355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Андрющенко » Подполье на передовой » Текст книги (страница 6)
Подполье на передовой
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 06:56

Текст книги "Подполье на передовой"


Автор книги: Владимир Андрющенко


Соавторы: Гавриил Иванов,Федор Зырянов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– Кто этот человек? Узнал?

– Никак нет.

– Лопух. Беги немедленно туда, где простился с Авдеевым. Ищи, вынюхивай. Действуй. Найди и излови Авдеева... Мы из него жилы вытянем. Не приведешь своего Авдеева – тебя отдам Саркисову.

Когда "агент-пять" ушел, шеф пригласил к себе Сперанского. Но тот пришел не один, а вместе с переводчиком полицейского управления Крамером. Кроликов заметил, что в последнее время Сперанский и Крамер стали неразлучными. "Спелись, шакалы, – зло подумал он. – Мое сообщение вас обрадует. Думаете, меня одного повесят? Дудки! Я и вас, подонки, поволоку на перекладину. Поволоку!"

– По сообщению моего личного агента, – начал он вслух, – в аппарат полиции пробрался большевистский шпион. – Он посмотрел на подчиненных. Те не проявили никакого интереса к сообщению.

– Вы понимаете, что это такое? – возвысил он голос.

– Да, это интересно, – равнодушно протянул Сперанский. А Крамер только хмыкнул.

– Это настолько интересно, что скоро нам придется болтаться на перекладине. И наконец, еще одна загадка: как на моей двери появляются вот эти бумаги. – Кроликов подал Сперанскому одну из листовок. – Эта была приклеена сегодня: Саркисов ее только что сорвал. Чем все это объяснить?

Действительно, загадок было много. Как развязать эти узелки?

Первый заговорил Крамер:

– Я полагаю, господа, – сказал он, – надо проверить личность выдавшего себя за добровольного осведомителя.

– Но позвольте, – возмутился Кроликов. – Этот, как вы сказали, выдавший себя за осведомителя – мой личный агент! Я сам проверял.

– А, кроме вас, кто его проверял? – спросил Крамер. – Ведь за ним надо было наблюдать нашим сотрудникам, прежде чем доверять.

– Я сам проверял! – ударился в амбицию шеф. – Это бывший поп. Расстрига. За хищение баранов в колхозе был посажен в тюрьму. Германские солдаты освободили его из заключения. Дали возможность устроиться в жизни, как ему хочется. Так что...

– Так что это еще ничего не доказывает, – перебил Сперанский. – Я полностью поддерживаю мнение Даниила Августовича.

Кроликов растерялся. "Какие канальи, – подумал он. – Каждый дрожит за свою шкуру и старается сделать как можно больше гадостей мне". Он начинал понимать, что Сперанский и Крамер его шантажируют, пытаются бросить тень на его безупречную перед немцами репутацию.

– Господа, что же это получается? – с тревогой спросил Кроликов, – прошлый раз вы настояли на аресте моего личного агента. Теперь опять...

– Я не настаиваю на аресте, – возразил. Крамер. – Я предлагаю только внимательно присмотреться к нему, тщательно проверить. Проверить! Понимае– те?

– Ну, это другое дело, – облегченно сказал Кроликов, хотя и этот оборот дела не особенно устраивал его. – Ну, а как же с листовкой?

– Это предоставьте нам, – Сперанский забрал листовку и встал. – Не сомневайтесь, мы разберемся.

– Ну, желаю удачи, господа! – облегченно напутствовал Кроликов своих подчиненных.

Сперанский и Крамер совещались на ходу. Они понимали друг друга с полуслова.

– "Попа" придется на часок поручить Саркисову.

– Но это вряд ли что-либо даст.

– Согласен. Но прощупать надо.

– Однако листовка – не его рук дело.

– Тоже согласен. А зачем вы взяли листовку и пообещали разобраться? Пусть бы сам расследовал.

– Нельзя. Он мог бы пронюхать о нашей системе наблюдения за ним.

– Я полагаю, пора доложить коменданту.

– Как прикажете. Но мне думается – еще не время. Господин Райх накажет и опять его оставит шефом. А его надо убрать. Совсем убрать. И тут его личные агенты сослужат нам добрую службу.

– Хорошо. Я еще раз соглашаюсь с вами, – подумав, сказал Крамер. – Я еще раз подожду. Но не больше. Следующий раз должен быть последний.

– Слушаюсь, – по-военному щелкнул каблуками Сперанский, кивнул головой сверкнув пробором, и нырнул в свой кабинет. Крамер вызвал Саркисова. Как только тот появился в комнате, Крамер полушепотом спросил:

– Этого... господина, что был у шефа, заметил?

– Засек, – буркнул Саркисов и облизал губы.

– Если еще раз где-нибудь увидишь, возьми себе, поговори...

– Будет исполнено...

– Но перед разговором... доложишь мне. Буду сам присутствовать. Понял?

– Понял. Будет исполнено.

Примерно такой же разговор состоялся у Сперанского со своим секретным агентом.

– Возможно, шпик шефа и напал на верный след, – говорил Сперанский. – Этот Авдеев мне где-то встречался. А может быть, и не этот. Один черт. Твоя задача проследить за обоими. Проследить, слышишь? Обо всем докладывать только мне. Что бы ни случилось, только мне.

– Слушаюсь, – шпик робко переступил с ноги на ногу.

Начальник политического сыска долго и старательно давил окурок сигареты в пепельнице, пока не растаяла последняя струйка дыма. Потом, не поднимая головы, продолжил:

– Конечно, для начала надо было тебя изрядно поколотить, чтобы ты мог потом говорить партизанам: "Пострадал от полиции". Такую обработку может сделать Саркисов.

Собеседник зябко съежился. Сперанский краем глаза заметил это движение, криво усмехнулся:

– Не бойся. Я тебе доверяю и полагаюсь на твой ум. Проверку тебе устраивать не буду.

Сперанский встал, вышел из-за стола, подошел к агенту вплотную и, наклонившись к уху, сказал:

– Не забудь – обоих тебе поручаю – и "попа", и Авдеева, Могут и за тобой следить: заруби себе на носу.

– Понял. Не забуду...

– Ну, иди.

Исчезновение

агента

Сперанский не ошибся, предупреждая своего агента, что за ним следят. Большинство секретных сотрудников полиции находилось под бдительным надзором разведчиков. Большинство. В том числе и агент, получивший столь энергичный приказ от Сперанского следить одновременно и за агентом номер пять, и за названным им Авдеевым.

Его взяли недалеко от запретной зоны, рот заткнули кляпом, глаза завязали и быстренько уволокли в развалины. Доставили на конспиративную квартиру, поставили в угол, развязали глаза, выдернули кляп. Свет плошки показался пленнику ослепительным, и, лишь привыкнув к нему, агент увидел в полутьме противоположного угла комнаты фигуру коренастого усатого человека. Плошка, пламя которой колебалось у самого лица агента, мешала ему хорошо разглядеть незнакомца. Профессиональная привычка заставила его тем не менее сразу же определить рост – примерно метр шестьдесят, метр семьдесят, волосы острижены коротко, виски седые. Нос широкий, короткий, подбородок бритый, с ямочкой. Губы тонкие, насмешливые. Брови густые, низко нависшие над глазами. Плечи широкие, крутые – наверное, недюжинной силы человек. Ноги короткие, крепкие, обуты в кирзовые сапоги. Руки заложил за спину. Что еще? От бровей вверх острым клином рассекает лоб глубокая вертикальная морщина. Схватив все эти детали, шпик вздохнул, как бы говоря: ну, главное сделано. Потом попытался изучить своих охранников.

Но ему помешал суровый голос человека с усами.

– Осмотрелся? Тогда начнем знакомиться.

– Так точно, господин начальник, – агент знал, что в гестапо практикуются такие провокационные проверки, когда агента хватают, доставляют неизвестно куда, и переодетые в советскую форму жандармы "допрашивают" захваченного. На всякий случай он не назвал начальника товарищем. Черт его знает, кто они такие, эти люди?

– Ишь ты, – криво усмехнулся начальник, – как у вас здорово это получается. Прямо-таки вышколенный царский служака, образцовый нижний чин. Фамилия?

– Коваль, ваш бродь!

– Хм. Мастеровая фамилия. Ну, а настоящая?

– Кузьма Федорович Коваль, ваш бродь.

– Это я уже слышал. Называйте настоящую фа– милию.

– То есть, как на духу, господин начальник! Коваль. А больше и не знаю, чего вы хотите.

– Товарищ Николай, напомните Ковалю его фамилию.

В полутьме комнаты кто-то зашевелился, и ломающийся юношеский басок деловито сообщил:

– Рындин Андрей Власович, 1890 года рождения, бывший агент царской охранки, затем сотрудник деникинской контрразведки в Туапсе и Новороссийске. После гражданской войны под фамилией Лыкова Петра Прокофьевича работал в колхозе под Крымской...

"Так-так, – подтверждал про себя Коваль. – Все верно. Все это я в автобиографии писал в полиции. Значит, проверочка. Шалите, господа! Не на того напали!"

– Был активным саботажником в годы коллективизации.

"Чего-чего? Что это они? Этого я не писал... – лихорадочно соображал Коваль. – Неужели сами раскопали?"

– В 1932 году за хищение зерна был осужден...

– Позвольте, – не сдержался Коваль, – тут ошибка. Не за хищение зерна, а за антисоветскую агитацию и подрыв колхоза...

– Не перебивайте. Надо было самому сразу рассказать. Продолжайте, товарищ Ни– колай.

– В 1937 году, после амнистии, работал почтальоном, ограбил почту и был осужден...

– Хватит, начальник! – захрипел Коваль-Рындин. – Ты мне липу не пришивай. Я – политический. И нечего мне уголовщину клеить.

– Тогда рассказывайте сами.

– А чего рассказывать? Там все написано.

– Где – там?

– Ну где? В моем деле! Вы ж по нем все читаете. Только насчет коллективизации напутали.

– Вы за кого нас принимаете? – вдруг весело спросил начальник.

– Не надо, господин начальник, – пренебрежительно бросил агент. – Не надо. Я же все понимаю и не клюну на розыгрыш. Меня не надо проверять. Это детская игра по сравнению с тем, что я прошел на службе царю и в контрразведке генерала Деникина. Детская забава, смею вам доложить. Не тратьте время, господа.

Коваль-Рындин развязно шагнул к столу, взялся за спинку стоявшего там стула и попытался сесть. И вдруг почувствовал, как ему под ребра с обеих сторон больно и жестко уперлись стволы автоматов. Один из конвойных тихо, но внятно скомандовал: "На место, быстро!" Коваль испуганно отпрянул в угол, забегал глазами по комнате.

– Да вы что? Ну, побаловались – и хватит...

– Вот именно: побаловались – и хватит. Рассказывайте, какое сегодня получили задание? О чем беседовали с начальником политического сыска? Зачем посещали камеру предварительного следствия? Кого там видели? Что вам сообщил Саркисов? Все-все рассказывайте. Вы находитесь в штабе подполья. Вас судит революционный трибунал. Вы понесете наказание как изменник Родины. Ясно? А теперь отвечайте и не валяйте дурака! Итак, задание Сперанского?..

– Дайте попить, – угрюмо попросил Коваль.

Ему поднесли кружку с водой, и он жадно, стуча зубами, пил и пил. Затем вытерся рукавом.

– Один черт конец, – буркнул он. – Пиши, начальник. Фамилию знаешь. Служу агентом в полиции. Сегодня получил задание от начальника политического сыска следить за агентом номер пять по кличке "поп" и неким Авдеевым, на которого донес "поп", что он партизан и знает большевистского агента в полиции. Вот и все.

– Кто такой "поп"? Как он выглядит? – быстро спросил усатый.

– А черт его знает, кто он такой. Агент номер пять. А выглядит... Выглядит шикарно: его Саркисов сделал как картинку. Морда разбита, глаза запухли. Седой. Лет под шестьдесят. Толстый. На днях должен выйти на волю, зайдет в "кабаре".

– А почему он был у Саркисова?

– Ну, обычное дело, – криво усмехнулся Коваль. – Проверочка, на– чальник...

– Так. А кто такой Авдеев?

– А это уж вам лучше знать. "Поп" донес, что часто тот Авдеев– отлучается из города, на многие квартиры заходит. Пили они вместе. Так Авдеев будто бы хвастал, что у него есть свой человек в полиции. Теперь вижу: правду сказал.

– Портрет Авдеева... – потребовал усатый.

– Ничего примечательного неизвестно. "Поп" должен с ним встретиться на днях. Тогда и я с ним должен был познакомиться...

– Нет, знакомиться теперь будем мы сами... Кого еще из агентов знаете?

– Никого. У нас это не положено. "Попа" мне показали, чтобы следить за ним. Ненадежный. А других не знаю.

– Кого из советских людей уже выдал?

– Кого выдал, тех уже нет. Исповедоваться не желаю.

– Хорошо. Товарищ Николай, читайте протокол следствия.

Тот же юношеский ломающийся басок начал читать протокол, в котором перечислялись злодеяния предателя Родины, назывались имена людей, погибших по его доносу. Коваль-Рындин слушал безучастно.

...Приговор привели в исполнение.

Побег

Шел конец марта 1943 года. Уже были освобождены Краснодар и Ростов. Северо-Кавказский фронт готовился к большому наступлению. Хотя в Новороссийске еще сидели немцы, настроение у его жителей было неплохое. Ни у кого не оставалось сомнений, что началось победоносное движение наших войск на запад...

Зина возобновила свои визиты в лазарет. Однажды часовой, рыжий немец-верзила, попытался обнять ее, Зина сунула ему под нос крепко сжатый кулачок. А тот, чтобы не уронить свой престиж, сердито и строго, помахал коричневым прокуренным пальцем перед ее лицом.

– О! Руссише фрейлейн! Гут! Абер... фауст... Не надо шутилка! Их бин дойче зольдат! Их верде пух! Их габе...

Но Зина не стала слушать его, проворно сбежала с крыльца. Она была довольна. Во-первых, Серафиму Кузьминичну после операции поместили в другую палату, и теперь Наталья Архиповна была одна, так что Зине не приходилось говорить о деле намеками, играть роль прилежной племянницы и тратить время на пустопорожнюю болтовню. Во-вторых, Сучков почти поправился, и Наталья Архиповна понесла ему передачу – Зинины пирожки. Она должна лейтенанту сказать такую фразу: "Крепитесь и готовьтесь, о вас думают".

Наталья Архиповна так и сделала. Сучков, выслушав женщину, с любопытством посмотрел на нее и согласно кивнул.

– Спасибо, мать. Спасибо за добрые слова и пирожки.

– Крепись, сынок, поправляйся, – Наталья Архиповна понизила голос. – А пирожки хорошие. Ты знаешь, что бывают пельмени или вареники счастливые. Так их называют.

– Знаю, знаю, мать. Это когда пельмень или вареник попадает с мукой...

– И пирожки бывают счастливые, – загадочным тоном сказала Наталья Архиповна. – Кушай их не торопясь, возможно, и попадет такой.

Старуха еще раз перекрестила раненого, одобрительно кивнув головой, забрала платочек, в который была завернута передача, и, поклонившись всем, находившимся в палате, тяжело заковыляла к себе.

Сучков сидел на койке и перебирал возможности проверить содержимое пирожков. При находящихся в палате раненых он остерегался потрошить пирожки. Сучков надел на ноги деревянные колодки, которые служили здесь "комнатными туфлями", незаметно сунул пирожки за пазуху и вышел в коридор. Дежурный немец отделился от стенки и шагнул навстречу Сучкову. Тот показал на дверь туалета.

– Гут, – буркнул немец.

Сучков прикрыл дверь туалета. Он осторожно разломил пирожок. И сразу же обнаружил тугой комочек бумаги. Торопливо и осторожно расправил его, прочитал карандашные строки: "Готовьтесь к побегу. Ваши друзья". Так вот на что намекала старуха: "Крепитесь и готовьтесь. О вас думают". Значит, не случайно зачастила сюда белокурая девушка. Готовьтесь... А когда это осуществится и как? Кто эти друзья? Где разгадка? Может, в других пирожках? Сучков осторожно надломил второй, третий пирожок, но там, кроме тыквенной начинки, ничего не оказалось. Права старуха: бывают и пирожки счастливые. Лейтенант вновь сомкнул половинки пирожков, спрятал их на груди под рубашкой и, еще раз внимательно прочитав и осмотрев записку, уничтожил ее. Вернувшись в палату, Сучков сел на койку, мельком оглядел раненых, достал пирожки и начал ломать их на кусочки, чтобы получилось шесть порций – па всех. Потом вздохнул, позвал:

– Ребята, берите, полакомимся, чем бог послал, как сказала наша старуха.

Раненые живо обернулись к нему, уставились на румяные ломтики. Первым подошел раненый старшина второй статьи, бережно взял ломтик и с крестьянским благоговением собрал щепотью крошки на одеяле. Тут же отправил свою порцию в рот и, блаженно прикрыв глаза, обсасывал пирог, как конфету, судорожно глотая слюну.

– Ох, братцы! – почти простонал он. – Это ж знаете что? Это пирог – по-флотски. Аврал, братишки!

И сразу в палате стало шумно, как в кубрике. Говорили все разом, наперебой. Смеясь, подходили к Сучкову, брали "свою порцию" и тут же отправляли ее в рот.

И не верилось, что такое оживление у этих истерзанных физической и духовной болью людей вызвали крохи тыквенного пирожка.

Передачи стали регулярными, и теперь вся палата называла Наталью Архиповну матерью-кормилицей. Встречали и провожали ее с веселыми шутками и тут же принимались делить принесенную еду. Наблюдательный старшина второй статьи, которого в палате все именовали боцманом, вскоре заметил, что приношения матери– кормилицы всегда связаны с приходом рыженькой девушки, иногда болтавшей с часовыми у крыльца. Боцман сообщил "команде" о своих выводах, и с тех пор для наблюдения за "рыжим ангелом" была установлена вахта. Раненые несли ее охотно: был определенный смысл смотреть в зарешеченное окно. Правда, мнения разделились. И лишь Сучков помалкивал. Наталья Архиповна успела шепнуть ему в перевязочной, что вся затея с передачами исходит от некоей Зины, выдавшей себя за ее племянницу. Поэтому, когда выпадало ему нести вахту, он о приходе девушки просто объявлял:

– Приготовиться к бачковой тревоге!

В палате наступало оживление, и каждый, согласно собственному мнению, комментировал приход девушки. Жизнь в палате текла как-то необычно. Наталье Архиповне стало лучше, она была ранена в ногу осколком разорвавшегося артиллерийского снаряда. С некоторых пор она взяла на себя роль добровольной горничной и каждый день являлась к раненым, шутливо, бесцеремонно выставляла всех в коридор и принималась за уборку. Перетряхивала одежду, аккуратно заправляла постели, огрызком веника, который она выпросила у кастелянши, подметала пол. Закончив уборку, приглашала "безбожников" заходить и строго наставляла не устраивать в палате ералаш, потому что она "не нанятая убирать за ними", и что надо уважать ее годы, и что они ж все-таки моряки и к порядку приучены, и что она тоже ведь раненая...

Раненые посмеивались над воркотней старухи и порядок в палате поддерживали. Тем не менее Наталья Архиповна каждый день являлась к ним после обеда. Даже рыжий верзила эсэсовец перестал обращать на нее внимание, только слегка косил желтые глаза в ее сторону, когда она, тяжело переставляя ноги, двигалась к своим подопечным. Он знал, что за этим последует: безобидно поругиваясь и гремя костылями, в коридор выползет вся палата. Но это был неопасный выход: они усаживались на полу вдоль стены и тихо переговаривались. Все это на виду, и любого из этих русских эсэсовец на месте пристрелил бы при малейшей попытке сделать не– дозволенное.

...И сегодня старуха появилась не одна: рядом с ней шла молоденькая стройная девушка. В руках у нее было ведро с водой и швабра. Дежурный немец уже привык к тому, что девушка помогает старухе в уборке. Он шагнул в сторону и улыбнулся. Старуха и Зина вошли в палату. Дверь осталась открытой. Немец внимательно наблюдал за дей– ствиями женщин. Те быстро убирали... Проходя мимо Сучкова, Зина шепну– ла:

– Завтра. И побрейтесь.

Раненые не расслышали, им показалось, что девушка попрощалась. Только Сучков расслышал и все понял.

***

Под вечер 25 марта Зина Шаповалова, принарядившись, отправилась снова навестить "тетю". Часовой улыбнулся ей, как знакомой, и молча принялся рыться в принесенном ему узелке с продуктами. Взял яйца и огурец, положил их в карман. Открыл бутылку с вином, понюхал и улыбнулся. Тут он обратил внимание на узел, который держала Зина.

– Вас ист дас? – спросил, тыкая пальцем в этот узел.

– Тете принесла. Она будет выписываться. Ну вот той тете, – Зина показала на окно лазарета. Тетя стояла у окна. Немец махнул рукой.

– Ком.

Зина спокойно пронесла в палату Натальи Архиповны свой узелок. Через несколько минут она вышла оттуда в фартуке, с веником и ведром. Быстро прошла по коридору и мимо улыбающегося дежурного немца шмыгнула в палату. Раненые встретили ее приветливо. Сучков слегка побледнел, вопросительно глянул на девушку. Зина попросила собрать все одеяла.

– Помогите мне перетряхнуть их в вестибюле, – обратилась она к Сучкову. – А вам надо побыть в коридоре, пока идет уборка, – сказала она раненым.

Сучков взял одеяла и двинулся за девушкой, неуверенно нащупывая ногами путь, закрытый горой одеял, которые он нес впереди себя.

Зина поставила посреди коридора ведерко с веником, показала немцу знаками, что она собирается делать с одеялами, и пошла с Сучковым к выходу, но за поворотом свернула в палату Натальи Архиповны. "Тетя" показала ему на узел, принесенный Зиной. Он повернулся к Зине.

– Вам надо переодеться, – сказала она лейтенанту.

– Торопитесь... тетя в коридоре отвлечет немца.

Сучков быстро переоделся в женское платье, хмыкнул, повязывая косынку, окликнул Зину, стоявшую к нему спиной:

– Окиньте критическим взглядом...

Зина быстро обернулась к нему, отступила на шаг, склонив голову, внимательно осмотрела наряд.

– Сойдет, – решила она. – Теперь слушайте. Смело идите мимо часового. По выходе сверните направо. На углу из разрушенного дома к вам выйдет паренек в сером осеннем пальто, на левой руке – черная повязка. Спросит: "Вы не боитесь одна ходить до городу?"

Ответите: "А нас двое. Скоро подруга подойдет". Тогда он поведет вас дальше. Остальное вам объяснят на месте. Меня не ждите.

Сучков хотел было поблагодарить девушку, но та перебила его:

– Не медлите! Каждая секунда дорога.

Сучков, стараясь делать не очень широкие шаги, заспешил к выходу. Зина видела в окно, как он сбежал со ступенек, как прошел мимо часового и скрылся за воротами. Тогда она пошла к раненым. Они сидели вдоль стены, весело перекликались с "матерью-кормилицей". Девушка подошла к. одному из раненых, спросила:

– Это вас называют боцманом?

– Допустим, рыженькая, меня. А что?

– Вы мне поможете?

– Могу, сестренка. И не только в этом, – ответил боцман, поднимаясь с пола.

Немец-дежурный перестал жевать яблоко, которым его угостила Наталья Архиповна, отделился от стены, лениво, но строго спросил:

– Вохин?

– Арбайт, – улыбнулась Зина.

– Можно... можно... – буркнул немец.

Забирая одеяла, боцман шепотом спросил Зину:

– Старшой ушел?

– Ждите весточки, – успела сказать Зина и пошла по коридору.

Свернув за угол, она на носках побежала к выходу. На ходу сорвала фартук, швырнула его в подвернувшуюся урну, выскочила на крыльцо и, приняв независимый вид, подошла к часовому, потянула за платок, в который были завернуты продукты. Немец удивленно глянул на нее. Зина ничего не сообразила от растерянности и только сказала, улыбаясь:

– Гут.

Часовой тоже улыбнулся и сказал:

– Гут. Карош!

– Еще принесу, – ответила Зина и, взяв платок, сбежала с крыльца.

Разговор

начистоту

От пережитого нервного напряжения и непривычных физических усилий – он все-таки был еще слаб – Сучкова бил озноб. Накрытый двумя одеялами, поверх которых Екатерина Петровна Боднарь набросила свое старенькое меховое пальтишко, лейтенант дрожал так, что скрипела железная койка. Бондарь заботливо поправила одеяла, постояла, потом, осторожно ступая по скрипучим половицам, открыла дверь в соседнюю комнату, где шло совещание штаба. Войдя в каморку, Боднарь остановилась у дверей, вопросительно посмотрела на Островерхова. Тот чуть заметно кивнул и снова обернулся к говорившему. Екатерина Петровна стала вслушиваться в нервный говор выступавшего Свиркунова.

– Я, конечно, только связной. Мне неизвестны все планы штаба. Но я чувствую: готовится наступление наших войск. И мы должны поднять в тылу восстание. Я сам его организую, дайте мне группу людей, которых вы намерены переправить к партизанам. Мы отсиживаемся в чуланах, носим какие-то сведения партизанам. А где же боевые действия?

– Не дело он предлагает, – отозвался Юнашев. – Авантюрой попахивает.

Островерхое промолчал. Молчали и другие подпольщики.

– Ну вот видите? – воспользовавшись минутной заминкой, Свиркунов приободрился. – Я и предлагаю: укрытых у нас людей не выводить из города, а вооружить и с их помощью начать настоящую войну в тылу врага. А то, понимаете, слишком уж мы заигрались в конспирацию. Даже друг другу вроде не доверяем, тени своей боимся.

– Что ты называешь игрой в конспирацию? – спросил Островерхов.

– Ну как же, товарищ Степан? Вот мы, члены штаба, – я, правда, только связной, – так ведь и мы не знаем всех своих людей. К чему такая строгость? Ведь она может обернуться против нас: нетрудно нарваться на провокатора.

– Очень хорошо, Иван Николаевич, что ты сам заговорил об этом. – Островерхов старался показать, что он спокоен, но; дрогнувший голос выдал его волнение: – Я как раз и думал обсудить этот вопрос на заседании штаба. Но прежде о твоих предложениях. Считаю, что товарищи правы, когда возражают против непродуманных предложений. В условиях, когда подполье действует фактически на передовой линии вражеских войск, начинать открытую партизанскую войну – значит обрекать организацию на разгром. Нас сразу всех переловят и уничтожат. Вдумайтесь в слова: подполье на передовой. Здесь нужна бдительность, бдительность и строжайшая конспирация. Взвешивать надо каждый шаг, – чувствовалось, что Островерхову трудно говорить. Он с усилием выдавливал фразы. – Вчера нашими людьми схвачен и допрошен тайный агент полиции. Матерый бандит с солидным стажем. Из его показаний стало известно, что один из тайных осведомителей напал на след нашей организации. Напал случайно, использовав дешевый провокационный прием.

– Вот я и говорил, – вскинулся Свиркунов. – Можно напороться на провокатора...

– Что это ты так? Обрадовался вроде, Иван Николаевич?

– Да нет, какая уж тут радость, товарищ Степан? Просто я считаю: перегнули мы с конспирацией, переиграли...

– Вот-вот. Нам стало известно, что один наш подпольщик по кличке Авдеев проболтался кому-то, что у нас есть свои люди в полиции...

– Ах, сволочь, – выдохнул Карпов.

Свиркунов съежился, отшатнулся в тень за спину Юнашева.

– А ты не прячься за чужую спину, Свиркунов, – выкрикнул Карпов и выхватил из кармана пистолет.

– Остановись, Сергей, сядь, – приказал Островерхов Карпову. И когда тот нехотя сел, продолжал: – Сначала надо разобраться. Да, да, разобраться, говорю, надо.

– Я не выдавал, Степан Григорьевич! – захлебываясь и торопясь, забормотал Свиркунов. – Это провокация. Я никого не выдавал. Наоборот, я хотел проверить этого типа и намекнул, что, мол, имею связь с полицией.

– Ну, вот и смотри. Любуйся. Испытатель! – Островерхов встал, зашагал по комнате.

– Поверьте мне, товарищи, ничего не было, – быстро заговорил Свиркунов. – Ничего я такого не сказал! Я ведь в своем уме...

– Ни черта ты не в своем уме был, – свирепо прервал его Островерхов. – Пьяный ты был, сукин ты сын. Так что не юли!

– Да что вы, Степан Григорьевич! Какой же это пьяный. Ну, пропустил стаканчик...

– Судить его надо нашим судом, – потребовал Карпов.

– Не торопись, Сергей. Разберемся... – Островерхов задумался. – Вроде конспирацию Свиркунов понимает. Он первый установил связь с партизанами. Смело ходил на рискованные дела.

– А что же ему, орден? – выкрикнул Карпов.

– Степан Григорьевич, – поднялся Юнашев.

– Подождите, товарищи, – остановил их Островерхов. – Тут и наша вина есть. Да подождите же! Я несколько раз замечал, что Свиркунов навеселе, но не придал этому значения...

– Нравоучительные беседы проводить с ним, что ли?

– Да подожди ты, Карпов. Не кипятись. Конечно, не то и не другое. Но воспитывать людей мы обязаны. Обязательно воспитывать! К условиям, в которых мы живем сейчас, приспособиться не так просто. Тут законы свои, и законы суровые... Беспощадные... Советскому человеку тут приходится заново учиться всему: и ходить, и говорить, и думать, и оценивать поступки свои и чужие. Все заново. Не всякий осилит сам эту науку. Надо помогать людям, учить...

Островерхов замолчал. Юнашев медленно опустился на табуретку, Карпов нервно комкал в руках черную пилотку. Свиркунов выжидающе смотрел на Островерхова.

– Свиркунов сделал опрометчивый шаг. Такое легкомыслие непростительно. Я думаю, так решим, товарищи. Свиркунова от руководства группою партизанских связных отстранить и отправить к партизанам с подробной характеристикой и объяснением его поступка. Пусть побудет там, почувствует дисциплину, научится воевать и проявит себя в бою. Тогда посмотрим. А пока придется доверить ему одну операцию. На днях его собутыльник придет к нему на встречу. Нам надо взять этого мерзавца. Без Свиркунова мы его не опознаем. А тот тип, как видно, очень опасен. Так что давай, Свиркуной, докажи свою непричастность к выдаче тайны. И помоги обезвредить провокатора.

– А если меня гестаповцы... того... схватят, – у Свиркунова дрожал голос, на лбу выступил пот.

– Вроде трусости за тобой не замечалось, – сказал Островерхов. – Возьми себя в руки.

...Разошлись по одному. У каждого остался на душе неприятный осадок от разговора со Свиркуновым.

Явки пришлось сменить. Несколько подпольщиков, лично знакомых со Свиркуновым, переменили клички и квартиры. Руководство связными с партизанским отрядом Островерхов взял на себя. Часть людей, в том числе тех, чьи квартиры по доносу "попа" стали известны полиции, пришлось отправить в партизанский отряд.

Собирался в отряд и Свиркунов. Он должен был уйти с большой группой скрывавшихся советских бойцов. Поход почему-то откладывали со дня на день. Свиркунов не знал причин отсрочки, нервничал. Появляться на улице Островерхов ему запретил, и он ничего не знал о действиях подпольщиков. Он понимал – ему не доверяли. Это злило его. Он боялся, что нагрянут немцы. Боялся и ненавидел Карпова: а вдруг этот бешеный лейтенант ослушается Островерхова и явится сюда, чтобы выполнить свою угрозу. Ему казалось, что его несправедливо обидели. Он вспоминал оскорбительные слова, брошенные ему в лицо на заседании штаба, и закипал глухой ненавистью. Прошло десять томительных дней. Свиркунов изнемогал.

Дерзать

Подполье тем временем жило своей напряженной и деятельной жизнью. Сучков, несмотря на слабость, той же ночью в сопровождении связной ушел к партизанам. Об отправке Сучкова Степан заранее договорился с Егоровым. Тот в одной из записок, которую принесла из партизанского отряда связная Растригина, сообщал: "Старшего лейтенанта можем принять в любое время". Перед уходом Сучков сообщил фамилии товарищей по палате и кое-кого из пленных краснофлотцев из других палат.

После побега Сучкова из госпиталя Сергей Карпов через Надежду Крюкову предупредил, чтобы Зина немедленно уходила в лес. В три часа ночи она ушла из города, а в 5 часов утра жандармы окружили ее дом, но ничего подозрительного не нашли. Соседи сказали, что Зина ушла в станицы за продуктами. Гестаповцы ворвались в лазарет, избили там Наталью Архиповну, боцмана и еще двух моряков. Но так и не смогли узнать тайну исчезновения Сучкова. "Вот отправим вас в Темрюк в тюрьму и вылечим там всех", – кричали они.

Надо было спасать моряков.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю

  • wait_for_cache