Текст книги "Подполье на передовой"

Автор книги: Владимир Андрющенко

Соавторы: Гавриил Иванов,Федор Зырянов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Степан Григорьевич Островерхов

Виктор Андреевич Андрющенко

Федор Павлович Зырянов

Гавриил Петрович Иванов

ПОДПОЛЬЕ НА ПЕРЕДОВОЙ

Документальная повесть

Краснодар, 1973 год.

Враг у порога

Степан Островерхов стоял на набережной, чутко прислушивался к едва уловимому гулу, который морской ветер доносил с запада. В этот гул влились протяжные звуки сирены воздушной тревоги.

– Идут, гады! – вслух говорит Степан. – Седьмой день войны, а они все идут и идут... На наш город!

В жизни Степана Островерхова это была уже не первая война. В 1917 году он был одним из организаторов отряда красногвардейцев здесь, в Новороссийске.

Выходец из рабочей семьи (отец его был слесарем механического завода в Майкопе), Степан с юношеских лет связал свою судьбу с революцией. И братья его – Андрей и Иван были красноармейцами. Они участвовали в героическом переходе Таманской армии в августе – сентябре 1918 года. Позднее Иван Островерхов в корпусе Гая с боями прошел до Польши. Там он и погиб.

Степан Островерхов стал тогда командиром бронепоезда. И не случайно – с 13 лет работал помощником машиниста, а в начале 1917 года был машинистом паровоза в Новороссийском депо.

Когда в октябре 1918 года части Красной Армии покинули Новороссийск, Степан Островерхов был оставлен в городе для подпольной работы. Вскоре он возглавил подпольный узловой железнодорожный комитет. В Новороссийске и на перегонах взрывались и горели вагоны со снарядами, паровозы, стоявшие в порту пароходы.

В апреле 1919 года белогвардейская контрразведка напала на след подпольщиков. Островерхова выследили и арестовали. После побоев и пыток он был приговорен к расстрелу. И был бы расстрелян, но белые взяли Царицын и объявили помилование. Расстрел заменили пожизненной каторгой.

Только не таков был Степан, чтобы покориться. Он принял активное участие в подготовке освобождения заключенных. Вскоре 700 узников, среди которых был и Островерхов, вышли на свободу. Многие из них влились в местный партизанский отряд. В марте 1920 года партизаны соединились с войсками 16-й дивизии Киквидзе и освобождали Новороссийск, Сухуми, Батуми.

С 1921 года Степан Григорьевич на советской и хозяйственной работе. А в начале 1941 года его назначили начальником МПВО вагоноремонтного завода. Большую работу он проводил как член совета красных партизан.

И вот война... Немцы рвутся на восток. Уже в окрестностях Новороссийска выбрасывают парашютистов-диверсантов. Степан Островерхов пришел в горисполком:

– Не могу сидеть сложа руки в такое время. Силы еще есть, и они пригодятся для дела.

Островерхова направили в военкомат, а там назначили его начальником штаба 2-го Новороссийского истребительного батальона.

В августе 1941 года из бойцов истребительного батальона, главным образом партизан гражданской войны, организовали особую группу в 25 человек, которая готовилась к борьбе в тылу противника па случай оккупации города. В ее составе был и Степан Григорьевич Островерхов.

Члены этой группы под руководством инструктора майора войск НКВД И.И. Маева изучали различные образцы оружия, подрывное дело, организацию разведки, пикетирования, засад, секретной связи, внезапных налетов.

В Краснодарском краевом партийном архиве имеется документ – докладная записка И.И. Маева на имя секретаря Новороссийского горкома партии Сескутова. "На занятиях обыкновенно присутствовало до 25 человек, – пишет И.И. Маев, – в числе которых помню товарищей Масалова, Золотарева, Островерхова, Логвинова, Марковца, Булычева и других... Все члены группы находились на казарменном положении с августа 1941 года по 30 мая 1942 года. После короткого перерыва в начале июня все мы были отозваны с места работы и снова поставлены на казарменное положение. Казармой нам служило опустевшее помещение детяслей вагоноремонтного завода. Здесь наша группа увеличилась, так как прибыли многие товарищи из района... Занятия стали проводиться усиленными темпами. Так продолжалось до 25 августа 1942 года".

Многие бойцы истребительного батальона получали задания разведывательного характера. Имел такие задания и Степан Островерхов. Особенно отличился он в мае 1942 года. Требовалось провести глубокую разведку на территории, временно занятой фашистами. Кроме того, надо было вывести из опасного места группу партизан, действовавших в тылу врага, предварительно подготовив для них новую базу.

Островерхов выполнил это задание, и командование батальона представило его к ордену Красного Знамени. Приказом по батальону Степан был награжден именными золотыми часами и грамотой.

В августе 1942 года город готовился к эвакуации. Горком партии и горисполком поручили группе коммунистов отгрузить и заложить на партизанских базах провизию, обмундирование и снаряжение, оружие и боеприпасы. Истребительные батальоны, преобразованные и переформированные в партизанские отряды, направились в леса и горы, в заранее предусмотренные места своей дислокации. В городе осталось несколько человек из группы партизан гражданской войны, в их числе и Степан Григорьевич Островерхов.

Для руководства партизанским движением и подпольной борьбой в тылу врага был создан краевой штаб партизанского движения в составе первого секретаря крайкома партии Селезнева, председателя крайисполкома Тюляева, представителя краевого управления НКВД Тимошенкова.

По указанию крайкома партии в городах и станицах края были оставлены более 170 активистов партийной и советской работы для организации подпольной борьбы в тылу врага. Такие организаторы были выделены и Новороссийским городским комитетом партии.

В Краснодарском краевом партийном архиве хранится справка, в которой отмечается, что "Островерхов С. Г. был оставлен в городе и с первых дней оккупации начал создавать подпольную группу".

5 сентября 1942 года противник захватил Волчьи Ворота, Абрау-Дюрсо, Южную Озерейку и вышел на дорогу Неберджаевская – Мефодиевка. Создалась непосредственная угроза городу и порту Новороссийску. Степан Островерхов отправился в горком партии: надо было получить последние указания, потому что, по всему видно, – не сегодня-завтра в город ворвутся фашисты.

Гулко отдавались шаги в пустом здании. Пожилой мужчина в полувоенной форме, поддерживая правой рукой перебинтованную левую, один ходил по кабинету первого секретаря.

– Мне бы первого секретаря, – сказал Степан Григорьевич.

– Товарища Шурыгина нет. И трудно сейчас кого-либо на месте застать. Дело, брат, горячее.

Степан Островерхов вспомнил: этот человек приходил во второй истребительный батальон по заданию горкома для проверки. Он сказал тогда: "Учитесь воевать. Дело, брат, горячее". Степан вспомнил эти его слова, улыбнулся.

– Чего улыбаетесь? – хмуро спросил тот.

– Жалко, что никого нет, – сказал Степан Григорьевич. – Задание мне уточнить бы.

Мужчина ближе подошел к Островерхову и внимательно пригляделся к нему.

– Постой, товарищ! Ты из особой группы второго истребительного?

– Да.

– Так за каким же ты заданием пришел? Ведь все ваши уже в горах. Или ты, может, хочешь в городе остаться?

– Уже остался. Поэтому и надо бы кое-что уточнить.

– Мой совет – как только немножко осмотришься – ищи связь с партизанами, там и будет горком. Через партизанских связных будешь получать все задания.

– А вы кто будете? – осторожно спросил Островерхов.

– Я работник горкома... фамилию называть не стану, потому что... Сам понимаешь: горячее, брат, время.

Мужчина неловко двинул раненой рукой, болезненно скривил губы.

– А вообще, дорогой товарищ, на указания надейся, но побольше думай сам. Тут, скажу я тебе, личный опыт нужен. А где он у нас?

– Ну, насчет опыта я не жалуюсь. – Островерхов чуть заметно улыбнулся.

– Что, был уже в переделках?

– Случалось.

– Тогда, дорогой товарищ, всего тебе наилучшего. Желаю дожить до нашей победы.

...Ожесточенные бои за Новороссийск развернулись первого сентября 1942 года, когда враг вышел на под ступы к городу. Гитлеровцы бросили большие силы пехоты, танков, артиллерии и авиации. По городу и порту .наносила удары вражеская авиация, его обстреливала дальнобойная артиллерия, тяжелые минометы.

Моряки-пехотинцы, партизаны, летчики, артиллеристы героически отстаивали родную землю. Но силы были неравными. 6 сентября враг прорвался к клубу портовиков, разрезав город на две части. Завязались бои за каждую улицу.

Новороссийск горел. Клубы черного дыма покрыли бухту. В душных потемках непрерывно раздавались взрывы, рушились дома. Город упорно защищался. Но фашисты рвались к морю, к приморской дороге на Закавказье. Фашистская авиация двое суток бомбила пылающий город, артиллерия и минометы врага неистовствовали. Противник бросал в бой все новые части, стремился во что бы то ни стало вырваться на туапсинскую дорогу.

8 сентября 1942 года гитлеровцы ворвались на северо-западные окраины Новороссийска. Здесь они натолкнулись на сопротивление советских войск. Три дня шли непрерывные атаки, не прекращались бомбовые и артиллерийские удары. Но врагу так и не удалось пробиться на восточную окраину города, к цементному заводу "Октябрь".

Степан Григорьевич Островерхов остался со своими товарищами в занятой фашистами части города.

На Лесовой

улице

Небольшой домик на Лесовой улице, укрытый серой от пыли пожелтевшей листвой, часто вздрагивал от тяжелых взрывов, доносившихся из центра города. В занавешенные окна врывался желтый отсвет задымленного дня. В полумраке маленькой комнатки угадывались фигуры лежащего человека и склонившейся над ним девушки. Это Степан Григорьевич Островерхов с дочерью. На столике у окна склянки, коробочки, пакетики.

Девушка накинула на плечи теплый платок.

– Может, пойдем в подвал? Что-то очень близко стали бухать...

– Ничего, дочка, – натужно дыша, ответил больной. – Прямое попадание – случай редкий. Это я еще по гражданской хорошо усвоил.

Оба умолкли, прислушались.

– Где-то Борька пропадает? Ты бы ему сказал, папа... А то от рук отбился, пока ты болеешь. Все со своими дружками. Шушукаются... что-то прятали в сарае, в саду копали... И не слушает меня.

– Не слушает, говоришь? Так ведь он уже взрослый у нас... Пятнадцать лет... Взрослый, Аза-черноглаза, взрослый... Особенно сейчас.

Аза не дала отцу договорить, испуганно прижалась к нему. Близкий взрыв встряхнул домик. Вбежал сосед по квартире Иван Бабкин. Прищурившись, он смотрел сначала на Островерхова, потом на Азу. Что-то беззвучно прошептал. Снова грохнул близкий взрыв. С потолка посыпалась штукатурка, в окне звякнуло разбитое стекло. Бабкин прихлопнул за собой дверь. Оглядевшись, заговорил, обращаясь к Островерхову:

– Вот дела-то какие, понял? А? Это тебе не эти, как их, ну вот которые "на земле, в небесах и на море"! А? Эти дают. Эти научат. Эти покажут.

Азе стало обидно от слов Бабкина.

– Да как вы можете? Не смейте так говорить! – сквозь слезы проговорила она.

Бабкин внимательно посмотрел на Азу, удивленно пожал плечами, нравоучительно сказал:

– Нервы шалят у комсомолочки, а? Нервы, да? А нам – ничего, а? Степан Григорьевич, нам, говорю, хоть бы что! Верно, а? Чи немцы, чи фашисты, абы було шо исты, а? Хе-хе-хе!

Он был доволен своими репликами. Потирая руки, продолжал смотреть на Азу. Она уже не плакала. Посмотрела в глаза Бабкину, перевела взгляд на его руки. "Пухлые и все в веснушках", – вспомнила Аза. Потом, повернувшись к отцу, сказала:

– Папа, попроси его уйти отсюда.

Степан Григорьевич шевельнулся на кровати, хотел что-то сказать и тяжело закашлялся. Бабкин встал и, зло глянув на Азу, медленно, с расстановкой произнес:

– Выгонять? Меня? Извини-подвинься, дорогая. Вижу, в школе мало учили вас вежливости. Встреваете в разговор и набираетесь нахальства старшим показывать на дверь. Нехорошо. Правильно твой батя больным-то прикинулся: фронт переждем, а там видно будет. Поняла, а? Вот и помалкивай...

– Папа... – прошептала Аза.

Степан Григорьевич лежал, закрыв глаза, и только дрожащие веки выдавали его волнение. Сквозь кашель, Степан Григорьевич сказал:

– Иди, иди, Иван... Иди к себе. Когда Бабкин ушел, Аза спросила:

– Папа, как же так? Как же можно!

– Тихо, дочка. При пожаре крысы бегут с корабля" Да не по ним о корабле судят.

Помолчали, прислушиваясь к грохоту боя в городе.

– Слушай, дочка. Бориса нет, придется тебе сбегать к Семикиным. Позови Дашу, скажи, дело срочное.

Он притянул к себе Азу, заботливо спросил:

– Может, уйти вам с Борисом?

– Нет, папа. Мы остаемся с тобой... Можно, я позову Майю и Нилу?

– Пожалуй, зови, – подумав, разрешил Степан Григорьевич. – Зови... Увидишь Бориса, скажи: пусть домой бежит. Ну, иди. Да осторожнее.

***

Свет не зажигали. Сидели у постели больного, тесно прижавшись друг к другу. Степан Григорьевич, полулежа на подушке, тихо говорил:

– Нельзя падать духом... Как ни стараются утвердиться на нашей земле, но они временные здесь...

– Зверствуют они, Степан Григорьевич, лютуют. Страшно порой бывает.

– Нам ли с тобой, Дарья Петровна, пугаться. Теперь у нас опыт есть... Вспомни гражданскую. Молодые были... И страха не знали. Деникинцев как били в девятнадцатом, вспомни.

Дарью Петровну Семикину Островерхов знал давно и сразу же включил в подпольную группу. С ее мужем Иваном Александровичем в гражданскую вместе боролись в новороссийском подполье. Вместе организовали взрыв корабля интервентов в порту... Эх, нет сейчас рядом Ивана... Где-то он воюет? С первых дней войны на фронте...

Вместе с матерью в подпольную группу он включил ее дочерей Неонилу и Майю. Неониле восемнадцать лет, закончила десятый класс, в 62-й школе училась. Комсомолка. Сестра Майя моложе на два года. Училась в 18-й школе, вот только девятый окончила.

Смотрит на них Степан Григорьевич и прикидывает: которая из сестер старшая? Сразу и не определишь – как близнецы. Молодые еще, а крепкие, семикинской закалки. Надо подходящее задание им дать.

Словно угадав эти мысли, Дарья Петровна сказала:

– Не смотри, Степан Григорьевич, что у дочек рост не велик. Дюжие они у меня.

Раздался грохот где-то совсем недалеко.

– Опять эта батарея стреляет. Из-за вокзала, – ни к кому не обращаясь, сказал Борис.

– А ты откуда знаешь? – быстро отозвался отец. – Видел, что ли?

Борис молчал.

– Ну-ну, выкладывай, – мягче попросил Степан Григорьевич. – Сам туда ходил?

– Не. Мы с Витькой там проходили. А она как даст!... Ну, мы и заметили.

– Так, – отозвался Степан Григорьевич. – А еще что вы случайно заметили? Минометов, танков не видели?

Вопрос прозвучал требовательно.

Борис выпрямился, настороженно стрельнул глазами в сторону отца. И, не уловив на его лице ни гнева, ни осуждения, быстро заговорил:

– А минометы у них под Сахарной головкой. И еще возле электростанции. И доты там стоят. А в городском банке гестапо. И еще в порту – шестиствольный миномет. И дорогу фрицы через плавни делают...

– Погоди-ка, – прервал сына Островерхов. – Глаз у тебя неплохой. Но плохо, что без спроса шастаешь везде. Высечь бы тебя.

Борис обиженно засопел.

– Ладно, Борька, с тобой особо поговорю, после. Островерхов закашлялся, передохнул.

– Вот что, друзья, надо запоминать, где немцы оборудуют огневые позиции, где укрепления строят, штабы размещают. Все запоминать и докладывать мне.

– Так я ж и смотрю... – начал Борис.

– Подожди. Я не случайно сказал: докладывать. У нас, как в армии, должна быть военная дисциплина. И даже строже. Потому что мы тут и в армии, и в подполье. Передовая-то в городе... Одному нельзя бродить везде – возникает подозрение. В общениях пользоваться кличками. Фамилии – забыть, – Степан обвел взглядом присутствующих и, немного помолчав, добавил:

– Все это не совет и не просьба, а приказ. Островерхов посмотрел на сына... Борис... Ох, Борис.

Не сидится ему на месте. И сейчас ерзает, не терпится куда-то бежать. Горяч. Дай ему оружие – наделает беды... Осторожности у него мало. Сам такой был в его годы... Надо выбрать время да рассказать ребятам о нашем подполье в 1919 году. Пригодится... Аза, та серьезнее. Милая дочка, тебе ли войной заниматься... Учиться бы тебе и учиться... Закончила три курса института...

Приехала на каникулы... Да и осталась здесь – в город пришла беда... В школе и институте хорошо давался немецкий язык. Это может сейчас пригодиться.

Островерхов вздохнул. Ну, что ж. Ядро подполья есть. Будем пускать корни. Но прежде всего конспирация и дисциплина.

Островерхов приподнялся на постели, закашлял.

– Чертов кашель... Не могу выйти на улицу. А надо бы глянуть, что делается в городе.

– Это я могу сделать, Степан Григорьевич, – сказала Семикина.

– И я, – заметил Борис.

– Ясно. – Островерхов наклонился вперед и, понизив голос, продолжал: – Сейчас расскажу, что нам нужно делать. Надо все это запомнить. Заучить наизусть. Дело того требует. Итак:

– Проникать в германскую армию, вплоть до поступления к ним добровольцами.

– Давать сводку о количестве вражеских сил, о передвижении войск, о их пополнении, о перегруппировке.

– О складах боеприпасов и продовольствия.

– Об установках батарей и огневых точек.

– О лицах, перешедших добровольно и работавших в пользу германской армии как в командном составе, так и в рядовом.

– Оказывать полное и возможное содействие военнопленным, попавшим в плен не по желанию, а оказавшимся в окружении.

– Выявлять местных жителей, оставшихся и связанных с немецкой комендатурой и дающих предательские материалы.

– Выявлять офицеров и нижних чинов, желающих перейти на нашу сторону.

Островерхов после небольшой паузы снова повторил задание. А потом добавил:

– Нужно выяснить, какие распоряжения дают германские власти жителям, какие порядки вводят – хождения по городу, устройства на работу...

– А мы вот что принесли, Степан Григорьевич, – перебила Майя, подавая Островерхову листок бумаги. – Их приказ. Везде расклеен.

– Кстати, на будущее: не обходите немецкие объявления, приказы, – сказал Степан Григорьевич, – и старайтесь при каждом удобном случае раздобыть бланки, документы, справки, пропуска и другие официальные бумаги с немецкими печатями и подписями. Все пригодится. Слушайте, что они пишут в этом приказе. Аза, читай.

Аза разгладила рукой смятую бумажку и стала медленно читать.

"Приказ военного коменданта.

Германское командование доводит до сведения жителей города о нижеследующем: саботаж на производстве, злостный невыход на работу, хождение по улицам сверх установленного часа, хранение и ношение оружия, укрывательство партизан и командиров большевистской армии строго запрещается.

За нарушение настоящего приказа – расстрел. В случае убийства хотя бы одного немца в каком-либо квартале весь квартал будет выжжен, а население его арестовано".

За дверью скрипнула половица. Все прислушались. Кто-то осторожно удалялся по коридору. Борис метнулся к выходу.

– Спокойно! – строго остановил его Островерхов. – Не надо выглядывать. Это Бабкин. Запомните на будущее – у нас больше никому не появляться. Для наших встреч надо подыскать другую квартиру.

– Так, может, у нас бы и собираться, – предложила Семикина. – Улица тихая, соседи хорошие.

– Подумаем, – сказал Островерхов.

– Есть еще одна квартира, – начала было Аза.

– Хорошо, потом обсудим, отдельно, – перебил ее Островерхов. – На сегодня все, друзья. До свидания. А ты, Дарья Петровна, задержись.

Подпольщики бесшумно покинули комнату. Дарья Петровна пересела поближе к Островерхову.

– Ты Азе сказал: "отдельно обсудим". Не доверяешь?

– Пустое говоришь, Дарья Петровна. В нашем деле осторожность – главное. И насчет недоверия выбрось из головы. Конспирация – особая штука. Своего рода наука. Я её в девятнадцатом прошел и потом... в истребительном батальоне, так сказать, курсы усовершенствования закончил. Каждый подпольщик должен знать об организации только то, что положено ему знать, и не больше. И никаких обид, ясно? Тебе многое могу сказать – ты член нашего штаба. И Аза. "Отдельно, обсудим" – это я сказал, намекая ей на молодежь нашу. К тебе доверие полное. Потому и квартиру твою делаем явочной. Пригласим к тебе завтра днем, часа в три, Студеникиных, Слезака, Логвинова. Их ты знаешь. И еще кое-кого.

– Я их не знаю?

– Пока нет. Тебе все Аза завтра передаст. Утром пришлю. И пароль, и приметы людей, каких ты не знаешь, и насчет охраны. Иди, не беспокойся. А люди верные. Наши. Например, Карпов. Его я знаю по истребительному батальону. Меня с ним познакомила Анна Зотовна Авдеева. Помнишь ее мужа Николая Паршикова? С ним мы были вместе на подпольной работе в гражданскую. Анна Зотовна тоже в нашей группе. Она рекомендовала и Карпова. Кстати, его мне советовали внедрить в охранное отделение к немцам. Одним словом, люди верные.

– Ну, выздоравливай, Степан Григорьевич. Врача-то звал?

– Да, вот хорошо, что напомнила. Ты знаешь врача Петрову из железнодорожной больницы?

– Марию Петровну? Господи, да кто ее у нас не знает? Очень душевная женщина и врач хороший...

– Так вот, Петрова зарегистрирована на бирже труда и. работает в больнице...

– На немцев?! – ужаснулась Семикина.

– Спокойно, Петровна. Что значит: на немцев? Я ж не немец, а она меня лечит. Вот посмотри, какое она мне выдала удостоверение. – Островерхов достал из-под подушки тетрадный листок в клеточку, исписанный уверенным косым почерком.

Дарья Петровна прочитала вслух:

– Больничное удостоверение. Выдано настоящее больному Островерхову Степану Григорьевичу, рождения 1890 года.

Островерхов перебил ее:

– Заметь – постарше на восемь лет меня записала. И дальше: прибывшему из заключения в больном состоянии...

"...Болен крупозным воспалением легких, работать не может и освобожден от работы с 10/9 по 25/9-42 г.

Удостоверение больничное выдано для предъявления в бюро труда. Ввиду отсутствия больницы больной Островерхов С. Г. находится на излечении па дому под наблюдением врача.

Врач железнодорожной больницы".

– О заключении врач придумала? Островерхов улыбнулся.

– Потом она приходила еще и сделала вот эту приписку, в уголке... На, посмотри.

"Больной Островерхов С. Г., – читала Дарья Петровна, – находится в болезненном состоянии, не может работать и освобождается от работы с 25/9 по 5/10-42 года".

– Вот и рассуди: на кого работает Петрова, – сказал Островерхов. – Думаю, к ее помощи нам придется прибегать не однажды. Но на всякий случай прислушайся, что о ней люди говорят... И в полиции могут оказаться наши люди.

– Ох, Степан Григорьевич, поперепуталось все и в голове и в жизни. Трудно, Степан Григорьевич...

– Ну-ну, не раскисай, Даша. Такая, видать, судьба у нас; все трудное в жизни нам достается.

Переполох

в полиции

Господин Кроликов, шеф полиции северной частиц Новороссийска, был расстроен. Час назад он получил очередной нагоняй от начальника гестапо северной части города господина Людвига Гофмана. Бранные слова обрушивал на своих подчиненных шеф полиции. Он не стеснялся в выражениях. Подчиненные смотрели на него с некоторым любопытством. И начальник отдела политического сыска Сперанский, плотно усевшийся в мягкое кресло, и палач при полиции для допросов и пыток Саркисов понимали своего шефа: ему всыпали и, что вполне возможно, не дали рта раскрыть. Теперь у него наступила разрядка. Ну, что ж, пусть отведет Душу.

– Господин Гофман недоволен вашей работой, – выкрикивал Кроликов. – Вы не оправдываете доверия, оказанного вам германским командованием... Полтора месяца вы не можете навести порядок... Полтора месяца. Есть причина для недовольства вами.

"Врешь, – думал Сперанский, – это твоей работой недоволен господин Гофман".

– Вы просто лентяи и трусы. Или еще хуже – тайные пособники большевиков и партизан, – распалялся Кроликов.

Саркисов недовольно поерзал на стуле. Сам, мол, трус и слюнтяй. И нечего перекладывать на других.

– Да, пособники! – кричал шеф. – Иначе чем прикажете объяснить появление этих грязных листовок не только в городе, но и в казармах охранного батальона? – Кроликов схватил со стола и потряс в воздухе листком серой бумаги.

И Сперанский, и Саркисов внешне никак не отреагировали на красноречивый ораторский прием шефа. Они знали, о чем идет речь. Еще вчера к Сперанскому пришел его сотрудник Васильев и, протягивая ему листок, доложил, что нашел его у себя на рабочем столе после обеда.

Пробежав глазами машинописный текст, Сперанский велел Васильеву ждать, а сам бросился к шефу. Сейчас Сперанский улыбнулся про себя, вспомнив, как полицейский чиновник Данила Крамер, числящийся переводчиком при полиции, прочитал вслух текст партизанской листовки, повертел ее в руках, положил на стол и медленно, с расстановкой произнес:

– Бумага та же. Шрифт тот же. Стиль и смысл те же. Смею утверждать: сделано там же.

– Я с вами согласен, герр Крамер. Эти листочки летят из одного гнезда, – зло сказал Кроликов.

Сперанский спокойно добавил:

– Но меня поражает такая деталь: удивительная осведомленность авторов листовок обо всех акциях германских властей и городской администрации.

– Что вы имеете в виду? – насторожился Кроликов.

– Я не говорю о первых двух листовках, – продолжал, обращаясь к Крамеру, Сперанский. – Хотя и там меня привлекли поразительно точные сведения о количестве арестованных, отправленных в концлагерь и расстрелянных большевиков и евреев.

Крамер не ответил на эти слова, Сперанский уловил еле заметную улыбку на его лице, И что в этом переводчике нашел герр Рудольф, этот зловещий человек, перед которым тянется в струнку сам Эрих Райх – военный комендант северной части города.

– А эта листовка, герр Крамер, меня особенно насторожила. О сущности приказа от 22 сентября знают только в гестапо да несколько ответственных людей в полиции...

– Я просил бы господина Сперанского напомнить содержание этого приказа, – явно начиная нервничать, поднял голос Кроликов.

– Да, герр Крамер, и я ознакомлен с этим приказом, – продолжал начальник политического сыска. – Как вы понимаете, в нем предлагается всем многосемейным и лицам в возрасте свыше 50 лет, желающим получать продукты питания с немецких складов, подать заявления в местную комендатуру. Мне также известно, что все подавшие такие заявления будут потом вызваны именными повестками и отправлены в концлагерь.

– Но я этого не знал, господа, – растерянно возра– зил Кроликов.

– А мы вас не подозреваем в передаче этих сведе– ний партизанам, – лениво процедил Крамер.

– И тем не менее партизаны ими располагают, о чем свидетельствует эта листовка. Они прямо призывают население уклоняться от мобилизационных и очистительных акций германских властей, не поддаваться на провокации, как они пишут. Уходить в горы, в партизанские отряды, саботировать восстановительные работы на предприятиях...

Сперанский с удовольствием вспоминал вчерашний день, когда случай с листовкой привел Кроликова в явное замешательство, и тот искал сочувствия и совета у начальника отдела политического сыска полиции. Ну и поделом.

Сперанский с детства был завистником. Он считал себя неудачником в жизни. Всегда помнил слова отца, который любил повторять, что счастье человека в ловкости ума и рук. До войны Сперанский работал кассиром на железнодорожной станции. С приходом немцев пошел к ним на службу, решив во что бы то пи стало, любыми средствами завоевать их благосклонность. Если не удастся служебная карьера, пойти по торговой части: жизнь, которую вел когда-то его папаша – нэпман, грезилась ему давно.

Оккупанты отметили рвение Сперанского и всячески поощряли его. Когда бывший начальник полиции северной части города сбежал, Сперанский был почти уверен, что полицию поручат ему.

Но оказалось, что этот щуплый седой очкарик, служивший при Советах в пожарной охране элеватора, в чем-то оказался проворнее или пронырливее, и не Сперанского, а его, Кроликова, немцы сделали шефом полиции. Сперанский, видевший преимущество Кроликова только в том, что тот был поручиком у Деникина, считал себя несправедливо обойденным и никак не мог примириться с тем, что на "его" месте сидел другой. Он рвался к власти и был уверен, что получит ее. Он, Сперанский, еще покажет себя. Он уже начал налаживать агентурную сеть, завербовал кое-кого в осведомители. Еще посмотрим, кто хитрее: Кроликов или Сперанский.

Слушая брань Кроликова и равнодушно посматривая на Саркисова, Сперанский радовался вчерашней победе. Еще бы! Беглый допрос сотрудников управления полиции показал, что в канцелярию перед появлением там листовки никто не заходил, кроме... Сперанский даже усмехнулся про себя. Кроме господина, который прямо прошел к шефу, пробыл там четверть часа и ушел, когда чиновники канцелярии были на обеде. А возвратившись, они нашли листовку. И этот таинственный господин, которого растерянный шеф вынужден был назвать как своего личного осведомителя, сейчас корчится в подвале после очень обстоятельного допроса. Не беда, что он пока запирается. Заговорит!

...Не знал полицейский сыщик, как долго и обстоятельно взвешивали этот шаг Васильева на конспиративной квартире Боднарей. Сергей Иванович Карпов доказывал, что листовку надо приклеить на двери кабинета шефа полиции, а осведомителя просто пристукнуть где-нибудь в развалинах. И как Степан Григорьевич Островерхов, слегка улыбаясь, тихонько осаживал горячего Сергея.

– Не торопись, лейтенант. Не надо этой... кавалерийской лихости. Тут надо умненько. И в доверие втереться, и предателя убрать руками его хозяев.

– А если не поверят? – спросил Карпов.

– Должны поверить. Тут уж товарищ Васильев, – он кивнул на тихо сидевшего "сотрудника полиции", – должен четко сработать. Без промашки. И не зарываться.

...Нет, не знал об этом разговоре господин Сперанский. Не знал и того, какого труда стоила Васильеву эта артистически сыгранная сцена, когда он с готовностью давал показания господину следователю о посетителях, о времени обнаружения листовки, о внешних приметах незнакомца, без доклада проскользнувшего в кабинет шефа. И все это выглядело убедительно.

Ничего этого не знал господин Сперанский. Он строил планы посрамления шефа и собственного возвышения. Мысленно проникал в ряды партизан-подпольщиков и потом эффектно продавал их господину Райху. Нет, даже самому Людвигу Гофману...

От этих приятных мыслей его оторвали вторично сказанные Кроликовым слова о том, что листовка попала в казармы охранного батальона. Теперь смысл этой фразы дошел, наконец, до его сознания и заставил насторожиться.

– Вы понимаете, – разорялся шеф, – что это значит? Среди солдат, охраняющих комендатуру, распространяются партизанские листовки. Господин Гофман и господин военный комендант весьма раздражены.

Такой поворот разговора не понравился Сперанскому. Он приготовился возразить, но Кроликов продолжал:

– И я хочу знать, господа: где сеть осведомителей, где план проникновения наших людей в рабочие кварталы, где, наконец, списки коммунистов и активистов Советской власти?