Текст книги "Зазаборный роман (Записки пассажира)"
Автор книги: Владимир Борода
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)
Борода Владимир
Зазаборный роман (Записки пассажира)
ВЛАДИМИР БОРОДА
ЗАЗАБОРHЫЙ РОМАH.
(Записки пассажира.)
ПРЕДИСЛОВИЕ.
Прошу людей, читающих эту книгу, не рассматривать ее, как лягание мертвого льва, в связи с событиями, произошедшими в стране, ранее называемой СССР, после 1985 года. HЕТ, HЕТ, HЕТ!!!
Лев не умер! Я считаю – лев притворился. Я считаю – коммунизм жив! Он просто научился притворятся, он просто поумнел.
И хотя эти слова сказал коммунист Фучик и по другому адресу, я не побоюсь обвинений в плагиате, потому что правильней не скажешь – Люди, будьте бдительны! Прошлое не должно повториться!
Это цель моей книги. Главная. Прошлое не должно повториться...
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Мы уже заканчивали печатать. За окном была теплая майская ночь. Глаза чесались и слезились, скулы ломило от постоянного зевания... Хотелось зверски спать, как из пушки.
Мы закончили печатать и, уложив плотные пачки листовок в сумки, погасили свет... Я открыл дверь в ярко освещенный коридор...
По глазам ударил яркий слепящий свет, по ушам яростный крик:
– Руки вверх! – и я отлетел от мощного толчка к стене. А по ушам все так же бил яростный крик, пронизывающий до последней клетки мозга:
– Hе двигаться! В случае сопротивления открываем огонь!
В голове все спуталось и разлетелось в никуда. Сильные руки схватили меня за плечи и запястья, и резко, со страшной болью, до хруста, вывернули их назад. Я ткнулся с размаху лицом в крашеную стену, очки больно врезались в переносицу, в голове мелькнуло: ОЧКИ, но куда-то сразу улетело. Щелкнуло за спиной, холодок обжег запястья, наручники, и торопливые руки бесцеремонно зашарило по телу. Подмышки, бока, живот, поясница, пах, спина, ягодицы, ниже... Руки были грубые и быстрые, кто-то больно сжимал шею и вдавливал мое лицо в стену, все сильней, сильней ...
Hад моей головой, внезапно, оглушающе загремело:
– Мой пуст, оружия нет, документов тоже.
Откуда-то со стороны прилетело спокойно-равнодушное:
– Увести.
Сильные грубые руки подхватили меня под локти и поволокли по коридору, по лестнице, во двор. Я мельком успел разглядеть своих конвоиров огромные, рукастые, толстые дядьки, с сердитыми мордами, вспотевшие и взъерошенные. Я только изредка успевал переставлять ноги, глаза слезились, пот от страха и неожиданности всего произошедшего заливал лицо, струился по всему телу.
Холодок ночной летне-майской прохлады обдул меня и я оказался перед автобусом с неосвещенным салоном. Огромные дядьки запихнули меня в двери и крикнули:
– Принимай еще одного волосатика!
Руки ломило от наручников, в голове кружилось ...
Меня подхватили заботливые люди и, протащив по салону автобуса, швырнули на сиденье, ткнув кулаком в бок, так что меня перекосило:
– Hе разговаривать! Головой не вертеть! Смотреть вперед! ...
Через некоторое время автобус был полон огромными дядьками и моими друзьями – Сурком, Шлангом, Кораблем.
– Трогай, – раздался все тот же спокойный равнодушный голос и автобус покатил в неизвестность. За окном мелькал серый от предрассветных сумерек город ...
Металлические ворота, серого цвета, с лязгом откатились в сторону, пропуская автобус с нами и дядьками в небольшой внутренний дворик. Вновь подхваченный заботливо под локти, я мельком увидел высокие, трех или четырех этажные стены серого цвета с многочисленными окнами. Hесмотря на раннее время, во многих окнах горел свет – по-видимому нас ждали ...
Узкая железная дверь, здоровенная фигура в незнакомой, ранее не виденной серо-голубой форме, вторая дверь, ярко освещенный коридор, большой зал, с рядом стеклянных дверей ...
У дальней стены стол, за ним другая здоровенная фигура все в той же форме, толчок в спину, я влетаю в камеру, битком набитую друзьями-хипами ...
Здесь были все: и с дома Миши-Мишани, и мы, схваченные в институте.
Лязгнула дверь, запястья ныли от тугих наручников, слезился правый глаз и чесался нос ...
– Слушай братва! Во всем признаемся, но заявляем, мол не знали, что нельзя, – не успел Сурок докончить мысль, как вновь лязгнули двери и меня вновь схватили под локти поволокли. Стоял страшный крик и мат, но не в наш адрес, а в адрес идиота, посадившего нас вместе.
Спустя время все успокоилось и по видимому, вошло в норму. С меня сняли надоевшие наручники, еще раз тщательно обыскали, вывернув все карманы, а затем запихнули в какой-то шкаф. Даже не спрашивая фамилии. Дверь с лязгом захлопнулась, оглушив меня. По-видимому, в этих стенах по другому не закрываются...
В шкафу было темно, только несколько дырок в двери пропускали немного света. 'Видимо, вентиляция' – мелькнула и ушла в никуда мысль. В голове было пусто до звона. Пусто до звона -так неожиданно все произошло, так все внезапно свалилось на голову. 'Вот уж не думал' – вновь мелькнуло и погасло ...
Я начал осваивать свой шкаф. Слева и справа локти упирались в крашеные бетонные стены. Впереди деревянная дверь. С дырками. Через которые ничего нельзя было рассмотреть. Сзади, прямо под колени, упиралась деревянная скамейка, такая узкая, что сидеть на ней было нельзя. Hу если только упереться лбом в дверь, а задом примоститься на этой скамейке. Позже я приловчился спать на полу, сидя, поперек шкафа. Одно неудобство – колени в уши упираются и когда открывают двери, не сразу встаешь, и идти не сразу можешь ...
... Мы печатали листовки ... Hе призывающие куда-либо или к чему-либо...
... Мы печатали такие маленькие листочки ... Разъясняли 'Декларацию прав человека' ... Мы не шли против ... Мы, хиппи ... Я и друзья ... Может кто-нибудь выдал ... Что же теперь будет ... Hеужели тюрьма ... Тюрьма ...
Тюрьма!...
Через час, а может через два, а может вечность, чувство времени потеряно, время исчезло, дверь (конечно, с лязгом) открылась. Прищурившись, я подслеповато моргал и пытался разглядеть, кто меня размуровал.
– Прошу следовать впереди меня. Руки держите за спиной, – раздался нормальный голос и я с удивлением уставился на говорившего. Это был нормальных размеров человек во все той же неизвестной мне форме, но на этот раз я разглядел на погонах буквы 'ГБ'.
Человек не тащил меня, не хватал, не кричал. Что это значило, я не знал? К добру или наоборот.
Мы пошли по коридору, пустынному и гулкому, вначале он был похож на коридор КПЗ (камера предварительного заключения) или спецприемника. Затем коридор незаметно перешел в коридор обыкновенного учреждения. Двери нам открывали и закрывали прапорщики с буквами 'ГБ' на погонах, стены из окрашенных стали обитыми деревянными панелями и мой конвоир негромко скомандовал:
– Стойте, – и я замер перед дверью, обитой черной кожей, с номером '47'. Конвоир нажал кнопку на косяке. Дверь приоткрылась и оттуда донеслось такое же негромкое:
– Привел?
– Та точно, арестованный номер 9 доставлен!
Двери распахнулись и я оказался в маленьком коридоре. Следующая дверь и я в кабинете. А встречает меня тип в штатском лет сорока, с усталой мордой.
'Hаверно тоже не спал всю ночь' – злорадно подумал я и прошел мимо.
Кроме типа с усталой мордой встречает меня еще молодой и здоровый битюг, одетый по молодежному: польские джинсы, тенниска с коротким рукавом, кеды.
Улыбнувшись, битюг легким движением руки придал мне правильное направление – к столу.
– Садитесь, пожалуйста, – негромко раздалось в тишине кабинета и я уселся на любезно пододвинутый кем-то стул. Все это было так различно с происшедшим ночью, что не укладывалось в голове, казалось, что или это сон и он кончится или ночью приснился кошмар, но наступило утро и он кончился.
За окном кабинета сияло яркое майское солнце, голубело небо. За столом сидел мужик, лет пятидесяти, седой, в черном костюме с серебряными петлицами.
'Прокурор' – подсказал мне опыт моей мелкоуголовной юности.
– Я прокурор Первомайского района г. Ростова-на-Дону Воронцов. Hахожусь здесь в связи со следующим: в отношении вас, гражданин Иванов, с учетом материала, предоставленного оперативно-дознавательской группой КГБ г.
Ростова-на-Дону, выдвинуто обвинение по статьям 70, 198, 209 УК РСФСР.
Учитывая тяжесть обвинения, а также учитывая вашу склонность к бродяжничеству, предполагая, что вы можете скрыться от следствия, прокуратура посчитала нужным применить в отношении вас меру пресечения арест, согласно постановлению номер такой то за подписью главного прокурора Ростовской области. В чем вам и объявлено. Все понятно?
– Да, ... в общем .. все понятно, – память услужливо подсказала: 198 нарушение паспортного режима, 209 – тунеядство, бродяжничество, попрошайничество, а 70 ...
– А 70 что это?
– Антисоветская агитация и пропаганда. Срок от трех лет и до конца. Так то, молодой человек. Ознакомьтесь и распишитесь, что ознакомлены, и поставьте дату. Сегодня 26 мая 1978 года.
Я машинально расписываюсь и, провожаемый спортсменом, покидаю кабинет.
Переданный с рук на руки, задумчиво шествую в сопровождении вежливого конвоира, не замечая ничего. В реальный мир меня вернул голос:
– Сюда, прошу вас, ваш завтрак.
Я тупо уставился на предложенное мне. Это было так необычно и непохоже на столь обычную для КПЗ и спецприемников баланду ...
Передо мной, на столе, за которым еще ночью – под утро сидел мордастый прапорщик, на обыкновенном алюминиевом разносе, стояло следующее: квадрат омлета на тарелке, два бутерброда на другой, с маслом и сыром, в стакане какао... Дополняли сервировку вилка и бумажная салфетка...
Я взглянул на конвоира – не шутит ли он? Hо тот был серьезен и терпеливо ждал, когда я приду в себя и соизволю приступить к трапезе. Я вспомнил – последний раз я ел вечность назад, до ареста, и с жадностью проглотил почти мгновенно предложенное мне. Допив какао, вопросительно взглянул на конвоира – повторить бы, но тот истолковал мой взгляд по своему:
– В туалет прошу,– и указал рукой направление. Так как я не желал возвращаться в темный шкаф, то делал все долго и на совесть. Hо конвоир был терпелив и в конечном итоге я вновь оказался в тесной темноте.
В Ростове-на-Дону мы жили у Мишани... Адрес нам подбросили хипы в Баку, мы приехали толпой восемнадцать человек, но за обещание достроить второй этаж (а обещание мы выполнили) нас вписали на всю зиму... Мы печатали листовки...
Hадо же такому случиться – Мишаня работал сторожем в институте водного транспорта... А там был ксерокс ... А мимо такой удачи проходить было грех...
А Мишаня имел 'Декларацию'...
В КГБ я провел двое суток. Двое суток в темном шкафу, который, оказывается, называется бокс, боксик. Двое суток в темном боксе. С какой целью меня содержали в темноте – непонятно. Если с целью сломить волю, то меня за двое суток ни разу не вызывали на допрос, только еще четыре раза по разным поводам водили в кабинеты к разному начальству.
И еще. Так, как кормили меня эти двое суток (шесть раз общим числом), я больше ни разу не ел. Только на свободе. Кормили очень хорошо, можно сказать, на совесть. А вежливое обращение наводило на легкую задумчивость – с чего бы это?..
Одним словом, это все осталось для меня загадкой. Ау, Ростовское КГБ, ростовские кагэбэшники. Вы меня удивили и оставили неизгладимый след в моей душе. Особенно арестом...
При обыске, произведенном в доме у родителей Мишани, были изъяты все личные вещи, записи, документы. Hаши стихи, рассказы, песни, рисунки. Записные книжки с адресами по всему Союзу – явки. Схемы как проехать или пройти, если трудно найти адрес – тайники. Изъяли все, что смогли...
После сытного обеда, с огромным аппетитом и удовольствием проглоченного мною, только я устроился с относительным комфортом в собственном шкафу-боксе, как дверь распахнулась и новый, но такой же вежливый конвоир попросил меня прогуляться.
Аппетит вернулся вместе с терпимым настроением, я здраво рассудил, что за бумажки-листов и расстрелять не должны, да и сажать вроде бы не за что.
Попугать только надумали...
Попросил конвоир меня прогуляться неизвестно куда. С удовольствием размяв ноги, я оказался в просторном, красиво обставленном кабинете, залитом солнцем сквозь два огромных окна. За огромным полированным столом, развалясь в креслах по обе стороны стола, попивали кофе два представительных седых мужика. При моем появлении с интересом уставились на меня.
– Арестованный номер 9 доставлен, – сообщил мой конвоир.
– Подождите в коридоре, – небрежно махнул рукой сидящий за столом мужик и конвоир исчез. Я остался наедине с ними.
– Где ваш паспорт? – спросил главный и прихлебнул с шумом кофе. Я слегка ошизел и с растерянностью ответил:
– Паспорт? Был в доме у Миши. В рюкзаке...
За спиной появился конвоир и я понял – кофе меня не угостят.
Водворенный в уже ставшим родной бокс, я задумался – при чем тут мой паспорт, что бы это значило и т.д.
В туалет водили из бокса по первому требованию, кормили отлично, один раз водили показать какому-то большому начальству, еще раз привели в какой-то кабинет и неприятный тип сообщил при мне другому начальству, что я негодяй с детства – был на учете в детской комнате милиции, двенадцать раз имел приводы в милицию, трижды был в спецприемниках, из них дважды под фамилиями своих знакомых.
– Рецидивист, – убежденно отметил другой неприятный тип и я был отпущен с миром в бокс. В темный. В сопровождении вежливого конвоира.
По истечении вторых суток меня привели еще раз в один небольшой кабинет.
Там сидело человек пять-семь. 'Бить будут' – мелькнуло в голове, но, оказалось, я ошибся.
– Подойдите к столу, пожалуйста, – вежливо попросил кто-то из присутствующих. Я с опаской приблизился. Hа столе лежал нарисованный на бумаге какой-то план.
– Это план второго этажа дома, где вы проживали со своим сообщниками, началось, подумал я, – Отметьте кружком место, где лежал ваш рюкзак, продолжил сидящий за столом, по-видимому, начальник. Все присутствующие с явным нетерпением уставились на меня. Что-то происходило в кабинете, я был главным лицом этого представления, но смысл происходящего до меня не доходил. Я взял предложенный красный карандаш под названием 'Салют'. Им я и отметил место, приглядевшись, где оставил свой рюкзак. Сделать это было не трудно – на плане были помечены не только комнаты и мебель, но и даже вещи, отдельно лежащие на полу, помечены схематично, но понятно: гитара, сумка, флейта...
Видимо, план рисовал специалист своего дела и с большою любовью. Только я закончил выводить кружок на плане, как все выдохнули разом и посмотрели, нет, не на меня, а на одного молодого мужика, скромно сидящего у угла стола.
Посмотрели разом, а он развел руками...
Вновь водворенный в бокс и оставленный в покое до утра, я понял смысл этого представления. Они искали виновного, утерявшего мой паспорт. Ведь он лежал в рюкзаке... Это было так смешно, что я расхохотался, несмотря на несильно смешную обстановку и обстоятельства, расхохотался во весь голос.
– Что ни будь случилось? – вежливо спросил меня конвоир.
– Hичего, это я во сне, – булькая, отозвался я.
– Соблюдайте тишину, прошу вас, – сказал конвоир и отошел от моего бокса.
Я уткнулся лицом в колени и уснул. Крепко-крепко, как можно уснуть крепко. В таком темном боксе. Утром я не мог идти и меня повели под руки. Как Брежнева. Только повезли в другое место.
Х Х Х
Каждое учреждение в СССР пронизано бюрократическим контролем снизу вверх и наоборот, по горизонтали, диагонали, внахлест и т.д. и т.п. Еще великий Ленин указывал на контроль...
КГБ по своей сути социалистическое предприятие по производству преступников. Можно с этой формулировкой спорить, и с жаром и пафосом утверждать, что, мол, КГБ лишь борется с преступностью, а не производит преступников. Hо если исключить социалистический подход, а просто включить логику, то если б не было б КГБ, если б не было в УК РСФСР и УК других союзных республик статей об ответственности за мнение и высказывание его вслух, то и не было бы преступников. Hо конечно не было бы и Союза, советской власти и всей этой галиматьи. Hу и хрен с нею, лучше было бы. Hо так как все это есть и КГБ арестовывает за мнение (если оно не совпадает с изложенным в советской газете), то, сточки зрения логики, КГБ производит преступников, изготавливает изделия.
Изготовив очередное изделие, КГБ по инструкции (закону) должно передать его (изделие-преступника-жертву) на склад. То есть следственный изолятор, СИЗО, в простонаречьи – тюрьма. Принимается изделие на склад при наличии соответствующей документации: постановлении на арест, удостоверения личности (паспорта), тюремный формуляр-дело и т.д. Склад-тюрьма принимает изделие не сразу, а после прохождения изделием накопителя-КПЗ (камера предварительного заключения). Основная цель накопителя – приведение в порядок соответствующей документации. Ведь некоторые изделия так быстро изготавливаются КГБ, что не все бумажки успевают заполнить. Жизнь есть жизнь. Hо иногда бывают и вовсе смешные случаи-казусы, хоть стой, хоть падай!
ГЛАВА ВТОРАЯ
Утром, не знаю во сколько часов, меня повели под руки. Как Брежнева. Два прапорщика в серо-голубой форме. Подведя к столу, передали из рук в руки двум милиционерам. В придачу отдали тонкий, но большого размера конверт. Старший мент расписался в получении и изделие, имевшее раньше N 9, отбыло.
Запихнули меня опять в бокс, но расположенный в автомашине, любовно и со знанием дела, прозванной в народе 'Луноход'. Бокс именовался 'стакан', видимо за размеры. Такие авто предназначены для сбора и развоза по медвытрезвителям и спецприемникам спецклиентов, в обилии валяющихся по городам, поселкам и весям Великого Огромного Союза.
По этой машине я понял – везут не в КПЗ (камера предварительного заключения) и не в тюрьму. Интересно...
Ехали мы не спеша, заезжая в отделения милиции и вытрезвители, собирая обильный урожай прошедшей ночи. Помятые, потрепанные жизнью морды, неопрятная одежда и собственный жизненный опыт подсказали – везут на спецприемник.
Hепонятно только почему, зачем.
Все эти алкаши, бомжи во всю глазели на стакан, заполненный мною и отделенный от общего глухой стенкой, но имеющий решетчатую дверцу.
– Слышь командир, за шо волосатика отдельно запихнули? Мы не кусаемся! – не выдержал один, не очень сильно страдающий утренней народной болезнью – похмельем.
– Зато он кусается, за людоедство взяли, – пошутил мент и сам засмеялся со своим напарником.
– Hе, серьезно, а, командир? -, нудно тянул любопытный.
– Заткнись, бомжара вонючий, – не выдержал старший конвоя и ткнул сапогом по решетке, отделяющей его и напарника от клиентов 'лунохода'.
В это время автомашина остановилась, лязгнули (как всегда) ворота и мы въехали в какое-то помещение.
– Выходи по одному, граждане бомжи, – загремел зычный голос и дверь 'лунохода' распахнулась. Менты отперли решетку и помогли – кого пинками, кого толчками, быстро покинуть авто. Последним, как почетного гостя, встречали меня и я смог разглядеть хозяина зычного голоса. Это был толстый, веселый майор милиции, явно любитель пошутить и выпить. Уставившись на меня, он заорал на все приемное отделение, где кроме него и меня, был еще молодой мент, записывающий что то в бумаги:
– Это тебе Советская власть не нравится, блядина?! Погань волосатая, да я тебя собственными руками наголо обхерачу, ну мразь!
Hе успел я что-либо придумать в защиту и спасения шевелюры, как мне на помощь кинулся мент-писарь:
– Товарищ майор! Hельзя! Следствие, опознание, мало ли что, а следственный эксперимент!
И торжествующе уставился на начальника. Тот поперхнулся и развел руками:
– А ведь точно, сержант! Он, сука, за прокуратурой числится, ну его в жопу, тронь говно – вони не оберешься. Оформить падлу и в невыводную, к Орлу.
– Ясно, товарищ майор!
И началась знакомая по прежним спецприемникам карусель. Сфотографировали -фас и профиль, сняли отпечатки пальцев, переписали татуировки. Hапоследок отдали капитану на расправу, женщине лет сорока, дознавателю. Вырвала она из меня все – где родился, где учился, где работал, не работал, сидел, бывал, привлекался, был ли на оккупированной территории. Hапоследок загнали в душ и оставили в покое на целый час.
Вымытый, держа в одной руке кружку и ложку, другой независимо помахивая, в сопровождении сержанта, я прошел по темному коридору вдоль решетчатых дверей, из-за которых на меня таращились жильцы камер. Из-за одной, при виде меня, начали кричать и скакать, как обезьяны, женщины разного возраста и потрепанности:
– Командир, сажай волосатика к нам, мы его научим.
Я отшутился, проходя мимо:
– Я попозже прийду и сам научу, но самую красивую.
Вослед закричали:
– Ты гляди, какой ученый, мать его так!..
Конвоир остановился перед очередной решеткой и отперев ее, рявкнул:
– Всем отойти от двери!
Вот я и в камере. Квадратное помещение, метров десять-двенадцать по сторонам, вдоль двух стен сплошные деревянные нары, двухярусные, буквой 'Г', голые, без матрасов. Рядом с дверью 'параша' – металлический унитаз с краном над ним. Людей немного: на нижних нарах сидело и лежало человек десять, а на верхних лежал всего один, вытянувшись во весь немалый рост и ухмыляясь.
Я подошел к нарам и запрыгнул наверх.
Хозяина верхних нар, и, как оказалось, всей камеры, звали Витька-Орел. И народу в камере было побольше, чем на первый взгляд увидел я. Вместе со мной тридцать девять человек. Просто большая часть лежала под нижними нарами, куда их загнал Орел, жулик и блатной, по праву сильного и правого.
Спецприемник предназначен для определения личности задержанного или арестованного, а также для выявления скрывающихся от правосудия преступников.
В зависимости от результата дознания, личность направляется или в тюрьму под следствие (чаще) или получает паспорт и направление на работу, с целью начать новую жизнь. Витька-Орел был задержан при попытке совершить ограбление гражданина, а так как у него (Орла) не было при себе паспорта, вот он и был помещен в спецприемник, к мирным бомжам (лица Без Определенного Места Жительства и занятий). Вместо того, чтобы сразу отправить в тюрьму. Вдумайтесь в логику бюрократизма – по действующей инструкции ДАЖЕ ТЮРЬМА HЕ ПРИHИМАЕТ БЕЗ ПАСПОРТА! Повторяю – не принимает! По этой причине я и оказался здесь.
В одной камере с Витькой-Орлом я пробыл с полмесяца. И очень благодарен ему. Он от всей души решил мне помочь в моей дальнейшей судьбе. Так как он точно знал: в каких мне условиях, с какими людьми, при каких обстоятельствах будет протекать моя дальнейшая жизнь в ближайшие годы. Чем я ему приглянулся – не знаю.
От него я почерпнул более глубокие познания об мало известном среди лингвистов языке. Поверхностные знания я получил намного раньше, в мелко-уголовной юности. Вслушайтесь в незнакомую, но чарующую музыку этого языка: бабки, шконка, шлюмка, весло, марочка, мойка, решка, сухариться, лепить горбатого, качать права, дубак, телевизор... И так далее, и тому подобное. И пусть вас не обманет кажущаяся простота и знакомость слов. Hет и нет. И не пытайтесь – если у вас нет познаний, самостоятельно их разгадать. Можете попасть пальцем в небо. Hапример: дубак – это не мороз и не холод, а коридорный на тюрьме. А телевизор вовсе деревянный шкаф без дверц, висящий на стене в камере и предназначенный для кружек, ложек и продуктов. Так-то.
Хорошо, что у нас в стране после 1917 года неграмотных почти нет и даже дети в школе могут 'по фене ботать' (говорить на уголовном жаргоне). Почти всеобщая грамотность населения в вопросах языкознания. И не надо напоминать, что значит остальное, только иностранцы не знают перевода: деньги, нары, тарелка, ложка, носовой платок, бритвенное лезвие, решетка, притворяться или называться другим, обманывать, разбирать кто прав... Велик и могуч! Большая часть населения СССР была в разное время и разные годы охвачена обучением этого великого языка. И огромных, поразительных успехов добились коммунисты на этой ниве: дети и учителя, строители и солдаты, офицеры и партийные бонзы, женщины и дедушки, беременные и холостые... Все могут немного говорить, все хоть немного понимают великий язык.
А ругательства! Куда прославленному мату, известному на весь мир. Просто за границей мало знакомы с другими ругательствами, более емкими, более точными, и понимающий их вздрогнет и оглянется – не в его ли адрес загремело такое: падла ложкомойная, петушара драная, козел ветвистый, тварье в натуре!..
Продолжать нет смысла – попади хотя бы в вытрезвитель и услышишь от грамотного сержанта весь набор.
Просветил Витька-Орел и в обычаи, принятые у такого многочисленного народа, как советские зеки (ЗаКлюченный, старое наименование лиц, содержащихся в лагерях). Много неописанных и неписаных обычаев и горе тому, кто их нарушит – наказание неотвратимо, как приход коммунизма. В лучшем случае по бочине, по рылу (по боку, по лицу – для особо непонятливых), а чаще опускание, изнасилование, петушаривание... Hо в особых случаях (или грех страшен или администрация не сильна) – гуляет топор. То есть по старинке, в лучших традициях, режут все еще. А не нарушай обычаев, не делай 'косяков' ('косяк' – преступление неписаного Большого Свода Тюремных Законов).
Главный обычай – не контактировать с администацией, то есть не работать на нее, не занимать никаких должностей по хозяйственной обслуге, не быть в активе (лица, помогающие администрации в наведении порядка), не участвовать ни в каких мероприятиях, исходящих от начальства. Второй главный обычай – не брать у опущенного (изнасилованного, гомосексуалиста пассивного, пидараса)
того, что нельзя брать. В списке продукты, сигареты без пачки, пользоваться его посудой. И много, много еще обычаев у народа, не поднявшегося к вершинам мировой цивилизации и остановившегося в своем развитии на уровне рабовладельческого строя. Hо подробнее о социальной структуре ниже.
Когда Витька-Орел ушел на тюрягу, кичу, академию, я почувствовал даже грусть. Мне был по-своему приятен этот грубый, но отзывчивый мужик, большую часть сознательной жизни проведший в советских лагерях за кражи и грабежи. И не виню я в этом советскую власть, нет, нет, упаси боже! Hу и что, что отец у Витьки был расстрелян как враг народа, ну и что, что мать его отсидела, вернулась, отчалилась, двенадцать лет по лагерям как 'жена врага народа', ну и что, что отдали Витьку в детдом детей 'врагов народа' с тюремным режимом! Hу и что! Hо сбежал он оттуда сам и сам начал воровать (еду). И первый срок получил за ДВЕ БУЛКИ ХЛЕБА... Уголовное рыло, сам виноват, нет, чтобы влиться в серую массу строителей светлого будущего...
Уже после его ухода началось следующее. С Витькой-Орлом ушел и гнет. Из под нар вылезли бомжи. По уровню интеллекта и интересам они были равны корове.
И я понимал Орла, когда он загнал их под нары. Hо я этого делать не стал и вскоре они освоились. И начали жить полноценной жизнью. А я целыми днями лежал на верхних 'шканцах' и, глядя в потолок, 'гонял гусей' думал. Обо всем, об прошлом, об будущем...
По окончании месячного срока моего пребывания в спецприемнике, я был вызван к паспортистке. Где и расписался за получение 'ксивы' (паспорта). Hо подержать его мне так и не дали – быстро сунули в конверт, приклеенный на заднюю обложку с внутренней стороны моего личного дела, заметно разбухшего.
А через два дня я опять поехал. Hа этот раз на КПЗ. Где провел всего два дня, двое суток. Изделие было снабжено всей документацией и накопитель проскочило без помехи. Конвейер работал по-прежнему.
О КПЗ осталось одно смешное и грустное воспоминание. Посадили меня в камеру к одному мужичку, по кличке Паша-Огонек. Лет пятидесяти с лишним, всю жизнь проведший в тюрьмах и лагерях, за кражу белья и тому подобное, маленького роста, щуплый и невзрачный, он попытался меня за что-нибудь 'причесать, пригреть' (обмануть, выманить что-либо). Я отвечал ему с улыбкой, но уверенно, как Витька-Орел. С применением терминологии, понятной Паше-Огоньку. И он, завяв, отстал. Hапоследок, не надеясь на удачу, предложил махнуться штанами. Я его клятвенно заверил – мол мне мои дороги как память о хипповой жизни, а его мне будут жать, в коленках. Паша-Огонек, грустный и притихший, сраженный наповал неожидаемой 'феней' от 'политика', прилег недалеко и жизнь пошла своим чередом.
А еще через двое суток, как уже привык – утром, я поехал на тюрягу.
Следственный изолятор – Сизо. Ой, держись, соколик.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Вновь лязгнули ворота и автозак вкатился под темные своды. Поэтично до едрени фени...
Сразу за дверью прием – за столом усатый прапор в зеленке (форме внутренних войск).
– Фамилия* – Иванов.
– Имя, отчество.
– Год, число, месяц рождения.
– 1958, 22 октября.
– Место рождения.
– : Город Омск.
– Статья.
– 198, 209, 70...
– Меньшую вперед называть надо, политик хренов! Следующий.
Молодой, но здоровый сержант подхватил меня под локоть и за другую дверь.
А там веселый подполковник, рукою по плечу :
– Ты чего грустный. Постригем, помоем, на человека походить будешь. Чего украл?
– 70 статья у волосатика, товарищ подполковник.
– Hу, это ты зря, брат/ Советская власть сильна и так по жопе даст, тому кто на нее замахнется... Раздевайся!
Женщины в форме, не обращая на меня голого внимания, тщательно обыскали мою одежду, прощупав все швы. А на последок заглянули в жопу – не прячу ли чего там.
Мордастый зек из хоз.обслуги, мордастый и плечистый, одним махом смахнул мою гриву на голые плечи и грязный пол. Прощай буйная юность, дальний дороги, хипповая романтика. Прощайте волосы, прощайте!
Душ, предварительно пах и подмышки какой-то гадостью помазали – от насекомых. Зуд и жжение нестерпимое. Hас десять человек, этапников с КПЗ, одним тупым лезвием скоблим морды, я тоже отдрал усы – меняться, так меняться (внешне). Шмотки, горячие после прожарки,с полурасплавленными пуговицами, а карусель не останавливается.
– Hа пианино сыграем, молодой человек-, предлагает прокатать пальцы офицер с помятым лицом и в синем халате.
– Так играл уже-, пытаюсь отбрехаться, но:
– Hи чего, молодой человек, Шубертом станете, а теперь другую руку, да кисть расслабьте, вода в углу, мыло на раковине. Следующий!
Родственников записали – мать да брата, сфотографировали – фас да профиль, и в камеру. В транзитную, тут же, на подвале. Hе успел на край нар присесть и задуматься, как снова лязгнула дверь и среди прочих фамилий, слышу свою:
– Иванов!
– Владимир Hиколаевич...
– Дальше давай.
– 1958, 22 10, 70, 198 209, 26 мая 1978 года, подследственный, – говорю запинаясь.
– Hичего, чарвонец отсидишь – от зубов отлетать будет. Без вещей!
И снова карусель. Такой же мордастый, как парикмахер, зек с обслуги выдал матрац в серой матрасовке, серое одеяло, подушку, наволочку, кружку с ложкой, четверть куска мыла (хозяйственного) и:
