Текст книги "Строчка до Луны и обратно"

Автор книги: Владимир Добряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Свои деньги

Здорово у Сереги это получалось! Соберет под козырьком кепки лоб гармошкой, печально поднимет плечи и даже вздохнет при этом:

– Никак не могу дешевле.

– Хоть пятачок скинь. Ишь, цена-то!..

– Не могу, гражданка. Так велели продавать… Зато помидорчики какие! – Сергей умиленно улыбался и, вынимая из корзины все новые и новые крупные, ровные, один к одному, плоды, бережно раскладывал их на прилавке. – Весь рынок обойдете – лучше не купите. Что в салат, что в борщ…

– Да уж ладно, отвесь килограмм, – сдавалась покупательница.

А вот Андрюшка так не мог. Он стоял рядом, и помидоры у него были, пожалуй, не хуже Серегиных, а начнут его упрашивать сбавить цену – он и уступает. Там гривенник недоберет, там пятачок уступит…

Серега косил быстрым взглядом на Андрюшку и морщился: «Разиня! Не меньше рубля уже потерял». Когда рядом не было покупателей, он раздраженно бурчал:

– Всю торговлю мне портишь! Не умеешь, так не берись. Зачем этой старухе сейчас уступил?

– Не знаю, – виновато почесал нос Андрюшка. – Жалко. Видел, руки у нее? Сухие-сухие. И жилы синие.

– Э-эх! – Серега брезгливо поморщил губы. – Не будет из тебя толку.

Андрюшка промолчал. Видимо, соглашался про себя: не будет.

– А может, это у тебя с непривычки? – стараясь ободрить приятеля, сказал Серега. – Я второй год торгую, так мне никакие синие жилы нипочем. Не нравится цена – отходи…

Первый, конечно, продал помидоры Андрюшка. Ему потом не меньше часа пришлось ожидать, пока Серега сбыл последний товар.

На остановке трамвая Серега пересчитал деньги, аккуратно сложил в кошелек, а две новенькие рублевки спрятал отдельно, в нагрудном кармане рубахи. Еще и на пуговку застегнул.

– А ты сколько заработал? – Он хитро подмигнул Андрюшке.

– На мороженое даст мать.

– Эх, тютя! На мороженое! Проторговался! Говорил – не дешеви. Синие жилы! А я вот пару рублевочок сшиб… Слышишь? – Серега потрогал спрятанные в кармане бумажки. – Хрустят.

Ехали в вагоне трамвая веселые девчата. Ехали со стройки, ругали какого-то прораба за плохие краски и смеялись над каким-то инженером Синичкиным. Ехали трое мальчишек. Они стояли на площадке и спорили – может космонавт прыгать на Луне, как кузнечик, или не может? В окна ярко светило солнце. Мимо проносились подстриженные деревья, новые высокие дома из белого кирпича. Обгоняя вагон, проплывали голубые «Жигули» и зеленые «Волги». На лавке для инвалидов и детей сидел сухонький старичок и одобрительно улыбался.

Улыбался и Серега. Но трудно было понять, отчего улыбается. На мальчишек не смотрел, и улица, похоже, мало его занимала. Просто сидел, смотрел перед собой в одну точку и улыбался. Когда Андрюшка взглядывал на него, то невольно думал: «Доволен, что заработал». Он думал об этом немножко с завистью: целых два рубля! Андрюшка понимал, что завидует, и это было ему неприятно. Он поворачивал голову в сторону мальчишек и опять слушал, как они спорят…

Сошли на последней остановке. Здесь город был похож на большую деревню. Кругом стояли одноэтажные частные домишки, на лужайке паслись степенные гуси.

Помахивая пустой корзинкой, Андрюшка сказал:

– Ну и чудеса! Слышал, ребята говорили: на Луне человек в шесть раз выше прыгнет. Это и я метров на восемь сиганул бы! Прямо на крышу! Здорово!

Серега, казалось, не слышал его. Шевелил губами, словно что-то подсчитывал в уме.

– Андрюха, – сказал он. – Зайди вечером. А если мать о базаре будет спрашивать, скажешь – плохой базар. А что, – будто убеждая сам себя, проговорил Сергей, – разве не правда? Факт. Уламываешь, уламываешь, пока настоящую цену дадут. За такую работу и двух рублей мало. Конечно! – Серега решительно достал кошелек, вынул оттуда несколько монет и удовлетворенно сказал: – Два семьдесят. Теперь хватит.

– Много уже, наверно, собрал? – забыв об удивительных прыжках на Луне, осторожно спросил Андрюшка.

– Есть капиталец… – помолчав, ответил Серега. – А как же, копеечка к копеечке – рублик. Вот и набралось… – Не выдержав, похвастал: – У тебя, Андрюха, пальцев на руках и ногах не хватит сосчитать мои рублики.

– Ух! – Андрюшка вытаращил глаза. – Больше двадцати?

– Спрашиваешь! Только смотри, об этом – молчок.

– А что купишь на них? – полюбопытствовал Андрюшка.

– Куплю-то? – Серега пощурился на белые барашки облачков в синем небе, пожевал губами, но так, видимо, и не смог решить, на что употребить свои капиталы. – А что захочу, то и куплю! – наконец важно сказал он.

– Я бы ружье для подводной охоты купил, – мечтательно проговорил Андрюшка.

– Штука хорошая, – согласился Серега. Потом, подумав, рассудил: – Да толку от этого ружья как от козла молока. Видел: целый час один нырял, в ластах, в маске с трубкой – и хоть бы малявку подстрелил… Нет, выброшенные деньги.

– Тогда фотоаппарат.

– Тоже бесполезная вещь, – поморщился Серега. – Одни расходы с ним. Бумаги на карточки купи, пленку, а еще – проявитель, закрепитель… В трубу вылетишь!

– А если книжек купить? – подсказал Андрюшка.

– Что я – дурак! Книгу и в библиотеке возьму. Любую! Сказал тоже! – Серега до того презрительно усмехнулся, что Андрюшка почувствовал себя вконец пристыженным.

Собираясь свернуть в переулок, к видневшемуся вдали дому за темным забором, Серега вдруг остановился и сказал:

– И не обязательно покупать. Просто копить буду. Много-много скоплю. – И, переходя на шепот, добавил: – Может, и всю сотню скоплю.

Шагая к дому, Андрюшка не размахивал корзинкой. Был задумчив и тих. «А я бы ружье купил, – думал он. – И книжек… Только разве мне накопить? – Он достал вырученные за помидоры деньги, посмотрел на них и сунул обратно в карман. – От этих ничего не возьмешь. Как бы мать не заругала, что дешево продавал… Нет, не накопить мне. А все оттого, что уступаю.

Старуху пожалел… Чудак я, наверно. Зачем жалеть? Серега никого не жалеет, а разве плохо ему? Вон денег сколько накопил…»

Между тем Серега открыл калитку и вошел во двор. С радостным визгом бросилась к нему Тэтька – свирепого права овчарка, целыми днями, лая и гремя цепью, бегавшая по узкой дорожке между забором и возделанными грядками. Он хотел было поласкать собаку, но на крыльце показалась бабушка. Маленькая, худая, в заношенном до дыр переднике. Она быстрым взглядом окинула Серегу, его пустую корзину и спросила:

– Где ж ты, мил дружок, запропал? Ждем, ждем…

Он напустил на себя обиженный вид:

– Вам что – наложили корзину, иди торгуй! А я измучился, как собака. Базар плохой, настоящей цены не дают… Пока продал все четырнадцать килограммов…

– Четырнадцать? – удивилась бабушка. – Это как же: дома вешали – пятнадцать было.

А Серега еще пуще рассердился:

– Это на ваших архирейских – пятнадцать…

Они еще несколько минут препирались, и хоть бабушка подозревала, что не в меру расторопный внук ее, похоже, ловчит и изворачивается, она, взяв у него и пересчитав деньги, вздохнула и примирительным голосом сказала:

– Ну да ладно, не сердись. Если чуток и взял, так за работу же. Вон и вправду, какой измученный. Шутка ли – с утра на базаре… А денежки попусту не трать. Знай: копеечка к копеечке…

– Говорю, не брал ничего! – Серега дернул плечом и проворчал: – Поесть бы лучше дали. Голодный как волк.

– Ох, милок, – словно вспомнив, встрепенулась бабушка, – еще не приготовила. Не до того было. Глаша-то совсем расхворалась. Врачиха недавно приходила. Говорит, грипп у нее какой-то особенный. Тяжелой формы.

Мать лежала на кровати с воспаленным и красным от высокой температуры лицом. Еще утром она ходила по дому, собирала его на базар и лишь жаловалась на озноб и головную боль. А теперь вон как скрутил грипп! Серега подошел к матери, сочувственно спросил:

– Болит, да?

– Плохо, сынок… Тело ломит. И голова будто раскалывается.

– Ничего, – успокоила бабушка, – сейчас вот сбегает Сережа за лекарством, дай бог и полегчает. – Взяв со стола рецепт, она добавила: – Хорошие, сказывала врачиха, лекарства, сильные. Глядишь, хворь как рукой снимет… Идем, Сережа, молочка налью. Выпьешь с пирогом да беги в аптеку.

Хоть и устал, измучился Серега, полдня проторчавши на рынке, но возражать против того, чтобы сбегать в аптеку, он, конечно, не мог. Какие могут быть разговоры – мать больна. Положив в карман рецепт и серебряный рубль, который бабушка дала ему на лекарство, он через двадцать минут уже соскочил с подножки трамвая в начале улицы Гагарина.

От трамвайной остановки до аптеки было недалеко. Серега достал бабушкин рубль и положил на ладонь. Новенький, блестящий, хорошо ощутимый на вес, он настолько понравился ему, что Серега подумал: «Возьму его себе, а на лекарство потрачу свои, мелкие. Какая разница! Эх, больно хорош рублик, хоть зайчики пускай!» Щелчком ногтя Серега подкинул монету вверх и поймал на лету. Потом снова крутанул и… Ударившись об руку, чудесный новенький рубль со звоном упал на асфальт и прямехонько, не спеша, будто смеясь над Серегой, покатился к решетке водостока. Серега кинулся вслед, но поздно – монета исчезла в отверстии решетки.

Не меньше минуты стоял он у крепко впаянной в асфальт железной решетки и смотрел, как внизу бежит тусклый, неслышимый за шумом улицы поток сточной воды. Монеты не было видно.

Доигрался! Серега со злостью прихлопнул усевшуюся на рукав красненькую «божью коровку», растер ее в пальцах и вспомнил больную мать – жалкую, с сухим, лихорадочным блеском глаз. «Доигрался!» – опять сердито подумал он и, плюнув на железную решетку, словно она была во всем виновата, пошел к аптеке. Однако, не доходя каких-нибудь десяти-пятнадцати метров, он замедлил шаг, еще замедлил, а у самых дверей аптеки и вовсе остановился.

Ну ладно, купит лекарство, а дальше?.. Значит, пропали его денежки? Ведь не скажешь бабке, что купил на свои, а ее потерял. А если и скажешь, то не поверит… Надо же было провалиться этому рублю!.. Что же делать? Серега потрогал в кармане свои деньги, позвенел ими. Нет, ни за что не поверит бабка.

«Ничего, – вздохнув, подумал он, – мать еще часик потерпит. Пойду домой и скажу, что потерял деньги. Ведь потерял же, не обманываю. Факт. А своих денег у меня могло и не оказаться. Факт, могло не оказаться».

Серега с облегчением выдохнул воздух и поспешил от дверей аптеки к трамвайной остановке.

Трудные

Я и сам не знаю отчего, но вот почувствовал как-то, понял: это, думаю, точно – родная душа.

Он сидел на парапете в коричневой куртке. Сидит, в воду смотрит. Пять минут сидит так, десять, по сторонам не оглядывается. Ясно: парнишка никого не ждет. Просто сидит. Сам по себе. А чего ж, правильно, весна, солнышко светит, парапет гранитный нагрелся – хорошо! Почему не посидеть. Зима хуже горькой редьки надоела. А то, что он один в такое время, так лично мне это понятней понятного, потому и подумал о нем – родная душа.

Я тоже сидел на парапете. Только немного в отдалении. Тоже грелся. И в воду смотрел. Хотя ничего интересного там не было, все равно смотрел. А куда еще смотреть? Некуда. А это все же вода, как говорится, стихия. Правда, волн никаких не было, даже от самой малой ряби вода не морщинилась. Стояла она, как в блюдце. Да оно блюдце и было. Если бы море, озеро, река, а то – водоем в центре города. Весь серым гранитом закопан. Вода стоит, будто стеклянная. И ничего на ней нет, ни зелени, никакая рыбешка не плеснется. Рыбешка! Откуда? Воду здесь за лето по нескольку раз спускают. Идешь утром – вода голубая до самого парка, в обед идешь – вместо воды грязь блестит. Где же тут рыбе водиться! Одни головастики мелькают. Вынырнет со дна, воздуху дохнет, и опять в мутной глуби скрывается.

Самое заметное на всей синей воде – четыре белых лебедя. Плавают себе от нечего делать то туда, то сюда, а сами, обжоры ненасытные, шеи длинные поворачивают, все поглядывают на людей – не бросит ли какой дурак кусок булки.

Булки у меня не было. Да я и не бросил бы – лучше самому съесть. В школе сейчас шел уже четвертый урок, и прямо под ложечкой сосало. Так-то на большой переменке схватишь в буфете пару пончиков по три копейки, молоком запьешь – и порядок! А сегодня выходной я себе устроил.

А руку я понарошке поднял, будто хочу что-то бросить. Глазастые! Сразу увидели – плывут. Все четверо. Подплыли и ждут. «Го-го-го» – кидай, значит. Пожалуйста! Размахнулся и бросил. Они – туда, сюда своими шеями, а ничего нет. Сердитые, бродяги! «Шу-шу-шу», – между собой. А который ближе всех был, клювище свой разинул красный да вроде за кеды хочет меня ухватить. Я ногу поднял. «Вали, говорю, отсюда!» И кулак показал. Поняли, отвалили.

Вот говорят, лебедь – гордая птица. Ерунда! От меня кукиш с маком получили, так поплыли дальше, где тот парнишка в коричневой куртке сидел. Думали: может, у него поживятся. Парнишка смотрел, смотрел на них, ничего не кинул. Только плюнул. Метко! Чуть в глаз не попал тому, нахальному.

Тут я и сомневаться больше не стал – он, родная душа. Конечно, и портфель рядом лежит.

Я подмигнул парнишке, на портфель показал:

– Сачкуешь?

– А ты? – спросил он.

– Натурально! – сказал я. – Охота была мозги сушить! Лучше посидеть, погреться.

– Из какой школы? – спросил он.

– Из шестнадцатой, – отвечаю. – А ты?

– Из девятой.

– Знаю, – говорю, – это у рынка которая.

– Точняк! – кивнул он. – У рынка.

А я новый вопросик. Понравился мне парнишка. Молоток!

– Контрольную, что ли, пишут у вас?

– Не-е. Так просто. Надоело.

Я совсем обрадовался:

– Слушай, – говорю, – ты не из этих? Не из трудных?

– Ага, – опять кивнул он. – Говорят, что трудный.

– Я тоже.

Тут он улыбнулся мне. Я подошел и протянул руку:

– Василий.

– Евгений, – отвечает. – То есть, Женька. Все так зовут. В классе только и слышно: «Женька, опять уроки не сделал!» «Это ты, Женька, спрятал мел?»

– Знакомые дела. – Я засмеялся и сел рядом. – А меня так: «Васька, перемена началась! Тебя на аркане из класса вытаскивать!» Или объявляют, например: «Завтра сбор металлолома. Все приходите. Ну, а ты, Карпов (это моя фамилия – Карпов), опять, конечно, не явишься?» Раз говорят, что не явлюсь, мне и наплевать! Охота была по дворам да свалкам рыскать, железяки ржавые искать. А потом тащи их, как дурачок!

– Точняк! – сказал Женька. – Я шестерню на дороге увидел. Жалко, думаю, добро пропадает. И потащил, идиот! А она тяжеленная, чертяка. Семь потов сошло, пока дотащил. Ну приволок, бросил в кучу, а толку? Никто и не поверил, что это я. Смеются: «Не свисти, Женька, будто не знаем тебя! Так бы и стал ты ее тащить». Научили, спасибо. Чтоб еще собирать этот лом – нет уж!

– Благодарности захотел! – Я горько усмехнулся. – Недавно смотрю – цветок в горшке сломан. Только выпрямил его, хотел повыше к палочке привязать, а Танька – председатель отряда как заорет: «Это ты, Карпов, сломал! Как не стыдно! Мы сажаем, ухаживаем, а тебе все ломать бы!» Прямо не знаю, как удержался – в лоб не закатал ей! Может, и хорошо, что не закатал. Совсем бы замордовали. Какая мне вера? Одно и слышу: «Хулиган! Трудный!»

Я даже плюнул с досады. Снова чуть в лебедя не попал. Они почему-то все продолжали возле нас круги делать. Вот же, твари обжористые, посидеть не дадут спокойно. Будто мы их кормить обязаны! Еще и поглядывают, недовольны. Ишь, ишь, голову поднял!

– Взять бы крючок, – сказал Женька, – затолкать в булку, пусть подавится!

– Они, заразы, хитрые, – сказал я. – Выплюнут. Это тебе не карась глупый. Ему бы, длинношеему, петлю накинуть, да рвануть посильнее! И каюк!

– За лебедя, говорят, и осудить могут, – сказал Женька. – А штраф – это уж точняк – не меньше сотни.

– В том-то и дело, – вздохнул я. – Поганого лебедя им жалко, не тронь, а человека замордовать – пожалуйста. В конце той четверти русачка придралась, что упражнение не сделал. «Почему, – кричит, – все слышали задание, а ты не слышал? Сколько можно с тобой мучиться! Дай дневник!» А какая радость, если ни за что двойку влепят? Я и говорю, что нету дневника, дома забыл. А Танька – тут как тут: «Карпов, зачем ты врешь? Я на первом уроке видела у тебя дневник!» Ну и пошло! Крепко погорел. И пару влепили, и на совете дружины химчистку устроили. И мать еще вызывали. А за что? Лебедя, видишь, не тронь, в суд потащат, штраф, а тут… Эх! – Я даже не договорил, так разволновался.

– Точняк, – вздохнул и Женька. – Раз в трудные попал, то все, хана.

– Конечно, хана! – подхватил я. – Хоть наизнанку вывернись – нет тебе веры. Я теперь чуть что, так и говорю: «Да отстаньте вы! Я же трудный. Какой с меня спрос?»

– Да-а, – протянул Женька, – жизнь у нас – не позавидуешь. – Он вынул из кармана куртки пачку примы. – Закуришь?

Чего ж не закурить! В самое время вспомнил Женька о сигаретах. Я затянулся, выпустил носом две голубые струйки и спросил:

– Как у тебя предки – на собрания ходят?

– Что ты! – сказал Женька. – Батя не просыхает, его самого чистят, чистят на работе за пьянку. Грозятся на принудительное лечение отправить. И мать не ходит. Если только вызовут. Да я внимания не обращаю. Поговорит да отстанет.

– И моя тоже, – сказал я. – Сначала все плакала: в могилу, мол, раньше времени сведу ее. А теперь перестала. «Пусть, говорит, милиция учит тебя жить».

– Были приводы? – спросил Женька и щелкнул в лебедя окурком. – Понимает, бродяга. И голову не наклонил, чтобы посмотреть – не съестное ли.

– Были, – говорю, – приводы. Два раза. Недавно пацана по сопатке двинул, гривенник на кино пожалел одолжить. Отцу пацан нажаловался, тот в отделение и привел. Ерунда! Потолковали о жизни, исписали лист бумаги. Потом отпустили.

– В милиции ничего люди, – согласился Женька. – Понимают. Я вырасту – может, сам в милиционеры пойду. Хорошая работа.

Я тоже докурил. В лебедя прицелился. Только и на мой окурок – никакого внимания.

– Не нравится! – усмехнулся я. – Не хотите. А булки нет у меня. Не клянчайте. Сам бы слопал.

– И я подрубал бы, – сказал Женька. – Идем в кафе. У меня сорок копеек есть.

Я замялся, вздохнул:

– Не при финансах. Гривенник только.

– Ладно, – небрежно сказал Женька. – Сорок плюс гривенник – получается полтинник. Хватит.

Женька мне нравился все больше и больше. Вот это человек – все понимает, не жмот! С таким дружить – одно удовольствие.

В кафе мы выпили по фруктовому коктейлю, съели два бутерброда с сыром. Еще и на булочку со сладким кремом осталось. Булочку Женька честно разорвал поровну.

Теперь совсем хорошая жизнь пошла. Гуляй хоть до вечера!

Мы посидели с Женькой в парке, порассказали всего друг другу, потом в бильярдной больше часа торчали, смотрели, как парни ловко забивают в лузы белые костяные шары. Мы бы и сами хотели поиграть, но нельзя. За игру надо было платить. Когда надоело смотреть в бильярдной на парней, снова отправились бродить по парку. Идем, разговариваем, вдруг гляжу – под лавочкой монета блестит. Двадцать копеек! Мы этой монете так обрадовались, будто бумажную трехрублевку нашли.

Но монета у нас не задержалась в кармане – купили два билета на карусель с цепями.

Отличная вещь – карусель с цепями! Летишь, ветер в лицо, все мелькает, и только успевай поворачиваться – то тебя ногой оттолкнут так, что в небо будто летишь, то изловчишься да сам толканешь летящего перед тобой. Впереди меня на своем стуле девчонка в красном плаще была. Мне Женька на нее показал, когда в очереди еще стояли:

– За ней пристегивайся. А я вот эту, в зеленой беретке, наколол.

Раза три удалось мне изо всех сил оттолкнуть ногой железный стул, привешенный на цепях. Девчонка в плаще только «ах» успевала вскрикнуть – летела вверх, в сторону, коса с бантом за ней. Лицо у девчонки было такое испуганное, что я прямо со смеху помирал. И еще сильнее оттолкнуть ее старался.

Покрутили нас минут пять и мотор выключили. Цепи постепенно опустились, я на ходу отстегнул ремень и соскочил, не дожидаясь остановки карусели.

– Здорово? – спросил Женька.

– Во! – Я показал большой палец, а сам за красным плащом наблюдаю. – Может, пойдем, – шепнул Женьке, – за этими девчонками? Они вдвоем были.

– А! – поморщился Женька. – Зачем они нужны!

Я вспомнил нашу Таньку – председательницу отряда и тоже поморщился:

– И правда, ну их. Еще связываться!

А Женька сделал серьезное лицо и тихо говорит:

– Есть дело интересное. Пойдем?

– Куда? – спрашиваю. – Какое дело?

– Сам увидишь.

Мы свернули на тихую боковую аллейку и мимо кустов сирени с крупными, набухшими почками пошли к мостику через ручей. Вода в ручье была мутная, текла быстро. За мостком, метров через двести, – река. Туда и бежал ручей. «Может, на реку, – думаю, – ведет меня Женька?» Я хотел остановиться, посмотреть – холодная ли вода в ручье, а Женька сказал:

– Что ее смотреть? Пошли. Уже скоро.

– Да куда ты? Скажи?

– Иди, не пожалеешь… Ты парень как, не из трусливых, или, может, боишься?

После такого вопроса – кому не станет боязно! Только я и вида не подал.

– Ладно, чего об этом разговаривать. – И сам уже тороплю: – Идем! Где там интересное?

– А вот, – говорит Женька и показывает на синий киоск, наглухо заколоченный спереди досками.

– Ну и что?

– Там дверь на честном слове держится… А кругом, видишь, – Женька оглянулся, – никого. Глухое место.

– Ну и что? – снова спросил я.

– Дверь посильней нажать – откроется.

– А что там? – Мне все-таки было страшновато.

– Да ничего. Летом водой торговали.

– Если ничего нет, так зачем же…

– Чудик! – тихо засмеялся Женька. – В том и дело, что нет ничего. Просто так залезем, и никто нас не увидит. Трусишь, что ли?

– Почему? – фыркнул я. – Не трушу… Ну давай, поглядим.

И верно: под нашим сильным нажимом в замке что-то хрустнуло, дверь со скрипом открылась. Мы еще раз оглянулись и вошли внутрь. Дверь за собой снова прикрыли, но она заскрипела так, что мне показалось, будто весь наш город услышал этот ужасный скрип.

В щели досок проникал свет, и мы разглядели прилавок, трубу с краном, внизу под прилавком стояли три запыленные пустые бутылки.

– И что? – спросил я шепотом.

– Давай бутылки кокнем? – сказал Женька.

Он взял бутылку и ударил донышком по железной трубе. Донышко отскочило.

– А ты попробуй.

У меня получилось еще лучше: бутылка разлетелась на несколько частей.

– Тише, ты, – сказал Женька и так хватил по трубе новой бутылкой, что та разлетелась вдребезги.

Потом, отдуваясь от натуги, мы вдвоем отогнули трубу в сторону, вывинтили и бросили кран. Хотели еще отодрать желтый пластик с прилавка, но пластик прибит был крепко, и мы оставили его в покое.

– А что еще? – деловито спросил я.

– Да что хочешь, то и делай, мораль никто читать не будет, – ответил Женька, и глаза его метнули какой-то злорадный блеск. Потоптавшись на месте в тесном киоске, он вдруг решительно заявил:

– Хватит, – и плюнул на прилавок.

Я тоже плюнул, чтобы Женьку поддержать.

Мы прислушались и тихонько вышли из киоска, наглухо забитого на зиму досками.