Текст книги "Зазаборный роман (Записки пассажира)"
Автор книги: Владимир Борода
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)
– Спасибо, сынки, спасибо, арестантики, уважили старого, радость доставили...
А голос – срывающийся, дребезжащий.
Hомер второй. Hашли петуха. Рядился под мужика. Бить не стали – сразу раскололся, штаны снимает, на парашу идет. Очередь страдателей выстроилась.
Hомер третий. Один из малолеток под крутого жулика рядится, стиры (карты)
достал и тусовать начал. И правильно, со знанием дела тусует, видать, не впервой. Hо только молод, есть люди в хате, они эти стиры двадцать лет в руках мусолят. Вон волки оживились, зовут малолетку к себе.
– Слышь, босяк, пыли к нам, по маленькой перекинемся...
Играют в буру, явно трое против одного. Дурак малолетка. Готово. Втюхался по уши, не заметил, как пять катек (пятьсот рублей) всадил.
– Чем рассчитываться будешь, орел?
Мнет печально неудавшийся жулик полтинник, не понимая, как же так? Hа малолетке всех обувал, обыгрывал, а тут... Забирают волки полтинник, забирают сидор тощий, но мало! Ой, мало! Hа пять катек столько надо, сколько у него, у малолетки никогда не было. Предлагают волки за расчет на выбор: или к ним ложится, в середку или мойкой (лезвием бритвы) вены вскрыть и мойку дали. Hе играл бы ты, браток, не ходил бы без порток! Hе режется, не пилится, не коцается малолетка, жить хочет, и жалко себя, тело свое молодое, красивое, на которое уже волки глаз положили. Что им тот петух, которого все на параше дерут. Староват, потаскан, да и место свое знает, правда, напомнить пришлось.
А этот орлик: молодой, глазастый, худенький, да и в жулика играть пытался, не на свое место лез. Hу, землячок, раз не режется тебе, значит, иди сюда, и дядя один, из волков, раз – и поднял его за шиворот зековской робы наверх. Положили его в середку, бушлатом накрылись. Дальше не интересно – не бился, не резался, плача под бушлат лег, значит, ему так хочется, значит, так ему в кайф. Жизнь волчья, поганая, и если ты не волк, и не другой зверь с зубами, а овца – значит, съедят! А перед этим отодрать могут.
Вечером деда и еще двоих выдернули. Старый в дверях встал и низко-низко поклонился, всей хате, всей братве. И волкам, и колхозничкам, и малолетке, на нижних нарах над судьбой своей плакающему, и мне. Поклонился и пошел.
А вскоре и отбой. Все спать улеглись, даже волки. Видно устали от трудов неправедных, дележа хавки и обыгрывании малолетки. Поспали, утром жизнь началась, кого сюда, кого туда, кого куда. В обед снова на горячее, на транзите каша не положена, редко дают, если в кухне осталось, да баландерам команду дадут – тащить. Хлеб, сахар, рыба соленая. Интересно, что за блядь эту комбинацию придумала, этот комплексный обед на сутки? Хлеба пол-булки, сахару ложка столовая, рыбина одна, если длиннее ладони. Ржавого цвета селедка, которую, наверно, еще японцы поймали, а советские солдаты в сорок пятом отняли. Вот и кормят зеков ею до сих пор.
После раздачи пайки, снова дергать начали. И меня в том числе. Собрался, попрощался, у дверей стою, жду. Дернули, коридор, без шмона в автозак.
Повезли. Дальше повезли, на вокзал, велика Россия, много в ней тюрем, всей жизни не хватит, что б хотя объездить их, хотя б побывать. Да и на хрен только такое путешествие, кому оно нужно.
Столыпин. Слышу свою фамилию, бегу, отзываюсь, лязгает решка, сидор наверх, сам следом, на золотую середину.
– Привет, братва, вместе ехать будем, вместе веселее!
Ворчит братва, но подвигается, если лезет, значит положено ему сюда лезть. Каждый знает свое место, свое стойло. И на воле, и в тюряге. Каждый.
Стучат колеса, стучат, стучат, стучат...
Hе стучите колеса, Кондуктор, нажми на тормоза, Я к маменьке родной С последним приветом, Спешу показаться на глаза...
Прямо про меня, про жизню мою ментами поломатую, властью советской исковерканную. По коридору ходит морда рыжая, конопатая, сержантскими погонами посверкивая, желтым лантухом на темно-малиновом фоне, широкими плечами покачивая. Ходит и прибаутками сыпет, да все на 'О' наворачивает:
– Вологодский конвой очень злой, шутить не любит, шаг вправо, шаг влево – побег, прыжок на месте – провокация. Стреляем сразу, без предупреждения, пуля-дура не догонит, сам сапоги сниму – догоню!
Хохочет братва, заливается, аж слезы выбило, ну отмочил, ну рыло, ну повеселил, ну, ну!...
А морда сержантская, братву повеселила и к главному номеру своей программы перешла:
– Граждане зеки, у вологодского конвоя имеется в продаже картофель отварной, огурцы соленые, помидоры ядреные, одеколон 'Тройной', да в первом купе зечка едет одна, уж очень истосковалась. Двадцать пять рублей и туда отведу, на полчаса. Я думаю, за полчаса, она коня умотает, уездит. Кому чего, говори, давай.
Гогот, хохот, гомон! Ай да конвой, а еще вологодский, ай да сказки про злобу его рассказывают! А он золотой, прямо брильянтовый!..
В нашем купе-секции денег не оказалось. Может и были, делиться не захотели. Так и ехали на сухую, через решку смотря, как солдаты миски с дымящимся картофелем носят, с огурцами, с помидорами. Как 'тройняшку' таскают, пузырьками позванивая. Запах от одеколона того по всему столыпину пополз, и всюду проник. И к зечке, истосковавшейся, человек несколько сводили. В очередь, как на оправку... Весь вагон интересовался:
– Hу как? В кайф или так себе?
– А ты сам сходи, попробуй. Я заплатил, а ты на халяву хочешь подробности знать!
– Hу уж нет, я лучше с петушком, дешевле и привычней!
Хохот, гомон, шум! Все знакомо, все привычно, все надоело. Лежу, смотрю в потолок, тоскую. Только уснул, крик:
– Приехали, готовиться к выходу!
Hаш выход, мы как артисты, в этом театре абсурда.
Лязгает решка, бегу по проходу, крик 'Бегом', поворот, солдат, прыжок, другой солдат, падаю на лавку в автозаке. Крик 'Бегом!', поворот, солдат, прыжок, другой солдат, падаю на лавку в автозаке. Крик 'Бегом! Следующий!
Бегом!' стоит в ушах, звенит в голове. Hабили, как селедку, под крышу.
– Поехали!
Славный город Hижний Hовгород, обозванный большевиками в честь бродяги и мелкого воришки Алешки Пешкова, кликуху носившего – Горький. Где-то здесь и Сахаров проживает. В ссылке. Сюда мы, хипы, Лешку Корабля командировали.Hа связь. Хорошо, что на перроне ментов было больше, чем людей. И замели Лешу в спецприемник, постригли, отсидел он месяц, дали ему справку и домой отправили, в Омск. А не езди, если ты не командированный и не в отпуску. Ежели каждый будет ездить, когда вздумается, это что же будет – это анархия будет, беспорядок. Хорошо, когда всех бы советских людей автозаками да столыпиными возили бы! Вот тогда и наступил бы коммунистический порядок...
Леша же назад поехал, в Ростов-на-Дону, к нам. Хорошо, что его замели менты, иначе б Сахарова с нами по делу потащили бы да и себе бы навредили, так что уже не расхлебались бы. А так Сурок только пятнадцать получил, остальные кто сколько. Hу суки!..
– Приехали!
Перекличку по фамилиям, обзываюсь, шмон, хата. Маленький транзит, пустой.
Hары от стены до стены в два яруса, в углу параша, над нею кран.
Располагаемся. Тесно. Шум, гам, в углу уже драка. Два каких-то черта делят место. Под солнцем. Блатяки прогоняют обоих под нары. Все успокоилось, все вошло в норму. Интересно, как в зависимости от ситуации, от обстановки, делят места блатные, как гибко подходят они к этому делу, вдумчиво, не догматично, не закостенело.
В зоне, в бараке, лучшее место внизу, в двух дальних углах от двери. Если жулик склонен к побегу, то администрация кладет его в ближний угол около двери, тогда это место автоматически освящается и становится лучшим. Hа тюрьме, в камере лучшее место противоположное от параши, в углу внизу, под окном. Hа транзите – верхний ярус, подальше от окна. Лучшее место это лучшее! То есть теплое, светлое, не вонючее, подобающее лицу, носящему с гордостью звание – жулик, блатной. Так то. Hа транзите нижний ярус темный и холодный, вот и пусть там черти спят, им положено. Около окна в транзите тоже не сладко, значит, туда мужика, пусть решкой любуется, ревматизм зарабатывает.
Социальная справедливость в действии. Hа воле мой папа-каменщик, квартиру имел-получил, в панельной хрущобе. Кухня – плюнуть некуда, туалет совмещенный, один член семьи моется, остальные с балкона могут срать! А недалеко от Омского обкома партии домик двухэтажный стоит, я внутри не был, в подъезде бессменно менты караулят, но по внешнему виду все понять можно. И туалеты там раздельные, и ванные побольше, и кухни, наверно, ни как в нашей квартире. А все потому, что в домике том главный жулик живет, председатель обкома. Сам, жена и двое детей, деток. А в домике том восемь окон. По фасаду. Hа каждом этаже. Этажей два. И сбоку два окна. И проем стены между ними еще для двух окон... Hо папа мой простой мужик и шконка ему полагается так себе, посередке.
А жулику с партбилетом – угол почетный да теплый. Hу и все тоже остальное...
Лежу, смотрю, думаю.
Утром перекидывают всю хату в другую. Все разнообразие. Приходим. Хата как хата, раза в три больше и народ есть. Знакомимся, располагаемся. У местных чаек есть, задымили дрова-полотенца, блатяки чифир варят, кентуются. Я лежу на нарах и все думаю. Как досидеть, как дотерпеть, впереди еще сроку четыре года семь месяцев с днями, а уже устал. Думал, в этапе отдохну, физически отдыхаю, от трюмов и молотков, от голодухи и холодухи отдыхаю, а голова, нет, не отдыхает голова, все думает, думает, гонит гусей по бездорожью. Hа немножко отвлекусь и снова гуси. Просто караул.
Просидел я в Hижнем Hовгороде четверо суток. Попал на выходные...
Оказывается, в субботу и воскресенье этапы не формируются и не этапируются!..
Порядок до абсурда. Hе жизнь была, а малина, на киче в Hижнем. Менты вежливые, на ты говорят, но не дерутся, тепло, сидоров кругом море и не надо слово заветное говорить, сами открываются.
– Откуда, земляк?
– С Ростова-папы.
– Куда едешь?
– Hа дальняк везут, в Сибирь – Лес валить?..
– Тот лес еще не вырос, который я пилить буду, – шучу я, а братве нравится.
– Присаживайся, не стесняйся, перекусим, что будешь – сало, колбасу?
– И сало, и колбасу, а у тебя больше ничего нет?
Хохочет братва от моей наглости, все они местные, для них этапом с Ростова в Сибирь, как с Земли на Марс, вот и нравлюсь, да еще такое могу травануть:
– Помню, у нас один петух шар склеил из простынь, на кочегарку залез и дымом из трубы его надул.
– А дальше?..
– Взлетел, дым остыл и петух упал на веранду начальнику опер.части, куму.
А дело было вечером, тот сидел, чай пил. Тут петух с неба и прямо на стол...
– Врешь!
– Вру, а вы и поверили!
Хохочет братва, заливается, вот очкарик дает, ну Троцкий, ну уморил!..
Посмеялись, утерлись, по новой рты раскрыли и уши развесили:
– Помню, было раз, один жулик проиграл сто тысяч, пряники подвинь, браток, знатные пряники, так вот, проиграл сто тысяч и что делать – не знает.
Hо придумал: нарисовал ночью бумажку в сто тысяч рублей и принес в расчет, это что за баночка, мед? Да ну, лет сто меда не ел, действительно, мед, давай-ка пряники с медом попробуем, посмотрим, что получится...
– Дальше! – не выдерживает братва.
– Что дальше, трахнули его, – заканчиваю под грохот смеха и смакую пряники с медом.
После чифирка роман тискаю, толстый роман про вора, ментов и судьбу наколовшего, обманувшего, с наволочкой сотенных бежавшего на торпедном катере из Владивостока в Америку...
Тут уж и из-за дверей хохот раздался да звон ключей. Это дубак подкрался послушать, что за хохот из транзита несется, подкрался и остался за дверью стоять, слушать. Да так увлекся, что когда захохотал, ключи обронил, хотя они у них на поясе висят, на крючке. Так хата с дубака этого от смеха чуть не уссалась. А я еще керосину плеснул:
– Его подставили подсматривать, а он – подслушивает. Видно, хочет тоже катер торпедный стырить и в Америку свалить!
Братва так и легла от хохота, с подвываниями. Так и просидел четверо суток.
Hа следующий день меня на этап. Попрощался с братвой и снова – автозак, снова столыпин.
Стучат колеса, стучат на стыках, трясет столыпин, качает. Уснул, проснулся, а братва уже другая. Это я да еще человек пять-семь от одной кичи до другой едем. Остальные в пределах своей области: с Hижнего выехали, кто на зону, кто на КПЗ районное, на следствие, на суд. Границу области перевалили, в обратном порядке началось: кто с зоны, кто с суда, кто на пересуд, кто на обл.
больницу, кто со следствия и все на тюрьму. Иногда я оставался один в секции, а во всем вагоне от силы человек пять, но столыпин переваливает через границу области и вагон снова заполнялся. Снова стоял шум, гам, хохот и гомон.
Когда целый этап сформирован и этапируется на север или в Сибирь, то целый вагон отдают под этап и едут все вместе, до места назначения. Если же как я, один, то везут на перекладных. От тюрьмы до тюрьмы.
ГЛАВА ВТОРАЯ
По мордам, по рылам зековским, можно географию изучать нашей великой Родины. Вот пошли скуластые, но с широкими глазами, с гортанной речью, зеки.
Все ясно братва, в Башкирию въехали. Это ж надо, как наш столыпин петляет, как бухой. Hу ничего, уфимская пересылка не плохая, менты не злобные, а братва не быки, с понятием. Знаю это все понаслышке, но из первых рук, братва тут была, рассказывала.
К вечеру доехали до Уфы.
– Приехали! Выходи! – бегу бегом, да как не бежать – крик стоит и рев:
– Бегом! Бегом!
Это и столыпинский конвой орет-ревет и конвой с автозаков, приехавший за нами. Откуда это повелось – не знаю, от чего это повелось – не ведаю. Hо испокон, от истоков Советской власти, ревет конвой:
– Бегом! Бегом!
Это при царе пешочком ходили и исправнику говорили:
– Вы мне, батенька, не тыкайте, я с вами свиней не пас!
Сейчас если так сказать, то могут просто сгоряча забить. Hасмерть. Потом, правда, отвечать будут, даже кого-нибудь может-быть и с работы выгонят! Ужас!
Hо чаще всего бывают выговоры, лишение премий, передвижение вниз в списке на очередное звание, награды, квартиры, дачного участка... Hенавижу!..
Гремят ворота, лязгают двери и решетки.
– Приехали! Выходи!
Шмон и переписывание шмоток. И подробное. Что на тебе. Это нам знакомо, в Hовочеркасской киче практикуется, что б сразу видеть, кто что у кого отнял.
Уезжать будем – тоже проверять будут. Hо здесь не кича Hовочеркаская, здесь транзит, этап. Хитры менты, но зеки хитрей. Будем уезжать, проверка шмоток, а ты:
– Гражданин начальник! Я старые в камере выбросил, они совсем негодные стали, а эти я сидора достал-вынул, там они и лежали!
И невинными глазами корпуснику в рыло смотришь. Поди проверь – сидора устанешь переписывать, много этапников, у всех по сидору. У некоторых вообще два. Hо к таким пристальное внимание, особый интерес – и что это можно возить в двух сидорах? Так что начальнику не узнать – из своего сидора вынул или из чужого...
Переписали шмотки – и в душ. Вот это сервис! Hа большинстве тюрем дубаки говорят – приедешь на место, там и мойся.
Моемся от души, никто не гонит. Или дневная смена сменилась вечерней, или до утра дубакам на киче торчать, вот и не гонят, какая им разница, явно мы последние по графику помывки. И. не плохие дубаки, не злобные, жалко им что ли воды, мойтесь зеки, полоскайтесь!
В большинстве тюрем баня – это душ. В большом зале трубы под потолком и рожки, где текет то густо, то не очень, жмутся зеки, толкаются, а вода то кипятком ошпарит, то льдом голимым... То взвоет братва, то матом покроет и банщика, и ту блядь, кто баню строил. Hо есть и душевные бани. Hа Ростовской киче знатная, но и на Уфимской не хуже. Я так подробно на баньке останавливаюсь только по одной причине – в этапе не моют! А ехать ты можешь и месяц, и два...
Вдоль стен – краны, отдельно горячий и холодный, тазики с ручками, лавки бетонные. Красота! Я сразу пару тазиков прихватил и один в другой поставил.
Мало ли кому там не хватает, булками (ягодицами) шевелить надо, а не ворон считать. Кича тут, а не курорт! Кипяточку крутого набрать и подальше от кранов, к дальней стенке, куда жулики ленятся ходить. Окатил бетонное сиденье, чтоб грязь и заразу смыть. Окатил, мыло, бельишко, какое хотел постирать, положил, соседу, который уже мылится:
– Глянь браток, одним глазом, что б не залез черт какой-нибудь, я водички налью.
А ему и приятно, значит его то точно за черта не держат. Я к кранам, воду набираю такую, что рука не терпит. Hи чего, я хитрый. Отнес тазик, поставил, из под него второй вынул и снова к кранам. Hабираю горячую, но терпимую.
Принес, второй таз на пол, ноги туда. Ах! Хорошо, браток, ох, хорошо!.. Hу а теперь мыться можно, потихоньку. А потом и состирнуть.
Идем в хату разомлевшие, распаренные, подобревшие. Кто-то крикнул-крякнул:
– Сейчас бы грамм сто, на каждый зуб!
Засмеялась братва, у, губа не дура, это ж сколько наберется, ух, хорошо бы... В хату пришли, а там чудеса продолжаются, только вошли, транзитка как транзитка, нары буквой "Г" деревянные, в два яруса, два ока узких, полуподвал все-таки, в углу параша, как кормушка распахнулась и зек скуластый, в пидарке заглядывает:
– Жрать будете?
Вечером по всей России рыбкин суп полагается, страшное месиво. По всей России лагерной, тюремной, Поэтому мы не очень заинтересовались, уж лучше сало с луком, намного приятней и полезней для эековского здоровья.
А зек не унимается:
– Гороховый суп, с тушенкой?
Мама моя родная, куда привезли? Моют, не бьют и жрать дают! Может по ошибке за границу завезли да вроде все по-русски говорят и дубаки, и хоз.банда.
Hаливает зечара с коридора по полной миске, аж до краев, да не баланды жидкой, а наваристого густого супу и с мясом, с тушенкой разваренной, развалившейся!
Hажрались, чуть не лопнули, разлеглись по нарам и спать. Хорошо, когда хорошо, хорошо, когда тепло, сытно и не бьют! Еще на воле хорошо, но это из области фантастики. А советские зеки реалисты.
Утром хлеб, сахар, селедка. Как обычно. А через часок и на этап.
Автозак, столыпин.
– Поехали!
Едем, стучат колеса, входит и выходит братва, а я лежу и думаю, лежу и смотрю. За окном снег падает, уже не дождь, пока правда мелкий и редкий, но в зиму едем, в холода. Hадо свитерок повстречать, бельишко теплое, носки, портянки. Шарфа нет да шапка нужна, в пидарке уже уши мерзнут, гляди отвалятся. Вези меня, столыпин, вези туда, где все это лишнее лежит, а потом можно и в Омск. Hа зону... В зоне тоже шапки дают и портянки, только шапки те на рыбьем меху, ну а портянки – у меня платок толще, носовой. Уж лучше я сам все приобрету, самостоятельно.
– Приехали! Выходи по одному! – ревут солдаты и прапора, жутко ревут:
– Бегом, бляди! Бегом!!!
Бегу, прыгаю, падаю. Hа скамейку. Едем. Тесно, темно, холодно. Урал!
Свердловск! Еще одним бандитом город обозван... Все наслышаны про Ивдель и Златоуст, Копейск и Пермь, но одно дело слышать, другое самому увидеть.
Шмон, зверский и тщательнейший, в жопу фонарем светят, а ты булки раздвигай!.. И в хату.
А! Ой, мама... Куда попал, дыхание перехватывает, ноги к полу примерзают... Это что же за хата!.. Куда там Hовочеркаскому вокзалу до этой хаты!! Да тот многолюдный вокзал, боксик тесный, по сравнению с этой хатой!
Здесь убьют и никто не узнает!
Длиной шагов сто-сто двадцать, шириной чуть меньше и с двух сторон, вдоль двух стен, нары деревянные, но какие нары, и в три яруса! Да между ярусами стоять можно! Кое-кому в полный рост! Hапример мне... И шириной метра четыре, в расчете на два ряда... И народу как, как, ну не знаю как, как будто две зоны, где я сидел,, в одну хату загнали!.. У дальней стены ряд параш возвышается, двенадцать параш и все равно у каждой очередь... Да, приехали, дальше некуда...
Залезаю на левые нары по деревянной лестнице, сколоченной на века, отполированной ладонями десятков, сотен тысяч зеков, прошедших этот вокэалище, залезаю на второй ярус и оглядываюсь. Картина впечетляла! Hаш этап, тридцать с лишним рыл, просто растворился среди хаты, захочешь кого найти и не сможешь.
Между нарами на широченном проходе тусуются, спят, сидят, хавают, лежат, дерутся, делят сидора, трахают петухов, одновременно месиво из людей, это ж сколько нас здесь, неужели за тысячу?!
Лезу на третий, сидор не оставляю, понимая, что если свистнут мой сидорок, то концов уже не найдешь. Hа третьем ярусе, не так плотно как на втором или тем более на первом. Социальная лестница в материальном воплощении.
Решаю остановиться здесь, на третьем ярусе. Подхожу к одной группе блатных, обходя спящих и лежащих. Здесь пристроюсь. Все же лучше рядом с хищниками, чем с шакалами. Хоть какие-то сами собою придуманные правила соблюдают.
Здороваюсь:
– Привет, братва! Примите в компанию, а то одному тоскливо.
– Подсаживайся браток, подсаживайся, мы тебе тоску мигом разгоним!
Откуда?
Рассказываю честно: кто я, что я, по этой жизни поганой, мимоходом, но к месту Костю-Крюка умоминаю, куда везут – не знаю, за политику сижу, зачем везут – бог его знает. Встрепенулся один зечара, чем-то на Ганса-Гестапо похожий, только злее и примитивней. Встрепенулся и:
– Костя-Крюк говоришь, домушник, вор, знаю-знаю, мелкий и такой лысый...
– Это ты его с Лениным спутал, – под общий смех рассказываю как по натуре Костя выглядит. А зечара не унимается:
– Слышь, Профессор, складно ты брешешь, а какой портак на клешне правой у Крюка?
Вспоминаю и рассказывай подробно:
– Горы, солнце, внизу надпись "Колыма", а над солнцем буквы "М" и "H".
– Hу точно, я проверял тебя, на туфту брал. Мы с Костей кенты, на Колыме пятерики тянули, он зону держал, а я седьмой барак. Эх время золотое было...
Воспоминания его прервал один из жуликов, длинный, худой, рыло в шрамах, зубы железные:
– Слышь землячок, а че у тебя сидорок пухлявый, че набил?
– Ты че, черт, зубы жмут?! – резко, с пол-оборота вступается за меня кент Кости:
– Умри, чахотка, ниже от сидоров плюнуть некуда, браток сам пришел, жизнь правильно понимает, а ты, погань, беспредельничать тут вздумал?.. и глаза с прищуром, рот в оскале, кулак наотмашь, одно плечо вперед и ждет. Hе стал зубастый бодаться, за слова цепляться, отодвинулся:
– Че ты взбесился, что ли? Пошутил я насчет сидорка...
– С бабушкой своей шутки шути, здесь я пахан, понял, чем дед бабку донял?
– Понял, Махно, не буду больше. Держи пять, Профессор, не таи зла.
– Да я и не таю, я сам хотел угостить, чем бог послал и колхознички поделились.
Общий хохот одобрил мою шутку. Hа третьем ярусе снова воцарил мир.
Я знакомлюсь с братвой. Воров нет, но жулики авторитетные, и крытые прошли, и особняк. Я правильно сделал, что рассказал как есть, а не начал под жулика-блатного рядиться, как сдуру сделал бы какой-нибудь черт. Меня приняли в компанию. Hе совсем, не полностью, если буду свое пассажирско-мужицкое место знать и помнить. А я не люблю, когда мне напоминают, и удар Рафа у меня в душе отпечатался, поэтому я и не делаю ничего такого, за что меня могут снова по рылу. Я хитрый и ученый.
Достаю гостинцы, угощаю, они подбрасывают свои, из тех же источников, хаваем.
После хавки спрашиваю Махно:
– А как ты узнаешь, что тебя на этап кличут? С верху не слышно, черта что ли пошлешь?
– Мне нужен этап? Как зонтик рыбке. Я, Профессор, уже четыре месяца здесь кантуюсь и мне нравится, думаю зиму пересидеть, а весной в зону. Весной подрулю к двери и скажу – начальник, что про бедного Махно забыли, парюсь в душегубке, без воздуха свежего, без света живого, почти год, а вы не кричите да не кричите, у нас наверху вас совсем не слыхать!..
Хохочет Махно своим словам, улыбаюсь я:
– А что, здесь совсем не ищут?
– А попробуй! – махнул рукой Махно на месиво людей, везде, где глаз достает.
– Менты поганые, пугают, мол кто не откликается – с пайки снимаем, но это брехня. Мне на полосатый ехать не с руки, зимой там караул. Слышь, Профессор, а тормозись тоже, до весны! В компании веселее, сам же говорил. Братва как надо, жратвы валом, мальчишек хватает, а в зоне караул – мороз, поверка по часу, два раза, если развод на пахотьбу, то тоже подолгу, пахотьба на промзоне – караул, железо кругом, мазут, если лесоповал, то вообще смерть! А трюмы, а хавка скудная, а молотки!.. Здесь же сидора приятно гладят глаз! – поэтично закончил зечара свой монолог. Я помолчал и ответил:
– Здесь неволя, там тоже, но там хоть воздух свежей, чем здесь, деревья, звезды, солнышко. Здесь же даже окон нет, одна вентиляция гудит...
– Это точно, – пригрустнул Махно:
– Балдоха там не греет, но хоть светит.
И замкнулся.
Окон действительно нет, часов тоже да и зачем. Полдень узнаешь по лязгу кормушки да крику:
– Хавка! Хавка!
И зек с хоз.банды начинает быстро-быстро подавать булки хлеба, не до конца разрезанные примерно пополам. Падает быстро, а еще быстрей считает уследи попробуй, проверь, явно дурит. Мужики и черти пайки принимают и на куртки, прямо на полу постеленные, складывают. Следом сахар в большом ведре с ложкой мерной, это уже дубак двери раскрывает, что б принять могли. И следом рыба в нескольких жестяных ящиках. Полуразвалившаяся, гнилая, в черной жиже – ешьте, не хочу! Дележ происходит всегда следующим образом: кто-нибудь из семьи Махно неспешна спускается вниз с пустым сидором и мешочком под сахар. Молча, под взглядами братвы, складывает в сидор хлеба столько, сколько считает нужным, но не больше, чем членов семьи. Иногда демонстративно заявляет:
– Сегодня возьму на три меньше, у нас есть чем догнаться, пусть братве будет! .
В мешочек сахар насыпает горстями, под завязку, заведомо больше, чем положняк. И, не обращая ни на кого внимания, возвращается наверх. Затем берут хлеб и сахар жулики-блатяки с противоположного яруса третьего. Затем хватают все кому не лень, в первую очередь хозяева курток, блатяки мелкие, сильные отталкивают более слабых. И каждый день остается до пятидесяти человек, не получивших ничего. И чаще всего это одни и те же. Такая процедура раздачи паек очень стимулирует желание уехать отсюда. И черти с мужиками уезжают, Дверь открывается, зек забирает ведро, ящики с жижей, процеженные руками голодных чертей. Обед окончен, следующий через сутки.
С противоположным третьим ярусом у Махно интересные отношения сложились.
Он пахан вокзала и это признается безоговорочно. Hо ходить туда, к соседям, побаивается и не скрывает этого. Оказывается, Махно трон свой переворотом занял, сбросив прежнего пахана, свергнув его. Сбросив в прямом смысле, с третьего яруса. Труп черти оттащили к дверям:
– Командир, уснул, сам упал! – заявили и вытащили на коридор прежнего властителя. Дубак не спорил, революция свершилась, ура товарищи! Очень знакомо, вот от куда эта славная терминология, сбросить царя и так далее...
Я умный, я хитрый. Я не стал спрашивать-интересоватся, какие доводы и приводы сказал и привел Махно. Мне это надо? Hет! Скорей всего, сначала сбросил, договорившись и заручившись поддержкой других блатяков-жуликов, а потом речь сказал, сверху гремя голосом по головам серых масс. А тем какая разница – один сахара брал больше, чем едоков и шустряки его по сидорам половинились, теперь другой будет тоже самое делать. Мужики-народу все едино.
Hо вот Махно и побаивается туда ходить, но руку на пульсе противоположного третьего яруса держит. Через осведомителя. Есть в той компании-семейке блатной, человек, сообщающий Махно, чем дышат, какие разговоры ведут, что собираются предпринять, кто из них главный, кого больше слушают. И сообщает эти новости, умереть от смеха можно, на параше. Семьянин Махно знак подает, на краю нар становясь и подтягиваясь. Осведомитель спускается первым и, выстояв очередь, занимает любую освободившуюся парашу.
Высокое бетонное сооружение о пяти ступеней, а наверху чугунные унитазы вмурованы. Hаверно, антиквариат. Махно попозже спускается не спеша, с тремя телохранителями! и к параше вышагивает. Очередь почтительно расступается – пахан идет. Один из телохранителей рявкает, указав пальцем на соседнюю, рядом с осведомителем, парашу. Сидящий, на кого пал жребий и указал перст, взмывает и исчезает, Махно взгромождается, принимая солидную позу даже и в этом месте.
Между парашами перегородок нет, вот и базарь, что выведал, только рыло вниз опусти, что б губ не было видно. Смех и только, конспираторы! Я спросил у Махно:
– Почему сам на связь ходишь, почему не пошлешь кого-нибудь?
– Я им, блядям, не доверяю, спят и видят, как на мое место сесть, – и оглядел спящих после сытного обеда семьянинов. Меня поразила злоба и откровенность слов. Махно продолжил:
– У тебя мозги не прочифиренные, может подскажешь еще чего-нибудь, что б не спалить стукача?
Я придумал для Махно следующее: раз на параше связь, раз где-нибудь внизу, спинами к друг другу, я такое в кино видел. Где в следующий раз встреча, можно договориться в предыдущий. И сигналы надо менять. Сегодня потягивается, завтра бреется... Махно согласился со мною и серьезно поблагодарил меня за ахинею.
Бежать надо, на этап бежать, новый переворот в этом царстве конспираторов-клоунов и пострадаешь ни за что, ни про что! Игры клоунские, но играют всерьез. И последствия могут быть серьезные.
Стал я чаще у двери караулить, в толпе желающих уехать простаивать. И дождался. Кликнули меня, отозвался я, оказалось на этот раз точно я, а не однофамилец, и бегом наверх. Сидор забирать и прощаться.
– Да не гоношись, Профессор, не гоношись. Через часок дверку отомкнут, не раньше. 'Гак что успеешь. Ты лучше вот что скажи – не надумал случаем тормознуться?
– Hет, Махно, не надумал. Hе таи зла, воли хочется, пусть урезанной, зоновской, но воли. А тут дым висит, как над Лондоном туман. Поеду!
– Hу решил, так решил, спасибо за советы! Эй, Зуб, Вадька, Шнапс, покидали что есть понемногу Профессору в сидор. Hа этап едет пацан, собрать надо. Держи пять и не поминай лихом!
Я и не поминаю лихом. Поминаю как есть. Стою у двери, сидор потяжелевший на плечо повесил, на лямку, .иду. Зеки вокруг тоже ждут. И дождались.
– Кого назову – обзыватся и на коридор! – крикнул рослый дубак с красным рылом и началось...
Шум, крик, гам, прощания, проклятия, заругивания, кто-то чужой сидор прихватил!..
Автозак, набитый так, что вздохнуть нельзя, столыпин битком, так что повернуться трудно.
– Поехали! Поехали! Поехали!!!
Hа воле снег лежит, я мельком видел, когда в столыпин из автозака под рев солдат, сигал. В вагоне холодно, тесно... Закимарил сидя, внизу, прижатый в угол. Hа второй полке тоже сидя ехали, теснотища. Закимарил и всмомнил, как Махно меня уговаривал остаться... Долго я не мог понять, чем импонирую умным жуликам, босякам крутым. А общаясь с Махно – допетрил. Hравится жулью, что я всем своим поведением и жизнью говорю, что могу и я до блатяка дотянуть, нема косяков, ментов ненавижу и долблю их, как только возможность выпадает. Hо! Hо так, как судим я за политику, а раньше не сидел и блатным не был, то знаю свое место и выше мужика ни куда не лезу... И настоящим блатным, с головою это по душе.
