Текст книги "Подполье на передовой"

Автор книги: Владимир Андрющенко

Соавторы: Гавриил Иванов,Федор Зырянов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

– Ясно, – сказал Юнашев. Он прошел к разбитому окну, посмотрел на пылающую Станичку и стал поудобнее устраиваться для наблюдения.

Вдовиченко тоже шагнул к окну. Карпов гневно выкрикнул:

– Вы что? Это приказ!

– Таких приказов не бывает, – миролюбиво прогудел Юнашев. – Дежурить буду или я...

– Или все, – решительно добавил Вдовиченко. Карпов было вскипел, потом засмеялся, махнул рукой :

– Не признаете, значит, начальство? Ну, так и быть. А теперь кончай базар, надо посмотреть, что мы еще можем сделать. Эх, братцы,.кабы мы заранее знали, ох и вдарили бы с тыла всем отрядом!

– Отрядом, говоришь? – переспросил Юнашев, – А вон, смотри, на Колдуне, по-моему, там и в тылу у фрицев бой идет.

Все трое повернулись в сторону горы Колдун. Там шел горячий бой. Десантники, захватывая один за другим опорные пункты гитлеровцев, упорно продвигались вперед, расширяя захваченный плацдарм. Фашисты предпринимали отчаянные попытки сдержать натиск советских морских пехотинцев. Было видно, как по улицам Станички и дальше ,по оврагам -на .помощь немцам спешили подкрепления. И тут началось. По правому флангу резервных колонн ударили вдруг пулеметы, захлопали разрывы гранат, затрещали автоматные очереди. Немцы заметались в поисках укрытия, падали, скатывались в овраг. Некоторые пытались отстреливаться, другие в панике мчались вниз по склону. Но пули настигали их, сшибали с ног. Потом из-за холмов выскочили по-граждански одетые люди и устремились вверх по дороге.

– Братцы! Да это ж партизаны! – обрадовался Карпов. – Гляди, сейчас будет сабантуй!

Тем временем партизаны достигли немецких траншей и свалились буквально на головы фашистам. Замелькали ножи и приклады. Огонь из траншей прекратился. Цепь десантников разом обозначилась черным пунктиром, донеслось перекатное "а-а-а!", и моряки захлестнули вражескую оборону.

В это время внизу по улице мимо дома наблюдателей в сторону Мысхако пролязгали танки.

– А, черт! Прозевали, – выругался Карпов. – Надо было гранату подкинуть.

А танки уже ворвались в гущу боя, и вокруг них закипели яростные схватки. Было видно, как под прикрытием брони сквозь боевые порядки десантников прорвались группы вражеских автоматчиков и начали дробить цепь наступающих, обходя и окружая отдельные дома и кварталы в южной части Станички.

– Ах, гады, что делают! – не находил себе места Сергей. – И ничем нельзя помочь нашим. Смотри, смотри: это где ж они? Кажись, на улице Шевченко?

На южной окраине Станички три немецких танка упрямо подползали к группе моряков-десантников с явным намерением выбить их из укрытия, оттеснить на голое место, чтобы там безнаказанно расправиться с горсткой смельчаков. Вслед за танками перебегала густая цепь немецких автоматчиков.

– Ребят сомнут, сволочи, – произнес Юнашев.

– Не может этого быть, – крикнул Карпов, – не такие там хлопцы... Ага! Смотри!

Из охваченного пламенем дома выскочила темная фигурка и огромными прыжками помчалась навстречу вражеским танкам. В десятке шагов от передней машины смельчак взмахнул рукой и упал. Почти в тот же миг под головным танком рванул взрыв, по серой броне поползло пламя, Танк замер. Два других торопливо попятились назад и нырнули за угол каменного здания. К горящей машине бросились автоматчики и напоролись на яростный огонь смельчака. Гитлеровцы залегли и начали переползать. Моряк продолжал поливать свинцом фашистов. Уже не меньше десятка трупов чернело вокруг него, но враги наседали. Наконец автомат героя смолк. Немцы разом выскочили и бросились вперед. В тот момент, когда толпа гитлеровцев подбежала к моряку, в самой гуще автоматчиков вырос яростный фонтан взрыва, разметавший толпу врагов.

– Подорвался, – прошептал Карпов. – Сам. На гранате подорвался... Что, гады, взяли моряка?

Он снял шапку и яростно скомкал ее в руках. Обнажили головы Вдовиченко и Юнашев. Им показалось, что наступила глухая тишина, в которой как-то нереально, беззвучно сверкали вспышки выстрелов.

С моря накатилась и хлынула, заливая берег, новая волна десанта. Неудержимый вал черноморцев смял, опрокинул и погнал грязно-серую толпу гитлеровцев, ворвался в центр Станички, хлынул вдоль узкоколейной железной дороги.

Между тем из города к месту боя спешили все новые и новые колонны немцев. Они рассыпались в цепь, залегали поперек улиц и дорог и обрушивали на атакующих шквал огня. Наступление замедлилось. А немцы все подбрасывали и подбрасывали подкрепления.

– Сергей, пора уходить, – тронул друга за плечо Юнашев.

– Уходить? Куда уходить? – словно очнулся Карпов. – Да ты что: уходить! Надо помочь. Я предлагаю ударить с тыла вот тут, вдоль узкоколейки, прорваться и выйти к своим.

– Ты что мелешь, – рассвирепел Юнашев, – прорваться, выйти к своим! Видал героя! Трое против сотен гитлеровцев. Ты забыл, у нас же другое задание.

Карпов даже застонал.

– А что ж делать, братцы?

– Надо уходить, Серега, – поддержал Юнашева Вдовиченко.

– Уходить, – твердо сказал Юнашев. – Уходить немедленно, а то будет поздно. Предлагаю осторожно отходить и засыпать следы махоркой. У них может оказаться собака.

Карпов с тоской посмотрел на пылающую Станичку и первый пошел к выходу.

***

Десантный отряд майора Цезаря Куникова прочно закрепился на захваченном плацдарме в районе Станички. Немцы вынуждены были снять с других участков фронта и перебросить в район Мысхако новые части. Они непрерывно контратаковали позиции морских пехотинцев, пытаясь сбросить их в море. В ход были пущены танки, тяжелая артиллерия, штурмовая и бомбардировочная авиация. В иные дни немцы совершали до тысячи самолето-вылетов на маленький клочок земли длиной восемь километров, и шириной пять. Казалось, после таких бомбежек ничто живое не могло уцелеть на плацдарме.

Выступая в сентябре 1968 года на торжественном заседании по случаю вручения Новороссийску ордена Отечественной войны I степени, бывший командир Новороссийской военно-морской базы контр-адмирал Г. Н. Холостяков так обрисовал бессмертный подвиг защитников Малой земли:

– Я помню, как в один из таких дней яростной вражеской бомбежки Малой земли командующий 18-й армией генерал Леселидзе, глядя на объятую огнем и дымом Малую землю, с горечью воскликнул: "Неужели все пропало, неужели уже нет Малой земли!" Но дым рассеялся, и мы увидели, что малоземельцы не дрогнули и продолжают смертельную битву с ненавистным врагом.

...Как только гитлеровская пехота поднималась в атаку, ее встречал шквальный огонь советских моряков, и немцы откатывались, оставляя сотни трупов. И вновь неистово ревели "юнкерсы", "хейнкели", "фокке-вульфы", снова над мысом кружилась адская карусель пикирующих бомбардировщиков, надсадно грохотали тяжелые орудия, рявкали гигантские осадные мортиры, скрипели шестиствольные минометы. Вражеские автоматчики не раз ходили в атаку, но безуспешно. Десант на Малой земле сумел закрепиться крепко, выстоял против натиска немцев, расширил плацдарм и, когда затем, в сентябре 1943 года, войска фронта освобождали город, оказал им существенную помощь.

...Оккупанты, потеряв надежду сбросить в море десант, срывали злобу на мирном населении. По указанию гестапо бандитская организация ВИКДО уже открыто грабила город. Связные доносили Островерхову: на улице Грибоедова какой-то немец устроил охоту на случайно уцелевшую курицу. Подобравшись незаметно к осторожной хохлатке, солдат выстрелил в нее из автомата и, схватив убитую птицу, победно зашагал дальше. Но на звук его выстрела прибежали патрульные и с криком "Партизан! Партизан!" стали бегать по дворам, вытаскивали на улицу жителей и тут же расстреливали. Погибло десять ни в чем не повинных людей: среди них отец и сын Соловьевы, двадцатипятилетний рабочий судоремонтного завода Костренко.

Такую же дикую расправу гитлеровцы учинили и над жителями квартала по улице Московской. Они выволокли старика Олейника на улицу, зверски избили его и заставили рыть себе могилу. Потом расстреляли. Расстрелы, расстрелы. Расстреляли сестер Емельяновых за то, что они приютили пятерых раненых во время десанта. В городском сквере расстреляли группу пленных матросов, захваченных в Южной Озерейке. От рук палачей погибли подпольщики, схваченные в паровозном депо: машинисты Сергей Поляков и Иван Мозговой, маневровый диспетчер Корней Антонепко, – погибли, не выдав товарищей.

В городе начались облавы. Солдаты и жандармы хватали мужчин, подростков и женщин и отправляли на строительство укреплений. Особенно подлой была охота на молодых женщин и девушек. Захваченных в квартирах, на улице или на рынке женщин гитлеровцы заталкивали в автофургоны и свозили к гестапо. Здесь их осматривали представители биржи труда, гестапо и немецкий военный врач.

С равнодушным деловым цинизмом гитлеровцы ощупывали женщин, открывали им рот рукояткой хлыста и осматривали зубы. После такого обследования раздавалась резкая команда: "Цу рехтс!" Или: "Цу линкс!":

Дюжие эсэсовцы хватали жертву и в соответствии с командой тащили влево или вправо. Врач осматривал еще раз группу, кое-кого заменял и наконец брезгливо ронял:

– Гут. Генуг!

Эсэсовцы втискивали женщин теперь уже в разные фургоны, и машины отправлялись, ревом моторов заглушая стоны, крики и проклятия. Вскоре стало известно, что их ожидала ужасная участь. Разведчики подполья установили, что женщин отправляют в специальные лагеря под Крымской и в районе разъезда Горного, которые именовались "лагерями сбыта женщин" и служили поставщиками "товара" в публичные дома для немецких солдат и офицеров. Часть захваченных девушек и женщин оставляли в городе и отвозили в кабаре, располагавшееся в здании бывшего городского Дворца пионеров. Здесь был и солдатский публичный дом.

Подпольщики сообщили Островерхову, что в полиции получен приказ об обязательной регистрации в комендатуре всех людей от 16 до 55 лет и что этот приказ скоро будет развешен по городу.

Надо было искать выход, спасать людей. И Островерхов пошел на рискованный шаг – стал выдавать фиктивные справки о членстве в общине. По уставу, утвержденному немецкими властями, члены общины освобождались от мобилизации на оборонные .работы и от эвакуации в Германию. Но то же самое положение предусматривало, что в общине должно состоять не более шестидесяти человек. Все члены общины получали соответствующие справки на специальных бланках за подписью старосты и секретаря общины, то есть Чеха и Островерхова. Чтобы не беспокоить лишний раз старосту общины и не вступать с ним в объяснения, Степан Григорьевич подделывал подпись Чеха. Он выдал свыше трехсот справок-удостоверений, в пять раз "раздув штаты", утвержденные комендантом города. Все пока шло гладко, подпольная организация закрепилась в городе и вела напряженную, хотя, на первый взгляд, и незаметную работу.

Надо

спасать

В конце февраля Зина Шаповалова доложила подпольному штабу, что в немецком госпитале лежит раненый советский офицер, которого гитлеровцы захватили в районе Станички и решили перед допросами немного подлечить.

Как же гитлеровцы открыли почти на передовой свой госпиталь? Это неспроста. Зина сказала, что немецкие санитарные машины входят во двор, а передние палаты с выходящими на улицу окнами были заняты больными из гражданского населения. Преследовалась цель: во-первых, показать, что фашисты заботятся о мирном населении, во-вторых, подчеркнуть, что в результате бомбежек русской авиации получают увечья русские же, а немцы лечат их. Вот в одну из этих палат и попал раненый советский офицер. Островерхов поручил Зине подробно разведать, попытаться найти путь к спасению пленного.

– Только смотри, Зина, это не такое простое дело, как может показаться на первый взгляд. Сначала разведай и доложи. Потом вместе подумаем и наметим план.

– Да я осторожно, Степан Григорьевич!

В тот же день Зина испекла кукурузных лепешек, сварила картошки, выпросила у соседки соленых огурцов. Все это завернула в узелок. Повязалась платком так, что из-под него виднелись глаза и нос, и отправилась в госпиталь. Робко потоптавшись у калитки, Зина несмело подошла к крыльцу, на котором расхаживал часовой.

– Хальт! – остановил ее немец. – Во-хин?

– Тетя у меня здесь, господин солдат, – торопливо начала Зина. – Больная тетя, ферштеешь?

– Наин, – отрезал часовой. Но ему было скучно топтаться на своем посту. А девчонка хорошая, хотя и прячет мордашку в рваную дерюгу.

– Кто ти ест?

– Я? – Зина наивно захлопа– ла ресницами. – Так я же сказала: вон там моя тетя. Передачу я принесла, – Зина протянула узелок немцу. Часовой выхватил его из рук девушки и, что-то бормоча, стал торопливо ощупывать содержимое.

– Я, я! – обрадованно кивал головой. – Карош! Яйки карош! – Он стал поспешно развязывать узелок, пристроив его на перилах. Выбрал картофелину и откусил, потом захрустел огурцом. Еда, видимо, понравилась. Он быстро чавкал, тупо уставившись на девушку. Зина оглядывала двор и окна лазарета. В одном окне она увидела старуху. Та смотрела на Зину печально, слегка покачивая головой. Зина улыбнулась ей и вдруг, не успев еще продумать, что и как делать дальше, закричала часовому, как глухому:

– Вот моя тетя! Вон, посмотри, меня увидела, в окно выглядывает.

Солдат досадливо сморщился и, не переставая чавкать, пробормотал:

– Штиль, думмкопф!

– Да вон же моя тетя, – не унималась Зина, показывая на окно.

Старуха приветливо улыбнулась и махнула рукой, Немец посмотрел на окно, на Зину, проглотил пищу, коротко буркнул:

– Гут.

Зина быстро вошла в лазарет. Спертый воздух, настоянный на запахе карболки, ударил ей в ноздри. На миг она остановилась, чтобы привыкнуть к нему, сообразить, в какую дверь войти, чтобы попасть к старухе. В палате старуха была не одна, но Зина смело шагнула к ней и обняла ее.

– Ой, тетечка, здравствуйте! Как я соскучилась за вами.

И тут же в голове сверкнуло: "А вдруг старуха здесь первый день?"

– Это ж я как уехала тогда, так только сегодня вернулась...

– Здравствуй, здравствуй, племяшка, – неожиданно вступила в игру старушка. У Зины от благодарности и облегчения даже слезы выступили на глазах. Она уткнулась в плечо женщины.

– Ну что ты, милая? – ласково утешала ее старушка. – Я ведь тоже на другой день, как ты уехала, попала под бомбежку. Да вот уже скоро месяц, как валяюсь здесь. У молодых-то раны скоро затягиваются, а мы, старики, и бока пролежим, пока кость срастется. Ну, садись, голубушка, садись.

Зина присела на койку рядом со старухой, лихорадочно собираясь с мыслями и пытаясь нащупать нить беседы. Она вспомнила, что эта женщина до войны работала в сберкассе уборщицей. А помнит ли ее старуха?

– Мне соседка и говорит: "Зина, а тетя в больнице".

Старуха оживилась. Словно угадав намерения девушки, она не– ожиданно подмигнула ей заговорщически и погладила худенькой желтой рукой волосы Зины. И снова у нее выступили слезы, сердце екнуло и застучало ровно.

– Ну, ну, голубушка. И чего ты плачешь? Это мне надо плакать. Думала, никто ко мне и не придет. Думаю, конец тебе, Наталья Архиповна. Вот дал бог, и свиделись мы, Зиночка. И все хорошо. А только, детка, тебе пора. Сейчас обход начнется. Врач тут немец, такой строгий, не приведи господи!

– Уж ты завтра в этот же час наведайся.

Зина попыталась было возразить. Ведь она ничего не узнала о пленном. Но "тетя" решительно остановила ее.

– Ничего, ничего. Завтра свидимся. Я вот тебя провожу до двери, расскажу, как лучше часового-то улещивать.

– Куда какие секреты! – вмешалась соседка. – Я же говорю: подарок дай – и весь тебе пропуск.

Когда дверь в палату закрылась и обе они оказались в коридоре, старуха быстрым шепотом спросила:

– Кого ищешь, девонька?

– Лейтенант тут где-то, раненый. Пленный.

– Видала. В том крыле коридора. Завтра придешь – сведу. А теперь беги, голубушка. Христос с тобой. Да не забудь: Зиной-то назвалась.

– А я и есть Зина, тетя... Наташа, – улыбнулась благодарно Зина. – Спасибо вам...

– А не за что, голубка. Чай, мои-то оба там, на фронте. – Старуха неопределенно махнула рукой. – Беги, беги, Зиночка. С богом!

Зина наклонилась к старушке, поцеловала ее и опрометью выскочила на крыльцо. Солдат глянул на нее вопросительно, потом неожиданно улыбнулся:

– Гут! Нох айн вурд гекоммен... Яйки! Сало! Приходить завтра.

На другой день Зина с одобрения Островерхова вновь отправилась в лазарет. Теперь она смело подошла к крыльцу и... похолодела. Часовой был другой. Девушка, подавив растерянность, молча протянула солдату сверток с яйцами и лепешками. Немец молча принял подношение как должное.

– Гут, Давай-давай! – и показал на дверь в лазарет, а сам быстро рассовал по карманам яйца, яблоко и чеснок и, как ни в чем не бывало, принялся вышагивать по веранде.

Теперь старуха встретила Зину по-настоящему как родную.

– А, Зиночка, голубушка моя! Здравствуй, родная, здравствуй! Ну как, пригодился мой совет? То-то, племяшка...

Зина радостно затараторила, развязывая узелок и раскладывая перед Натальей Архиповной свои гостинцы.

Старуха перекрестилась, перекрестила пищу и поднесла ко рту вареную картофелину. Зина угостила и соседку Натальи Архиповны, протянула ей картофелину и лепешку, но та отказалась.

– Берите, берите, голубушка, – просто сказала Наталья Архиповна. Соседка приняла угощение и с аппетитом стала есть. Наталья Архиповна предложила Зине присесть на койку и сообщила ей больничные новости.

– Нынче на перевязке я была. Привезли одного. Молоденький совсем. Худой, бледный. А глаза синие-синие. И большие такие, грустные-грустные. Поздоровался со мной, а сам смотрит, будто попросить о чем-то хочет. Ну, начали его перевязывать – у него правая рука прострелена и в шее осколок. Ох, господи! Как же они его мучили! Не перевязка, а пытка. И молчит бедный паренек, только пот с него градом катится да глаза потемнели. Перевязали его, встал он, бедный, качается. Подошел ко мне, оперся о стенку здоровой рукой, улыбнуться пробует. "Вот, говорит, мать, в кого Сашка превратился". Ты, видать, военный, спрашиваю. Стало быть, не по доброй воле лечиться к ним пришел? "Верно, говорит, все верно подметила, бабушка. А подлечиться мне край надо. Окрепну, говорит, тогда мы с ними поговорим".

Наталья Архиповна вздохнула, помолчала. Соседка по койке вдруг зарыдала. Зина внимательно посмотрела на нее.

– Хотела я расспросить его, с кем это он говорить собирается, и не успела. Подошли двое здоровенных санитаров, халаты внакидку, а под ними мундиры. Схватили Сашу, дернули, толкнули так, что он, сердешный, сразу будто мелом покрылся. Больно ему дюже. А сам оглянулся на меня, подмигнул. Его волокут те санитары, а он кричит мне: "Давай, говорит, мать, посоревнуемся, кто быстрее на волю попадет!"

Наталья Архиповна тяжело вздохнула:

– Так-то. Пойдем, голубушка, провожу. А то заболтались мы. Пойдем.

В коридоре старуха прошептала Зине:

– О Сучкове я говорила, Александре. А ты, Зина, денька два-три не появляйся. Все равно Сучков слаб еще. Ну, иди. Христос с тобой.

Зина решила сразу сходить к Островерхову, еще раз посоветоваться. Ясно одно: лейтенант в тяжелом состоянии, спасать его надо быстрее.

Зина уже подходила к конторе общины, когда из ворот вышел Островерхов и за ним два полицая.

Все трое перешли улицу и направились в сторону полицейского управления. Островерхов все так же вышагивал впереди полицейских, и Зина поняла: повели... забрали.

Ложная

тревога

Господин Кроликов не любил вспоминать тот унизительный разговор у коменданта. Хоть свои и не знали подробностей, а всетаки очень уж скверно на душе. Страх теперь не покидал его ни на минуту. Страх перед Райхом, перед Гофманом, Шмидтом. Страх перед теми матросами на Мысхако, страх перед грохочущими за хребтом советскими пушками, страх перед партизанами, которые, как рассказывал Крамер – а уж он-то знает! – незаметно прошли через весь город, ударили с тыла по немцам и помогли десантникам взять Колдун-гору, а потом снова бесследно растаяли.

Последний месяц шеф полиции регулярно через день находил или дома в почтовом ящике, или приклеенные на двери своей квартиры, или в ящике собственного, рабочего стола в полицейском управлении аккуратно отпечатанные на машинке короткие, выразительные листовки, подписанные то Краснодарским крайкомом партии, то Новороссийским горкомом, то командиром партизанского отряда, то начальником штаба какого-то "разведотряда 2-го истребительного в тылу". Последние особенно тревожили шефа, потому что всегда сообщали самые последние новости из городской жизни и нередко содержали сведения, о которых, как полагал Кроликов, могли тать он, Сперанский и Крамер. Больше никто! И все-таки эти сверхсекретные данные непостижимым образом становились известными разведотряду и через его листовки – всему городу.

– Черт знает что! – бесновался Кроликов. – Хоть самого себя сажай в подвал и вели Саркисову допросить. Наваждение какое-то! И ведь как нелепо обрываются ниточки. Третьего дня получил от "пятнадцатого" донесение, что он напал на след какой-то организации, а вчера Райх расстрелял "агента пятнадцать" как партизана. И так всякий раз, как только начинаешь что-нибудь нащупывать. А тут еще с этой чертовой райховской затеей в Мефодиевке, с общиной этой неразбериха. Со старостой не раз беседовал. Человек вроде бы благонадежный. А вот секретарь там... И эта справка... Надо вызвать Островерхова.

Степан Григорьевич лихорадочно перебирал в уме возможные варианты встречи с Кроликовым, прикидывал линию своего поведения в каждом варианте. Но все эти мысленные репетиции распадались перед гвоздевым вопросом: какова причина вызова? Что стало известно полиции о подпольной организации? Шагая в сопровождении двух дюжих полицейских, Островерхов пытался решить этот главный вопрос и, уже подходя к самому полицейскому управлению, решил: вызов к шефу не имеет отношения к подполью. Тут что-то другое. Другое...

Господин Кроликов даже улыбнулся, увидев входящего в кабинет секретаря общины.

– Прошу, прошу, господин Островерхов. Проходите, садитесь. Как же, как же! Наслышан. А мы ведь с вами встречались, до войны. Помните?

Островерхов вежливо улыбнулся, согласно кивнул головой.

– А как же, господин Кроликов? Конечно, помню.

– Вот и прекрасно, и чудненько, – заторопился шеф. Ему не хотелось пускаться в воспоминания. – Ну, и как вы устроились? Нашли свое место в новой жизни?

– Нашел, – снова улыбнулся Степан Григорьевич. – Давно готовился. Ждал. Вот и пришел мой час.

– Да-да! – подхватил шеф. – Настал наш час. Где в гражданскую-то воевали? На каких фрон– тах?

Островерхов угадал нехитрую дипломатию шефа и, не меняя тона, спокойно рассказал:

– Да пришлось помытариться чуть не по всей Руси-матушке. Сначала на Дону, а потом в Добровольческой армии здесь довелось быть...

– Интересно. Люблю я то героическое время. Воистину сыны России беззаветно сражались за свое поруганное Отечество...

– После гражданской поселился в Гиагинском районе. Был у меня там свой хуторок. Десятин двести земли. Конюшенка была. Коровок держал. Ну, понятно, пришлось паровую молотилку приобрести. В общем, как определили в тридцатом году, стал кулаком.

– Ха-ха! Кулак, значит? Да, у большевиков это все по полочкам: бедняк, середняк, кулак. Это у них все по науке. И как же вы дальше-то? Небось, раскулачили?

– Раскулачили.

– Во-во! Это у лих быстро. Ну, а следы у вас остались от тех баталий?

Островерхов вопросительно поднял брови.

– Ну, так сказать, вещественные доказательства? Может быть, и документ какой сохранился?

– А, вот вы о чем... А как же, – Степан Григорьевич достал потертую замусоленную бумажку, осторожно, чтобы не порвать на сгибах, развернул, подал Кроликову.

Тот пробежал ее глазами.

– Да-а. Староста, значит, подписал. Гиагинский. Кажется, гиагинцы сейчас под Гостагаевской остановились. Обстоятельства! Вы меня понимаете? Выравнивание фронта, ну и вытекающие отсюда последствия. Но я думаю, архивы староста захватил. Как вы полагаете, – Кроликов заглянул в справку, – э-э, Степан Григорьевич? Ведь должен сохранить, а?

– Безусловно должен, – убежденно сказал Островерхов, а у самого противно кольнуло сердце, и холодок прошмыгнул по спине.

– Да-да. Вы правы. Ах, как вы правы! Судьбы людские...

Кроликов вдруг смял улыбку, резко поднялся со стула, перегнулся через стол, сунул к самым глазам Островерхова какую-то бумажку.

– А это что? Что за люди? Кто давал? Ты?

Степан Григорьевич удивленно посмотрел на Кроликова, не спеша взял у него бумажку, вслух прочи– тал:

"Справка

Выдана члену общины поселка Мефодиевки гр. Наместниковой Грании Георгиевне в том, что она состоит в общине с членами своей семьи в количестве двух человек и имеет земельный надел на территории железной дороги (в кругу) и обрабатывает членами семьи.

Староста Мефодиевской общины".

– Ну, и что? Все верно, – поднял глаза Островерхов.

– Верно? А это? – Кроликов швырнул вторую бумажку. – Читай!

– Читаю, – спокойно ответил Островерхое.

"Справка

Выдана настоящая гражданке Наместниковой Грании в том, что она болеет туберкулезом легких. Работать на тяжелой физической работе не может.

Освобождена с 25/4 по 10/5-43 г.

25/4-43 г. Врач..."

– Опять же все верно. И печать Красного Креста есть. Но я-то здесь при чем?

– Ах, ты при чем? – Кроликов уже орал. – Ни при чем? Тогда вот это читай!

Степану Григорьевичу все труднее становилось сохранять спокойствие. Но он опять сдержал себя, прочитал:

"Справка

Дана Наместниковой Ларисе, рождения 1941 года, в том, что она ранена осколком в правую ногу. Требует беспрерывного ухода на дому, так как в больнице мест нет. От всякого передвижения должна быть освобождена.

4/4-43 г. Врач..."

– Что, и тут все правильно? Отвечай! Островерхое встал.

– Я не понимаю ваших претензий ко мне. Я отказываюсь отвечать, если вы будете вести беседу в таком тоне!

– Это не беседа, большевистский подпевала. Это допрос! Понял? Официальный допрос! Кто давал справку Наместниковой, что она член общины?

– Я давал.

– Признаешь?

– Признаю.

– На каком основании выдана справка?

– На основании решения о приеме в общину семьи Наместниковых.

– Семьи? А кто в этой семье? Чахоточная мать и двое малолетних детей, из коих одно ранено и нуждается в уходе? А кто же обрабатывает землю? Ты кого зачисляешь в общину? Это фальшивка! Здесь подпись подделана. Это не староста расписался. Кто? Ты подделал?

– Я, – спокойно сказал Степан Григорьевич.

– А? – опешил Кроликов. – Ты? А, это... как его, ты зачем?.. Ты, я спрашиваю, зачем мне это сказал?

– Так вы же спрашиваете, я и отвечаю.

– А зачем же ты подделал подпись?

– Да не было как раз Чеха. За семенами ездил. А тут самое землю делили. Просит женщина. Ну, и выдал. Думал, временно. Вернется Чех – выдам постоянную справку. Да как-то забыл, завертелся в делах. Вот и получилось...

– Какого ж ты черта мне сразу не сказал, – обмяк Кроликов. – Сколько на тебя времени истратил, нервов. И все вхолостую.

– Так если бы вы поспокойнее спрашивали, я бы вам сразу и сказал.

– Поспокойнее! Ты меня не учи, как с кем разговаривать! Сам знаю, – опять было вскипел Кроликов и тут же остыл. – Тут будешь спокойнее. Вот хотя бы с этими медицинскими справками. Ведь фикса это, фальшь. Сразу видно. А поди разберись... Но я доберусь до этого "врача"! – шеф погрозил кому-то кулаком. – И ты у меня смотри, Островерхов. Попадется еще подделка – пеняй на себя. Понял? Иди.

Островерхов молча направился к выходу. У самой двери его окликнул Кроликов:

– Ты сколько берешь за справку?

– Что? – не понял Островерхов.

– Ладно, не прикидывайся. По свободе сам разберусь. Давай, давай, иди!

Только отойдя на квартал от полицейского управления, Островерхов глубоко и облегченно вздохнул, грустно улыбнулся и зашагал своей обычной скорой, деловой походкой.

«Кошки-мышки»

После ухода Островерхова шеф полиции снова забегал по кабинету. "Что-то здесь не так, – думал он. – Или он берет взятки за каждую справку, – тогда надо проверить, что он на этом деле имеет, и кое-чем воспользоваться. А вот если тут что-то похлеще взяток... Как быть? Ни черта ведь не проверишь, кому он уже выдал такие документы. Надо все справки объявлять незаконными и распускать общину. Но тогда Райх голову оторвет. Черт знает, что делать! Эта Наместникова... там все на правду похоже. Только подпись подделана.. Так он сам признался. Забрать его да отдать Саркисову на "обработку"? А вдруг окажется, что он взяточник – опять я в дураках. А если за ним партизаны, – только спугнем и опять след потеряем. Нужны улики, факты, хоть какая-нибудь зацепка. Пожалуй, придется засылать агента".

Придя к такому выводу, Кроликов распорядился вызвать "пятого". Вскоре тот появился в кабинете. Кроликов прежде всего обратил внимание на его внешность.

– Что это ты, голубчик, располнел так? Не много ли валяешься на перинах, а?

– Что вы, что вы! – возразил агент. – На службе, можно сказать, ни дня, ни ночи не ведаю! До сна ли мне, Анатолий Григорьевич? Никак нельзя!

– Господь бог всех один милует, а мы, извиняюсь, человеки и поставлены, чтобы карать, а не миловать, голубчик. Докладывай, – без всякого перехода грубо потребовал Кроликов.

Вытянувшись по стойке "смирно", "пятый" зачастил:

– Так что мною лично установлено: некто Авдеев часто отлучается из города и, осмелюсь доложить, без видимой причины. Потому никаких продуктов по возвращении не приносит. Однако многие дома посещает и подолгу в оных пребывает. Три дома мною лично установлены...

– Где? Кто? – неожиданно громко воскликнул Кроликов.

– Не понял

– Где дома, спрашиваю? Фамилии жильцов. Ну!

– Не извольте беспокоиться. Все на заметочке. Вот, – агент порылся в кармане, достал, любовно разгладил на толстом колене тетрадный лист бумаги и, взяв за два уголка, подал его шефу. Прочитав написанное на листке, Кроликов потребовал:

– Дальше!

– С Авдеевым познакомился лично. Заходили на одну квартиру самогончик пили. Авдеев пьет. Преизрядно.

– Да не тяни!

– Я к тому, что на этот крючок охотно клюет. А разговоры ведет глупые. Но, видать, Советов ждет не дождется. Я, говорит, по станицам хожу, кое-какой товарец сбываю, говорит. Однако, осмелюсь доложить, врет. Да. И, говорит, слышу, мол: народ гневается, к новому порядку неудовольствие, мол, высказывает. А красные-де вот-вот придут. Потому что, говорит, жмут здорово...

– Где? – прервал Кроликов.

– Да по всему фронту, говорит.

– Идиот! Я спрашиваю: где Авдеев? Квартира!

– Не извольте гневаться, Анатолий Григорьевич, – "пятый" вытер платком лоб, – обвел он меня маленько.

– Что?!

– Так что проводил я его пьяненького. Куда, спрашиваю, тебя доставить, браток? А он пьяный-пьяный, а сам смеется. Ишь, говорит, так сразу тебе все и показать? Нет, говорит, я, говорит, закон конспирации знаю. Хоть ты, говорит, и наш человек – это, стало быть, я, хе-хе, – ага, хоть ты, значит, и наш человек, а присмотреться к тебе надо. Может, говорит, ты в полиции служишь. У меня, говорит, в полиции тоже есть свой человек...