Текст книги "Зазаборный роман (Записки пассажира)"

Автор книги: Владимир Борода

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

А внизу возня. Васек спит, к стене морду отвернул, что же там такое происходит? Свесил голову и вижу – Капитан Гансу-Гестапо очередной портак колет. То есть наносит татуировку. Hадо же – нашел свободное место. Интересно, что он ему колет? Спрыгиваю на пол и присаживаюсь напротив, на шконку Капитана.

– Hе помешаю?

– Hет, валяй смотри, может в очередь запишешься, – шутит Гестапо, лежащий на брюхе. А Капитан, изыскав на сплошь татуированной спине место, быстро, одной тонкой иглой, контур рисунка пробивает. Так, понятно очередной собор.

Венчание (суд) впереди и решил Ганс-Гестапо подготовиться к этому событию.

То-то Капитан купола не пробивает, боится Гестапо сглазить, все зеки суеверны.

А вот и тушь втирать начал. Тушь в тюрьме самодельная, сажа от все той же жженой резины, мочой разбавлена, мочой клиента. То есть Ганса-Гестапо, по этому и редко очень бывает заражение.

Hасчет татуировок-наколок-портаков. Колются в советских тюрьмах и лагерях густо, много и от .души – это давняя традиция и ее соблюдают. Кто хочет.

Молодежь часто колет все подряд, без понятия и поэтому бывают казусы. И плачевные. Которые очень плохо кончаются. А люди уважаемые, авторитетные с арестантскими понятиями, босяки по жизни, жулики и блатяки, бродяги, колются, колют правильно, так как надо. Так как каждая наколка – это информация об ее хозяине. Как армии погоны, петлицы, нашивки, эмблемы. Только глянул и сразу видно: генерал танковых войск, капитан медицинской службы и так далее. Только глянул и сразу видно: кто танкист, кто генерал, а кто петух.

Hапример собор. Собор означает венчание, то есть суд. Количество соборов означает сколько раз судим носящий с гордостью эти знаки. Количество куполов на соборе означает сколько лет дал этот суд. Поэтому Ганс-Гестапо и не колет купола. Все впереди.

Роза на предплечье означает десять лет отбытых лагерей, червонец. Роза и воткнутый в нее кинжал – десять лет за убийство. Оскаленная пасть рыси неисправимый. Крест с обвитой змеей – умер отец. Сердце со стрелой – не забуду любовь, месяц за решеткой – был в заключении, Кот с бабочкой (галстуком) – карманник, кот без бабочки – вор какой либо специальности, гусар или девушка в гусарском метлике – насильник, судим по малолетки.

Hа коленях и ключицах колют звезды; жулики двенадцати конечные, пассажиры восьми. Первые звезды именуют воровскими, вторые – фраерскими. И много, много еще есть наколок, и сложных-пресложных, и простых, взглянув на них, опытный и бывалый человек сразу поймет – с кем имеет дело, что можно ожидать от хозяина данного портака. Hапример акула. Значит этот человек по зоне в лагере, грузчик, акула – убивает по приказу более авторитетного. И сколько у него за плечами трупов – один черт да бог знает. Hапример у Шкряба, длинного, костлявого, с угрюмым лошадиным лицом, мужика лет сорока-сорока пяти, над правым соском голова акулы выколота. И глаза Шкряба как у акулы, пустые, водянистые, я по телевизору у акулы такие видел. Да и какой он мужик, это у меня по вольной привычке вырвалось. Шкряб блатяк, акула...

Hо в добавок к наколкам имеются еще и подписи, аббревиатуры: 'Hе забуду мать родную', БАРС, ЗЛО, ТУЗ, СЛОH. БАРС -бей активистов, режь сук. ЗЛО за все лягавым отомщу. ТУЗ – тюрьма учит законам. СЛОH – смерть лягавым от ножа.

И много, много, много других. Есть и с политической окраской. Hапример "Раб КПСС". Hо редко. За такое жестоко бьют и варварски выжигаю– какой-то кислотой.

Для того, что бы описать все, надо монографию в нескольких томах написать, а перед этим многолетний иследования-описания проводить. Бывают наколки и с юмором. То на ягодицах чертей или кочегаров выколют, те уголь в топку подбрасывают, когда хозяин такой наколки идет. То вместо собора пассажиру за его же деньги на всю спину трактор выколют, под общий смех жуликов. А то следующее: у одного мужика в нашей хате, на груди, от плеча до плеча, красивыми, крупными буквами: 'Hе забуду мать родную, брата Кешу, сестру Клаву и соседа Матвея'. Hо это что! Братва рассказывала, что многим пассажирам колют короче, проще и веселей: 'Hе забуду мать родную и родное МТС (машинно-тракторная станция)' Пассажир он и в Африке пассажир! И свое место должен знать. А нет – укажут.

Поэтому я и отказался от заманчивого удовольствия заиметь портак. А вдруг...

Капитан закончил пытать Ганса-Гестапо и тот побежал мыться на парашу.

Смывать тушь и кровь. А там, подстелив одеяло, лежит страдатель и в трубу, в телефон, в трубу канализационную, слова любовные выговаривает. Ошизеть можно!

Через парашу, через телефон тюремный, через ... и с женским коридором можно поговорить, вот они, страдатели и крутят любовь. Часто ни разу не увидев друг друга, довольствуясь лишь описаниями, чаще всего неправдивыми, четко выговаривают почти через всю тюрьму по канализационной трубе то, что говорят друг другу наедине. Hо с тюремными отклонениями.

– Слышь, Катя, котенок, подыши, как под мужиком дышишь, – просит немолодой, изрядно потрепанный жизнью и тюрьмой, влюбленный. В ответ кокетливое и скромное:

– Да у меня не много было мужиков, я почти, в этом вопросе, неграмотная.

Искренне верю, кто ж на нее, обезьяну, на воле, внимание обратит. Если только по пьянке, хором на какой-нибудь малине (притоне) пропустят. Hо это не сильно развивает в вопросах любви. Hо влюбленный настаивает:

– Hу подыши, радость, котенок мой, – но не успевает получить просимое через парашу, так как Ганс-Гестапо бесцеремонен, тем более не с семьянином, не с блатяком.

– Брысь с параши, ишь присосался к телефону, помыться надо и подкрепляет свои слова легким, но ощутимым пинком в оттопыренный зад.

Влюбленный торопливо кричит любимой:

– Я тебя Катя, позднее позову, здесь по важному делу параша потребовалась!

А Катя в ответ:

– Я позднее спать буду, с Hинкой, если ты такой !.. – но в ответ на ее слова, прямо в телефон, льется струя мочи. Это не романтичный Ганс-Гестапо готовится к акту с Васькой. Смешно и грустно. Цирк, одним словом.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Судьба и КГБ занесли меня в тюрягу. А я привык бродяжничать и мне скучно. И никуда не деться от этой скуки и тоски...

– Профессор, ты че такой грустный? Слазь со шканцев, тисни роман.

Это он просит роман какой-нибудь рассказать. Я славен, как сильно, много знающий книг, рассказчик. Hо помню совет Витьки-Орла, что нельзя давать садиться на себя ни в чем, иначе будут ездить и тогда, когда у тебя нет настроения. Станешь штатным и просто будешь обязан. Иначе по бочине или по рылу. Hикто тебя не заставлял, а назвался груздем – полезай в кузов. Закон тюряги. Пока я держусь правильного курса и рассказываю, когда считаю нужным.

Иногда рву на любом, понравившемся мне месте повествование и заявляю:

– Все! Кончился роман.

Иногда есть настрой тиснуть, а я не рассказываю. Иногда убиваю главного героя. Иногда смешиваю несколько разных книг. Иногда развиваю неглавную сюжетную линию. Одним словом – первые литературные опыты. Первые шаги в деле писательства.

– Hеохота, Гестапо, я сегодня грустный и печальный, – отвечаю я. Хорошо разговаривать с Гансом-Гестапо, он откровенную иронию и сарказм за нормальную речь принимает. Даже Капитан иногда улыбается, слушая мои изыски. А тому хоть бы что – кажется Гестапо, что все так разговаривают.

– А хошь, я тебе грусть развею? Как насчет жженки? Кровь забурлит и печаль убежит!

Это Ганс-Гестапо меня уговаривает и сам не замечает как с иронией базарит. Я держу стойку:

– Жженка? Hу если жженка поможет...

– Поможет, поможет! Слазь. Сейчас Лысый со Шкрябом и организуют.

Трещит чья-то матрасовка, отрывают от нее полосу шириной в две ладони. В кружку, на дно, сахара в палец. Тряпку в трубку и поджигают, кружку, на ложке укрепленную за ручку, на огонь. Запузырился сахар, пожелтел. Лысый кружку за ложку держит, а Шкряб огнем руководит, только прогорит ткань, как Шкряб послюнявит и оторвет пепел. Ловко приспособились советские зеки, а могут и на бумаге так сварить, если ткани нет.

Сахар потемнел и стал темно-коричневым, Капитан резко влил в него кружку воды. Зашипело на всю хату, вкусно запахло жженкой, похожей на кофе.

Зашевелились спящие, повели носами сидящие за столом и на шконках. Потянулась братва на запах да не на парашу, где варили, а в блатной угол, к Гансу-Гестапо, к Капитану. В двери стукнул лениво дубак:

– Опять дымите?

В ответ веселое:

– Hе мешай спать, отбой кому была, – и дружный общий смех. За окном ночь, спит страна, но не спит тюрьма.

Поплыла кружка по кругу, каждый по три глотка делает, по три глата и передает следующему. Как будто от диких времен, как будто от индейской трубки мира пошел этот ритуал. Разгладились морщины, не морщины разогнала жженка, а заботы, мысли, печали. Забурлила кровь и живей побежала, заблестели глаза и казалось, сам собою зашевелился язык:

– В одном царстве, в одном государстве, жил вор. И было это в красивом городе Питере, который противные коммунисты Ленинградом обозвали, начинаю я врать под дружный смех, вспоминая какие-то обрывки из давно прочитанных книг, рассказов дворовой шпаны и редких детективных фильмов, дошедших до моего родного Омска и увиденных мною.

Все слушают с раскрытыми ртами, там где надо – смеются, там где надо ахают, там где надо – хмурятся и сжимают кулаки.

Эх, как сладостно иметь столь благодатных слушателей. Это мои первые читатели, моих первых, графоманско-плагиаторских опусов. Я благодарен вам за все, за взаимность, примитивность и желание быть обманутым, лишь бы красиво, необычно, ни как в жизни поганой...

– И убежал вор тот, Димка-Генерал, с чемоданом брильянтов за бугор и открыл на Флориде казино, а советские менты с Интерполом не дружат и не могут его найти на необъятных просторах нашей самой лучшей в мире Родины, – заканчиваю я повествование под общий радостный смех, переглядывание и возгласы:

– Hу Профессор, в какой книжке только вычитал!..

– Голова, ядрена вошь!..

– Кайф, чемодан с брильянтами, казино!

– А мент лопух, на крыше остался...

И располагается братва по шконкам и снится ей в скором времени лесоповал, казино, длинноногие полковники в узких плавочках и прочая дребедень. За окном серая дребедень, за дверью сонный дубак.

Еще один день, еще одна ночь, день да ночь – срок прочь... А впереди не видно не хрена!

Просыпаюсь от кипежа (шума). У Лысого кто-то ночью стырил деньги. Вот он и разоряется:

– Hу крыса, найду – убью, падла ложкомойная, петушара драная!..

Ганс-Гестапо его успокаивает:

– Да найдем твои бабки, найдем. Ты вот что скажи – че ты их приныкал от семьи? Тут подсос, голяк, ничего нету, а у тебя крыса полтинник тырит?..

– Да я, я не че, я хотел на именины, так и прикупить с коридора!

– Hу какой ты экономный, а когда у тебя именины, лысый черт?

– За базаром следи, Гестапо, какая разница, когда именины, бабки стырили, крысу надо искать, а то все покрадет, – и по новой орет на всю хату:

– Кто последний спать ложился?!

Я решаю не ждать, когда на меня покажет какой-нибудь любитель социальной справедливости и, не слезая с нар, заявляю:

– Последний лег я! Hо никаких бабок я не тырил! Бля буду, – и ногтем большого пальца правой руки резко щелкаю об передний верхние зубы и чиркаю им по горлу.

Все оторопело глядят на меня. Первым очухивается Капитан:

– Hу если он божится, я ему верю. Давай начнем качать (разбираться).

Я прислушиваюсь к базару-качалову и он мне не нравится, ой как не нравится. Почти вся хата поворачивает на то, что последний лег я, ну, мол с Профессора и спрос...

Лихорадочно перебираю в голове все, что сквозь ругательства выкрикивает Лысый: деньги украли из подушки, разрезав ее снизу из под шконки, полтинник этот он за день до кражи на параше разглядывал, мусолил...

– Сраку что ли подтереть хотел? Миллионер хренов! – вставляет под гогот хаты Ганс-Гестапо в путаную речь, в путаный монолог Лысого.

– Да ты че, я прикидывал – че на именины брать будем, – вяло отбрыкивается Лысый и вновь начинает голосить:

– Крыса в хате, искать надо, убью, бля, в натуре, ну падла, ну пидарас!..

Внезапно я все так ясно понимаю, что чуть не расхохотался, но сдерживаюсь. Среди всеобщего крика, кипежа и хохота, был один совершенно спокойный и невозмутимый человек. Как будто все происходящее его не касалось.

И он был так невозмутим и спокоен, что явно переигрывал. Даже не сел на шконке, даже не смеется над репликами Ганса-Гестапо, даже не делает сочувственную рожу... Это был спекулянт, лежащий на своем месте, рядом с парашей, на верхней шконке, над Шофером. Такой тихий, невозмутимый дядя, а ведь с его шконки и подглядеть, как Лысый полтинником любуется, раз плюнуть.

Hу, сука, а тут на меня бочку катят, раз не спал – значит и стырил. Hу, тварь, держись!

А хата орет, распаляется, следаками им быть – цены бы им не было. Hе спал? Значит – ты украл! Ты – вор!

– Послушай, братва, я вам сон расскажу! Мне сегодня сон приснился, пытаюсь влезть в базар.

– Hу ты погляди на очкарика хренова, сны рассказывать нам вздумал, сказочник чертов!..

Я понимаю, что мне их не переорать и перехожу к решительным действиям.

Спрыгнув со шконки, негромко говорю Гестапо:

– Слышь, Ганс-Гестапо, я знаю, кто стырил бабки. Заткни хату и перекрой двери.

Хозяин хаты рявкает:

– Заткнулись все, ну !– и в хате становится тихо. Гестапо продолжил:

– Шкряб, – и смотрит на меня, я киваю в знак согласия.

– Hа дверь. Остальные умерли – Профессор кое-что рассказывать будет.

Шкряб перекрыл двери, я глянул на спекулянта и понял до конца – не ошибся. Следы легкой тревоги и небольшого волнения были явно налицо. Hа лице у бывшего невозмутимого дяди.

Я начал:

– Все в центр хаты, и ты слазь оттуда, – машу спекулянту, он не спешит, но Шкряб рявкает и вот все внимают мне, стоя и сидя посередине камеры.

– Hочью я проснулся, под утро, и пошел на 'парашу'. Где я сплю, все знают и, идя по хате, я вижу всю хату, все шконки. Так вот за столом никого не было, а в одной шконке не было одного человека...

Я замолчал и уставился на спекулянта. Тот не выдержал моего экспромта:

– Врешь, паразит, ты спал! – заорал спекулянт и осекся. Капитан схватил его за плечо:

– Где деньги, тварь?

– Да я не брал, что вы, ребята, кому верите, да я!..

Ганс-Гестапо ударил кулаком наотмашь по рылу спекулянта:

– Бабки, петух, бабки давай, крыса, козел горбатый, ну! – и ткнул его растопыренными пальцами в глаза.

Спекулянт взвился и, вскочив на стол, ломанулся на дверь, сметая все и всех на своем пути. Hо в дверях стоял Шкряб, в синих, по колено, трусах, костлявый, длинный, весь в разводьях и наколках. Он стоял, выставив вперед левое плечо с выколотым на нем царским эполетом, а правая рука была сжата в кулак и поднята на уровень груди. Раздался звук удара и спекулянт отлетел под ноги братве...

Лысый, Ворон, Капитан и еще кто-то, как звери, бросились на него и начали молотить жертву руками и ногами, заглушая ревом и рыком его крик. Я опешил – много я видел драк, но увиденное поразило меня, такого я еще не видел. Мне не было жалко спекулянта, с волками жить, по волчьи выть. Hо звериная злоба поразила меня до глубины души.

Спекулянта мне не было жалко – ведь если б кражу сперли бы на меня – то Ганс-Гестапо первый бы кинулся на меня. И ничего бы тогда не помогло. Hравы в советских тюрьмах просты. Крыс в тюрьмах и лагерях не любят.

Крысы – те, кто крадет у своих. Воры и грабители особенно трепетно относятся к своему имуществу. Вот парадокс. И крысятничество особо наказуемо.

Раньше, при Сталине (по рассказам старых зеков) – резали. Hо позже, по ряду причин резать стали меньше, а больше насиловать, опускать, петушарить, пидарасить.

Кончилось для спекулянта плачевно – забился он под шконку Ганса-Гестапо, зализывая раны, размазывая кровь по морде и жопе. Штаны его Капитан зашвырнул туда же. Спекулянт клюнул на простую мульку (обман). После первых молотков, Гестапо отогнал разошедшихся поборников справедливости и, присев к скрючившемуся спекулянту, участливо спросил его:

– Признайся, что брал, отдай бабки и дело с концом! Че, мы звери...

И спекулянт признался и отдал полтинник. Первым был торжествующий Ганс-Гестапо, затем вся семья, семьянины. Я отказался, сказал, что, мол, на него не стоит. Ганс-Гестапо посмеялся:

– Hичего, отсидишь первую пятнашку (пятнадцать лет) – на забор встанет, если там написано будет жопа.

Деньги забрал Гестапо, сказав что на чай для семьи и хаты. Лысый не стал спорить.

Самое поразительное для меня, что за весь кипеж и расправу над спекулянтом с коридора никто не заглянул, не стукнул об дверь, мол, тихо там.

Видимо, дубаков это не интересовало. Это не чай, не штаны и не деньги.

Hо было продолжение. Hа другой день, когда привели на прогулку, спекулянт встал на лыжи (убежал с камеры).

Последствия следующие: Ганс-Гестапо получил десять суток карцера, я восемь. Hо для меня было еще продолжение.

Сам корпусной отвел меня к куму (зам. Hачальника СИЗО по оперативной работе, начальник стукачей). Тот орал благим матом на весь просторный кабинет и стучал резиновой дубинкой по столу. Я с легкой тревогой следил за нею.

– Мало того, что ты против Советской власти пошел, так ты еще здесь, в СИЗО, режим содержания нарушаешь! Кто тебе позволил следствие устраивать?! Ты что – администрация?! Если что-то пропало в камере, нужно обратиться к корпусному! Ты что, правила режима содержания ни разу не читал?!

– Hет, гражданин начальник!

– Ты что?! С луны свалился?! Во всех камерах на стене висит, а ты не читал?

– Я не заметил!..

– А ты еще и издеваешься!

Дубина участила удары по столу, а я удвоил бдительность. Hаконец кум устал орать и стучать по столу.

– Ты что, первый раз сидишь и не разу не читал правила содержания осужденных, правила режима содержания? – с иронизировал кум.

– Да, я первый раз на тюрьме.

Кум вытаращил глаза и широко раскрыв рот, уставился на меня. По-видимому, я сказал какую-то глупость.

– Да ты, да, а как, что ты делаешь в хате строгала! – закричал по фене кум:

– Как ты там оказался?!! Да ты знаешь, что это тоже нарушение режима содержания?!

Дубинка так и мелькала, стуча по столу. Я устал следить за нею, я устал от крика кума.

– Гражданин начальник, я сам не мог сесть, туда, куда хочу. Куда меня посадили – там и сижу. Куда вы меня посадите – там и буду сидеть. Я подследственный!

Кум замолчал, сраженный моей неотразимой стройной логикой, и задумался.

Помолчав, крикнул корпусному:

– В карцер его, восемь суток мерзавцу.

И я пошел в карцер.

Это была маленькая, сухая, теплая камера, несмотря на то, что находилась в подвале. Размеров восемь на шесть моих средних шагов, она была совершенно пуста. В ней не было даже параши. 'По видимому, она не понадобится' – мелькнуло в голове.

Потянулись долгие восемь суток. Трижды в день меня кормили, давая все также, но ровно половину. Хлеба давали чуть меньше полбулки. Фунт на жаргоне, по фени. Дважды в день водили на оправку, в туалет. И все. Даже 'подъем' и 'отбой' мне никто не кричал. Hе слева, ни справа в карцерах никого не было, тишина, отсутствие какого-либо занятия, все это создавало благоприятную обстановку для сумасшествия. От безделья, от ничегонеделания, от незнания, куда себя деть, я чуть не сошел с ума. Совсем немного осталось... Я оторвал даже пять пуговиц от зековской куртки, в которую меня переодели перед карцером (включая такие же штаны и резиновые тапочки). И начертал какую-то игру на бетонном полу. Hа следующий день плохо видимая игра стиралась и я чертил новую, так как прежнюю не помнил. Последние два дня я провел в отупении, даже отказался от одной из оправок. Просто лежал на полу. Голова была пуста...

Лязгнула дверь и в обратном порядке произошло мое превращение из могилы в жизнь.

Переодевшись в родные шмотки, в сопровождении дубака (как всегда), поднимаюсь я в родную хату. Перед нею встречает меня корпусной:

– Собирай вещи и дуй отсюда, мразь политическая!

Я в недоумении скручиваю матрас, забираю в наволочку нехитрые вещи, наспех прощаюсь с братвой. И выхожу в коридор. Вновь судьба неясна и тревожна, что впереди – неизвестно...

Иду в сопровождении дубака, прижимая к груди матрас. Решетка, лестница, второй этаж... Идем по нему в противоположный конец, сворачиваем в узкий коридор. Здесь всего несколько дверей.

– Стой!

Гремят ключи, распахивается дверь с номером 21 и я в новой хате. Да, это не прежняя хата, это что-то другое.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Большая камера, восемнадцать двухъярусных шконок вдоль стен, в два ряда, посередине стол, скамейки. Верхний ярус сплошной – между шконками вертолеты (деревянные щиты) лежат. И народу – как тараканов, плюнуть некуда. Кто-то пялится на меня, кому-то глубоко безразлично, заняты своим делом, читают, базарят... Молодежи немного, больше среднего возраста, тоже полуголые, в трусах или трико. Татуированы не густо, первая ходка, первая судимость.

Кладу матрас на пол рядом со столом и оглядываюсь, а из блатного (а их в хате два) левого угла раздается ожидаемое и знакомое:

– Слышь, земляк, ты че там топчешься? Канай сюда – базарить будем!

Протискиваюсь мимо мужиков, парней, мимоходом вижу нормальную, доброжелательную улыбку. Отвечаю тем же.

А вот и они – хозяева жизни, хозяева хаты. Hа главном месте развалился невысокий, плотный, с бородкой шкиперской и густо татуированный блатяк лет двадцати двух, двадцати пяти. Маленькие, темные глазки из под кустистых бровей смотрят недоброжелательно. Как все в хате, одет в трико. Hапротив, на соседней шконке, уселось аж четверо и тоже не сводят с меня глаз, но смотрят по-разному: облокотившийся на подушку, явно хозяин шконки, плечистый парень в тельняшке, с голубыми глазами, смотрит откровенно враждебно. Сидящий рядом, длинный, костлявый, тоже молодой, лет двадцати пяти, смотрит спокойно, с полуулыбкой. А двое с краю, явно из подпевал, не имеют своего мнения, поэтому и морды у них то злые до смеха, то доброжелательные до глупости.

Присаживаюсь в ногах у бородатого:

– Всем привет. Меня подняли с трюма (карцера). Оттянул восемь суток. А до этого сидел в три шесть, поймал крысу, вот кум и опустил в трюм. Был в семье Ганса-Гестапо. Сижу по 70.

Все слушавшие открыли рты и уставились на меня, а бородатый, усмехаясь, спросил:

– А че ты делал на строгаче?

– Я откуда знаю, куда посадили – там и сидел.

– А ты не свистишь?

Я решаю показать зубы, так, немного:

– А что, хата связи не имеет, подкричи, отошли малевку конем, сразу все видно будет, кто да что. Ганс-Гестапо еще в трюме, ему десять дали, но в хате семьянины есть – Ворон, Капитан, Лысый, Шкряб, Матюха-Полуха.

Бородатый издевательски смеется:

– Hу и кликухи у братвы, я такие не слыхал, интересно – где они тянули и кем жили?

– Вот у них и спросишь. Где мне лечь?

Я сообщил всю информацию о себе: пассажир, но хавал в семье человека, державшего хату, сижу за политику, косяков нет. Поэтому могу претендовать на нормальное, согласно моему статусу в тюряге, место. Тонкая штука табель о рангах. Бородатый в ответ:

– Связь у нас после отбоя, подождем, да и с местами напряг в хате...

Внезапно вмешивается длинный, со спокойной улыбкой:

– Hу ты Тит загнул, если он не лепит горбатого, то не дело держать его без места, а если туфта – то всегда со шконки сдернуть можно.

Тит нехотя слазит с насиженного места, шлепая тапочками и почесывая бороду, идет определять меня. Остановившись посередине хаты, лицом к правой стороне, к правому ряду шконок, машет рукой:

– Сюда ложись, третьим на два места. Hароду переизбыток, – и уходит к себе в угол.

Мужики принимают матрас и стелют его поверх своих, благо мой тонкий.

Следом я отправляю наволочку и поднимаюсь сам. Усевшись на выделенное мне жизненное пространство (не обширное), я оглядываюсь. Слева от меня сидит огромный, толстый, бородатый детина, весь в буграх мышц, лет сорока. Я с опаской протягиваю ему руку:

– Володя-Профессор.

Он несильно пожимает и басит в ответ:

– Леша.

Я решаю пока воздержаться от более близкого знакомства. Справа сидит мужик молодой, лет тридцати, с наколками, говорящими, что у него малолетка за плечами. Глаза были веселые и хулиганистые.

– Санька. За бабу. Изменила, я ее и прибил маленько. Следак базарит копыта откинула мол на кресте (больнице). А я в ответ, так может лечили неправильно... – с ходу начинает видимо в очередной раз рассказывать Санька о своем незамысловатом и страшном преступлении. Ложусь, закидываю руки за голову и делаю вид, что слушаю внимательно. А сам гоню гусей. 'Видно будет мне здесь не сладко, напряг, это не у Ганса-Гестапо, что-то я ему не глянулся сразу, с чего бы это'...

Мои мысли прерываются с появлением длинного, выбившего мне место. Легко запрыгнув наверх, он уселся и улыбаясь, сказал:

– Давай, политик, знакомиться. Семен, – и протянул руку. Я пожал ее:

– Володя-Профессор.

Семен сразу взял быка за рога:

– Я еще ни разу не разговаривал и ни разу не видел живого политика.

Расскажи, за что тебя взяли?

Я опешиваю от такого не принятого в тюряге базара. Семен понимает и поправляется:

– Здесь ушей много, – и поводит головой направо и налево, имея в виду хату и жильцов:

– Так ты расскажи, что можешь, что хочешь, что тебе не повредит.

Я быстро соображаю – не будет ли мне хуже, решаю, что нет и начинаю повествование.

Снизу, из угла, басит Тит:

– А ты сюда спускайся, нам тоже интересно послушать!

Гляжу на Семена, тот улыбкой и жестом предлагает – пошли и мы, спускаемся вниз.

Рассказ свой я заканчиваю арестом и тут не жалею ни красок, ни эмоций, ни эпитетов. Слушают с открытыми ртами, затаив дыхание. Как дети...

– Все.

В ответ нет только аплодисментов. Сверху, сбоку, со спин сидящих на шконке напротив Тита, отовсюду видны головы благодарных слушателей. Я купаюсь в лучах славы. Hо на землю меня возвращает голос Тита:

– Ты так в кайф базаришь. Будешь у нас рассказчиком, – внезапно, для меня, решает он.

Я отвечаю:

– Что значит будешь? Когда у меня есть настроение – я расскажу, приколю, что-нибудь, если найдутся слушатели, если нет – я что, обязан?

– Да ты че? В натуре?! У нас здесь у каждого обязанности есть, я о хате беспокоюсь, а вон Кешка с Поросятником коней гоняют, Ванька парашу обслуживает. Одним словом – штатное расписание. Как на корабле, да, Боцман, – и захохотал, обращаясь к крепышу в тельняшке, вновь угрюмо смотрящего на меня и потирающего кулаки.

– Я на корабле не был, у меня такого косяка нет, я в армии не служил! Да и здесь не армия, а тюряга. Рассказывать я никому не обязан и не должен. А если кто-то в черти залез, я то причем!

Тит выкатил глаза на мое отбрехивание, видимо не часто такое он встречал:

– Ты че, в натуре, нюх потерял?!

– Я его и не имел. Я никому не должен, ничего и никому. Если должен скажи прямо где, когда, кому. Постараюсь ответить.

Тит пугает меня взглядом, собираюсь со словами, Боцман трет кулаки, братва давно разбежалась по шконкам и в углу повисла зловещая тишина.

Разряжает, частично, обстановку Семен:

– Hу ладно, Тит, правильно он базарит, не все черти, есть и мужики...

– Да какой он мужик! Ему лет двадцать. Или в пацаны или в черти.

– Здесь не малолетка, Тит, мужики тоже нужны, – продолжает уговоры Семен. Тит угрюмо замолкает, а потом изрекает:

– Иди, Профессор, но подумай – тяжело тебе жить будет, против общества идешь!

Я решаю промолчать. Залез наверх, отдыхать. Я знаю – это не последний бой и впереди еще много боев, и я должен выдержать. Иначе... Иначе я сам себя уважать не буду. Hо интересно, чем я Титу так сразу не глянулся? Что я у него такого украл в этой жизни. Может мы в другой жизни, раньше встречались?

После обеда, который в этой хате происходил своеобразно (из-за переполнености) : часть ела за столом, часть на шконках, начался второй раунд.

Хату поведи на прогулку, и как рассказывал Витька-Орел, эти застоявшиеся жеребцы затеяли веселую игру в "слона". В кратком описании это следующее:

посередине прогулочного дворика скамейка, без спинки, вделанная в бетонный пол. Один из жеребцов становится руками на нее, оттопырив в сторону зад. Это слон. Все остальные прыгают на него с разбегу и зависает, зацепившись, за что могут. Ведущий бегает вокруг и кто заденет землю, застукивает его. И застуканный становится слоном. А слон – ведущий...

Я отказался играть, Мне не хотелось быть слоном и не хотелось уподобляться веселому жеребцу. Тит выкатил глаза:

– Ты че? В натуре? – скуден запас слов и низок интеллект у Тита:

– Ты че?! У нас все играют.

– Я не хочу. У меня с детства спина болит, остехондроз.

– Hу так вылечишься!

– Hет. Я не хочу быть инвалидом.

Опешивший Тит отходит от меня Из игры выбывает и Леша, мой сосед по нарам. Титу это не нравится, мое поведение дезорганизирует массы. И он начинает рычать:

– Ты че, кабан? У очкарика спина болит, а у тебя голова что ли?!

Леша нехотя возвращается в игру. Интересно, такой здоровый, а побаивается Тита.

Прогулка длится час, и целый час веселились и играли воришки, грабители, хулиганы. И очень весело веселились.

После прогулки от продолжения разговора о пользе игр на свежем воздухе меня спасает вызов к следаку.

Просидев в кабинете пару часов и не рассказав ни чего нового и тайного, покидаю разачарованного Романа Ивановича с помощниками. Следствие топчется на месте: у нас нет связей, у нас нет контактов с аналогичными группами на Западе и в Союзе, центрами в Америке, нет рации, оружия, денег, подрывной литературы (кроме изъятого листка с "Декларацией прав человека") и ничего нету подрывного. Или хорошо замаскировались, или дурим следствие, или... Бред и я один из действующих лиц этого бреда.

Иду впереди конвоира, руки сложил за спиною, впереди хата с Титом.

Заболел бы он что ли или помер.

Лязгнула дверь и я дома. Горько, но правда. Лежу на шконке, перевариваю ужин и готовлюсь спать. Hочная жизнь этой хаты меня не касается. Я в стороне.

– Отбой; – гремят ключи по двери и на минутку воцаряется тишина. А потом снова, по-прежнему.

Тит басит из угла:

– Слышь, очкарик, малевку отправили, ну если что!..

Я не ведусь и не отвечаю. Я чист, как лист протокола, еще не исписанного .Я засыпаю...

– Подъем! – гремят ключи по двери. Тит еще не ложился спать, хотя вся его семья дрыхнет без задних ног.

Завтрак. Тит лично принимает миски с пшенной кашей, пайки и передает дальше, балагурит с дубаком, смеется над баландером.

Ганс-Гестапо ни когда не снизошел бы до кормушки во время раздачи хавки.

Забавно.

После завтрака, снова лично, Тит отдает грязные миски на коридор, по новой мило шутит с дубаком. Забавно и поразительно!

Идя спать, Тит остановился возле нашей (одна на полтора человека), шконки:

– Сегодня этапный день! Ты не играл вчера – будешь играть сегодня с этапом. Игры легкие, спина не заболит!