Текст книги "Подполье на передовой"

Автор книги: Владимир Андрющенко

Соавторы: Гавриил Иванов,Федор Зырянов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

– Но вы же знаете, что... – начал было Сперанский. Кроликов перебил его:

– Нет, не знаю, но должен знать, кто доставляет подпольщикам секретные данные из полиции, комендатуры и даже из гестапо. Кто подорвал автомашину с боеприпасами на новой дороге через плавни? Кто обстрелял штабной броневик на дороге к Абрау-Дюрсо? Я хочу и должен знать, кто корректировал огонь русской артиллерии сигнальными ракетами до тех пор, пока не взлетел на воздух бензосклад? Я хочу, наконец, знать: кто проделал проходы в минных полях со стороны Мысхако?

Хочу знать, почему русские батареи так точно бьют по секретным немецким огневым точкам, которые не производили ни единого выстрела и, следовательно, не могли сами обнаружить себя? Я хочу знать... Черт! Вам понятно, что нам надо знать и чего мы не знаем?

– Нам понятно, что мы пока ничего не знаем, – с нескрываемым злорадством выпалил Сперанский.

Заметив растерянность начальника, Саркисов сказал, перебирая в руках искусно сделанную плетку:

– Человека надо расколоть. На все твои "хочу знать" можно получить ответ с помощью этой штуки. Нужно только исходный материал иметь.

– Между прочим, Саркисов верно сказал насчет материала. Ты ведь, Сперанский, кажись, на железной дороге работал?

– Работал... На вокзале, – отозвался он.

– Во-во. А мне там, – шеф ткнул желтым обкуренным пальцем куда-то через плечо, – намекнули, что паровозы что-то очень часто и одинаково ломаются. Ты бы присмотрелся там среди своих старых дружков. Глядишь, и попался бы материал для Саркисова.

Раздосадованный тем, что Кроликов опередил его, Сперанский пробурчал:

– А я уже присмотрелся. И смею заверить, не сегодня-завтра материал будет.

– А кто на примете? – живо откликнулся Кроликов.

– Да так. Один старик. Машинист паровозного депо. – Сперанский тянул с ответом, лихорадочно подыскивал жертву. Он готов был назвать любую фамилию, любого человека. Но вспомнить никого не мог. – Один старый кадровый машинист. – И тут неожиданно всплыло в памяти лицо человека, всегда с сомнением посматривавшего на кассира-таксировщика. – Поляков. Сергей Поляков или Степняков.

– Поляков? Ну что ж. Поляков, Степняков – один черт. Давай-ка его сюда. Пусть Саркисов занимается с ним.

...И не знал Сергей Поляков, что над ним уже занесена рука палача. Не знал Степан Островерхов, что случайный выбор бывшего таксировщика нанесет смертельный удар по железнодорожной группе подпольщиков, руководителем которой был Петр Попов. Степан Григорьевич знал его по истребительному батальону. Связь с ним сейчас Степан Григорьевич Островерхов поддерживал через Андрея Логвинова. Вот и сейчас, сидя на корточках в подвале Семикиных, он обстоятельно объяснял руководителю подпольной группы в паровозном депо Андрею Логвинову, как можно незаметно и наверняка выводить из строя паровозы.

На острие

ножа

Со стороны цементных заводов доносились звуки незатухающего боя, а здесь, в доме Боднарей, было тихо и даже как-то празднично. Василий Евстафьевич Боднарь и его жена Екатерина Петровна сидели на веранде за самоваром. И так спокойны были их лица, так неспешно текла их беседа, что никому не пришла бы в голову мысль, что в дальней комнате дома Островерхов проводит оперативное совещание с группой подпольщиков.

– Значит, так, товарищи, – говорил Островерхов, внимательно и изучающе осмотрев каждого присутствующего. – Нами получены сведения, что полиция готовится к арестам в паровозном депо. Людей мы предупредили, и они пока скрылись. Но это пока. А дальше что?

– Бежать, – сразу отозвался быстрый в решениях Сергей Карпов.

– Куда?

– К партизанам.

– Напороться на патруль.

– Сергей прав, надо уходить к партизанам.

– Что ж, по одному их водить? – серьезно спросил Островерхов.

– Не отрядом же отправлять? – вставил Петр Вдовиченко.

Островерхов внимательно осмотрел подпольщиков. Все ребята хорошие. Сергей Карпов по совету Степана Григорьевича пошел на службу к немцам, выполняя там задание разведывательного характера. В полевую жандармерию с таким же заданием внедрены Владимир Юнашев, Петр Вдовиченко, Арсений Стаценко, Григорий Сечиокно. Во время отступления наших войск из Новороссийска они оказались отрезанными в районе Абрау-Дюрсо. Через Анну Зотовну Авдееву связались с Островерховым и по его совету устроились в немецкую комендатуру – в 617-й охранный батальон. Жандармы носили красные погоны. Поэтому жители называли их "краснопогонниками".

Карпов, Юнашев, Вдовиченко, Стаценко и Сечиокно собирали разведывательные данные, под видом арестантов переправляли к партизанам советских граждан, а также связных, носивших партизанам продовольствие и медикаменты. Связными были Татьяна Растригина, Студеникины: Нина, Зинаида и Анатолий.

Подпольная группа работала в сложных условиях, почти на передовой. Это требовало строжайшей конспирации от каждого ее члена. Конспирации и осторожности.

– Значит, ты, Петр Вдовиченко, против того, чтобы людей отправить к партизанам группой, отрядом? А почему бы и пет?

– А что? – загорелся Карпов. – Верно! Отрядом! Под конвоем. Мы и поведем. Только документы надо соответствующие.

– Какие? – живо спросил Островерхов.

– Ну, предписание, подписанное шефом полиции, и список. С печатью. Только надо на немецком языке. Чтоб полицаи не поняли, а немецкие патрули не придирались.

Степан Григорьевич, пошуршав в кармане, развернул бумаги:

– Такие?

Подпольщики склонились над документами. Изучали не спеша, внимательно. Карпов рассматривал дольше всех. Затем достал свой пропуск, сверил подпись и печать. Наконец и он оторвался от бумаг и недоуменно посмотрел на Островерхова...

– Это что ж, сам господин Кроликов изволил проявить такую заботу о партизанах? Или я ни черта не понимаю.

– В общем, как я понял, документы подходящие, – улыбнувшись, ответил Островерхов. – В таком случае, давайте обсудим все в деталях...

Неожиданно со стороны веранды донесся звон.

– Внимание, товарищи. Всем выходить в эту дверь! Там, в кладовочке, подвал. Я иду последним.

Подпольщики быстро и бесшумно скрылись за дверью. Островерхов внимательно осмотрел комнату, вытряхнул в карман пиджака окурки из пепельницы, протер ее рукавом. Стремительными движениями убрал от стола стулья, притаился у двери. Прислушался. С веранды доносился нарочито громкий певучий голос Екатерины Петровны.

– Пожалуйте, пожалуйте, господа солдаты. Милости просим к столу. Донесся бесцеремонный грохот кованых сапог, грубые голоса.

– О-о! Дас ист руссише тшай! Зер гут! Давай-давай!

– Штиль! – пресек шумный восторг чей-то властный окрик. – Здесь имель себя партизанен? Коммунист? Комиссар? Совьет депутат?

– Да нет, что вы, господь с вами! Здесь нет коммунистов, – опять запела хозяйка.

– Швайген! Молчать! Документы здесь! Показаль комната.

Вновь загрохотали сапоги, скрипнула дверь комнаты. Островерхов исчез в кладовой, тихо и осторожно прикрыв за собой дверь.

***

Нила и Майя навестили Азу Островерхову вечером. Аза обрадовалась их приходу. Эти дни Аза была встревоженной. Отец уже два дня не появлялся. А тут еще и Борис – нет на него управы – день и ночь где-то пропадает, А то придут с Виктором Слезаком, слесарем из паровозного депо, закроются в отцовской комнате и часами сидят там тихо: ни стука, ни голоса. Что они делают, неизвестно. Один раз, правда, Виктор, подмигнув Борису, небрежно сунул в руки Азе пропуск на право хождения по запретной зоне и, хитро посмеиваясь, спросил:

– Как дела?

Аза повертела в руках картонку, прочитала немецкий текст, скользнула взглядом по подписи коменданта Эриха Райха – она уже не раз встречала бумаги с его подписью – и вернула пропуск Слезаку.

– Не пойму, почему это господин Райх проявил к тебе такое доверие.

Парни дружно захохотали. Борис сказал:

– Дождешься доверия, когда на висилице задрыгаешь.

– Неужели подделали? – испугалась Аза. – Да вас же схватит первый встречный патруль. Вы что, ополоумели?

– А вот мы сегодня и проверим, схватит или не схватит.

– Не смейте этого делать! – вскрикнула Аза. – Без разрешения отца ни в коем случае нельзя.

Слезак смущенно замялся. Но Борис... Ох, этот Борис! Хотя бы скорей отец приходил. А то... Вчера пришли ночью, выкладывают немецкий офицерский планшет, набитый документами. У Азы сердце остановилось.

– Где взяли? Что вы натворили?

– Не волнуйся, Аза, – успокаивает Виктор. – Все чин чином. Пропуск проверяли. Ничего, годится. А по пути попался этот обер. Ну, мы его тоже в порядке проверки отправили к прабабушке. А планшетик прихватили.

Заметив, как побледнела Аза, поспешил добавить:

– Да ты не беспокойся. Мы его в запретной зоне. Так что жители не пострадают, их же там нет. А тело в развалины затащили, щебенкой присыпали. Полный порядочек.

И подмигнул Борису. А тот и расцвел. Ох, Борис!.. Хотя бы скорей отец... Ночью и сегодня весь день разбирала бумаги из планшета. Какой-то приказ, обязательно надо отцу показать. Кажется, намечается массовый угон жителей в Германию.

...Все это в томительном и тревожном одиночестве пережила и передумала Аза и теперь несказанно обрадовалась подругам.

– Что это вы такие нарядные? Ну, прямо на бал.

– А мы на бал и готовимся, – засмеялась Майя. – Аллее официрен будут танцирен!

– Не трещи, – прервала Майю Нила. – Бал у немцев будет в железнодорожном клубе. По случаю рождества. Сделать бы там мышеловку. Прихлопнуть разом.

– Хорошо бы. – Аза задумалась. – "Аллее официрен будут танцирен".

С грустью оглядела девушек.

– Ты чего? – насторожилась Нила.

– Трудно вам, девочки. – Аза смотрела на Нилу и Майю. – Я бы не смогла так.

Нила строго возразила:

– Смогла бы. Так нужно... Сегодня была со светским визитом у этого офицера по особым поручениям... Будем, говорит, конфеты кушать, и подошел к буфету. Отвела я глаза, вижу: на столе какой-то список. Поднялась я, вроде за альбомом потянулась, а сама в список заглядываю. Читаю фамилии. Ну, а вид у меня, наверное, такой был, что немец сразу подошел, глянул на меня, на список и смеется:

– Партизанен! – говорит. – Арест. Пах-пах! Капут!

Потом он сел напротив меня и говорит:

– Пугаться не следует. Вас никто не тронет.

Взял со стола список, погрозил мне пальцем, сам смеется. Посмотрел на часы и говорит, что ему пора... Род занятий своих маскирует. Из списка я десять фамилий запомнила. Как вышла от него, сразу кинулась записать хоть на чем-нибудь. Пока стала записывать – семь вспомнила, а остальные, хоть убей, забыла.

Нила достала откуда-то из-за пояса лоскут бумажки, протянула Азе.

– Держи. Передашь Степану Григорьевичу. Остальных постараюсь вспомнить.

– У меня тоже сведения для Степана Григорьевича. Передай ему. От Ганса, ну этого генеральского адъютанта, узнала, что будет облава на улице Новобазарной, третий дом от церкви... Немец и говорит, чтобы я по этой улице не ходила... Так сказать, боится за меня, – Майя грустно улыбнулась. – Людей надо предупредить.

Аза порывисто обняла Нилу и Майю.

– Умницы вы мои, отчаянные. И папа очень хвалит вас... Вот только... – она запнулась на полуслове, не стала говорить, что тревожится за отца. Зачем их еще расстраивать? И своих тревог полно. Вздохнув, закончила:

– Вот только Борьки нет. Насчет партизанской квартиры – надо немедленно сообщить.

– Что же делать? – Майя на миг задумалась.

– Только не вздумай сама туда идти, – остановила ее Аза.

– Нет, нет... Я Петьке Растригину скажу, а он все знает.

Аза молча обдумывала. Она знала Татьяну Федоровну Растригину – та нередко бывает у отца. Она связная.

– Ну, что ж. Попробуй, Маечка.

К вечеру сестры ушли. Они не заметили, как чуть отодвинулся угол занавески в соседнем окне и как Бабкин пристально глядел им в след, пока они не скрылись за углом.

Норд-ост

Шел декабрь. Обычный для этих дней морозец в 5-7 градусов при норд-остах зверел. Холод был почти невыносимым.

Закутанный, как кукла, часовой окоченело прижимал к груди автомат и, приткнувшись в уголке под крыльцом комендатуры, тихонько напевал мотив какой-то песни. Он настороженно поглядывал на вход в комендатуру, боясь прозевать начальство, и опять возвращался к своим мыслям. Ну, на кой черт ему, Кольке Жирухину, бравому и пронырливому парню, умевшему по службе ладить со всеми, – а работал он писарем в пароходстве, – зачем ему надо было лезть в эту немецкую комендатуру? А все она, стерва, Валька. Если б тогда, в сентябре, не напился у нее и не заночевал – все было бы по-другому. А теперь записался в "краснопогонники". Хуже чем фашист. Жирухин зло выругался. Он вспомнил, как грузил людей в душегубку, а потом вытаскивал оттуда трупы. Вспомнил и расправу у кирпичного завода. Жирухина опять преследовала картина расстрела военнопленных в Цемесской долине – их там было 500 человек – в ушах звучат выстрелы, крики, стопы, проклятия. И красная от крови вода в противотанковом рву, и высокая фигура эсэсовца Николауса, бегавшего с парабеллумом вдоль рва, хватавшего окровавленными руками головы еще шевелящихся и барахтающихся людей и стрелявшего в изможденные, обезображенные лица казненных. Жирухин судорожно сжался. И тут уже другая картина – расстрел коммунистов. Пожилой седоусый рабочий, обнаженный до пояса, стоящий по колени в грязной воде траншеи, его требовательный голос:

"Что ж ты стоишь? Стреляй, фашист!"... И трупик ребенка, приколотый фашистским штыком к груди матери... Жирухин прыгнул и побежал, но что-то вернуло его назад, и он заметался вокруг крыльца. Ему было страшно. Он боялся этих видений, боялся расплаты. Среди "краснопогонников" ползли слухи: на Стандарте убили полицая, в Мефодиевке повесили другого. Где эти люди, которые им мстят? Добраться бы до них... На смену страху приходит дикая злоба. Проклятый сопляк дал адрес партизанской квартиры возле церкви. Пошли и напоролись на засаду. Пятерых дружков похоронили, а партизан так и не взяли. И этот, Кукоба, из Абрау-Дюрсо. Ну, думали, есть ниточка – размотается клубок. Ни черта; Уже на что Михель зверюга, а так ничего и не вытянул, Жирухин вспомнил, как стоял Кукоба с петлей на шее, смотрел страшными, побелевшими глазами и глухо мычал открытым черным ртом, из которого перед казнью гестаповцы вырвали язык...

"Так, так вам и надо! – злился Жирухин. – Всех перевешаем! Всех!"

Этот бред прервала команда – начальник караула привел смену. Скорее в казарму, к теплой печке. Там под матрацем припрятана бутылка лютого первача. Оглушить себя, похлебать холодного супа – и спать. К черту все эти переживания. Вон "святая троица": Сечиокно, Вдовиченко, Стаценко – всегда им весело. Все смеются. И этот стригун Карпов к ним льнет. Белоручки! На черновой работе их никогда не бывает. Все повыгоднее дельце находят. Вот и сейчас, должно, что-то выгодное обтяпали и теперь насчет дележки соображают. Ну, и черт с ними. А шарффюреру насчет этой кучки все одно доложу. Чтоб не очень... Что "не очень", Жирухин не додумал – самогон сделал свое дело.

...А "святая троица" действительно новое "обтяпала дельце". Они да еще двое "краспопогонииков", имея пропуска в запретные зоны, ходили в ближайшие тылы немецкой обороны, пробирались даже в расположение частей второго эшелона, и шли к Островерхову, начиненные разведданными. Часть сведений удавалось передать советскому командованию, и тогда горели нефтехранилища, взрывались бензобаки, взлетали на воздух склады боеприпасов, засекреченные береговые батареи.

Эти сведения островерховцы передавали через связных в партизанский отряд, которым командовал секретарь крайкома партии А. А. Егоров, а партизаны доводили их до советского командования. В докладной записке в Южный штаб партизанского движения А. А.Егоров сообщал: "Островерхов с помощью организованного им населения города Новороссийска давал нам сведения о расположении немцев в городе".

Островерхов нуждался в топографической карте города, чтобы наносить на нее огневые точки противника. Эти данные пригодились бы при наступлении наших войск.

Григорий Сечиокно, дежуривший в комендатуре, присмотрелся, куда кладут ключи от сейфа, где хранилась карта города. Ему удалось похитить запасной ключ. Сутки прошли в тревожном ожидании: обнаружат или не обнаружат немцы пропажу? Но все было тихо. И вот в одну ночь Сечиокно, снова дежуривший в канцелярии, открыл сейф, взял карту, закрыл сейф и положил на место ключ.

Сейчас, еще под впечатлением пережитого ночью, Григорий часто курил, кашлял, потом шепотом рассказал товарищам о своей операции, коротко и нервно посмеиваясь, Выслушав, друзья притихли. Неожиданно Стаценко, ни к кому не обращаясь, тихо обронил:

– Не нравится мне этот Жирухин.

– Открыл Америку! – заметил Вдовиченко. – А кому он нравится?

– Я не о том, – настойчиво продолжал Стаценко. – Что-то он вроде шпионить за нами начал.

– Так он же по натуре предатель...

– Да нет, подожди. Не знаю, как это объяснить, а вот чувствую: следит он за нами. Неужели подозревает что– нибудь?

– Ну, допустим, ты прав. А что предлагаешь? – решительно спросил Вдовиченко. – Задобрить его? Самогонки ему принести?

– Убрать, – отрубил Карпов. – Я предлагаю ликвидировать. Но без "бати" этого делать нельзя. Сегодня доложим.

Риск

или промах?

В середине декабря 1942 года немецкое командование начало срочно перебрасывать свои войска в район Сталинграда. Гитлеровский генштаб вынужден был снимать дивизии, бригады и полки с южных участков фронта, чтобы в какой-то мере улучшить положение своих армий на Волге.

Ганс Штумпф, адъютант армейского генерала, последние дни ходил какой-то, как определила Майя, чумной: был задумчивым, некстати улыбался, невпопад поддакивал. Майя сразу заметила эту перемену в словоохотливом лейтенанте. В этот день она отправилась сама встречать Ганса. У парикмахерской она надеялась встретить Костю Базаркина.

Часовой, стоявший у штаба, равнодушно провожал глазами девушку, дефилировавшую на противоположной стороне улицы. Вероятно, кого-то ожидала. Вот из дверей штаба вышел Костя-парикмахер, остановился, поправил чемоданчик, внимательно и незаметно оглядывая улицу, затем неторопливо зашагал прочь. Не меняя шага, не останавливаясь и не поворачивая головы, Павел Базаркин, носивший подпольную кличку "Костя" и работавший по заданию Островерхова парикмахером в немецкой воинской части, за три шага не доходя до Майи, начал вполголоса, словно напевая, говорить:

– Брил нездешнего генерала. Куда-то спешит. Лейтенант Штумпф сопровождает. Упоминали Крымскую – Краснодар... В моей душе упрека нет, – неожиданно загорланил Костя, щелкнул пальцами и, мыча, потянулся к ней губами, словно для поцелуя: – Я вас по-прежнему люблю...

– Нахал, – нарочито громко сказала Майя и побежала через улицу к выходившему из штаба офицеру.

– Этот тип ухаживал за мной, – сказала она.

– Кто тип? Пауль? Но этот есть парикмахер. Он может только стригаль, – Ганс запустил длинные толстые пальцы в волосы девушки, показывая, будто стрижет ножницами.

Этот жест вызвал чувство брезгливости у Майи. Она рывком отбросила руку офицера, успев ударить по ней своей крепкой ладошкой. Ударила и сразу испугалась.

И, еще толком не зная, как выйдет из положения, Майя громко всхлипнула:

– Вы не рыцарь, лейтенант. Вы не бросились мне на помощь, – сказала Майя.

– Но этот есть Пауль!.. О, их бин дойче рыцарь...

– Я хочу, чтобы вы доказали свое рыцарство.

– Приказайт!

– Доставьте меня, храбрый рыцарь, в станицу Абинскую к моей тете.

– Повторять. Не понималь.

– Майне тетя нах Абинская.

Майя волновалась. Ее одолевали сомнения. Правильно ли она поступает, уговаривая немецкого лейтенанта взять ее в поездку по дороге Новороссийск – Крымская

Краснодар. В ушах звенела фраза Павла Базаркина: "Генерал спешит под Крымскую". Вспомнила как вчера Степан Островерхов говорил, что надо бы проверить дорогу на Крымск, там немцы что-то затевают, строят какие-то сооружения. А тут выпадает возможность проехать вместе с Гансом в том направлении. Рискованно. Но и жалко упускать такой случай.

– Их виль фарен нах Абинская мит Ганс.

– Гут. Гут. Мой генерал любит женское общество. Он согласится. Твоя сестра поедет с нами. Я буду говорить с генерал.

– Когда мы едем? – деловито осведомилась Майя.

– Это не сейчас. Я буду сказать, когда надо ехать. Генерал будет дозволить. Я спросить буду.

Заметив, что Майя помрачнела, лейтенант приписал это своей сухости и строгости, и поспешил сгладить это:

– Я буду заехать... Сегодня. Идите домой, ждите. Нила тоже. Никуда не ходить. Приехать... Быстро, быстро сидеть машину. Ехать. Нет задержка. Видерзеен, майне либе медхен...

И Ганс Штумпф удалился с гордо поднятой головой. Майя на миг растерялась. Она лихорадочно соображала, как сообщить Островерхову о поездке.

Майя бежала домой, занятая своими мыслями, и не видела, как из-за угла выскочили мальчишки и чуть было не сбили ее с ног. И уже за ее спиной издевательски запели:

Здравствуй моя, Мура,

Здравствуй моя, шкура.

Не медвежья, не песецкая,

А продажная, немецкая.

Мальчишки захохотали и, уже скрывшись за углом, еще раз откровенно прокричали: "Шкура немецкая!"

Майя бежала, съежившись и глотая слезы.

Нила сидела дома, укутанная в старый платок. Увидев заплаканную сестру, она вздрогнула.

– Что с тобой?

– Шкурой называют, – сквозь рыдания произнесла Майя.

– Кто?

– Да мальчишки.

– Успокойся... тут только стерпеть – и все. От своих можно и стерпеть. Им же не объяснишь, чем занимаемся. Наше дело хорошо сыграть свою роль...

Майя постепенно успокоилась, рассказала сестре о разговоре с немецким офицером, о возможности проехаться по Крымской дороге.

– Степану Григорьевичу надо бы сообщить...

В это время внизу просигналила машина. Майя выглянула в окно и увидела Ганса, стоявшего около машины. Он помахал ей рукой, показав на часы.

– Не успела никому сообщить. А где мама?

– Ушла в Верхнебаканку за продуктами. Вернется только вечером.

– Тогда я еду одна, – сказала Майя и направилась к двери.

– Стой, скаженная. Никуда я тебя одну не пущу.

– А я на это и не рассчитывала. Поэтому и заказывала два места. Прошу вас, мадам.

– Майя дурашливо согнула руку в локте. Нила уже не возражала и не раздумывала.

Учтивый Ганс распахнул перед ними заднюю дверцу автомобиля.

– Генерал ехать позволить, – сказал он.

***

– Ребячество! В серьезном деле такое легкомыслие граничит с преступлением! – Островерхов сердито щипал усы. – Это не игра. Это – война. Каждый неверный шаг – это смерть.

– Но ведь вы сами говорили, что надо разведать дорогу Новороссийск – Крымская? – попыталась возразить Майя.

– Да, говорил. Но не так. Разумно, осторожно надо все делать. Что тебе сказал "Костя"?

– "Костя" сказал, что брил генерала, что он спешит, что упоминали Крымскую и Краснодар.

– Так. Теперь, когда вы имеете возможность оценить свои поступки, посмотреть на них, так сказать, со стороны, что вы должны были делать, получив такие сведения от "Кости"?

– По возможности уточнить и выяснить детали, попытаться дополнить сведения и... и немедленно доложить в штаб.

– Верно. А что сделала ты?

– Ну, я поехала... в Крымскую...

Продолжай, пожалуйста. Не получается? Тогда разреши, я расскажу. Нила и Майя отправились в двух дневное путешествие в сторону Крымской и Краснодара, с одним знакомым офицером, который сопровождал генерала. По дороге Нила и Майя наблюдают, слушают разговор немецкого офицера (тот выбалтывает кое-что ценное). А как вы вели себя? Вы даже забыли, что цель поездки – побывать у своей тети, и вспомнили лишь тогда об этом, когда "растяпа" Ганс вежливо справляется, где живет эта тетя. И происходит это в Абинской.

– Немецкий лейтенант посчитал эту "забывчивость" кокетством... А если бы заподозрил, то провал был бы обеспечен. – Островерхов сурово посмотрел на Майю и Нилу и, немного помедлив, продолжал: – Но данные, безусловно, ценные. В районе Крымской немцы строят оборонительные рубежи под кодовым названием "Голубая линия". Сооружают доты, дзоты, минируют подступы. Значит, намечается отход немцев из-под Краснодара. Эти сведения мы передадим партизанам. Разведчиц можно бы представить к награде... Но ввиду явного безрассудства в поступках я вынужден прибегнуть к наказанию. На неделю вы отстраняетесь от работы и находитесь под домашним арестом.

– Но ведь немец все равно приедет! – возразила Майя.

– Это его дело. А ваше дело – никуда из дома не выходить. Болеть. А теперь идите.

Нила чуть слышно проговорила:

– До свидания, Степан Григорьевич.

После ухода девушек Островерхов еще долго не мог успокоиться. Он нервно ходил по комнате, то и дело потирая виски.

Андрей Логвинов не выдержал:

– Ну, чего ходишь? Чего? Разведали девчата здорово. Тут ты ничего не скажешь. А что промашек наделали – так что ж ты хочешь: молодежь.

– Да нельзя нам промашек делать, Андрей. Нельзя. Понимаешь? Людей много за нами стоит. По правде говоря, расцеловал бы девчат. Но пойми, Андрей, нельзя не наказывать. Тогда... тогда провал. Я вот и сейчас никак не могу решить: что подумал лейтенант Штумпф? Не заподозрил ли он наших девчат? Если так, то плохи наши дела.

– Брось, Степан Григорьевич. Небось, посмеивается да хвастает своей поездкой. Ты попроще смотри на это дело. Не думай, что все они такие умные...

– Дурак опаснее умного, если забыть, что он дурак. А нам надо ухо держать востро.

– Ты прав, Степан Григорьевич. У нас на железнодорожном вокзале часто стал шататься подозрительный тип. Особенно после того, как взорвался в Крымской паровоз, который готовила в рейс бригада Полякова. Это бывший таксировщик. Поляков и раньше недолюбливал его, а сейчас прямо говорит, что он немецкий шпик.

– Есть какие-нибудь доказательства?

– Да понимаешь, Степан Григорьевич, – Логвинов поскреб в затылке, – наши люди видели, что бывший таксировщик часто заходил в полицию, ездил на машине с шефом полиции.

– Та-ак. А что, никто не знает фамилии таксировщика?

– Пока не выяснили.

– А надо бы... Поручим нашим людям в жандармерии, – Степан Григорьевич прошелся по комнате. Он думал о том, как предупредить железнодорожников, как ликвидировать таксировщика.

– Кажется, фамилия его Старицкий.

– Не Сперанский ли?

– Во-во! Он и есть! А ты что знаешь...

Островерхое положил руку на плечо Андрея Логвинова:

– Понимаешь, Андрей. Ваша диверсионная группа делает большое дело. Нам ее надо уберечь и сохранить. Впереди предстоят важные операции. А вдруг Сперанский навел на след...

– Тогда...

– Не надо этого допустить... Вот что, Андрей, немедленно найди связного. Пусть любыми средствами предупредит товарищей: на время – никаких диверсий, работать ровно, проявить старание. Шпика не затрагивать, но и от разговора не уходить. Не задираться. Второе. Подготовить квартиры на ночь, чтобы укрыть всю группу. Возможно, придется переправлять людей к партизанам. Вечером обойдешь всех, предупредишь.

Островерхов задумался. Андрей Логвинов переминался с ноги на ногу.

– Так я пошел... – сказал он и, немного потоптавшись, спросил: – Ты, может, хоть намекнешь, Степан Григорьевич, шо ты учуял!

Островерхов живо к нему обернулся:

– Учуял, говоришь? Это не я учуял. Это они учуяли. Понял? Знаешь, кто этот Сперанский?

– Наверное, шпик.

– Шпик! Это, Андрей, не кто иной, как сам начальник отдела политического сыска в полиции.

– Ну, и черт с ним. Чего ты всполошился?

– Не спрашивай, Андрей. Скажу только: вчера поступил сигнал из полиции, что там готовят какую-то операцию на железной дороге. То же самое сообщили из жандармерии. Так что спеши, Андрей. Хоть бы не опоздать.

А если

провал?

Но было уже поздно. Когда связной пробрался к паровозному депо, оттуда с ревом вырвалась черная полицейская машина и следом, оглушительно треща, пронеслись два тяжелых мотоцикла с жандармами и гестаповцами.

К ночи связной принес Островерхову весть о катастрофе. Была арестована сразу вся диверсионно-подрывная группа железнодорожников. Связной не успел предупредить их.

Островерхов терялся в догадках: что могло произойти? Может, Сперанский напал на след подполья, и тогда – тогда надо немедленно поднимать людей и уводить и горы, в партизанские отряды... Островерхов вызвал связных. Они являлись по одному и уходили, не встречаясь друг с другом. Но задание все получали одно и то же: известить людей своего района о том, чтобы к трем часам ночи все были готовы выйти в горы. Сигнал красная ракета над Стандартом.

А может, это очередная акция оккупантов. Или случайный арест?

К часу ночи по условленному адресу пришли Юнашев и Карпов. Вернулся Свиркунов, отвечавший за связь с партизанским отрядом. Оглядел присутствующих, прошел в угол, сел на табурет.

– Как ушли из казармы? Самоволка? Кто видел? – обратился Островерхов к Юнашеву и Карпову.

Убедившись, что у них все в порядке, Степан Григорьевич попросил докладывать.

Примерно час назад, – заговорил Юнашев, – пришел Колька Жирухин – этот отброс из зондеркоманды

– Давай без украшений. Знаю, – прервал Островерхов.

– Так вот, опять хватил кружку самогону и перед тем как заснуть, проболтался: "Молчат, говорит, железнодорожники. Даже Михель ничего не может сделать. А он многое может... А они, говорит, молчат. Только эти, из политической полиции, говорит, начальник и переводчик кричат, беснуются. И – ничего. Господин Гофман, говорит, распорядился бросить их до утра в камеры. Пусть, мол, отдохнут до завтра".

– Что же, все-таки, известно гестапо?

– А черт его знает.

– Но они все равно будут выпытывать.

– Конечно.

– Нужно уходить, – решительно сказал Карпов.

– Куда? – резко спросил Островерхов. – Ты, товарищ лейтенант, не спеши с категорическими решениями.

– А какой у нас выход? – запальчиво возразил Сергей.

– Не горячись. Давай обсудим. Мы решили уходить. Уходить сегодня. Не позже трех-четырех часов ночи, как условились, чтобы успеть скрыться затемно. Это значит, – Островерхое посмотрел на часы,– это значит, через полчаса надо начинать.

Юнашев протестующе поднял руку. Но Островерхов остановил его.

– Да-да. Уже начало третьего. Так вот. Допустим, людей наши связные успели предупредить. Люди успели приготовиться, то есть одеться потеплее, взять что-то из бельишка и продуктов. И все.

Островерхов строго посмотрел на Карпова. Тот сидел, каменно сжав челюсти: он не хотел проявлять несдержанность, да по правде сказать, от последних слов Островерхова ему стало почему-то не по себе.

– Большими группами выводить людей опасно, – Островерхов внимательно оглядел подпольщиков. – И партизанские отряды о появлении наших людей не предупреждены... До этого я был за вывод людей в леса... Сам вам предлагал это. Но надо учесть все. Кое-что мы уточнили... Немцам не удалось напасть на наш след... Логвинова мы укрыли надежно. Потребуется – переправим его в отряд товарища Егорова. Поэтому считаю, что надо оставаться здесь и продолжать борьбу.