355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Андрющенко » Подполье на передовой » Текст книги (страница 9)
Подполье на передовой
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 06:56

Текст книги "Подполье на передовой"


Автор книги: Владимир Андрющенко


Соавторы: Гавриил Иванов,Федор Зырянов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

– Другой ход в доме есть? Подвал, чердак? Сарай? Хозяина допросил?

– Так точно. То есть, нет...

– Что "нет", идиот?

– Сарая нет. А допрос снял.

– Кто там еще был?

– Мать, стало быть, его. Учителка.

– Ну?

– Ничего, стало быть, не видав и не слыхав. Ничего знать не знает.

– Скотина! Почему не доложил?

– Так никого ж не знайшлы...

– Не знайшлы! Дубина, пень, – Сперанский даже застонал от ярости. – Фамилия?

– Попов Петро Григорьевич.

– Марш в дежурку. Приготовься, сейчас едем.

Выпроводив полицейского, Сперанский нервно захрустел пальцами, решая "сложный тактический" вопрос: кому доложить? Конечно, по всем правилам, он обязан немедленно доложить Кроликову. Но, во-первых, тот немедленно позвонит Райху, что это он выследил партизан. Нет, надо самому действовать. А если использовать Крамера? Он лично знаком с начальником гестапо господином Гофманом. Вот это ход.

Сперанский бросился к Крамеру. А через десять минут к полиции подъехала автомашина гестапо, из нее нетерпеливо выглянул Людвиг Гофман. Кроликов, увидевший его в окно, злобно выругался. Он ненавидел Сперанского, презирал его за подлость и подхалимство. Кроликов чуть вздрогнул, когда в дверь постучали, и не ожидая приглашения, стремительно вошел Сперанский.

– Анатолий Григорьевич, – с ходу начал Сперанский. – Только что засекли партизан. Сейчас вместе с гестапо едем брать.

И, не дождавшись от онемевшего шефа руководящих указаний, начальник политического сыска выбежал на улицу, где его ожидал Крамер. По знаку Гофмана они влезли в машину и умчались. Только теперь до Кроликова дошел смысл происходящего. Он вскочил, пошел к: двери, вернулся к столу, схватил телефонную трубку, подержал, положил ее на рычаг и снова поднял, попросил соединить его с Райхом. Выслушав его путаный, сбивчивый доклад о том, что кто-то обнаружил каких-то партизан и что туда помчались гестаповцы, комендант приказал:

– Господин Кроликофф! Вы должны быть у меня через десять минут!

***

Степан Григорьевич Островерхов внимательно вчитывался в слова короткого послания Алексея Андреевича Егорова. Вздохнул, аккуратно в несколько раз сложил крохотный лоскуток бумаги, бережно спрятал его в тайник.

– Ну, спасибо, Танюша, за добрую весточку, – Островерхов обернулся к Растригиной. Но Татьяна Федоровна, только что вернувшаяся от партизан, сломленная усталостью, уже спала, склонив голову на стол. Островерхов осторожно прошел в соседнюю комнату, попросил хозяйку квартиры Екатерину Петровну Бондарь уложить Растригину в постель. Когда Екатерина Петровна вернулась, Степан Григорьевич стоял у окна и чему-то улыбался.

– Слышь, Петровна, а ведь скоро, Первое мая, а?

Екатерина Петровна только вздохнула в ответ.

В комнату вошел Василий Евстафьевич Боднарь, ее муж, дежуривший у ворот. Лицо его было хмурое и озабоченное. Он сдержанно кашлянул.

– Там, Григорьевич, Дарья Петровна дожидается. Говорит: ты нужен. Лично, говорит, и срочно.

Лицо Островерхова мгновенно посуровело.

– В неурочный час...

Он стремительно вышел на темную веранду. Затаившаяся в углу Дарья Петровна Семикина шагнула ему навстречу.

– Час назад гестапо арестовало Попова, его мать и Саядянца.

– Где?

– На квартире. Жандармы нашли винтовки, автомат, гранаты.

– Кто был с гестаповцами?

– Офицер и двое в форме полицаев.

– Били?

Семикина молча кивнула.

– Та-ак, – Островерхов зажал в кулак бритый подбородок. Коротко, сквозь сжатые зубы спросил: – Кого уже предупредила?

– Только к вам добралась. Везде патрули. Весь квартал оцепили гестаповцы, жандармы, полицаи. – Семикина вдруг всхлипнула.

– Ты чего, Даша? – встрепенулся Островерхов.

– Страшно мне, Степан. Не за себя, за девочек моих боюсь.

– Спокойно, Дарья Петровна, спокойно.

Он задумался на миг, скрипнул зубами, тряхнул головой, словно отгоняя какое-то видение, встревоженно спросил:

– А где сейчас девчата твои?

– Да с листовками пошли. Не успела я их предупредить... Женщина опять всхлипнула.

– Ну, ты не плачь, Даша, Они умелые девчата. Ты за них не тревожься. Слышишь? Успо– койся.

Семикина судорожно вздохнула, вытерла глаза.

– Что надо делать-то?

– Надо обязательно предупредить Карпова и Юнашева. Скажи, что прямой угрозы я не чую, но наготове быть надо всем. И пусть любыми путями добудут сведения о допросах Попова. От этих сведений, скажи, может зависеть судьба всей организации.

Островерхов бесшумными шагами прошелся по веранде и снова остановился возле Семикиной.

– Понимаешь, Даша, он руководитель целой группы. С его арестом группа будет обезглавленной. Люди могут растеряться... А мы ничем не поможем им: я никого из них не знаю. Группу создавал он сам. Мы советовались с ним и думали, что так безопаснее. Но, видно, не все мы продумали, Даша. Ах, черт! До чего ж жалко Петра! Оружие, говоришь, нашли? Как же он так неосторожно... Пропал Петро. А какой человек, Даша...

Островерхов отвернулся и, пользуясь темнотой, тайком смахнул навернувшиеся слезы.

– Ну, беги, Петровна, Да осторожнее. На тебя вся надежда. Не пройдешь – большая беда может статься.

– Пройду, Степан Григорьевич, я пройду, – тихо, но с такой решимостью ответила Семикина, что Островерхов понял: если будет хоть одна-единственная возможность, женщина пройдет.

– И еще прошу тебя: кроме тех двоих, об аресте никому ни слова. Причин для паники нет.

...На другой день гестапо арестовало еще четырех человек. Никто не знал, были ли они членами подпольной группы Попова или случайно попали в руки палачей. Не узнало об этом и гестапо. Истерзанных, изувеченных пытками их вместе с Поповым вывезли в станицу Гостагаевскую и там расстреляли.

Это уже потом, через год, в Крыму, на станции Джанкой, арестованный советскими органами Сперанский, рассказал на допросе о судьбе подпольной группы Попова.

Но кто поручится, что предатель мог знать о принадлежности этих людей к организации? Может, они были арестованы, чтобы создать видимость разоблачения целой группы? Как бы там ни было, эти люди погибли, как патриоты, намертво оборвав нить, за которую, ухватились было полиция и гестапо.

Знают

или нет?

После ожесточенных наступательных боев Красной Армии в районе Новороссийска и на Таманском направлении установилось временное затишье. Наши войска подтягивали тылы, принимали пополнение, производили перегруппировку сил. В штабах разрабатывались планы окончательного разгрома Таманской группировки противника, а передовые части вели так называемые бои местного значения за отдельные господствующие высоты, за достижение позиционного преимущества. И хотя результаты этих схваток во многих случаях обеспечили в дальнейшем успех, все-таки это были бои местного значения, не мешавшие обеим сторонам готовиться к сражениям стратегического масштаба.

Гитлеровское командование бросило все силы на укрепление "Голубой линии", к которой вплотную подошли советские войска, овладевшие 4 мая станицей Крымской.

Генерал Руофф отдал приказ о поголовной мобилизации трудоспособного населения Новороссийска и окрестных населенных пунктов на строительство оборонительных сооружений "Голубая линия". В городе усилились облавы. Полиция и жандармерия неистовствовали. Людей под конвоем отправляли в районы станиц Тоннельной, Киевской, Варениковской и Курчанской. Каждого, кто пытался уклониться от мобилизации на работы, расстреливали на месте. Каким-то чудом удавалось пока спасать горстку людей, имевших справки членов Мефодиевской земледельческой общины. Но и здесь, наиболее здоровых и молодых полиция забрала. Многие мужчины и подростки вынуждены были скрываться на чердаках и в подвалах. Немало молодежи было вывезено в Германию.

Каждый день то в одном, то в другом конце города появлялись черные автомобили зондеркоманды СС 10А, раздавались крики, выстрелы, душераздирающий плач детей и женщин. По указанию главаря этой шайки палачей-садистов капитана Гембаха и его помощника, заплечных дел мастера обер-лейтенанта Аппеля, осуществлялась чудовищная "оздоровительная акция", состоявшая в планомерном истреблении советских людей. Почти каждый день появлялись объявления об очередном расстреле групп "коммунистов", "партизан".

...Колька Жирухин совершенно отупел от убийств, грабежа и пьянства. Его уже ничто не трогало. Равнодушно и сонно он сползал с автомашины, лениво и безразлично входил в чужие дома и квартиры, кого-то брал за горло, за волосы, за руки, сжимая мертвой хваткой, не глядя, бил прикладом или огромным черным кулаком и, не слыша ни криков, ни стонов, выволакивал жертву на улицу, останавливался, тупо ожидая приказа, и, получив его, то ли толкал арестованного в душегубку, то ли здесь же всаживал в него нож, то ли швырял на землю и расстреливал автоматной очередью. Все это не волновало его, не трогало, не расстраивало. Он действовал спокойно, привычно. Это стало его профессией. Только в особо кровавые дни, в нем что-то надрывалось, после "работы" он брел к своей Валентине, безобразно напивался, кричал, бил посуду, отвратительно сквернословил, а потом пьяно рыдал и хрипел: "Убегу! Куда угодно, хоть к дьяволу... К че-орту! Хуже не будет..." А сейчас он исступленно шептал Валентине:

– Уйдем, Валька, а? Я кое-какие документы прихвачу, планы, списки секретные. Я могу... И – с повинной, а? Уйдем, Валь? Сам явлюсь и попрошу помилования, а? Они ж там не знают, что я тут делал. А здешние не расскажут: тут скоро никого не останется. Всех подметем. Всех! Передушим, перестреляем, перевешаем или в Германию вывезем. Всех! – Он уже забыл о только что сказанном и снова впадал в истерику. – Своими руками передушу! Повырежу гадов! Они все хотят моей смерти... Не дамся! Нет! Жирухина так не возьмешь. Р-р-разойдитесь, перестреляю!

Валентина опрокидывала на него кастрюлю холодной воды, и он затихал. А наутро, опохмелившись, вялый и безразличный, брел в казарму 617-го охранного батальона, где размещалась зондеркоманда, хлебал свою похлебку, становился в строй и ехал на задание.

Валентина убирала в квартире, потом шла на улицу. Соседка Голотько встречала и провожала ее ехидной улыбкой, иногда с издевкой советовала:

– Ты бы хахаля переменила. Этот у тебя очень уж грубый, сквернословит. Буянит. С таким не разбогатеешь – все пропьет.

Валентина обычно поджимала губы и молча проходила мимо. Не хвалиться ж ей, сколько золотых коронок, колец и часов выворачивает Колька из своих засаленных карманов в каждый свой приход. Не рассказывать же, как ночами при коптилке она сортирует эти "подарки", счищая с них кровь и грязь, упаковывая в маленькие брезентовые мешочки и рассовывая по тайникам и захоронкам. Придет время – пригодятся! А пока можно и насмешки стерпеть. Пусть себе болтает. Слово – не плевок, вытираться не надо.

Так случалось каждый раз. Но в это утро Валентина не сдержалась. Уж очень буйствовал Колька, а потом испуганно шептал, что немцам приходит конец, что русские везде наступают и что скоро придется драпать из Новороссийска. И опять кричал и клялся, что явится с повинной. Валентину тревожило только одно: вдруг скоро придет Красная Армия. И когда соседка опять заговорила о буйном нраве ухажера, Валентина не сдержалась. Она остановилась, задиристо подбоченилась, презрительно оглядела соседку с головы до ног:

– Что это ты заботишься обо мне? Может, в компаньонки метишь? Так я публичного дома не содержу.

Голотько онемела от неожиданности.

– А насчет всего остального... сама подумай, – между тем продолжала Валентина. – Тебя каждый спросит о твоем полицае. Поняла?

– Ах ты, мерзавка, – опомнилась Голотько. – Мой полицай, а твой палач. Изверг!

– Врешь! – взревела Валентина. – Мой нашим служит! Задание выполняет.

– Вот сейчас донесу в полицию, кому твой краснопогонник служит. Тогда запоешь!

– Не грози, подумай сперва. Я сказала: нашим. Нашим он служит. А вот кто у тебя "наши" – это разобраться надо. Скажу Кольке – он живо тебя разговорит. Подожди! Вечером придет, проверит.

Голотько опять ошеломил неожиданный поворот дела. Перспектива "проверки", да еще Жирухиным, ее никак не устраивала. Она поспешно оставила поле боя. Но вечером, когда Сперанский, потягивая из бокала вино, сидел, развалясь на диване, Голотько осторожно и невнятно намекнула:

– Неспокойно на душе, Виктор Михайлович. Все говорят: красные вот-вот придут.

– Ну? – лениво буркнул полицай.

Голотько придвинулась к Сперанскому и торопливо, словно боясь, что он перебьет, зашептала:

– Кто виноватый, значит, кто с немцами служил, так которые из них бежать собираются, а которые с повинной хотят, стало быть, к русским идти. Слышала я разговор, будто кое-кто из краснопогонников собирается к партизанам бежать.

Сперанский выпрямился, повернувшись к собеседнице, быстро спросил:

– Кто такие? Фамилии знаешь? Где слышала?

Голотько испугалась перемены в настроении гостя, ей сразу померещились полицейские застенки, допрос. Сперанский не раз рассказывал ей, как это делается. Кое-как овладев собой, Голотько с беспечным видом махнула рукой.

– Да кто ж там фамилии скажет? Разговор-то на базаре слышала. – И вдруг заискивающе просила:

– А разве тебе нужно это? Я, кабы знала, все-все расспросила бы...

Сперанский опять расслабился, откинулся на диван, обнял Голотько.

– Дура. Все-таки дура ты, Прасковья. Хоть и красивая.

– Ну, зачем ты так? – надула губы Голотько. – Я же хотела как лучше...

– Как лучше! – передразнил Сперанский. – Тогда слушай, как надо, чтобы лучше. На базар не ходи – там сейчас каждый день облавы. Не опомнишься, как в Германию упекут. Насчет повинной выбрось из головы. Таких, как я, не помилуют, потому что я их не миловал и не буду миловать. А услышишь где такие разговоры, так уж постарайся, голубка, все узнать: и кто говорит, и о ком, и откуда знает. Поняла?

Голотько успокоенно и благодарно положила свою голову на колени полицая.

***

Гауптфельдфебель первой роты 617-го карательного батальона Курт Шлехтер прохаживался перед замершим строем краснопогонников и внимательно всматривался в их лица. Сейчас им руководил приказ начальника гестапо господина Гофмана: найти трусов, собравшихся бежать ж партизанам. Правда, шеф там что-то говорил, что это еще непроверенные сведения, что полиция пользуется базарными слухами и что всех этих Сперанских и Кроликовых пора повесить, – но это поли– тика, это не его, Курта, дело. Во всяком случае приказа вешать не было, а был приказ выявить: "кто?" Вот он и шел вдоль шеренги, останавливаясь перед каждым третьим краснопогонником, и задавал вопросы: – Ти? Зволичь!

И шел дальше, к следующему, третьему. Это действенный прием, он научился ему в лагере Свинемюнде. Сначала надо пройти слева направо, подозревая каждого третьего. Потом справа налево – каждого второго. И, наконец, тех, кто в расчете на три должен быть первым. Эффективный способ. Проверено. Кто-нибудь не выдержит.

Гауптфельдфебель шел размеренно, не спеша, методично останавливаясь перед третьим, вторым, первым солдатом, тыкал в него пальцем и задавал свой вопрос. Он уже перешел ко "вторым", когда на крыльцо дома вышел начищенный, нафабренный господин Гофман. Он несколько мгновений наблюдал за процедурой "расследования", которую проводил Курт, потом вполголоса выругался и легко сбежал с крыльца. Он молча отстранил фельдфебеля и, весело поигрывая глазами, бодро прокричал:

– Вы сами должны найти тех, кто думает перебежать к красным. Гестапо все равно найдет злоумышленников. Повесит их, повесит и вас, как молчаливых участников сговора. Вы должны не молчать, а найти злоумышленников и выдать их нам.

Гофман повернулся кругом и ушел к себе.

Гауптфельдфебель вышел на середину строя, заложил руки за спину, исподлобья оглядел строй.

– Все понималь, зволичь? Разойдись!

– Зволичь-то, может, и поняла все, что ей тут втемяшили, а вот я что-то не докумекаю, – отойдя в сторону, говорил Сечиокно. – Неужели кто донес? Но кто? Ведь при разговоре мы были втроем. Только трое: ты, я и Степан. Кто же мог? Ничего мне не понятно, Сеня.

– Не паникуй, Гриша, – рассудительно возразил Стаценко. – Выдать нас никто не мог. Это исключено. Случайно проникнуть в наши мысли они тоже не могли. Исключено. Подслушать нас никто не мог, исключено. Что ж остается?

– А черт его знает! Но факт налицо: они что-то пронюхали...

– А я тебе говорю: подожди. Не паникуй. Может, кто еще собирается драпануть да проболтался. А может, провокация: хотят в роте подозрение посеять, чтоб доверия не было, чтоб все боялись друг друга и подозревали. Нет, правда! Это в их духе...

К ним приближался Жирухин. Уже навеселе, с мрачной гримасой, обозначавшей улыбку. Он всегда с неприязнью относился к этим "белоручкам", увиливавшим от серьезных дел. А сейчас он был откровенно враждебен к ним.

– Что, приуныли? Это не вы к партизанам нацелились? Думаете: чистенькие, так вас помилуют? Не-ет, голубчики! Там разговор со всем нашим братом один: тцик, и – виси и плюй на землю и на всех. – Он обвел рукой вокруг шеи и дернул воображаемую веревку вверх, склонил голову набок, высунул язык: – Это ждет всех нас, Всех! И никакого исключения. Никакого!

– Исключения бывают. И тут будут. Тебя, например, вешать не рискнут: разжирел, веревку оборвешь.

– Ты... ты... смеяться надо мной. А... а... а к Гофману не хочешь? Или прямо к Ми-михелю?

– Ну, что ж, веди, Колька, к Михелю. Меньше хлопот. А то мы вот тут советовались с дружком, как бы рассказать Михелю, сколько золотых часов и колец ты от него утаил...

– Ну вы, потише, – Жирухин перешел на шепот. – Я же пошутил. А вы... – он оглянулся, – я ж не для себя, я для всех. Завтра вашу долю принесу.

– Не трудись, Колька, – брезгливо остановил его Стаценко. – Мы свою долю и без тебя найдем. Ты лучше о своей позаботься, понял? Так что идем, что ли, к Михелю? Или к Гофману?

– Да бросьте, хлопцы, – заигрывая, Жирухин подтолкнул в бок Сечиокно. – Не станете ж вы своих топить...

– Ишь ты, – усмехнулся Сечиокно, – уже в родичи напрашивается. Видал, Сеня? Свой!

– Свой пес, оттого что свой, не перестает быть собакой, – угрюмо отозвался Стаценко. – Пойдем, Гриша.

Жирухин, заискивающе посмеиваясь, крикнул вслед уходящим:

– Так вы, того... Я завтра принесу!

– На кой черт ты его трогал, – отойдя подальше, спросил Стаценко.

– Вот тебе на! Да это ж он нас затронул!

– Ну, и смолчал бы.

– Чего же ты не смолчал.

– Ну...

– Вот тебе и "ну". А теперь он прикусит язык. Небось не забыл, как Михель до смерти запорол плетью Дубняка за одно-единственное кольцо. А у этого живодера после каждой "операции" карманы отдуваются. Это ж мы не одни видели...

– Ну, черт с ним, – отмахнулся Стаценко. – Давай, Гриша, решать, что делать. К Григорьевичу мы до отъезда уже не попадем. Карпова и Юнашева нет. Вдовиченко в наряде. В общем, советоваться не с кем. Будем сами мозговать.

– Что тут мозговать? Приказ есть? Есть. Вот и давай его выполнять.

– Но Степан Григорьевич не знал, что тут заварится каша. Я думаю так: отсюда бежать нельзя – и нам не скрыться, и на след организации может навести. Верно?

– Может, и верно, а что ты предлагаешь?

– А я предлагаю бежать в дороге, например, в Гайдуке.

– И куда ж мы денемся?

– Проберемся в город, а тут – к Боднарям. Пересидим. А дальше будет видно. Согласен?

– Да приходится соглашаться. Вот гады, заварили кашу. Новые хлопоты, тревоги.

– Ничего, Гриша. Главное – выдержка. Так принимается мое предложение?

– Принимается.

Тревога

Стаценко и Сечиокно сумели скрыться. Это происшествие всполошило немецкую комендатуру и полицию.

Сперанский холодел при одной мысли о разговоре с Гофманом. Он понимал, что побег двух охранников начальник гестапо в какой-то мере связывает с ним. Он уже сотый раз в душе проклинал себя за то, что проявил такое рвение и, стараясь обскакать Кроликова, лично доложил Гофману болтовню Параськи Голотько. Но разве ж он знал, что все обернется так? Он тогда хотел доказать только свое старание. И вдруг – на тебе! Двое бежали. Теперь от Гофмана так просто не отделаешься.

А Кроликов ликовал. Допрыгался, умник. Подсиживал-подсиживал, да сам же и сел. Хотел выслужиться, мерзавец? Шефу нагадить? Теперь сам и отвечай. А я ни при чем. Они сидели молча, повернувшись боком, друг к другу. Крамер небрежно пристроился на подоконнике и по обыкновению чистил ногти. Говорить было не о чем. Ждать тоже почти нечего, кроме звонка от Гофмана и возвращения солдат, ушедших на поиски бежавших. Но Гофман почему-то не звонил, а солдаты явно задерживались. И когда, казалось, терпение было на исходе, в дверь кабинета деликатно постучали.

– Да! – рявкнул Кроликов.

В кабинет робко просунул голову полицейский Долинец.

Грозно уставившись на полицейского, Кроликов приказал:

– Докладывай!

– Так что дозвольте доложить: усю набережную обдывылись. И ничегосеньки. Ось тики мьячик якысь мий Иван, стало быть, напарник, подчипыв в погриби.

– Слушай, Долинец, ты когда-нибудь сможешь говорить так, чтобы тебя понимали? – Сперанский медленно выбрался из кресла. – Мне не мячики нужны... Мне нужны явки, люди. Бездельник ты...

Испуганный Долинец онемел и попятился к выходу.

– Покажи, что ты там нашел, – потребовал Сперанский.

Долинец, опасливо ступая по зеленой ковровой дорожке, подошел к Сперанскому и передал ему черный от грязи шарик, величиной с теннисный мячик. Сперанский брезгливо взял его двумя пальцами, повертел перед глазами.

Он положил шарик на стол перед Кроликовым и обернулся к полицейскому.

– Ты, я вижу, начинаешь шутить, Долинец?

– Никак нет, ваше... господин начальник, – заторопился полицейский, – я йому казав: брось! А вин каже: ни, визьму. Я ему кажу: та на грецця воно тоби? Кынь! А вин: ни, там каже, у середки шось замотано. А я ему...

– Виктор Михайлович, – окликнул Сперанского Крамер, успевший взять со стола шарик и осмотреть его. – А ведь он прав. В шарике что-то есть.

Сперанский круто повернулся и подошел к Крамеру. Долинца словно ветром сдуло. Кроликов хотел было возмутиться поведением Сперанского, но раздумал и тоже подвинулся к Крамеру.

Переводчик неожиданно оживился, спрыгнул с подоконника, не глядя на Кроликова, распорядился:

– Анатолий Григорьевич, быстренько горячей воды. Ну... чаю, что ли.

Кроликов нажал кнопку и приказал дежурному принести кипятку.

– Вы знаете, господа, – разглагольствовал между тем Крамер. – Эти идиоты, каким-то образом проявили качества настоящих криминалистов. Просто удивительно, но этот, как его, Долинец или его напарник заметили то, на что кое-кто из нас, – он откровенно глянул на Кроликова, – пожалуй, не обратил бы внимания. Здесь какая-то бумага...

Принесли кипяток. Крамер бросил в него шарик, подождал, пока воск оплыл, выхватил комок и, расправив на столе смятые листки, с трудом прочел: "Руководитель группы – Степан Островер... помогают ему дочь Аза, сын Борис, родственники Семикины, Боднари (точно не знаю)..."

– Да это же... – Кроликов заговорил осипшим от волнения голосом. – Это же список партизан! Я и раньше подозревал...

***

Островерхов считал, что после ареста Попова и гибели большой группы коммунистов и патриотов надо выждать, дать полиции и гестапо успокоиться и поверить в свою победу над патриотическими силами города.

Через связных и в личных встречах с подпольщиками Островерхов успокаивал истосковавшихся по свободе людей, сдерживал нетерпеливых, подбадривал раскисших и давал поручения по ведению разведки и сбору оружия. Разведка, разведка и разведка – это было главным в течение всего мая. Карпов несколько раз выходил из себя, требовал активных действий, диверсионных актов, засад и налетов. Но каждая такая вспышка заканчивалась победой Островерхова и поддерживавшего его Юнашева.

Теперь самым деятельным стал "паспортный отдел". Борис Островерхов, Виктор Слезак, Надежда Денисова, Иван Семенович Романович, не разгибая спины, трудились над изготовлением всевозможных справок, пропусков, разрешений, подчищали и исправляли в паспортах даты рождения, прибавляя или уменьшая возраст, освобождая десятки людей от мобилизации на оборонные работы немцев или от угона в фашистскую Германию.

Островерхов навещал "фальшивомонетчиков", как он шутя называл группу подготовки документов, придирчиво проверял их "продукцию", удовлетворенный, благодарил усталых людей, рассказывал о событиях на фронте, о победах Красной Армии, пересказывал сводки Совинформбюро, которые слушал по радио. В свободные часы – их теперь было много, потому что Кроликов заставил Чеха уволить Островерхова с должности секретаря общины, – Степан Григорьевич кропотливо трудился над самодельной картой Новороссийского укрепленного района немцев, нанося все новые и новые огневые точки, доты, дзоты, артиллерийские и минометные огневые позиции, пулеметные гнезда, противотанковые заграждения, резервные рубежи обороны гитлеровцев, расположение их штабов и складов с боеприпасами. Условных знаков на карте появлялось все больше и больше по мере того, как подпольные разведчики один за другим являлись с донесениями. Это была огромная, кропотливая и трудная работа. Готовя карту, Островерхов мысленно уже видел, как на обозначенные им цели обрушивается огонь советской артиллерии, авиации. Рисуя условный знак, он приговаривал про себя, словно уже громил эту огневую точку:

– А вот на тебе, на, фашистская мразь! Что? Замаскировался? Не выйдет!

И, довольный, любовался делом рук своих, плодами риска и храбрости дорогих ему людей, товарищей по борьбе. Дорогих и близких... А все ли они одинаково дороги ему? Он перебирал в уме одного за другим своих соратников, мысленно давал характеристику каждому, вызывал в памяти их образы, одним улыбаясь по-отечески ласково, с другими споря в душе, третьих подбадривая... Вот что-то омрачило сердце, заставило нахмурить брови. Свиркунов... был товарищем по борьбе... Наделал ошибок... Что же с ним делать? Что делать? Похоже, нам пора уходить в горы. Придется брать и его с собой. Но там испытания могут оказаться еще тяжелее, чем здесь. Баз у нас нет. Егоровские отряды ушли. Леса мы знаем неважно. Трудно, очень трудно будет. Но люди выдержат, уверен, что выдержат: все-таки лето. Да и видно по всему – недолго осталось ждать...

Островерхов вспомнил о Стаценко и Сечиокно. Что-то от них никаких известий. А задание у них ответственное... Подпольщикам стало известно, что немцы решили срочно перевести в Темрюк роту охранников. Островерхов просил Стаценко и Сечиокно узнать точный маршрут роты, место размещения в Тамани, причины переброски. Им поручалось выяснить, не едет ли туда комендатура, гестапо, полиция. Возможно, удастся раздобыть кое-какую документацию. После этого Стаценко и Сечиокно должны были бежать и укрыться на конспиративной квартире Боднарей. Место и пароль им были известны. Боднари были предупреждены.

Степан Григорьевич беспокоился: от Стаценко и Сечиокно известий не поступало. Он послал Азу к Боднарям. Те сообщили, что "беглецы" не появлялись.

Что же произошло? Как выяснить причины неявки Стаценко и Сечиокно? Островерхов нервничал. И когда в комнате появились сестры Семикины, Степан Григорьевич облегчению вздохнул:

– Ну что, козы, сообщите о настроении господ офицеров.

– Ой, Степан Григорьевич, – заторопилась Майя, – наши подопечные драпанули!.. Теперь хожу и сама себе не верю: неужели ж это правда, неужели скоро конец всему этому?

– В один момент драпанули, – уточнила Нила.

– Да, прижали их наши. Драпают во все лопатки, по всему фронту. Только у нас затишье. Но это перед грозой, – задумчиво проговорил Островерхов. – Майя, ты давно "Костю" видела?

– Да уж три дня не видела. А что?

– Надо бы узнать, какие передвижения у немцев делаются.

– Когда сходить, Степан Григорьевич, сегодня? – живо отозвалась Майя.

– Да, сегодня и, пожалуй, сейчас. А заодно, Майечка, попроси его выяснить, не слышал ли он о каком-нибудь происшествии в жандармерии. Хорошо?

– Хорошо, Степан Григорьевич. Я после обеда прибегу.

– Если сможешь – пораньше, – попросил Островерхов.

Майя ушла. Поднялась и Нила.

– Я, наверное, тоже пойду. А то мама будет беспокоиться. – Островерхов не удерживал. Видя настроение отца, промолчала и Аза. Оставшись вдвоем, она спросила:

– Папа, что случилось? Ты встревожен.

– Пока не знаю, дочка. А насчет тревоги, так кто ж у нас сейчас без нее живет, родная? Ничего, ты не волнуйся. Просто мне надо кое-что срочно выяснить. А ты бы пошла приемник послушала.

– Батареи совсем сели.

– Ничего, на сводку еще хватит. Ты запиши самое главное. Сейчас события каждую минуту меняются. Успевай только слушать. Иди, дочка.

Аза вышла, а Степан Григорьевич нервно заходил по комнате. Какая-то тревога больно сжимала сердце.

***

– Не могу понять этого парикмахера, – рассуждала вслух Женька Щекочихина. В который раз она просила его познакомить ее с офицером из той части, где он служит, и постоянно слышала в ответ одни насмешки. Этот Базаркин говорил ей: "Такую честь надо, мадам, сначала заслужить". Умник какой нашелся, помазок несчастный.

Женька вертелась перед зеркалом, поправляла платье, повернувшись в профиль, косила глазом в зеркало. Из коридора донесся стук открываемой двери и чьи-то легкие шаги. Женька прислушалась. Кто-то быстро прошел мимо ее квартиры и постучал в соседнюю. Женька осторожно приоткрыла дверь, выглянула. Так и есть: эта тощая к Пашке пришла.

Сосед между тем открыл дверь.

– О, это вы, мадам! Прошу, – донеслось до Щекочихиной, и гостья исчезла в комнате соседа. Дверь захлопнулась, было слышно, как в замке дважды щелкнул ключ.

Щекочихина прикусила нижнюю губу, напряженно вытаращила глаза. Ага! То с офицером, то с парикмахером...

Она наклонилась, осторожно сняла туфли и, протиснувшись в приоткрытую дверь, босиком подкралась к двери, заглянула в замочную скважину. Ключ, оставленный в замке, не позволял что-либо рассмотреть в комнате. Тогда Щекочихина, уцепившись за дверную раму, прижалась ухом к тонкой двери, И сразу четко зазвучали голоса в квартире.

– Ты почему пришла? – Ага, это Пашка.

– Сам прислал. Просил узнать, не слышал ни о каком происшествии в жандармерии? Прошлой ночью.

– Передай: в пути следования бежали два краснопогонника. Где-то недалеко. Поэтому ищут в городе. Больше ничего не знаю. А теперь иди. А то здесь соседка – последняя сволочь. С немцами путается.

Щекочихина убежала в свою комнату. "Значит, сволочь соседка? С немцами путается? А ты? А вы оба? Жандармы бежали... Ах, вот оно что!"

Она заметалась по комнате, хватая платья, юбки. Потом набросила на голову косынку и почти бегом бросилась на улицу. Вскоре она была в гестапо.

Через час Гофман вызвал Базаркина из расположения штаба полковника Гелли, распахнул перед ним дверцу черной гестаповской машины и, захлопнув ее, сел рядом с шофером.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю

  • wait_for_cache