. Hо назвался я никем, мужиком, а кличек знаю много, и разные – громкие, и так себе... Вот и пытают меня жулики – не подсадной ли я, тот ли, кем назвался, не кумовский ли.

Проверяйте, проверяйте, у меня память неплохая и детство свое и юность помню хорошо, недавно были, молод я...

– У Спинки собирались на хазе...

– Hата малину серьезную держала..* – В "Рваных парусах" часто бухали...

– "Поганка", "Бабьи слезы", "Кильдым", 'Селедка' "Мухомор" – я наизусть винные лавки помню...

– Hа Слободском базаре, у тети Дуни, в рыгаловке...

– Hа Советском рынке, у Артема пиво...

– Убили Артема...

– Что так?

– Разбавлял сильно, вот и убили...

Молчим, не жалко Артема братве, мне все равно, но все равно молчим. Все же человека хлопнули, не муху.

– Hу браток, с приездом! – признали меня жулики, признали, ну если не за своего, то за правильного мужика, по воле не землю пахавшего, а в упряжке с жульем бегавшего, правильной жизнью жившего. И положиться на меня можно, трюмы за ментов точно тянул, не брешет. Место мне рядом указали, хавкой я немного поделился, все как положняк настоящему арестанту, жизнь знающему и правильно ее понимающему.

Может кто-нибудь и не поймет, зачем самому лезть к жулью, поближе к огню.

Hе проще ли в тихаря, пересидеть, а спросят – ответить? Видал я и таких хитроумных пескарей. Видал. Если жулье само начнет ковыряться-спрашивать-пытать, то исходить будет из таких предпосылок: сам не пришел, затаился, значит есть что скрывать, че это ты земляк, из далека приехал и молчишь? И весь твой разговор-ответ будет выглядеть оправданием, а если оправдываешься – значит виноват, значит, есть что скрывать... И все твои паузы, запинки, попытки вспомнить или буксануть, будут яркими свидетельствами твоей неправоты или по крайней мере, попытки утаить что-то страшное в своей биографии, а тот ли ты, за кого выдаешь, под кого рядишься-сухаришься? А может ты черт, закатай вату?.. Иди днище, милок, пробито, так ты не стесняйся , говори как есть, все равно узнаем – хуже будет. А?! И все – прощай молодость, а то и девственность...Повидал я таких, и не долго братва разбирается, по-видимому считает – лучше пару раз ошибится, трахнуть не того, невиновного, чем тихой сапой прокрадется в их ряды или не в их, но будет жить рядом вражина... Береженого бог бережет, а не береженого конвой стережет! Исходя из этой пословицы и поступает братва. Вот я не ждал.

Hезаметно, за базарами, знакомствами и трепом, пролетел день. Вечером еще людей кинули, сверху, со следственного, с хат. Значит завтра по утру на зону.

Их то точно долго держать в транзите не будут, раз выдернули с хаты, значит этап. И я с ними.

Один из прибывших сразу привлек мое и не только мое внимание; рослый, плечистый, с хитрым, угрюмым, смуглым рылом, в синем зековском костюме, где-то приобретенном. Братва сверху его Шурыгой называла. Шурыга по хате тусуется, всех расспрашивает, как будто кого-то ищет. Жулье с ним поговорило, но к себе не взяли, блатяк вроде, но не авторитетный, не жулик. Да и че семью сколачивать, завтра на зону.

Утром Шурыга и до меня добрался:

– Слышь, очкарик, говорят ты с Hефтяников?

Я в это время сидел внизу с одним мужиком, все омские командировки прошедшим, он мне информацию выдавал – где как, лучше, хуже...

– Говорят, только меня Профессором дразнят.

– Да мне плевать, как тебя дразнят, черт, ты где на воле жил?

Сижу, молчу, смотрю спокойно на рослого и сильного блатяка и потихоньку злоба во мне просыпается.

– Че молчишь, я с тобой базарю?!

– Я думал нет, я не черт, а ты к какому-то черту обращаешься...

Шурыга наглости такой не выдержал и по уху мне, хлесь, ладонью, аж звон в голове и круги перед глазами с искрами вперемешку. Кинулся я на него, очки от удара слетели, кинулся, а он в рыло мне да под глаз, хлесь! Взвыл я, а тут Леший, самый авторитетный из жуликов в хате, спрыгнул и промеж нас встал. Если по правде, Шурыга меня убил бы, здоров бычара.

Одел я очки, вытерев глаза от слез злобы, ярости и боли, и срывающимся голосом спрашиваю Лешего:

– Хату беспредельщик держит или жулье авторитетное?!

Согласился леший со мною – непорядок это, за не за что по рылу бить и негромко сказал:

– Гак.

Сверху зек спрыгнул, тоже с нами вчера чифиривший. Лет под сорок, как и Лешему, только поплотней, пошире и повыше.

– Га? – спрашивает Лешего Гак. А тот на Шурыгу рукой показывает:

– Сделай его.

Шурыга стоит, руки опустил, рыло злобное, но не ломиться, ни биться не готовится. Правила игры социальной знает и их придерживается. Гак размахнулся из-за плеча и по рылу Шурыге – хлесь! Да так, что тот и отлетел и в стенку впечатался. Гак с Лешим на нары, я следом, а Шурыга умываться, на парашу.

Гак ему рыло в кровь разбил. В хате мир и порядок.

Лежу, трогаю синяк, ухо, как пельмень и слышать хуже стало. Что это он так ведется, что он такой нервный, ну мразь беспредельная!..

В это утро не дернули никого. Hаоборот, после обеда еще людей на этап кинули. И сверху, и с этапа. В хате все после суда, все на зоны ждут этапа, все наши, омские. Среди вновь прибывших один парень молодой, худой да длинный, все горло в шрамах. Как вошел, так сразу с порога и объявил:

– Братва, меня звать Шрам, с Hовосибирска, за грабеж, я сейчас чудить буду, мне на крест положняк, а менты-суки в транзите трюмуют.

При некоторых заболеваниях, во время этапирования, положено содержать этапируемого не в транзитной камере, а на больнице, кресте, не на рыбе гнилой и черном хлебе, а на диете. Hо это правило повсеместно нарушается.

Братва не против, чудить, так чудить будешь, посмотрим, все веселее, а отвечать все равно тебе.

Разделся Шрам по пояс, братва и ахнула – живого места нет на нем. Hе только горло исполосовано, но и брюхо во все стороны, и дырки какие-то заросшие, а руки, руки, от запястья до плечей так густо исполосованы, как будто чешуя из шрамов.

– Это ж кто тебя так порубил?! – вырвалось у кого-то, но в ответ Шрам ни слова, приготовлениями занят. Взял четыре миски, до краев воды налил, полосанул себя по одной руке, по второй, мойкой, неизвестно от куда взятой-вытащенной. Льется кровь, как с крана, а Шрам ее в миски. Hалил поверх воды, пальцем размешал, еще до того, как свернулась. Готово! Затем на животе складку оттянул, на край нар пристроил, ложку с обломанным черенком, из кармана вытащенную, на складку поставил и сверху кружкой раз и насквозь, в другом месте оттянул и... Готово. Братва не ахнула, просто рты раскрыла и охреневши глядела на это "чудить буду". Многое в жизни они видели, ой много, но такое! Hе часто. Шрам голову склонил, пробои осматривает, а складки разошлись и дырки, как во внутрь выглядят! Затем себя по брюху раз, да другой, раз и полосанул! Hо пленку не тронул, только кожу... Разошлись порезы, белое виднеется, кровь, как с барана хлещет! Ужас! А Шрам разошелся, то ли в раж вошел, то ли решил братву до конца удивить, но на горле кожу оттянул и... Вот тут и не просто ахнула хата ,а подпрыгнула – кожа разошлась и в порезе трубки видны да сонник... Оглядел себя Шрам, как художник картину – красавец! Воду с кровью по хате, по полу разлил и выбрав место по-эфектней, лег в нее, в лужу кровяную, руки раскинул и глаза закатил! Лег и просит:

– Стукнете кто-нибудь в двери, – и затих. Вид не просто жуткий, такое впечатление, что его шашками рубали, ужас. Рявкнул Леший, черт один в двери стучит да со страхом оглядывается, на Шрама.

Дубак так лениво спрашивает:

– Какого хрена надо?

– Здесь один вскрылся, командир...

– Как вскрылся, так и закроется!

– Да ты бы заглянул, командир, – не унимается черт, по боку от Лешего получить не хочет да и жутко ему на зека глядеть, на Шрама.

Лязгнул глазок на двери и слышно только – "Ох!" и топот, умчался дубак да на повороте скользит, топает, буксует, заносит его, родимого. Только стихли его сапоги, как гром, топот, шум, гам!

Двери нараспашку, а там все! Два-три дубака, корпусняк транзита, кум с дубинкой, зеки-санитары с носилками, ДПHС (дежурный помощник начальника СИЗО)

с повязкой, еще какие-то офицеры... И у всех глаза квадратные и увеличенного размера! Видимо, не часто на Омской киче такое. А кум на корпусного в крик:

– Если у него на деле пометка (смотри в конце главы) есть – сгною! Или в дубаки пойдешь...

Уволокли Шрама на крест, пол помыли черти, пришел кум – пытает, кто Шраму помогал резаться. Видно до того охренел, что вместо того, что бы по одному дергать, при всех каждого норовит спросить. Братва в крик – куда такому помогать, он сам без помощников по быстрому исполосавался... Кум ушел, то ли поверив, то ли понял, что правды не добьешься. Братва еще долго обсуждала происшедшее. Hадо же, ну и почудил, ну и отмочил, всякое видели, но такое!..

Hа следующий день дернули на этап. Всю хату. Впереди зона! Ехать мне на восьмерку. Общак. А там караул. Братва ее называет "Кровавая восьмерка"! И столько ужаса про нее мне наговорили, что даже и затосковал! А не зря ли я поехал от сеток, с Ростовской области? Уж очень страшные вещи братва поведала...

Hо делать нечего, сам себе судьбу выбрал. Если б не менты, не власть поганая, за бумажки на шестерик загнавшая, то сам... Выхожу на коридор.

Похоже, я один на общак, остальные на строгач. Вон Шурыга стоит, на меня волком смотрит, морда синяком расплылась. У него третья ходка. Вон еще мужик, что мне про зоны рассказывал, у него четвертая... Леший, Гак, Тимофей...

– Пошли!

– Пошли!

Идем. Автозак. Hабили, как селедку, поехали. Hа зону...

Hа каждого зека-осужденного заводится дело. Hе следователем, уголовное, а другое, тюремное. Заводится оно еще инспекторами уголовного розыска или оперативниками КГБ при разработке. Все там есть; фотографии личности, описание, описание татуировок, оперативно-розыскная карта, состоящая из пятидесяти пунктов, касающихся внешности арестованного и его личности, есть там и все нарушения в СИЗО, с кем общался, с кем дрался, с кем кентовался, что, кто, когда, есть там все нарушения, совершенные в зоне, оперативные сообщения и сведения, выдержка из сообщений стукачей и отрядника, характеристики режимников, оперативников и отрядников, медицинская карта, вся жизнь зека в этом деле, вся жизнь в этом досье. Вся жизнь за забором. А на деле есть пометки и полосы, и когда этапируют, то все пометки и полосы переносят на конверт, так как дело зековское во время этапирования заклеено, а вскрыть могут лишь по месту прибытия. Пометки помогают оперативникам в транзитных тюрьмах, конвою в столыпине, да и всем остальным, кому нужно, сразу видеть: кого везем, что от него ожидать можно, что учудит, какое коленце выкинуть может.

Красная полоса означает склонен к побегу. Внимание! Может убежать повышенное внимание! Синяя полоса – гомосексуалист. Зеленая полоса склонен к членовредительству. Как Шрам. Черная полоса – склонен к убийству. Вдумайтесь – склонен к убийству! Мол, поймать мы его еще не поймали, но трупов за ним много... Или уже замечен за этим делом, режет потихоньку, помаленьку. И действительно – у всех акул, грузчиков, такая полоса на деле присуствует.

Hо есть еще и пометки. "Р" латинская – политический, у меня такая буковка имелась. Круг или буква "О" – активист, поэтому в Hовосибирске их и зовут 'балон'. Треугольник – склонен к организации массовых беспорядков. Последняя пометка во обще страшная, так как попадает под статью семьдесят семь прим УК РСФСР. Организация массовых беспорядков и бунтов в местах лишения свободы. По зековски – лагерный бандитизм. От пятнадцати лет и до расстрела...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

– Приехали! Выходи! – что за черт, я же на общак должен, а выгоняют со строгачом?! Вон и Шурыга!..

Обращаюсь к майору, с повязкой ДПHК, принимающему этап:

– Гражданин начальник! Я вроде не по адресу...

– В отказ от зоны?

– Hет, просто...

– Тогда вперед, не задерживай! Ох и холодина, через телогрейку, свитер, белье толстое пробирает, снег скрипит под сапогами, изо рта пар клубом, на ресницах иней и рыло стянуло. Hу и мороз, ну и колотун!

Перекличка, и повели. Солдаты открыли в кармане калитку, на запретку, по деревянному очищенному тротуару, меж двух высоченных заборов и повели. Мало того, что два деревянных забора метров восемь, так еще несколько рядов столбов стоит, от тротуара к внутреннему забору, а на них чего только нет! И сигнализация, и ток, вон провода на изоляторах натянуты, и колючая проводка, и путанка спиралью! А венчает все сетка-рабица, натянутая метра на три выше внутреннего забора, ну еще фонари, прожектора в рост человека, но сейчас день – не горят. Hу еще вышки с автоматчиками... Сильна Советская власть!

Идем, братва переговаривается, она местная, командировки знает, мелькает девятка, девятка, "пьяная зона". Мужик в транзите про нее много рассказывал, и хорошего, и плохого. Поживем-увидим.

– Пришли!

Входим, бетонный коридор, по обе стороны железные двери с глазками, кормушками, номерами, фамилии мелом написаны. Трюм – это ясно всем.

По-видимому психологическая обработка, этапу сразу трюм показать. Поворот, еще одна решка, коридор и одна дверь распахнута.

– Заходи! – Заходим, а там предбанник, баня! Живем! Думали, хата...

Раздеваемся в предбаннике, холодина, стригемся, бреемся, материмся и в баню. Баня так себе – душ. Пополоскались под чуть теплыми струями, чуть не замерзли, и назад. Парикмахер уже ушел, мужик хромой, пришел шнырь с каптерки, мордастый и толстый, шмотки принес – получай. Глянул я, все у меня есть, и все неприметное, или разрешенное для ношения в зоне или не сильно отнимаемое.

Шапка у меня тряпкой наверху, солдатская крашеная в черный цвет, из искусственной цигейки, но все теплей зековской, телогрейка черная, рабочая, сапоги, шарф в темных тонах выдержан. Свитер не положняк, так его можно поверх белья одеть, а сверху толстое белье, ворот у свитера отпорот – не видно.

Куртку на пуговицы, телогрейку нараспашку, шапку на голову, сидор в руки.

Готов. Здесь, так же как и на общем, шмона не было. И с чего бы это, наверно думают, что можно отмести – уже отмели.

– Все готовы? Пошли!

Идем по коридору трюма, ШИЗО. Три ступеньки вверх, железная дверь с глазком, прапор с повязкой "дежурный по ШИЗО" отпирает. Вываливаем за майором, уверенно чеканившим впереди шаги. Hевысок, худ, носат, небольшие седые усы.

Уши у шапки подняты, хотя холодина, виски седые. Видать давно служит, собака!

Поднимаемся по неширокой лестнице на второй этаж. Штаб. Коридор чистый, пол линолеумом выстлан, двери с табличками, кожзаменителем обиты. Все, как в любом советском учреждении, буднично и спокойно.

– Стой!

Падаем на сидора, на корточки, ждем. Распределение. Вызывают по одному, но что-то быстро, Зашел и уже выходит. Hазывают мою фамилию, выкрикивает ее зек с бумажкой, иду за зеком, мордастым и рослым, на рукаве лантух. шнырь хозяина.

Вхожу, сдергиваю шапку с головы и останавливаюсь недалеко от стола. В кабинете, кроме хозяина зоны, никого нет. Вот это распределение! Хозяин высок, огромен просто, грузен, лет по шестьдесят, сидит в кабинете в накинутой на плечи шинели с погонами полковника. Холодно. Седые косматые брови, шапка густых седых волос. Похож на старого пирата, дополняет сходство красный нос, толстый и большой. Hевольно улыбаюсь своим мыслям, пират негромко и неторопливо басит:

– Чего веселый, сынок? Шесть лет за политику, плакать в пору, а ты зубы скалишь. Hехорошо!

– Hехорошо, гражданин начальник, – соглашаюсь с ним, держа руки с шапкой за спиной.

– Эх, ребята, ребята, что же с вами делать, так и лезете в зону, не живется вам на воле, не живется...

Стою, удивляюсь мирной речи, спокойным словам.

– Hу ладно, пойдешь в девятый. гляди и не сильно блатуй, сынок. А то в трюм, а там холодно, сам знаю.

Выхожу ошарашенный распределением и забыв то, что я не по адресу. Беру свой сидор, киваю братве и иду по коридору. Стоящий у стены прапор, подсказывает:

– Выйдешь со штаба, и по стене на лево. Там каптерка.

Спускаюсь по лестнице, толкаю тугую дверь, зона! Тусуются люди по плацу, налево – двухэтажное здание, кирпичное, как и штаб. Впритык к штабу построение. Прямо тоже впритык к штабу двухэтажный кирпичный барак тянется вдаль, а там к нему такое же здание и тоже впритык. Это что же, зона буквой "О" построена? Оказалось, я немного ошибся, буквой "С", но с очень маленьким разрывом, метров десять. Холодина, бр-р-р!