Текст книги "Сказки Ленинградской области"

Автор книги: Владимир Бахтин

Соавторы: Пелагея Ширяева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Я. Н. Сипин
80. ПОВАР БЕФСТРОГАНОВ

Знаете, откуда кушанье такое пошло – бефстроганов? В честь повара знаменитого. У него фамилия была такая – Бефстроганов.

Один раз приехал к нашему царю английский король. Стали спорить они, у кого повара лучше. Английский король говорит:

– Не поверю, что лучше наших повара бывают. А русский царь говорит:

– Посмотрим. Я вам докажу.

А сам позвал Бефстроганова.

– Ну-ка, постарайся, – говорит, – удиви его.

Тот отвечает:

– Ладно, что-нибудь придумаем.

И вот цари начали беседовать между собой, а повар пошел на кухню. Да по дороге он в прихожей захватил перчатки английского короля.

Взял их, нашпиговал, зажарил и понес. Английский король поел.

– Действительно, – говорит, – я такого вкусного блюда не едал.

Потом стал он собираться уходить, ищет, а перчаток нет.

Спрашивает:

– Где они?

А повар говорит:

– Да вы их съели, ваше величество!

Король и верить не хотел.

Рукопись этой книги была уже закончена, и казалось, с ней всё кончилось, всё отошло – и сказки, и сказочники,… Но вот новая поездка – и новая встреча,

Анастасия Александровна Харламова потрясает своими причитаниями. Знает она и песни, и сказки. Но главный специалист по сказкам в семье, где выросло восемь детей, все-таки хозяин, Василий Иванович.

Он не сразу согласился рассказывать. Скоромные, говорит, И тут он не совсем не прав. Но подумаем: это хоть и распространенное, но все-таки заблуждение, что все сказки – детские. Детям адресуются лишь сказки о животных, докучные сказки и – в последние десятилетия – волшебно-героические. А сказочные повести, бытовые сказки, анекдоты – это беллетристика, литература, устная литература для взрослых.

Спрашиваю: где слышали сказку про Семенова? (Она уникальна.)

И вот ответ. Стояла когда-то в деревне, еще до войны, нежилая изба. И по вечерам собирались там мужики – курили, вели беседы и рассказывали разные истории, сказки, байки. И такое бывало наскажут, что стены дрожат от хохота, а бабы обходят эту избу стороной… В эту бы избу да фольклориста!

Желая смягчить озорной юмор сказки, Василий Иванович скомкал конец и даже не решился сказать, что же именно потребовал от Анастасии Кирпитьевны герой за гусли-самогуды.

Помните, принц-свинопас за свою чудесную трещотку (аналогичный музыкальный инструмент!) захотел получить от принцессы ни много ни мало – сто поцелуев. И принцесса согласилась, а фрейлины прикрывали продавца и покупательницу широкими юбками. Так ведь эта сказка (прелестная, конечно!) уже причесана, приглажена, это сказка литературная: А что рассказывали датские мужики, у которых подслушал эту историю Андерсен? То же самое, уверен, что и русские. Народ любит острое, соленое словцо и веселые, пусть порой и рискованные ситуации. Весь «Декамерон» – плоть от плоти фольклора – построен на этом.

Что же касается Василия Ивановича Харламова, жителя деревни Надпорожье Лодейнопольского района, пенсионера, 68 лет от роду, то другие сказки его и замысловатые притчи в эту книгу уже не поместились. Они – впереди.

Поживет еще старая сказка!

В. И. ХАРЛАМОВ
81. ПРО СЕМЕНОВА

Значит, жил-был первейший купец в мире. Фамилия была ему Семенов. Семья у него была женка и сын. И всё. Больше не было никого.

Ну вот, немного времени тут пожили, сын этот женился. Взял, конечно, он девушку по любви. Хороша была девушка, и поженились. Потом немного времени прожили, ну, две недели так прошло, эта женка померла. Померла, значит, похоронили на кладбище. (Полкилометра было кладбище до деревни.) Похоронили, домой пришли, ну там пообедали.

Потом вечер как стал, это сын, значит, пойдет куда-то, выйдет с избы, а отец и мать-то думают, что в клуб («Клубов-то не было!» – закричала Анастасия Александровна.) или куда-нибудь пошел. А он никуда, окроме как на могилку. Женка померла, он любил очень горазно эту женку, и на могилку пойдет и там до двенадцати часов ночи сидит на могилке и даже это просит там кого-то («Да бога!» – сказала Анастасия Александровна.), что как бы воскресла бы вот женка евонна.

– Раз, – говорит, – хоть увидеть бы, и больше всё.

Это он ходит… Сороковой день раньше, видишь, справляли.

– Ну, – говорит, – завтра сороковой день. Сегодня пойду еще вечером. Если ничего – больше не буду, не стану ходить!

Пошел против[18]18
  Против – накануне.


[Закрыть] сорокового дня-то и так уж сидит на могилке и просит, чтобы вот как бы воскресла бы женка.

Вдруг – это уж больше двенадцати часов ночи стало время-то – подходит к ему старичок такой, старый-старый, седатый такой.

– Чего ты, – говорит, – добрый человек, тут вот кажный вечер придешь и что вот плачешь на могилке?

– Да вот, – говорит, – дедушко, женился, была любая женка, красивая, любил, и вот жалко – померла. Как бы она воскресла бы, раз бы, – говорит, – еще увидать!

– Ну ладно, я тебе помогу. Только, – говорит, – смотри: тебе не к лучшему будет, а к худшему.

– Да будь, – говорит, – что хошь, а только бы воскресла бы!

Дает ему этот старичок три горошинки.

– Вот, – говорит, – выкопай яму, вырой землю, открой гроб и на груди положь женке эти горошинки. («Да горошинки!» – каждый раз поправляет жена.) Пять минут не пройдет, женка у тебя выстанет, воскреснет. Но, – говорит, – когда это всё сделаете, эти горошинки, – говорит, – ты не бросай никуды! Прибери себе, они тебе пригодятся.

Ну ладно. Он обрадовался, лопату прибежал взял, схватил. А рохла[19]19
  Рохла, рохлая – рыхлая.


[Закрыть] земелька, только зарыта могила. Вырыл яму, выкидал землю, гроб открыл, горошинки положил на грудь. Ну и пяти минут не прошло – женка открыла глаза, выстала, воскресла. Ой обрадовался он! С ямы выскочили, ну, в яму обратно землю зарыл быстренько, женка помогла еще немножко. И отправились по дороге домой.

А дома там уже выстали мать да отец. Завтра сороковой день справлять, так надо приготовить ведь угощение, придут гости на поминки. Справляются дома.

…Вот отправились домой с женкой, идут по дороге. Вдруг сын-то этот захотел вот немножко управиться… (Ну так как же – сказка так сказка!) Ну и остался.

– А, женка, иди, – говорит, – по дороге, я насдогоню тебя.

Она пошла тихонько. Ну он задержался там немножко.

Как раз навстречу с Питера едет какой-то большой начальник на тройке. Лошадь запряжена в бричку в эту, экипаж глуховой был, закрывался. Ну, кучер там. А это был полковник Семеновского полка с Питера. Вот попадается женщина эта встречу.

– Останавливай, – говорит, – кучер, лошадей! Кучер остановил.

А она была красивая такая женщина, завлекательная. Он подает ей руку, этот полковник, здоровкаться. Она руку подала, и он ее туды, в этот экипаж. Закрыли. (Закрывался экипаж этот, глуховой был.)

– Ну, кучер, – говорит, – давай гони лошадей!

И поехали.

А этот Семенов сын отправился по дороге домой. Бежит, бежит, домой прибежал – не мог насдогнать жёнки. (Женку увезли уже дак!) Прибежал домой. Отец и мать:

– Где ты, – говорят, – ходишь долго? Сегодня сороковой день, уж вот справлять надо.

– Да, – говорит, – был на могилке. Женка воскресла, с ямы вышла, и вот пошли домой. Она, – говорит, – наверно, куды-нибудь спряталась. Дома, – говорит, – наверно.

– Да что ты говоришь, сынок! Ведь это тебе видится аль бредится, аль что такое, – ведь сегодня уже сороковой день! Где она воскресла?

– Ну бросьте вы, я сейчас выкопал с ямы, воскресла женка.

Начал искать он в дому-то, а дом купеческий был, так комнат много, двенадцать комнат, аль что там. Ну нет, нигде никак нет. Не может найти!

Потом он что:

– Наверно, – говорит, – запуталась да пошла мимо по дороге… К Питеру эта шоссейная дорога-то идет.

Ну, побежал он по этой дороге. А там – километров пять пробежал – пасет пастух коров» коров пасет стадо.

– Вот, – говорит, – пастух, ты видел аль не – тут какая женщина проходила по этой дороге?

– Нет, – говорит, – не проходила никакая женщина. Только проезжал тут какой-то большой начальник на тройке и кучер, а рядом сидела, – говорит, – очень красивая женщина.

– Ну всё. Всё! – и махнул рукой.

Не пойдешь, не побежишь. В Ленинграде не в деревне. Где ты искать будешь? Там разве найдешь?! Вернулся домой.

– Ну правду, – говорит, – старик сказал, что не к лучшему, а к худшему. Только воскресла женка и опять потерялась. Всё.

Ну вот живут. Жили тут так как-то недели две. Отец помер, купец этот. Через несколько время, незадолго тут, и мать померла. Он остался один.

– Что, – говорит, – теперь мне делать? Распродам всё имущество, а сам, – говорит, – пойду служить в солдаты.

Ну и взял начал продавать – как бы быстрее только распродать. Например, вот что ни стол – стоит девять рублей, так он за пять рублей, за половинную цену в общем. Шкаф стоит двадцать – тридцать рублей, так он ну… за половинную цену. Распродал всё имущество. Все же денег, хоть дешево продавал, накопилось много, больше трехсот тысяч денег.

Деньги в бумажник, в карман, и сел за стол, и думает: «Куда написать заявление в солдаты служить?»

– А, – говорит, – мне фамилия Семенов (а славился в Питере такой Семеновский полк, раньше был), напишу, – говорит, – в Семеновский полк.

Ну, а парень был грамотный – сын купца, так он ученый был, грамотный. И вот написал заявление в Семеновский полк. Очень быстро пришел ответ: «Пожалуйста, приезжайте, принят будешь».

Вот он и поехал в Семеновский полк. Конечно, его приняли сразу. Начал там занятия… Он парень грамотный, так что всё – наизусть.

И стал он служить в Семеновском полку, и стал он первейший солдат в Семеновском полку.

Потом этому командиру Семеновского полка как-то надо денщика ему. Вот и взяли, по приказу провели, что вот Семенова этого к полковнику в денщики. (А женка там, у этого командира Семеновского полка!) Он пришел туда.

– Ну давай, давай, – этот полковник говорит, – раздевайся, товарищ Семенов! Вот будешь жить у нас будешь тут, всё в порядке.

Ну, он сразу пришел, видит – женка сидит за столом, евонная женка, которая воскресла. Он не показал даже виду, чтоб узнать ее или чего. Женка тоже ведь узнала – уж как же не узнала родного мужика-то!

Ну и так начал жить. Живет, живет. Всё сделает, выполняет очень хорошо. Но эта женка этому полковнику говорит:

– Ты, – говорит, – худого, плохого денщика себе подобрал.

– Почему? – говорит. – Он первейший солдат в Семеновском полку. Вот его и выдвинули, по приказу провели.

– Да, – говорит, – он действительно хороший парень. Но, – говорит, – если этот денщик будет жить у нас, то меня угробит или тебя. Житья не будет.

Ну, конечно, полковник задумался:

– Почему так? Это что вы так говорите?

– Да вот…

– Ну, расскажите, для чего это так?

Она говорит:

– Он, – говорит, – конечно, бывал мой муж. Я была померши, и вот я воскресла. Вот помните, тогда на лошади меня увезли сюда? Тогда с могилки мы шли. И вот он остался там, а вы меня забрали.

Ну, действительно, полковник тут и говорит:

– Конечно, тут уж житье нехорошо будет. – Надо, – говорит, – как хошь этого денщика снять его с работы.

А снять как ты снимешь? Приказом проведёно. Он работает честно, хорошо. Снять нет причины-то никакой.

Ну, он возьмет да дает ему наряд там вне очередь какой-нибудь – ну, безвинно, незачто дать-то, дак… Он наряд выполнит, всё равно работает честно, добросовестно, хорошо, выполняет всё.

Второй, третий там, до того дошло уж – в трибунал его дали. Ну, за что-то там. Этот полковник:

– Прямо чисто надо как хошь его выжить!

Ну, в трибунал дали, его судили…

Да! (Позабыл я немножко тут.)

– Мы, – говорит полковник-то, – поставим его на пост, вот, к денежному ящику и потом, – говорит, – этот денежный ящик поставим вот…

А деньги эти и документы с денежного ящика (они там подговорились, полковник этот, с начальством с каким-то) обрали, сняли дно, разбили в ящике.

И они стоят на посту, трое часовых. А он на смену как поступил на два часа, вдруг сделали проверку по всем постам – не только что у денежного ящика, по всем постам проверку сделали. Приходят к этому денежному ящику. Семенов стоит на посту.

– Что, – говорят, – всё в порядке?

– Да всё, – говорит, – в порядке. Замок, всё в порядке, сургуч – всё залито, ящик в порядке.

Как подняли, так дно разбито, нет там денег, документов, ничего. Ну, взяли и арестовали этого Семенова. Семенова арестовали, и начальника караула, и разводящего – троих. И дали трибунал.

А через двадцать четыре часа… судили их, присудили высшую меру – дали расстрел. Разводящему, караульному начальнику и вот этому Семенову, часовому.

Ну, повезли их в чисто поле. Выкопали яму большую. Перед ямой их поставили. И взвод солдат пришел. Только команду дать: «Огонь! Залп!» – и убьют их. Трупы туды их в яму упадут, зароют, похоронят – и всё, конец. Больше всё.

Вот так и сделали. Яму выкопали, поставили их. Потом перед расстрелом-то дали последнее слово еще каждому. Караульному начальнику дали.

– У меня, – говорит, – нет ничего, ничего такого. Разводящему.

– Тоже нет, – говорит, – ничего.

А он (Семенов), когда служил еще в Питере-то, простым солдатом-то, до денщика-то, он как первейший солдат был, так его, знаешь, отпустят немножко по городу погулять, ну он там обзнакомился с одним сапожником. Сапожник был хороший, шил сапоги по заказу дак, хороший сапожник. Но он был старый. Он рассказывал разные анекдоты, сказки. А этот Семенов интересовался. Вот только спустят, так он никуда больше гулять не пойдет, а к этому сапожнику и вот слухает сказки, анекдоты. И так он полюбил этого сапожника, стал звать его «дядя». А он его – «племянник». Как родной.

Ну вот, как их поставили к могиле-то, к яме-то, расстрелять-то, а дядя-то этот (а приказ все-таки дали тогда, что за такое-то, за то-то вот расстреливаются караульный начальник, разводящий и Семенов, часовой. Повешали все приказы, бумаги на видных местах, он и читает там) вышел на улицу, видит, что бумага висит, прочитал.

– О, Семенов! Расстреливают! За что он, за что парень попал, такой хороший? Надо, – говорит, – идти посмотреть, как будут расстреливать-то, жалко.

И пошел туда.

Ну, публики близко не спустят-то, солдаты стоят, взвод – прямо дать команду: «Огонь! Пли!»-трупы упадут, и похоронят их тут.

Вот дали последнее слово-то Семенову. Семенов говорит:

– У меня, – говорит, – так бы особенно нет ничего. Вот, – говорит, – есть там дядя у меня родной, стоит, пускай он подойдет ко мне, попрощаемся мы с ним. Подам руку, и всё. (А был тогда такой закон, разрешалось.)

Подпустили этого сапожника туда, дядю, к могилке. А он руку в карман засунул, Семенов-то, бумажник вытаскивает. Там деньги,' горошинки эти три.

– Вот, – говорит (как будто прощается, руку подает – и бумажник – этому дяде), – вот, дядя, там деньги, всё, и три горошинки. Если можешь, – говорит, – потом, вот нас расстреляют, если можешь, выкопай эту яму, положь эти горошинки мне на груди, и я, – говорит, – выстану, воскресну. А израсходуй, – говорит, – хоть все деньги эти, деньги дело нажитое.

– О-о! – говорит, – смело, племянник, становись, это я сделаю!

Ну вот, вышел дядя. Залп дали, трупы упали, в могилу их зарыли, и всё, приговору конец.

Пришел домой полковник и женке-то говорит:

– Вот, – говорит, – теперь не беспокойся, всё кончено, расстреляли и зарыты землей. Всё, больше ничего не будет.

– Да, – говорит, – расстрелять-то расстреляли да зарыли…

– А что?

– Караул надо поставить, вечный караул на могилку, а то он, – говорит, – выстанет с могилы!

– Да что вы, выстанет! Разве тут выстанешь землей зарыли, и всё… Не выстанет!

– Нет, – говорит, – выстанет!

– Ну, а что же – не хватит людей-то, солдат?! Взяли построили к могилке будку такую, караульное помещение небольшое. Ну, там караульного начальника, разводящего, три смены часовых – и вечный караул. Никого не подпускать, за двести метров даже, никого не подпускать решительно!

Ну, и там дежурят. Прошло несколько времени, дядя этот, сапожник, говорит:

– Надо идти спроведать племянничка-то, как же ж, – говорит, – надо выкопать его!

Приходит к могилке, а там часовой стоит, видишь. Стал поближе подходить этот сапожник.

– Стой, не подходи, стрелять буду! – Ну что ты, никак не подпускает.

Он начал было:

– Так товарищ часовой, – говорит, – у меня там родной племянничек лежит убитый, безвинно его расстреляли, какой был парень хороший! Надо, – говорит, – его попоминать на могилке. Что я сделаю вам? Ничего не сделаю. Пустите, – говорит, – меня. Есть у меня маленькая вот водки. Выпьем вместе, помянем племянничка. Ничего я вам не сделаю, всё будет хорошо. И уйду обратно домой.

Этот часовой посматривает на разводящего. Разводящий головой качает.

– Пропустите, – говорит, – что же.

Разводящий – на караульного начальника – все-таки там караул вечный. Караульный начальник тоже говорит:

– Пропустите!

Ну и пропустили этого сапожника. Он:

– Ну спасибо, – говорит, – вам.

Добывает маленькую водки, и стопочка с собой взята у него, закуски хорошей, колбаски там, да. Наливает стопочку, часовому подает стопочку.

– Выпейте, – говорит, – за моего племянничка да помяните, – говорит, – племянничка.

Часовой посматривает – не смеет пить – на разводящего. Караульный начальник стоит тут. Они головой качают:

– Пей, пей!

«Авось да и, – думают, – что и нам поднесет».

Выпил часовой стопочку. Вторую наливает. Вторую разводящему. Тот выпил. Третью наливает. Третью выпил караульный начальник. А себе немножко осталось, он допил это. Допил. Ну что, они солдаты. Видишь, водки не разрешают там им выпить, да где и купить – негде. Караульный начальник подходит к этому сапожнику.

– Дедушко, – говорит, – нет ли у тебя еще маленькой?

– Да есть, – говорит, – у меня там бутылочка оставлена. Я не смел взять с собой.

– Принеси тихонько.

Он взял принес бутылку. Бутылку принес, стал разливать. Уже по две стопки им дал. Ну, и их маленько ударило в голову.

– Нет ли еще, дедушко, у тебя немножко?

– Да есть, – говорит, – там немножко еще у меня.

А у него было куплено водки полный кошель. И спрятал, как стал подходить ближе-то. Не смел взять с собой. И принес этот кошель весь, и начал наливать им стопку, другую, третью. Напоил их допьяна.

Часовой этот свалился с винтовкой на могилку, караульный начальник, разводящий – все свалились. А он не пьет! Пьет немножко, мимо льет, на груди себе. Ну, потом они опьянели как все… (А это дело было около одиннадцати часов ночи уже.) А он купил пятнадцать лопат железных, уплатил по рубль двадцать пять копеек за лопату. И подговорил там разных людей в Ленинграде.

– Когда угодно, – говорят, – дедушко, так мы на работу к тебе придем, позови дак…

Он сейчас вернулся (недалеко от города-то!), пошел.

– Давай, – говорит, – на работу!

Сразу все лопаты схватили, пришли. Земелька, видишь, рохленькая, только закопана яма эта, зарыта. Вырыли яму. Сапожник опустился. Горошинки (гроба не было, какой гроб там!) на груди положил. Да пяти минут не прошло, и племянник этот, Семенов, выстал. Выстал, смотрит. Видит, что человек пятнадцать тут с лопатами, стоят эти.

– Что, – говорит, – дядя?

– Да что, – говорит, – вот видишь – часовой лежит, с винтовкой упавши, разводящий – как вечный караул, – говорит. Вот я их напоил, да, а так иначе делать некак. Вот вечный караул, а эти рабочие, нанял я их, так вот выкопали.

– Ну молодец!

Выскочил с ямы-то.

– Ах, – говорит, – а у меня товарищи-то там, тоже расстреляны безвинно, тоже караульный начальник и разводящий.

(Они когда караулили денежный ящик-то, на пост, так тоже судили, расстреляли их.) Он выскочил обратно в яму. Одному положил на груди горошинки эти, второму. Те тоже выстали.

Этот дядя говорит:

– На тебе, Семенов, ключи от моей квартиры. (Он ведь за городом, этот дядя-сапожник жил, избушка своя, маленькая такая.) Идите, – говорит, – ко мне. Надо всё обделать, яму-то обратно зарыть да рассчитать этих людей за работу. Да ведь не уйдешь – пьяны все. Пускай выстанут, потом уйду.

Ну вот они пошли к сапожнику туда на квартиру, а он сидит на могилке. Часовой сваливши, разводящий, караульный начальник. Потом он стал будить часового.

– Товарищ часовой, – говорит, – вставай, скоро день будет, светло! И заметят, – говорит, – увидят, и нехорошо будет, вставайте. Я ухожу.

Он выстал, часовой этот. С похмелья голова болит.

– Ой, – говорит, – дедушко, нет ли немножко опохмелиться?

– Да есть, – говорит, – бутылочка вот еще оставит, да.

Налил ему маленькую стопочку: выпил, опохмелился.

Разбудили караульного начальника, разводящего. Те опять опохмелились, тоже немножко. Потом:

– Ну, – говорит, – вот и спасибо. Видишь, как хорошо поминали племянничка. Что я? Ничего я вам не сделал, ничего, всё хорошо. До свиданья! говорит. – Спасибо вам! Всё в порядке на могилке.

(А он уже, пока они спали-то, так винтовку в руки взял и дежурит за часового, никого не подпускает. Кто подойдет, так: «Стой! Не подходи!»– кричит.)

Распрощался с этим часовым, с караульным начальником, с разводящим и пошел домой.

Приходит домой. Они у него на квартире.

– Ну, дедушко, купи водки, выпьем мы, – говорит тот Семенов.

Он пошел да четверть – раньше четверти были, пять бутылок, – четверть принес водки. Выпили. Ну, а эти товарищи – караульный начальник, да… они жили как-то с города-то на окраине, где-то далеко там они, отдельно. Не смеют пить.

– Пойдем мы, – говорят, – домой потихоньку, знаешь, тайком будем. В случае чего – так в подвале, да прятаться. А то узнают, опять поймают и опять расстреляют.

– Ну ладно, идите.

Они пошли по домам. А Семенов с сапожником остался тут. Сапожник бумажник подает Семенову. (Когда его расстреляли-то, так там было около трехсот тысяч рублей денег и горошинки-то эти. «Вот, говорит, дедушко, дядя, говорит, все хоть деньги израсходуй, а как хошь – выкопай яму и меня достань»…)

А он подает ему бумажник-то.

– Вот, – говорит, – племянничек, я твоих денег израсходовал, считай сам: кошель полный купил водки да пятнадцать лопат, уплатил по рубль двадцать пять копеек за лопату, ну и рабочим еще по пятнадцать рублей дал каждому, на пятнадцать человек. Вот считай. А остальные деньги все налицо, бери, пожалуйста.

А он говорит:

– Нет, дядя, – говорит, – мое дело молодое, деньги дело нажитое. Пускай деньги у тебя, мне не нужно ничего.

А горошинки эти взял себе.

Ну и вот, начали пить, с сапожником с этим. А все еще ночь на улице. Ну, пили-пили. Четверть-то почти что всю распили. Опьянел крепко этот Семенов. Опьянел и пошел по городу. И знаешь, кто попадет встречу, а он разны похабны песни поет. Кто встречается:

– Что ты, – говорит, – чего попало кричишь, орешь?!.

А он здоровый был парень такой. Ну, всех подальше посылает…»

Идет по городу-то такой пьяный и подходит к царскому к дворцу. Дворник выбегает с царского дворца.

– Куда ты, – говорит, – лезешь?! Бродяга! Тут, – говорит, – у нас царь живет. У царя дочь болеет семь годов уже. Не могут никакие врачи, волшебники, колдуны никак вылечить. Семь годов лежит уже, сохнет, без сознания лежит. Разве царю до этого – ты орешь чего попало?!

– Да иди ты, – говорит, – подальше от меня, даже к чертовой матери! Я царя дочь за пять минут вылечил бы! Я первейший врач в мире! (Пьяный, пьяный очень.) Первейший врач в мире, за пять минут вылечил бы царя дочь.

А царь-то услышал, на балконе там сидел аль спал, услышал и дал приказ:

– Задержать такого-то человека и представить ко мне в дворец!

Ну, знаешь, выскочили человек десять-пятнадцать там солдат, его за руку, кто за ногу схватили, потащили пьяного туда.

Царь пришел, посмотрел – действительно, пьяный он. Без сознания.

– Ну, – говорит, – повалите его спать вот в отдельную комнату, вот здесь на перину, повалите спать.

А прислугам сказал, что дежурьте.

– Только он выспится, проснется, налейте ему вот такой большой стакан крепкого вина. Пусть он поправится, опохмелится, а потом, – говорит, – доложите мне, я с ним поговорю.

Ну, его принесли, на перину бросили такого пьяного, и он уснул. Уснул. Спит – храпит. Потом выспался. А дежурят его прислуги эти, всё и смотрят. Как только открыл глаза – видит: не в плохом месте, на перине лежит, и комната – так чисто кругом, плакаты[20]20
  Плакаты – здесь в смысле: портреты.


[Закрыть] – всё цари, и других-то стран, генералы. Большие плакаты такие. А сразу эта прислуга прибежала и несет стакан вина крепкого такого.

– Выпейте, – говорит, – пожалуйста!

А он говорит:

– Прежде чем выпить, скажите, пожалуйста, где я нахожусь? (Он не помнит сам себя: как попал, когда попал туда.) Где я нахожусь?

– А вы находитесь в царском дворце.

– Ох, – говорит, – как попал – не помню. Простите, пожалуйста!

Ну, пошли там, царю доложили. Царь приходит:

– Ну что?

А он, солдат-то, грамотный ведь был, служил в Семеновском полку. Сразу, как царь пришел, он выскочил, под козырек царю.

– Ваше высоковеличество, – говорит, – извиняюсь перед вами, но, – говорит, – как сюда попал – не помню решительно ничего, пьяный был гораз.

– Да, – говорит, – действительно, вы пьяны были. Ну ладно, ничего. А вот так и так. Дворник мой встретил вас и говорит, что царя дочь болеет и что вы это кричите тут, чего попало болтаете, не до этого царю, и никто не может вылечить царя дочь. А вы что? А вы говорили этому дворнику, что я первейший врач в мире, вашего царя дочь через пять минут вылечил бы, – говорили это?

– А может быть, – говорит, – и говорил. И если больная она, можно и вылечить.

– Да, лечите. Если не вылечите, то ответите, я вас буду казнить.

– Ну, ладно, я вылечу, – говорит, – только укажите, где она.

А она отдельно в комнату уже брошена, дышит еще, немножко душа-то есть, но уж не разговаривает ничего, вся засохши.

– Я, – говорит, – лечить буду один, чтоб не было там никого. Если когда вылечу, потом доложу вам.

Ну вот, показали ему. В комнату зашел.

– О, – говорит, – тут лечить еще чего. Душа есть, так что тут лечить.

Взял да эти горошинки ей на груди положил. И пяти минут не прошло, она выстала. Выстала, така стала румяная, здоровая, красивая, еще красивее – и сразу этого Семенова за шею поймала.

– Ну, – говорит, – семь годов пролежала, сколько врачей тут приходило ко мне и колдунов этих разных – не могли вылечить. Нашелся врач, – говорит, – вылечил. Я, – говорит, – теперь твоя, ты мой, и не отстану от тебя никак. И, наверно, – говорит, – царь – батюшка у нас уже старый стал и согласится передаст вам царство, и поступите царем, и будешь владеть царством.

– Да, – говорит, – вылечить вылечил, но я жениться на вас не хочу. У меня невеста далеко, в тридевятом царстве, Анастасия Кирпитьевна, там я хочу жениться, на ней.

Она дёржит, никак не отстает. Он думал, думал. Потом подумал: «Да на время-то, говорит, жениться, да буду я царем. Когда я буду царем, дам приказ на смотр войска. Поеду по всем частям, и в Семеновский полк поеду и узнаю, какие там порядки да что такое, да всё».

Ну и женился. Поступил царем. Царь и дал приказ: «Царь поступил молодой, царь вежливый, грамотный такой». И приказы все эти развешаны по видным местам по городу везде.

– Ну, через три дня поеду на смотр войска. Приготовиться всем частям. В первую очередь поеду в Семеновский полк. (Как славился Семеновский полк.)

Ну вот, а этот дядя-сапожник тоже ведь прочитал приказ-то там: «Царь поступил молодой… царь… такой вежливый, поедет на смотр войска…» Кто такой?

А он подумал, что когда Семенов пьяный по городу-то пошел да и не вернулся обратно…

– Куда, – говорит, – делся? Да наверно, – говорит, – опять поймали его такого пьяного да задержали, арестовали да куда ни к месту его прибрали.

Так и думает.

Три дня прошло. Да. Надо ехать на смотр войска. А л приказе было написано, чтоб подготовиться в такие-то часы, в такие-то минуты. В первую очередь в Семеновский полк приедет царь. Что есть у кого какие претензии у солдат, у офицеров, у всех, всё выявлять на приеме.

Взял лошадь, оседлал.

– Поеду, – говорит, – так утром раненько.

А жена эта, которую вылечил-то он:

– Я, – говорит, – с вами поеду тоже.

– Нет, – говорит, – я вот в Семеновский полк. (Не хочется ему брать туда, там женка родная у командира Семеновского полка.) Я, – говорит, – съезжу в Семеновский полк, потом обратно вернусь, по другим частям поедем, тогда я возьму вас. А сейчас поеду один.

Вот и поехал. Едет по городу на лошади.

– А давай-ка, – говорит, – заеду к дяде-то, к сапожнику. Чт6 г он узнает аль нет меня в царском обмундировании? (Уже царь дак.)

Приезжает. Лошадь к столбу привязал под окном.

А у него, у этого сапожника, он сшил сапоги, по заказу. Хороший сапожник был. Ну, и эти сапоги царь обул, поехал на смотр войска, – наверно, хорошие были сапоги. Вот приезжает к сапожнику этому. А у него всегда: шьет там, а дверь снутра на крючок положена, чтобы никто не заходил бы. А он рассказывал сказки разные тоже да анекдоты, так ходили к нему слушать вечером. Он на крючку держит дверь – экстренно сапоги шьет кому-то там по заказу. Колотит молотком шпильки, гонит.

Семенов стучится раз – не открывает. Второй раз стучится – не открывает. Третий раз стучится – а сапожнику уж надоело, видишь, так пришел да крючок-то выдернул, да ногой дверь-то лягнул.

– Заходи, черт тебя, не дают работать-то, мешают! – говорит. (Не надеется, что царь.)

Ногой лягнул, дверь-то открылась, а сам побежал, сапог схватил опять да опять работает, молотком колотит. А Семенов зашел в избу, видишь. Ну, все-таки надо посмотреть, кто зашел. Он отвернулся[21]21
  Отвернулся —повернулся.


[Закрыть], как посмотрит – видит, что царь. И читал приказ-то: «Царь молодой, царь вежливый такой вот поступил…» Сапог бросил, прямо к царю:

– Ваше высоковеличество, извиняюсь перед вами! Я не надеялся и не думал никогда, что вы ко мне зайдете!

– Ничего, ничего, – говорит, – сапожник, работайте, работайте свое дело, ничего, ничего. Я зашел, – говорит, – заехал к вам случайно. Вот вы читали приказ?

– Читал, – говорит.

– Вот я еду на смотр войска, и вот, пожалуйста, посмотрите у меня. – Взял один сапог разувает и бросил сапожнику. – Посмотрите» пожалуйста, и исправьте.

Этот сапожник (у него сшиты сапоги дак… А он подает-то для того, чтобы узнает, аль что – работа-то евонна) – он крутил-вертел, вертел сапог. Сапог-то покрутит, на царя-то посмотрит, не смеет признаться-то – царю никогда он не шил сапог.

– Ваше высоковеличество, сапог весь исправный, нет тут браку, фальша никакого. Исправный сапог.

– Ах, может быть, второй?

Он второй разул, подает ему. Крутил, крутил, ну что крутил – нет, сапоги исправны.

– А скажите, пожалуйста, сапожник, чья работа, кто шил эти сапоги?

Он на сапог-то посмотрит, на царя-то смотрит.

– Ваше высоковеличество, как будто работа моя. Но, – говорит, – я вам не шил сапог никогда. А работа как будто моя.

– Да что ты, не признаешь, дядя?

Ой, тогда он схватился!

– Да ты уже царем, Семенов?!

– Да, царем, – говорит. – Вот давай-ко поедем в Семеновский полк, на смотр войска. Поедем со мной, к посмотрим, какие порядки там, что делается в Семеновском полку. И ты, – говорит, – справляйся со мной так: обувай на ноги лапти, на себя надевай какую-нибудь рваную фуфайку, рваную-рваную, и полный мешок какого-нибудь тряпья запихай да за плечо. И так и справляйся. И поедем туда – ты останешься подальше. Я как туда поеду на смотр войска, поздоровкаюсь там, и всё, и пойдут разные претензии, а ты потом иди ко мне, прямо ко мне иди. А претензии ты знаешь какие говорить. Как я раньше служил в Семеновском полку да как меня расстреливали тут безвинно. Всё расскажешь.