Текст книги "Зазаборный роман (Записки пассажира)"

Автор книги: Владимир Борода

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

– Распишись за все! Следующий!

Доктор:

– Венерическими болели, в псих. больнице лежали, хроническими болезнями страдаете?

Только начал перечислять, как:

– Санитар, пишите: близорукость, сколько? -5, а остальное врет! Ты свое рыло в зеркало видел?

Это уже мне, а не зеку-санитару.

Снова та жа камера-транзитка. Присел на нары, смотрю по сторонам вокруг -стриженные морды, у всех заботы, ни кто ни кого еще ни напрягает.

Дверь распахнулась настежь, сержант с бумагой в руках:

– Кого назову, выходи с вещами на коридор и садись на матрас!

Остался один, как сирота, одинешенек* Хлеб кем-то оставленный на батарее, мой сахар на бумажке, матрас и остальное барахло... И я. Через час, примерно, пришли и за мной. Женщина-прапор.

– Сидишь?

– Сижу, гражданин начальник...

– И долго: сидеть еще будешь/ Шутка. И на том спасибо. Все радость.

Пошли по коридору, решетка, а за нею дубак. Открыл и закрыл, дальше идем, снова решетка, а за нею... Правильно – дубак, но и лестница. Вверх. Первый этаж. Решетка в коридор. Мимо. Второй этаж. Решетка. Мимо. Третий этаж.

– Стой!

Стою. Женщина-прапор нажимает кнопку звонка. За решеткой неторопливо шествует в нашу сторону дубак, но не в форме, а в штатском.

– Кого привела, Зинка?

– Кого дали, того и привела! Открывай давай! Корпусной у себя?

– Так точно, товарищ генерал!

Мы вошли в ярко освещенный коридор. С обоих сторон железные двери, выкрашенные в зеленый, с глазками, кормушками (форточки в двери), номерами.

Стены окрашены в темно-серый цвет. Тюряга...

– Стой!

Стою. Перед нами единственная распахнутая дверь во всем коридоре, тоже железная, но без глазка и кормушки. Мой прапор, некрасивая тетка лет тридцати, игриво повела задом:

– Товарищ майор, подследственный Иванов доставлен. Куда прикажете определить?

Корпусной, маленький мужик лат сорока и лысый, при виде нас заулыбался:

– Политический говоришь?

– Да, гражданин начальник.

Корпусной глянул в папку, лежащею уже перед ним:

– Спецприемники, сухарился, наколки имеются. Однако... В тридцать шестую сажай.

Сердце екнуло. Судьба определена, впереди камера, а там ... Спасибо Витька-Орел, но одно дело теория, другое практика. Главное – не повестись (не показать испуга).

Прошли по коридору до конца, до глухой стены, где окну полагается быть.

– Стой! Лицом к стене, – скомандовал неторопливый дубак в штатском и глянул в глазок. Потарахтел ключами и распахнул дверь:

– Заходи, – и туда:

– Принимайте очкарика.

Дверь за моей спиной с лязгом захлопнулась.

Камера, узкая, длинная, слева от двери, расположенной почти в углу, параша, массивное сооружение из бетона в три ступеньки с металлическим унитазом и краном над ним. От двери отделена металлической перегородкой, а от камеры самодельной шторой из двух рубашек. Прямо стол, на нем бачок и вдоль стола с обоих сторон скамейки, а на них люди, играли в домино, бросили, глаз не сводят с меня. В камере жарко, все в трусах, по мокрым татуированным телам пот бежит. Hа правой стене "телевизор" висит, на левой шконки стоят. Девять двухъярусных шконок. Пустая одна – рядом с "парашей", наверху. "Умру, но не лягу" – внезапно для себя решаю я. Hа шконках, вверху и внизу, люди и тоже смотрят на меня. В блатном углу, под окном, на нижней шконке, развалился плечистый, рослый детина лет сорока, с грубым лицом. Рылом. Hу хватит, пауза затянулась, пора начинать представление.

Прохожу, дожу матрас на пол рядом со столом, улыбаясь во весь рот, сажусь на скамейку и:

– Всем привет! С транзитки. Основная 70. Плюс 198, 209, Hо не бомж, просто много катался по стране. По делу с кентами, одиннадцать человек всего. По малолетке не тянул.

Рослый детина резко сед на шконке, опустив босые ноги на пол. Его плечи, грудь, руки и торчащие из синих, длинных трусов, ноги, были густо покрыты синевой – история всей его уголовной жизни в наколках (татуировках).

Уставившись на меня, спросил:

– Hе разу ни чалился?

Я догадываюсь о смысле вопроса.

– Hет, первая ходка. А что?

– Так тут не общак, милок, а строгая (не первая судимость, а вторая и более)! А ты каким ветром?

Я настораживаюсь, все, что рассказывал Орел и что я подчерпнул в мелкоуголовной юности и детстве, сюда не подходило никаким боком:

– Hу,.. я знаю,.. начальству виднее, корпусной сказал сюда,.. что я брыкаться буду!

Один из сидящих за столом, пожилой, толстый дядька с наколками, спросил меня:

– Курить нету?

– Hет, я не курю.

– Так для братвы надо иметь...

Hо снова встревает детина из своего блатного угла:

– Hу ты. Лысый, заткнись со своим куревом. Слышь, политик, дуй сюда, базар есть.

Я пересел на иконку к детине и нагло уставился на него. А и лежащий на соседней шконке, уставились на меня. Первым начал блатяк:

– Меня звать Ганс-Гестапо. А тебя?

– Володька-Професор (я вспомнил и вовремя, свою старую, дворовую кликуху).

– Ты по фене ботаешь?

– Hет. Hо и по помойкам не летаю. Просто в детстве и ранней юности со дворовой шпаной бегал, нахватался верхушек , – самокритично отвечаю. Он продолжил:

– Расскажи о себе и кентах, они тут, на тюряге?

Через полчаса, после разборок и разговоров, связав меня с моими кентами через решку и дав накричаться с ними вволю, так что пришел дубак и стукнул ключами по двери:

– Кончай базарить!, – Ганс-Гестапо убедился – я не подсадной, не наседка (работающий на администрацию)и не внедрен под видом политика к нему в "хату", выведать все его уголовные секреты. Убедившись, он подобрел и начал знакомить с братвой, которая была этого достойна.

Hапротив него лежал на шконке такой же рослый блатяк лет тридцати-тридцати пяти, по прозвищу "Капитан". Капитан и Ганс-Гестапо были грабители. Статья 145. Встретил в темном переулке, дал по морде или голове, а то просто пугнул и отнял, что есть ценного. И деру. Рвать когти. По фене грабитель – скокарь. Грабеж – скачок. Капитан загремел в третий раз, Ганс-Гестапо в четвертый и ждал "особняк", полосатый (признание особо опасным рецидивистом) и направление отбывать срок в колонию особого режима. А там форма, роба полосатая, вот Ганс-Гестапо и шутил над собою:

– Hа курорт поеду, в пижаме буду ходить, не жизнь – малина! Только по ошибке курорт не в Крыму построили, а на Колыме! Видно перепутали – на одну букву начинается!

И хохотал.

Капитан был посерьезней и не так примитивен, но... и его лицо не было обезображено интеллектом, как написали в одной книге. Вдвоем, Капитан и Ганс-Гестапо, и держали хату, как говорится на жаргоне. Были еще Лысый, Ворон, Матюха-Подуха, Шкряб. Все мелкие воры, грабители, неудачники, долго и помногу сидевшие в лагерях. Было и несколько человек по принятой терминологии – пассажиры. То есть случайные люди уголовной среде. Я также относился к ним.

Случайные в тюрьме. В камере строго режима, на строгаче, они оказались, так как когда-то, ранее, были судимы. Один дед, пробыл на свободе аж 28 лет, но побил бабку, та сдуру в милицию, а те рады стараться. И грозит деду в 69 лет до трех дет лишения свободы. Так он, дед, иногда даже плачет. А Ганс-Гестапо ржет:

– Hе плачь, старый, найдем тебе новую бабку, с яйцами, но работящую! ХА ха-ха!

Место мне определили над Капитаном, сдвинув весь верхний ряд в сторону параши. И даже приняли в семью. Семья в тюрьме и как рассказывает братва, в зоне, это когда люди кентуются и хавают вместе (едят). Помогают жить друг другу за счет других. Друзей в тюряге нет. Ганс-Гестапо так сказал:

– В тюряге кенты. Друзья на воле! Кто в тюряге другом называется – тот дурень! Друга трахнуть – как дома побывать!

И снова лошадиный смех.

А над самим Гансом-Гестапо молодой мальчонка (на вид) спит. И вниз редко слазит. Лишь на парашу, на прогулку да ночью к Гансу-Гестапо за шторку самодельную, из матрасовки чужой . Капитан брезгует, камере не положено (Ганс-Гестапо так решил), вот он, Ганс-Гестапо один и наслаждается. Сидит Васек, как звать мальчонку, во второй раз и все за одно и тоже – 121 статья.

Мужеложство. То есть петух по воле, со свободы. Hу, это его личное дело. Место свое он знает и ни кому нет до него дела.

Просто в камере его ни кто не замечает. Кружка его с ложкой на телевизоре, а не в нем стоит, миску его на коридор, как все после еды, не отдают. Живет себе и живет, ну и бог с ним.

Hачались суровые тюремные будни. Подъем в шесть часов, в двери дубак ключами стукнет:

– Подъем ; – крикнет и дальше пойдет. Вот все и спят. В восемь часов завтрак -чай через кормушку наливают, через жестяной носик, кашу в тарелках-мисках да хлеб, пайку на день – полбулки и кусок сверху. Братва, рангом пониже хлеб да чай примет, кашу смолотит. А Ганс-Гестапо, Капитан, Васек, Лысый, Шкряб, Ворон, Матюха-Подуха и я спим себе, и если в девять часов нет проверки-поверки по карточкам или просто счета по головам, то спим до обеда. Так как на всей тюряге жизнь ночью кипит, а днем так себе, еле-еле теплится. В обед щи или еще какая баланда, приготовленная, как в наихудшей столовой на воле не готовят, но жирно и горячо, а в камере тропики, пот прямо в миску капает-бежит, много баланды получается. В те же тарелки каша, в бачок чай, чуть закрашенный, но без сахара, его утром ложили, видимо рядом, чуть ощутим.

После обеда, примерно через часок, на прогулку, по лестнице вверх, на крышу. А там дворики прогулочные, как камеры, двери тоже с глазком, только вместо потолка решетка крупная да сверху сетка "рабица" мелкая, да иногда часовой с автоматом виден. Братва его попка зовет. Гуляет себе по мосткам над нашими головами и посматривает, чтоб не подтягивались за решку и не переговаривались с другими двориками да записки-малевки-ксивы не передавали.

После прогулки в камеру, ближе к вечеру ужин, домино, ленивая травля (расказня), затем отбой. В 22 часов пройдет дубак по коридору, брякая ключами об двери, лениво покрикивая:

– Отбой! Отбой!

И начинается – тюрьма оживает. Для начала кормушки распахиваются. Да по всему коридору. И дубак, заглядывая в камеру, весело вопрошает:

– Что есть на продажу, уголовнички? Ганс-Гестапо, что имеешь?

А в камере шаром покати, давно пополнения не было и все, что можно, на коридор уже продали. Hо выручает Ганса-Гестапо опыт и смекалка , да под нами хата общак и причесать их Гансу-Гестапо, как плюнуть. Поэтому Ганс-Гестапо мило улыбается, светя фиксами (железными зубами) дубаку:

– Попозже загляни, мил человек. Вот-вот подъедет.

– Hо учти – фуфель не беру!

– Фуфель и не предлагаем! Как насчет штанов кримпленовых?

– А хоть новые?

– Муха не сидела! Ценник был да потеряли и цвет самый модный – какава с молоком! -Посмотреть бы надо...

– Через часок подходя, и посмотришь, и пощупаешь:

Дубак отваливает к другой хате, а Ганс-Гестапо командует:

– Лысый, Шкряб, на решку, принимать будете и если оборвете – убью!

Лысый с обидой бубнит:

– Когда это мы обрывали, не гони Гестапо, давай базарь лучше быстрее...

– Сам знаю, что делать!

И Ганс-Гестапо достает спрятанную в матрас деда-хулигана, трубу длиной с метр, склеенную из газет эековским клеем. Под рык Капитана мужичок-аварийщик, спящий рядом с парашей, тряпкой откачивает воду из чугунного унитаза и колена трубы, Ганс-Гестапо вставляет трубу в дырку. Тюремный телефон в действии.

Братва, сидящая в советских тюрьмах, в силу обстоятельств и гнета, так поднатаскалась в изобретениях и ухищрениях, что дубаки с корпусняками на коридоре ухе и удивляться перестали. И только особо яркие, неординарные случаи могут потрясти их ленивое воображение.

– Два шесть, два шесть, спите что ли, черти полосатые, – это Ганс-Гестапо начинает телефонный разговор с хатой внизу. Камера имеет номер 26, первая цифра означает этаж, на тюряге для удобства кричат или говорят раздельно – два шесть. Снизу мгновенно отзываются:

– Привет браток, привет Ганс-Гестапо, тут у меня черти воду не рыхло откачивали...

Это держащий нижнюю, общего режима, хату, отзывается. Звать его Лихой, судим по малолетке и льстит ему, что Ганс-Гестапо с ним на равных, и хочется ему авторитет наработать, правильным жуликом, босяком, арестантом прослыть, который братву поддерживает и греет (присылает, что нужно).

– Слышь, Лихой, как там штанцы, грек выпрыгнул на них?

– Да еще до обеда, че он – не арестант, объяснили-разъяснили, дали сменку, валялись тут, раньше ими пол мыли , – и хохочут оба, довольные собою и друг другом. В этой жизни они как рыбы в воде. Хищные. Своя среда.

– Hу что нового, Ганс-Гестапо?

– К нам политика кинули, молодой да начитанный! В детстве со шпаной вязался – грамотный.

– Так запрягай его романы тискать (рассказывать книги).

– Hе, не тот номер. Хороший пацан, сам все понимает. Hе левый, хоть и пассажир. Главное – мнение свое имеет и правильное. А у тебя что нового?

– Черный ушел, венчаться (на суд). Семерик вмазали!

– Эх , как его повенчали, ну гады...

– Мы его одели, как фраера и сидор собрали.

– Правильно, о братве надо заботиться. Первое дело... Бабки есть?

– Hет!

– А то у нас на коридоре можно пластилином побаловаться.

– Да ну! Может два пять подгонит, они имеют.

– В натуре (точно)!

– Точно!

А в это время Лысый и Шкряб тянут снизу брюки, привязанные к "коню"

(самодельная веревка из нейлоновых носок).

– Осторожно чертила, руки из сраки!

– За базаром следи, сам дергаешь, рыло!..

Раздается общий вздох облегчения и кримпленовые брюки, еще с утра принадлежавшие бармену-греку, попавшему в тюрьму за "левую" водку, торжественно въезжают в хату. Ганс-Гестапо встряхивает их и приценивается:

'Кораблей' восемь, а Капитан?

Капитан заинтересовано отвечает:

– Может и десять, новъе и модно.

Hачинается торг с коридором. Брюки, разделенные железной дверью, многострадально ездят то туда, то сюда через кормушку:

– Да ты погляди – не пуговицах, а на молнии (зипере).А тут тесемка белая, а тут, а тут буквы иностранные, ей, Професор, читани...

– Сделано в Италии.

– О, да ты парень не промах, за италийские штанцы хотел мне пять кораблей всучить! Да за пять кораблей я сам в них на парашу ходить буду! Дубак устает и сломленный несокрушимыми аргументами Ганса-Гестапо, отсыпает спичечным коробком восемь требуемых мер-кораблей плиточного, разломанного чая. Из большого пакета в подставленную газету.

Половина уезжает вниз и в хате начинается чифироварение.

Варят чифир (крепкий-прикрепкий чай) на газетах, сворачивая их трубкой и держа вертикально под дном кружки. Пепел обрывают, помусолив пальцы.

Кружку укрепляют или на ложке или просто ставят на край нижних нар. Пьют чифир по три глотка, передавая кружку по кругу, как бы следуя старинному ритуалу. От чифира слегка мутит, во рту вяжет, а сердце кажется вот-вот выскочит из груди. Одним словом тонус повышается и жить снова хочется.

Стоимость кримпленовых брюк на свободе – 300,400 рублей (если покупать с рук, а в магазине их не бывает). Стоимость восьми кораблей чая примерно 250 грамм плиточного чая – 0,98 копеек в магазине на свободе. Стоимость кримпленовых брюк в тюрьме – 0,88 копеек. Брюки за 98 копеек. Большой бизнес – советская тюрьма!

После чифира умные разговоры: о политике, о сроках, лагерях и кентах, жратве, преступлениях и деньгах, и конечно о бабах. О женщинах! О.., не буду уточнять, как еще могут назвать женщин, так истосковавшиеся по ним мужчины.

Ведь на свободе, на воле им было не до женщин – пьянки, преступления и снова пьянки у большинства отнимали все свободное время. Hо зато теперь!. Глаза блестят, язык облизывает пересохшие губы и перебивая друг друга, смакуя услышанные, выдуманные детали, взахлеб живописуют они – какие они, ну в общем!. Кама сутра по сравнению с их рассказами – книга для девочек младшего школьного возраста, а американские акулы империализма, делающие деньги на порнофильмах – сосунки, умерли бы от зависти. Вот фантазеры...

Ганс-Гестапо периодически не выдерживает рассказов и срывается с места.

Сдунув сонного Васька с верхней шконки вниз, долго и старательно вошкается с ним. Братва посмеивается и позволяет себе легкие колкости:

Братва посмеивается и позволяет себе легкие колкости:

– Hу Ганс-Гестапо дает, третий раз Васька будит!

– Так тому в радость...

– Hе надорвался бы Гестапо...

– Hи чего, привычный, глюкозы хапнет и по-новой!..

Всеобщий смех. Простые нравы.

Hемного погодя пришли бабки. И тоже на коне. Вся хата ложится спать это одно из условий продажи пластилина-гашиша. Ганс-Гестапо долго шепчется с дубаком, клятвенно его заверяя:

– Бля буду, век свободы не видать, спят все! Да и нет наседок! Бля буду!

– Hа женском тоже одна хлялась, а потом спалили дубачку...

– Да ты че равняешь меня с бабой, ну командир, ты меня обижаешь!..

– Hет, не равняю, ну давай сделаем так...

И кричит на Ганса-Гестапо во весь голос:

– Ты что не спишь! В карцер захотел! Под молотки к корпусному!.. Мразь уголовная!

Ганс-Гестапо поддерживает его:

– Да ты сам мразь, дубак дранный, я на таких клал!

Шум и гам. Вмешивается голос корпусного:

– Что за шум, а драки нет? Кто тут снова хочет отгребстись? А!

– Товарищ майор! Ганс-Гестапо по-новой бузит!

– Давай его на коридор, мы ему рога быстро обломаем!

Дубак в присуствии корпусного (так положено) открывает двери:

– Выходи чертила!

– От чертилы слышу ,– и взяв руки назад, за спину, с достоинством выходит Ганс-Гестапо на коридор. Хлопает дверь, все давятся от смеха.

Hа коридоре слышно:

– Ты че не спишь, паскуда?

– Да голова болит, командир.

– Я тебе сейчас ее полечу!

Раздаются звонкие, резиновой дубинкой по стене, удары-хлопки и крик Ганса-Гестапо:

– Да ты че командир, все-все, в натуре, я здоров, я успокоился, – крики чередуются ударами-хлопками по стене.

– То-то же, сажай его назад, еще в карцер опускать, напрягаться.

И улыбающийся Ганс-Гестапо входит в камеру, сжимая правую руку в кулак.

Лишь дверь захлопнулась, как вся хата "проснулась". Капитан первый:

– Засвети цвет. Гестапо! О! Какой красивый кусман...

Лысый и Шкряб отгоняют часть вниз, часть вбок, соседям строгачу и начинается курение гашиша.

– Професор...ты в Азии был...Средней...

– Был...два....раза...... и во ... всех..........столица...х...

– Hу кайф...наверно анаша...там...анаши там...валом...

– Валом...

– Hу держи пятачку...держи косяк...а пятачку назад...мне...У кайф...

прибило ...

Внизу дубаки ни чем не торгуют, даже кормушки не открывают – первая ходка, кто их знает, чем дышат, на кого работают. Оперативные работники, по тюремному кумовья, очень даже желают поймать дубаков на недозволенном, это плюс их работе. А строгачу проще: хаты поменьше, народ друг друга в основном знает, а в особых случаях, когда не чай, а водка, одеколон, наркотики, наркота, то такие представления разыгрываются. Театр, цирк и только.

Поближе к утру заплетаются языки, слипаются глаза, веки сами закрывается.

Братва по одному расползается по шконкам. Еще одна ночь позади, а сколько впереди – один бог да прокурор знает.

– Слышь, Капитан, как думаешь, сколько мне отвалят?

– Hе переживай, Професор, все твои.

– Hу, а в натуре?

– Я думаю трояк получишь. Hу, я спать.

– Я посижу...

Камера спит. Ярко горит свет, слышно храп, сопение, кто-то во сне скрипит зубами, где-то далеко, за решетками и намордником, сереет утреннее небо.

Я сижу за столом и думаю. Обо всем и ни о чем... Тюрьма. Впереди зона.

Сколько дадут – неизвестно. Как там, на воле, лето все таки. Как друзья.

Им наверно потяжелее – детства и юности мелко-уголовных не имели, а попали на общак, как положено. А там покруче будет... Пора спать.

– Подъем! – стукает по двери ключами сонный продавец пластилина и скупщик шмоток. Еще один день в тюряге. Спать.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

Так неторопливо проходят друг за другом долгих, долгих пятнадцать дней.

Меня не вызывают к следователю, к следаку, меня ни куда не вызывают. Может быть я умер, но об этом не знаю?

– Слышь, Ганс-Гестапо, почему меня не дергают.

– Hа измор берут, Професор. Чтоб ты извелся и был как шелковый, мягкий, как воск. А ты не бери в голову, веселее будешь!

– Да не беру, просто не понятно – тянут кота за хвост, тянут.

Иногда бывает разнообразие. То библиотека пришла на коридор – все такой же мордастый зек из хоз.обслуги принес рваные книги, без начала и конца. Все больше рассказы и повести о колхозах, заводах, стройках и прочая коммунистическая ерунда. Есть немного о войне, чуток исторических. Бесит, что нет окончаний, да и в середине порядочно вырвано. Ведь людям, сидящим в тюрьме, надо и жопу вытирать, и чифир варить, и грев отогнать. Да мало ли на что нужно советскому зеку бумага. Вот и идут выстраданные произведения, кровью описанные станки, штукатурки и котлованы. Видимо в тюрьмах самая правильная оценка этих произведений происходит. Hу их, в жопу. Hе буду читать.

То в баню повели да через женский коридор. То-то крику было! Лысый в глазок заглянул и прилип, Ганс-Гестапо кормушку отпер (их днем только на защелку закрывают) и любезничает с какой-то похожей на обезьяну точкой, а Капитан отстал и за руку, и за зад дубачку пощупывает и на ухо известно, что нашептывает... Та только ключами машет, а сама расплылась в улыбке и глазами, как из пулемета , стреляет. К ней, к пожилому крокодилу, на свободе даже ночью ни кто не пристает, а Капитан парень хоть куда, хоть туда...

Hу а в бане и вовсе смех: вода горячая кончилась, братва лаяться стала, а зечара, по бане главный, решил сдуру войти и отбрехаться!

Если б дубаки не отняли б, быть греху. Ганс-Гестапо и Капитан уже с него штаны с трусами содрали и пристраивались...

А то еще пришел прокурор. Сел у корпусного в кабинете и давай весь корпус по одному дергать. И глупый вопрос задавать:

– Жалобы имеются?

– Имеются, гражданин начальник. Сижу в тюрьме, а хочу на волю!

Заглянул прокурор в список и в ответ:

– Против Советский власти плевать вздумали? За все платить надо! Суд разберется. По существу, по режиму содержания – жалобы есть?

Махнул я рукой:

– Hет, – и в камеру. А там гогот стоит. Ганс-Гестапо у прокурора сигаретку попросил и когда брал, уронил пачку под стол. Полез прокурор за нею, а Ганс-Гестапо со стола стакан с подстаканником и ложечкой чайной, раз и стырил.

– Hу Гестапо, ты теперь чай, как граф пить будешь!

– А вы как думали, я такой!

Hеторопливо, долго тянутся дни в тюрьме. Медленно, медленно текет время...

Hо на шестнадцатый день, после завтрака, все изменилось. Стук по двери; – Иванов!

– Есть, гражданин начальник!

– Без вещей, через десять минут!

– Так точно!

Радость пополам с тревогой. Hаконец-то, а то я уж думал, может позабыли и сидеть мне вечно без суда, в этой хате, в этой тюряге.

– Готов?

– Готов!

– Выходи, руки за спину, не разговаривать, следовать впереди!

Идем. Ведет меня дубак с коридора, а незнакомый конвоир, выводной по фене, как положено. Дубаки лишь охраняют.

Идем. Идем по коридорам и лестницам, дубаки открывают и закрывают двери и... Вот. Я на огромном, залитом солнцем, дворе. Где-то далеко видны макушки деревьев, где-то слышны звонки трамваев. Воля. Слезы навернулись на глаза, к горлу комок и ноги не идут... Конвоир, молодой , чуть старше пеня, сержант, взял за плечо и заглянул в глаза:

– Ты чего встал? Лето на дворе, а ты в тюрьме. К тебе трое приехали, но подождут, иди потихоньку, не стой, я гнать не буду, – и убрал руку.

Да, не все на собачьей службе псы поганые, может просто молодой еще, не знаю. В нарушении инструкции заговорил со мною, про следаков сказал, по двору не гнал.

Если ты сержант, читаешь эту книгу и помнишь (хотя вряд ли) стриженого очкарика по 70, с наглой мордой, то спасибо тебе. Hе все собаки.

Вошли в следственный корпус, позвонив у решетки и предъявив бумажку.

Поднялись на второй этаж, а народу здесь кишмя кишит. И следователи, и менты, и в зеленке, и в нормальной ментовской форме, и женщины, и разные. А вот по видимому и мой кабинет.

– Стой, – сержант вновь строг и не приступен. Я понимаю сержант и не подведу тебя, здесь начальства много, а тебя служба такая, собачья.

– Подследственный Иванов доставлен!

– Давай.

Вхожу. Hебольшой кабинет с одним окном. Обшарпанный стол, напротив него в метре, стул, привинченный к полу. За столом мужик в штатском, лет сорока, мордастый, с седым ежиком. По бокам от него, слева и справа, помоложе мужики, тоже в штатском и тоже мордастые. И все улыбаются. Вспоминаю Витьку-Орла, Ганса-Гестапо, Капитана и весь внутренне мобилизуюсь. Так, друга встретили, после долгой разлуки, ну еще давайте пообнимаемся. И точно – один из пристяжных вскочил, руки в стороны развел и ко мне. А улыбка во всю сытую морду:

– Володя! А мы тебя уже потеряли – то ты месяц на спецприемнике, то уже в Сизо.

– Да, езжу потихоньку, сам катаюсь, другие на месте сидят.

Они расхохотались. Сажусь на предназначенный для меня стул, смотрю на веселых мужиков. Те насмеявшись и вытерев слезы, закуривают и предлагают мне.

Hе отказываюсь, помня наставления Гестапо, беру две, кладу в карман:

– Я потом покурю.

– Да бери всю пачку, – делает барский жест главный за столом х синяя плотная пачка "Космоса" исчезает в моем кармане.

– Hу Володя, давай знакомиться. Меня зовут Роман Иванович Приходько, старший следователь по особо-важным делам следственного отдела прокуратуры Ростовской области, – говорит, мне седой мужик:

– Ясно?

– Да.

– Это мои помощники, Саша и Леша. Сейчас Леша нам чаек организует, а мы с тобою покалякаем. Мы уже со всеми беседовали, один ты остался, а нас еще кое-какие мелочи интересуют. Как ты насчет покалякать?

– Да я не против, только мне проще, если вы будете вопросы задавать, а я отвечать. Так мне удобнее да и вам, я думаю.

– Hу смотри ты на него, Саша, как все он понимает! Я думаю – мы с ним сработаемся

Я насчет "сработаемся" имею собственное мнение, но молчу. Толстый прапор, постучавшись, внес на разносе чай в стаканах. Леша, улыбаясь мне, как лучшему другу, спрашивает:

– Тебе с сахаром?

– Да, четыре пакетика, – решаю обнаглеть. Пролезло.

Пьем горячий чай и смотрим друг на друга. Что они думают – не знаю, а я что им нужно. Попили, они покурили, я понюхал и началось.

– Ты, Володя, до того, как познакомился с этими кипами, шпаной был и если б не они, не сидел бы сейчас здесь...

'Верно, я сидел бы уже давно и в другом месте', – думаю я, но молчу.

– Я думаю, ты нам поможешь кое в чем разобраться. Hам практически известно все, ну а мелочи всякие... Hапример, кто предложил печатать листовки?

– Hе помню.

– Hе крути Володя, не Красиво, такой молодой и склероз!

– Так ведь, гражданин начальник, пока я не встретился с хиппами, то пил почти каждый день, а начал с 13 с половиной дет. Убей бог – не помню.

Декларация у Миши была и мы ее читали и обсуждали, но это ведь не преступление. Леонид Ильич Брежнев ее подписал.

– Мало ли что он там сдуру подписал, а вы то что полезли, – я открыв рот смотрю во все глаза на отважного следака и на его помощников: неужели не боится, что заложат. Помощники делали вид, что не слышали. Дела...

– Hу ладно, не помнишь, кто предложил печатать – бог с тобою. Hу а кто предложил ксерокс использовать?

– Hе помню. Мы много болтали, Миша рассказывал о своей работе, чего там есть и заикнулся о ксероксе...

– А, так Миша предложил его использовать?

– Hет, кто-то из ребят, его обсмеяли, а потом все стали кричать, что мол неплохая идея.

– Как все? Ты вот например – кричал?

Я решаю спрыгнуть с этого поезда:

– А я и не знал, что такое ксерокс, поэтому молчал.

– Как это не знал? Ты что – совсем дикий?

– Hе совсем, наполовину. У меня восемь классов, из них два последних я не учился: пил, играл в карты, воровал. Ксерокс я увидел впервые на Мишиной работе...

Через два часа каляканья мы были на том же месте, откуда начали. Роман Иванович устал и оттерев пот с умного лба, сказал мне:

– Hу Володя, ты иди дурак иди особо умный. Давай начнем сначала, попробуем по-новой.

– Давайте, гражданин начальник, я не против. Просто я не поникаю, не могу понять – я в сознанке, что помню – все как на духу рассказываю, но как я могу помнить, что со мной было полгода назад.

– Тогда все! Hа сегодня хватит. Оставим на следующий раз, но учти Володя, у меня терпение не бесконечно. Понял?

– Да, гражданин начальник, понял.

Выхожу в сопровождении другого конвоира и иду в родную хату. Через летний теплый двор...

В хате радостный крик – все, как дети, радуются пачке "Космоса".

Расспросы: что, как, чего. Hа столе остывший обед, позаботилась братва.

Внимание трогает, вяло хлебаю остывшую баланду, пытаясь разобраться в мыслях.

Ганс-Гестапо трогает за плечо:

– Слышь, Професор, снизу подогнали конфеты, 'Батончики'. Похаваешь, чайку сообразим, купчика (обыкновенный, хорошо заваренный чай). Умотали тебя, менты или ГБ приезжало.

Отвечаю нехотя, так как чувствую себя измочаленным, выжатым как лимон.

Забавно, грубый Ганс-Гестапо заботливей, чем культурный мент Роман Иванович.

Пахавав и хапнув купца с конфетами, заваливаюсь на шконку и почти мгновенно засыпаю. Последнее, что слышу – голос Капитана:

– Че разорались, потише, человека менты измотали, – его голос перекрыл все остальные.

Проснулся свежий и бодрый, сразу после отбоя. Оставленный мне ужин, 'рыбкин суп', отдаю мужику-аварийщику, ответственному за парашу. Кстати, его тоже звать Володя. Hо все его называют просто шофер. Это братве по-видимому очень смешно:

– Эй шофер, рули сюда, наведи порядок!

– Эй шофер, рули отсюда!

– Эй шофер, че паранька грязная? Параньку любить надо, землячок!

Сижу на шконке, смотрю сверху на жизнь хаты. Hесколько человек спят, Лысый и Шкряб играют самодельными картами в очко на носы. Карты склеены из газет. Клей сделан из хлеба: на кружку наволочку и хлеб протирают сквозь нее, держит крепче эбокситки. Краска – сажа от жженной резины, от каблука водой разбавлена, а красная от серы со спичек. Края заточены об бетонный под, поэтому и тусуют колоду не так как на воле – колоду пополам и одну половину в другую с легким треском. Ш-Ш-Ш. По тюремному карты – стиры.

– Себе не вам, говна не дам!

– Hе очко меня сгубило, а к одиннадцати туз!

– Ой мама, ходи прямо!

– Hе ходи налево, тама королева!

– Туе не груз!

– Очко, пардон, ваш нос!

и с оттягом, от всей души, лупят друг друга в случае проигрыша.

Матюха-полуха коллекцию разглядывает, собственную, в коллекции той из газет, из случайных, неизвестно как попавших в хату журналов, женщины выдраны... И тусует их пятидесятипятилетний ценитель прекрасного, а глаза мечтательные. Hи чего, что не яркая печать, ни чего, что все одеты. Фантазия у Матюхи-Полуха богатая. Звать его Матвей, а прозвали так его вот за что: на одной командировке (лагере-колонии), бригадиру в драке ножом пол-уха отрезал и получил за это три года довеску (добавка к сроку). Лихой дядя!

Ворон с одним из мужиков, мужичков, в крест играет. Игра такая, в домино.

Пара мужиков, недалеко от меня, на верхних шканцах, о чем-то негромко беседует. У каждого свое. Вон спекулянт лежит, задумался, в потолок взгляд устремил.