Текст книги "Строчка до Луны и обратно"

Автор книги: Владимир Добряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Я подошел, и Кира сказала:

– Увидела тебя из окна. Здравствуй!

– Здравствуй! – сказал я.

– Как хорошо, что у нас молоко скисло. Я сказала маме, что схожу за молоком. Ты пойдешь со мной?

– Конечно.

Мы шагали по тротуару, и солнце светило нам в спину. Наши тени были одного роста.

– Что тебе снилось? – спросила Кира.

– Ничего. Я крепко спал. Видно, набегался за день.

– А ты вечером думал?

Мне хотелось перейти на шутливый тон, однако отчего-то не получалось. Все же от прямого ответа я уклонился.

– Человек всегда думает.

– Да, – согласилась она и, помолчав, добавила: – Я поздно уснула. Не спалось.

– Тоже думала?

– Тоже, – сказала она. – Петя, у тебя когда-нибудь было так? – И она посмотрела на меня. Это я по тени увидел.

– Твой нос понюхал окурок. – Я засмеялся и показал на окурок сигареты под ногами. – Вкусно пахнет?

Окурок все-таки помог мне почувствовать себя более свободно. А то какой-то уж очень сложный пошел у нас разговор. А Кира, видно, не могла не сказать того, что ее так глубоко волновало:

– У меня никогда так не было. Понимаешь?

– Понимаю, – кивнул я. Это прозвучало слишком серьезно, и я, глядя на наши тени, улыбнулся: – У меня никогда так не было – чтобы шел рядом с девчонкой, плечо к плечу, а видел ее, будто иду сзади.

– Ты фантазер.

Я и на это кивнул.

– И дед так говорит. Вот приедет скоро – познакомлю.

– А у меня сестра на днях приезжает. Римма. Редкое имя. В Норильске живет.

– У тебя тоже редкое имя. Был где-то царь такой – Кир.

– И не один даже, – сказала Кира. – Но я к ним отношения не имею. Те свирепые цари жили в древней Персии и задолго до нашей эры.

После этой исторической справки и Кира могла уже улыбаться и говорить не только о своем, личном. Пока стояли в очереди за молоком, я узнал, что ее отец работает экспедитором – почту возит. Сестра – воспитательница детского сада. Два года живет с мужем в Норильске, и скоро, видимо, приедет сюда в отпуск. И я рассказал о своих родителях, о деде. Про вчерашнее письмо вспомнил. Кира тоже посмеялась.

Разливное молоко кончилось, осталось только в бутылках. Кира купила – почти всю сумку заставила бутылками. И еще две пачки творога положила. Тяжелая оказалась сумка. Кира не возражала, когда я взял у нее сумку. Лишь улыбнулась:

– Тебе эти бутылки, наверно, как перышки. Такой сильный. Смотрела, как играл вчера. Больше всех голов забил.

– Не больше. Лешка – четыре. У него пушечный удар. Рисунок ему вчера подарил.

– Я видела, – сказала Кира.

– Хороший парень. И веселый. Один раз мы даже танцевали у меня дома. Вдвоем, – вспомнив про соседа Киры, на всякий случай уточнил я.

Когда подошли к своему большому дому, Кира взяла у меня сумку.

– Теперь я сама понесу.

Я понял ее и снова подумал: умница!

Поглядев на площадку, где несколько мальчишек били по мячу, я сказал:

– Может, пойду поиграю?

– Иди, иди, – кивнула она и добавила: – Когда сестра приедет, я ведь чаще смогу выходить во двор.

И снова, пока не стали подкашиваться ноги, гоняли мы по полю тугой футбольный мяч. И несколько раз в приметном теперь для меня окне кухни замечал я русую голову Киры. Она смотрела на нас. Улыбки ее разглядеть я не мог, но знал, что улыбается. И это будто прибавляло мне новые силы. Все же к полудню, когда солнце поднялось в самую вышину и нещадно палило наши головы, спины и плечи, мы окончательно выдохлись и, растирая на лицах пот, лениво переговариваясь, стали расходиться по домам.

Лешка Фомин, еще полный благодарности за вчерашний подарок, предложил мне пойти к нему обедать.

– Лучше ко мне, – сказал я. – Дома никого нет, а поесть и у меня что-нибудь вкусненькое отыщется в холодильнике. И «Аббу» послушаем.

– Замётано, – сказал Лешка.

Перед тем как произвести обследование холодильника, зашли в ванную. Вода так и манила прохладой. Мы включили душ и помылись более чем основательно. Пришлось потом тряпкой подтирать залитый пол.

Помылись, оделись, с уважением потрогали друг у друга бицепсы на руках и остались вполне довольны.

– Есть силенка у ребятишек с проспекта Энтузиастов! – подмигнул я Лешке и рассмеялся.

– Молотки ребята! – подтвердил Лешка и, наклонив голову, рассеивая брызги, помотал из стороны в сторону густым чубом.

Я удивился:

– Ну и волосы у тебя! Расческу сломаешь.

– По наследству достались, – сказал Лешка. – Отец тоже черный. Это, говорит, краса твоя – цыганский чуб.

За веселой болтовней освободили часть холодильника от продуктов, похлопали друг друга по тугим животам и, вопреки медицинским рекомендациям, устроили хорошенькую протряску под зажигательные ритмы и пение четверки всемирно известных любимцев эстрады.

– Давай, Петушок, давай! – высоко взбрыкивая ногами и тряся головой, кричал Лешка.

– Даю, Леха! Видишь, как даю! – стараясь перекричать все четыре заморские прекрасные голоса, отвечал я и, выгнув дугой спину, ширяя руками, норовил достать волосами гладкие досочки паркета.

Почище футбола такие танцы! Кое-как дотянули до конца одну сторону пластинки. Сработал стоп-автомат, и мы без сил повалились на диван.

– Хорошо у тебя, – сказал Лешка. – Я дома как шибану на громкость – сверху по трубе стучат. Никакой жизни! А у тебя – рай!

– Сверху которые, – показал я на потолок, – все на работе. А внизу – бабка глухая. Поднимаюсь с ней один раз в лифте «Вам какой, спрашиваю, этаж?» Не слышит. Стоит, как мумия. А больше в квартире там никого нет.

– Одна в трехкомнатной квартире? – удивился Лешка.

Говорили: еще будто кто-то должен приехать. Лучше бы одна жила. А то и правда, начнут по трубе дубасить!..

А через два дня получилось так, словно те, приезда которых я опасался, услышали меня и в отместку решили наконец переехать в давно ожидавшую их квартиру.

О новых жильцах с пятого этажа, как ни странно, я узнал от Лешки. Он подбежал ко мне утром во дворе с каким-то обалделым лицом и схватил за руку:

– Ну, видел ее? Расскажи!

Я оторопел:

– Кого?

– Да ту девчонку. Под вами вчера поселилась. Где бабка глухая. Не видел, что ли? – изумился Лешка.

– В сад с матерью ездил вчера, – сказал я. – Целый день клубнику пололи. Помидоры…

– Так ты ничего не знаешь! – перебил Лешка и закатил глаза. – Ну, Петушок, ты бы видел! Потрясная девчонка! На машине приехали, красный диван привезли и кресла. Я как увидел ее – все, думаю, пропала моя головушка с цыганским чубом. А она, представляешь, увидела, как я замер статуей, и улыбнулась. Да так весело, будто знает меня давно. Я, дурак, растерялся, надо было тоже улыбнуться: «Здравствуй, девочка! Как тебя звать?» И все такое. А я… Хотя, может, и правильно – разинул бы пасть от радости… Надо зуб вставлять.

Девчонку с пятого этажа звали Таней. Татьяна, значит. Как артистка Татьяна Доронина. Слух о ней пронесся по всем этажам дома. Говорили, что она красавица. Кто с самой Дорониной сравнивал, кто утверждал, что она еще лучше, и называли имена каких-то итальянских звезд кино.

Я только на третий день увидел ее. Во дворе. Она шла под руку с матерью, женщиной молодой и стройной, в желтом платье и соломенной шляпе с широкими полями. А девчонка была в сарафане зеленого цвета. На шее – круглый вырез, а на спине вырез как раз до пояса. Туфли на каблучке, тоже зеленые. Волосы цвета, что и шляпа у матери. Волосы пышные, хотя и коротко острижены.

Все это я специально разглядел так внимательно – столько уже наслушался о ней, что, ясное дело, и самому захотелось увидеть.

Может, и не совсем, как Лешка, но я тоже слегка обалдел. Я еще не сказал о ее лице. А как о нем скажешь? Не знаю. Вот назвали ее красавицей, и все. Больше ничего не надо и говорить. Какие там глаза, губы, брови – это не важно. Просто лицо видишь. И оторваться не можешь. Смотрел и смотрел бы.

Девчонка и по мне скользнула взглядом. Но не улыбнулась, как Лешке. Видно, цыганский чуб Лешки понравился ей больше, чем мои длинные и каштановые, но совсем не вьющиеся волосы.

«А ведь говорят, будто и ребятам делают в парикмахерской завивки», – подумал я. Но тут же и устыдился такой мысли: лезет всякая чепуха в голову! То – парни, взрослые, сами зарабатывают. Или студенты. Стипендию получают. А бывает, что и женятся там, в институте. Вот и отец мой женился на маме, когда учились в институте. И вообще, чего это я – о завивках? Нравлюсь же Кире, и без всяких кудрявых волос…

В тот же день, под вечер, усевшись на песочнице, развернул «Комсомольскую правду» и дождался, когда выйдет Кира.

Она сбежала со ступенек, откинула назад длинные русые волосы, на этот раз не заплетенные в косы, издали улыбнулась мне. На ней было серое платье с красной оборкой и красными пуговицами, маленький треугольный вырез чуть открывал белую шею. А у той новенькой, Тани-красавицы, вырез был, особенно на спине, едва не с половинку газеты. И спина была загорелая, почти бронзовая. Видно, специально загорала или все время в таких платьях ходит.

– Чистоту навела, – похвасталась Кира. – Даже в ванной по всем углам пылесосом прошлась. Ты давно сидишь?

– Минут пятнадцать. Международный фельетон прочитал. И как два чудака решили на велосипедах земной шар объехать.

– А как же через моря поедут? – удивилась Кира.

– Не знаю… У тебя красивые волосы, – сказал я. – И платье очень красивое.

Она немножко смутилась.

– Обыкновенное. Самый простой фасон… Посидим минуточку здесь? – Кира уселась рядом и посмотрела на мой балкон. – Все крутится. Я утром проснусь, глаза открою, посмотрю на балкон, на вертушку, и петь хочется. Ты поешь?

– Вообще, неважно. Медведь на ухо сел.

– Не сел, – засмеялась Кира, – лапой наступил.

– А платье мне все равно нравится. – Я потрогал красную оборку на колене. – Хорошо подходит – серое и красное.

Кира обтянула на коленях платье и сказала:

– Чего в нем особенного… Вот тут одна девочка приехала – на ней действительно – платье! Вся спина открыта… Ты слышал об этой девочке?

– Даже видел.

– Правда, красивая? – чуть вздохнув, сказала Кира.

– Красивая.

– А ты знаешь, что она под вашей квартирой живет?

– Знаю, – ответил я и, посмотрев на балкон, расположенный ниже нашего, вдруг поразился: – Как интересно! – тронул я Киру за руку. – Гляди: она в самом центре живет. Шесть подъездов – справа, шесть – слева, четыре этажа сверху, четыре – снизу.

– В самом деле, – сказала Кира и, кажется, немного с завистью добавила: – Только приехала, и уже – в самом центре… Ты не видел, как твой лучший друг Леша на велосипеде ездил, вон там по дорожке? Я так смеялась! Лег на руль, ноги вперед, а руками педали крутит.

– Во, циркач! – поразился я. – А ты удивляешься, как они по морю поедут. Да Лешка по океану, на гребешке волны, хоть в саму Африку укатит!

– А другой мальчишка на руках ходил, – сказала Кира. – Идет, и еще ногу об ногу чешет. Никогда таких концертов не устраивали… А знаешь, почему это представление затеяли? – Кира выжидательно посмотрела на меня.

– Чего же не подурачиться, – сказал я. – Каникулы, отдыхаем.

– Нет, – помотала Кира головой. – Это они для нее старались. Тани новенькой. Она стояла на балконе и смотрела на них.

– Не видел, – сказал я. – Опять с мамой в сад ездил.

– Она очень красивая девочка, – повторила Кира и снова вздохнула: – И как раз почему-то живет под вашей квартирой…

О новой девочке и ее необыкновенной внешности разговоры шли не только среди ребят и девчонок двора, но и сами взрослые не остались к этому равнодушны. По крайней мере, у моих родителей даже небольшой спор вышел.

Отец уверял, что теперь во дворе может вспыхнуть вражда между мальчишками.

– По себе помню, – сказал он. – В восьмом классе была у нас Жанна Райская. Будто по ней фамилия. Девочка, ну просто конфетка! Всем улыбалась, глазки строила, на свидания соглашалась и сама назначала. Что началось! Ребята вконец перессорились. Драки были.

– Любопытно, – иронически сказала мама, – новая страничка в твоей биографии. Ты, естественно, тоже украшал чьи-нибудь физиономии фонарями и шишками!

– Представь себе! – с удовольствием сказал отец. – Правда, однажды и мне навесили этих елочных погремушек. Неделю в школу не ходил. Директор потом потребовал, чтобы родители Жанны каждый день встречали ее у школы и отводили домой. Слава богу, что в девятом классе она с нами не училась. Отец ее был военным, и его куда-то перевели в другое место.

– Совершенно нетипичная история, – сказала мама. – Ты же помнишь Оленьку Телешову с физмата? Разумеется, помнишь! Прелесть – какое лицо, фигурка!

– Ну, это на чей вкус, – заметил отец.

– Перестань! По-моему, и ты был в нее тайно влюблен.

– Это, Зинуля, твои домыслы.

– Хорошо, пусть, – согласилась мама. – Не о том речь. Ведь никаких мужских распрей и поединков вокруг нее не было. И замуж вышла за простого, очень скромного человека. Младшим научным сотрудником в НИИ работал.

– Все дело в том, – попытался сформулировать отец, – как прекрасная представительница прекрасного пола ведет себя.

– Тут я совершенно согласна, – сказала мама. – Она, как дирижер в оркестре. Понимает, слышит – и музыка есть, все хорошо звучит. А станет без толку махать палочкой – и музыки не будет, все собьются, перессорятся.

– Сравнение не из лучших, – философски заметил отец, – но принять можно. Умная, красивая женщина – она как солнышко, всем в ее лучах тепло и отрадно. Солнышко одновременно для всех и ничье…

Мне, конечно, интересно было слушать этот разговор. А отец в моих глазах сразу как-то даже возвысился: оказывается, из-за девчонки в школе дрался. А я-то думал: он паинькой был и на одни пятерки учился.

Интересно, а как же поведет себя эта новенькая Таня? Что за дирижер будет из нее? Неужели правда, перессорятся ребята? Смотри-ка вот, Лешке улыбнулась, да так говорит, весело, будто знакомому, а на меня, пожалуйста, – ноль внимания! Конечно, мне и не нужно вовсе, чтоб улыбалась, но обидно как-то. Что уж я такой урод! И Кира какая-то грустная стала. Может, опасается, как бы я тоже не стал перед Таней на руках ходить или фокусы какие на велосипеде выделывать, как Лешка?

Да, что-то будет, подумал я. А если бы Лешке еще заменить сломанный зуб…

Однако уже на другой день я понял, что «дирижер» с бронзовой спиной в «музыке», кажется, разбирается. Палочку, во всяком случае, держит крепко. Я-то, по словам Лешки, думал, что красивая Таня изо всех ребят его выделила, курчавым цыганским чубом прельстилась да фигурой его атлетической – нет, ничего подобного.

Таня сидела в своем удивительном сарафане на лавочке вместе с другими девчонками у нашего шестого подъезда и белыми зубками грызла семечки. А ребята, то и дело поглядывая на нее, опять устроили представление. Игорь откуда-то принес ходули и метровыми шагами вымахивал по дорожкам, даже пританцовывать пытался. Гвоздик (это он на руках ходил и ногу об ногу почесывал) теперь еще забавней придумал цирковой трюк: взял по чурбачку, вскочил на стол для пинг-понга, встал на руки и теми чурбачками – бух! бух! по столу, тоже какую-то музыку изображает. Здорово получалось! Девчонки даже хлопали. И сильнее всех – Таня.

А у Лешки номер с велосипедом не получился. Прилаживался, прилаживался вместо рук ногами рулить, да не удержался – завалился на газон. Ясно: девчонки за это аплодировать не стали. Захихикали негромко. Тогда Лешка, я думаю, обиду на Гвоздика затаил. Поспорили они, кто больше на одной ноге присядет. Тут Гвоздик и оплошал.

– Ребята! – закричал Лешка. – Вы свидетелями были! Теперь пусть везет меня до газона!

– Садись, – сказал Гвоздик.

– На коленки становись!

– А мы же так не уговаривались, – нахмурился Гвоздик. – На закорках понесу.

– Нет, – потребовал Лешка, – на колени!

– Нет, – покраснел Гвоздик, – не встану!

– Ну ладно, – согласился Лешка. – Вези так. Но с кнутиком! – Он вытащил из штанов ремень и забрался на спину худенького Гвоздика.

Пока Гвоздик нес его до газона, Лешка то и дело хлестал его ремешком и прикрикивал:

– Но-о, Саврасушка! Но-о, милый!

Смотреть на это, по правде сказать, было не очень весело.

Вот тут Таня и показала, что буйный цыганский чуб Лешки цены для нее никакой не имеет. Ребята не слышали, но девчонкам она будто бы так и сказала: «У него что, не все дома? Он что, придурок?»

И все – померкла Лешкина звезда. Герой превратился в ничто.

Но самое удивительное: Лешка не взъерепенился, никому не пытался мстить. Он просто сник, с неделю ходил как в воду опущенный. Он покорно ждал, когда Таня наконец смилостивится и снова улыбнется ему.

Скрывать не стану: Таня за это мне понравилась. Какой ни друг Лешка, но восхищаться тем, как он измывался над Гвоздиком, я не мог. Пусть и не так понял Гвоздик уговор, только все равно требовать, чтобы он становился на колени и вез его, Лешка не имел права.

И Кира, когда узнала эту историю, тоже сказала, что Таня молодец.

– Она не выставляется, – сказал я. – Все девчонки смотрят ей в рот. Уважают.

– А ты? – Кира быстро взглянула на меня.

– Как все, – пожал я плечами. – Хорошая девчонка.

– Завтра Римма приезжает, – сказала Кира. – Я, кажется, сто лет в кино не была.

– И я давно не был. Сходим как-нибудь? – спросил я.

– А что ты больше любишь – комедии или серьезные?

– Все люблю. Только чтоб интересные были.

– И я, – покивала Кира. – Обязательно сходим…

Теперь, выходя на балкон, я и на далекую палочку Кириной вертушки смотрел и, опустив голову, смотрел вниз. Плохо, что балконы были не открытые, а встроены в нишах дома. Так что видел я на балконе Тани лишь узкую полоску бетонного пола.

Но в конце концов мне повезло. Взглянул вниз, а там, над красными перилами, – соломенный круг. Это волосы Тани так мне виделись сверху. А все вместе: соломенный круг, полоска бронзовой спины и на перилах – два острых загорелых локотка. В волосах – гребенка с десятком блестевших стеклянных крапинок. «Как солнышко», – подумал я.

Стоял я тихо, не шевелясь, до тех пор, пока «солнышко» не исчезло с балкона.

Увиденное будто само просилось на бумагу. Я взял набор фломастеров и на листке нарисовал желтый круг с коричневой гребенкой и белыми крапинками, а по сторонам круга, на красных перилах, – два кремовых локотка. И подпись как-то сразу пришла в голову: «Солнышко над проспектом Энтузиастов».

Написал сверху. Подчеркнул. Хорошо. Веселый рисунок. А что дальше? Кому он? Себе? А может быть…

Сидел, сидел, покусывал губы, и – решился. Нашел у сестренки ведерко с нарисованными цыплятами, свернул трубочкой рисунок, ниткой перевязал, чтобы не расправлялся, и положил его в ведерко. Моток прозрачной лески у меня был. Отмотал метров пять и оба конца привязал к дужке ведра. Петля получилась.

Ну, была не была! Приладил петлю на палочку с вертушкой и потихоньку спустил ведерко вниз. Чуть-чуть до перил не достало.

Через каждые пять минут я выбегал на балкон и свешивал голову вниз. Художественное творение мое продолжало оставаться в ведерке, не тронутое, не развернутое, не оцененное.

«Чем-нибудь занята, не видит, – с волнением думал я. – А чем занята? Да мало ли. Книжку на своем красном диване читает. Телевизор смотрит. Платье примеряет. Посуду моет… Нет, вряд ли моет посуду. И белье вряд ли стирает. Не похоже как-то. Это не Кира. И мать у нее – молодая совсем, здоровая. И бабушка есть. Это неважно, что глухая, зато не какая-то развалина древняя, без дела, наверное, не сидит. Это у Киры бабушки нет и мать больная…»

При воспоминании о Кире мне становилось немного не по себе. Не напрасно ли все это – рисунок, ведерко? И вдруг ведерко заметит не Таня, а мать или бабушка? Вот, скажут, еще один вздыхатель объявился! Может, поднять ведерко, пока не увидели?..

Я снова вытянул шею, посмотрел с балкона и… сердце тревожно-тревожно застучало. Ведерко висит на месте, а свернутого рисунка нет.

Но кто его взял? Спокойно сидеть на месте я не мог. Принялся ходить по комнате, бессмысленно брал в руки то газету, то журнал, от волненья выпил на кухне кружку яблочного компота. А потом меня неожиданно осенило: в конструкции петли с ведерком – серьезный изъян. Если Таня захочет вернуть мне ведерко, то как сможет это сделать? Оно же не будет держаться наверху. Изобретатель! Надо было на другом конце петли укрепить какой-то груз, равный весу ведерка. Эх, учили, учили дурака шесть лет в школе! Сразу не мог сообразить! Чего же привязать? В буфетном ящике на кухне, среди инструмента и железок, привезенных со старой квартиры, отыскал тяжелый болт с гайкой. Как раз по весу. Теперь почему-то я был уверен, что рисунок увидела и взяла именно Таня. Ведь перед этим она стояла на балконе. Значит, там где-то была, рядом. Я снова улыбнулся и навинтил на болт еще одну гайку.

Я вернулся в комнату и еще на балконном пороге широко разинул рот: в палку с вертушкой, прибитую мной к перилам, уперлась проволочная дужка ведра. Чуть оробев – не смотрит ли снизу Таня – осторожно ступил на балкон и заглянул в ведерко. На донышке, подняв смятые кончики золотистого целлофана, стоит конфета. Шоколадный трюфель!.. Стоп, а как же ведерко держится?.. Посмотрел вниз. Ну и ну! Надо же, ведерко удерживал привязанный внизу коричневый, с прожилками камень! Догадалась!

А ну, как будет действовать наша связь? Еще бы опустить ведерко. Но не пустое же. Что же положить в него? Рисунок, конечно. Новый. Еще нарисую. А ну, пока горит вдохновение! Вон Пушкин в Болдинскую осень сколько стихов написал!

Над новым рисунком трудился не менее получаса. Три эскиза сделал. Зато получилось – хоть, и правда, на конкурс посылать. С кремовой спиной, в зеленом своем платье, стоит Таня, руки величественно приподняты. А перед ней – Гвоздик на столе, кверху ногами. И рядом – Игорь на ходулях. Подписал так: «Подданные ее королевского величества».

Я опустил в ведерке рисунок и с интересом рассмотрел поднявшийся ко мне коричневый камень. Красивый, будто полированный, белые жилки вьются. Наверно, с Черного моря привезли.

Ответа я ждал с большим нетерпением. Точно знал: ответ будет. И Таню представлял: вот удивится!

Рисунок на этот раз исчез из ведерка быстро. Минутки через три заглянул вниз – пустое донышко.

Пока сидел над вторым рисунком и поджидал потом ответа, я всего лишь раз вспомнил о Кире. Но угрызаться сомнениями уже не стал. Подумалось: «А что особенного делаю? Рисовал? Да я, Кира, хоть двадцать рисунков тебе нарисую. Каких только захочешь!»

А вот и ведерко! Уже здесь! Ну-ка, поглядим. Ого, две трюфельные конфеты! Да еще и письмо? Интересно…

На сложенном вчетверо листке мелкими зелеными буковками было написано: «Это на меня не похоже. Я сторонница демократического правления. И все же – большое спасибо! Таня. А какое имя у свободного гражданина с шестого этажа?»

Ответного письма я не стал писать, просто посмотрел вниз – так и есть: локотки на перилах, а посредине желтое солнышко с гребешком!

Я кашлянул, и солнышко обернулось ко мне розовым лицом с огромными синими глазами. Даже зажмуриться хотелось. И я, сам не зная почему, оробел.

– Петр, – сказал я. – Доброхотов.

Показалось: она смотрит на меня уже целую минуту. Словно изучает.

– А меня – Таня, – сказала она и улыбнулась.

И снова хотелось зажмуриться.

– Ты давно здесь живешь? – спросила Таня.

– Полгода. Как и все.

– А мы только приехали… Я, кажется, не видела тебя во дворе.

Я не стал уточнять. Мне это было неприятно.

– В последние дни, – сказал я, – три раза в сад с мамой ездил. Она даже отгул брала на работе. В конструкторском бюро мама работает.

Сам не понимаю, зачем я все это рассказывал? Может быть, просто боялся молча смотреть в ее синие глаза?

– А сад у вас далеко?

– На автобусе – полчаса.

– А своей машины у вас нет?

– Пока нет. Но отец в очереди записан. «Жигули» хочет покупать.

– Сад большой, хороший?

– Шесть яблоней, четыре груши. Вишни есть. Малины много. Клубнику сейчас пропалывали. В прошлом году шесть ведер клубники собрали.

– И домик в саду есть?

Таня расспрашивала обстоятельно, и я обстоятельно отвечал:

– И домик есть. Как и у всех. Комната, веранда. Электричество проведено. Даже старый телевизор туда привезли.

– Старый телевизор? – переспросила Таня и вдруг быстро повернула лицо вниз. – Ой, ручку выронила! Если в траву отскочила, не найдешь.

– Это почему же не найдешь? – спросил я. – Какого цвета ручка?

– В том-то и дело – зеленая.

– Ерунда! Сейчас в одну минуту отыщу!

Не дожидаясь лифта, я поскакал вниз, к выходу.

Права оказалась Таня: сколько ни смотрел, ни шарил в густой траве газона – ручки нигде не было. Подошли две девчонки, поинтересовались, что ищу. Вот любопытные, вечно с вопросами лезут! А Таня, наблюдавшая сверху, таить не стала:

– Ручку обронила. Посмотрите, девочки.

«Ну, теперь раззвонят по всему дому! – с беспокойством подумал я. – Зачем ей было кричать? И почему это ручка у нее вдруг упала?.. А если нарочно обронила? Посмотреть, что я буду делать… И вообще, поглядеть на меня. Может, думает, урод я или вовсе без ноги. Как Сенька с прежней квартиры. Соскочил на ходу с трамвая, да – под колеса машины. Ногу в больнице и отрезали. Ходит с костыльком…»

Все это, немножко сердясь на Таню, я думал про себя, а сам в это время – глазами, глазами. Хоть бы скорей найти эту дурацкую ручку! Нашла девчонка. В самом деле – зеленая, с травой сливается. Найди попробуй!

– Ты отнесешь? – протянув ручку, спросила она.

– Если хочешь – неси сама.

– Нет, – подумав, сказала девчонка, – возьми. Ты же первый для нее искал.

Меня кольнуло: ишь, для нее!

Взял я ручку, вошел в подъезд, нажал верхнюю, не светившуюся красным огоньком кнопку, и дверь лифта открылась. В кабине, не раздумывая, утопил пальцем кнопку с цифрой «6», и послушная кабинка, подрагивая, потрескивая, быстро, с этажа на этаж понесла меня вверх, мимо Таниной квартиры, и замерла на площадке шестого этажа. А если Таня в дверях меня ждет?..

Но я, все еще переживая из-за разговора с девчонкой, не стал выяснять этого – открыл ключом замок своей квартиры и захлопнул дверь.

На балконе Тани не было. Я положил ее зеленую ручку в Наташкино ведерко с нарисованными цыплятами и опустил его вниз.

Как-то нехорошо мне было. Будто вот тяжелое что-то положили внутрь грудной клетки. Посидел на кухне, пожевал корку, потом взял веник, подмел пол. Но перед плитой с газовыми конфорками остались видные следы высохших капель от борща или молока. Потер ногой – не стираются. Тогда в ход пустил мокрую тряпку. Следы исчезли. Хорошее дело – тряпка. Только уж грязная очень. Открутил кран с горячей водой, намылил тряпку и принялся стирать ее. Она хоть и не простыня, но возился я долго. Все же почище сделалась. Можно сказать, совсем даже чистая стала.

Работа словно бы успокоила меня. Тогда полил еще и цветы на кухне. И в комнату прошел, где на подоконнике стоял пыльный кактус с колючками. Тоже напоил толстяка.

На балконе, у палки с крутившимся пропеллером, виднелся краешек ведерка. На дне его лежала свернутая записка. Те же зеленые, маленькие буковки: «Большое спасибо, Петр! Извини, что доставила столько хлопот. Таня».

Переживал я неспроста. На другой день увидел Киру. Не дождался, как обычно у песочницы, а встретил ее на углу дома – с хлебом шла, из магазина. Не иначе как Кира уже слышала о моих поисках зеленой Таниной ручки. А может быть, знала и не только о ручке. Разве не могли, например, те же девчонки видеть, как ведерко туда-сюда между балконами сновало? Да и мало ли, вообще, народу ходит!

Я почему говорю «может быть»? Сама Кира ничего об этом не сказала. Но я же видел: она словно какая-то замороженная была. Да и у меня язык во рту будто клеем смазали, не ворочается. Все же я спросил, что нового, приехала ли сестра.

Кира кивнула. И – никаких подробностей: поездом ли приехала или самолетом, кто ходил встречать. Ничёго. И на меня не смотрит.

Какой уж тут разговор! Но я еще и о хлебе спросил – свежий ли?

– Только сгрузили, – сказала Кира.

– Тоже за хлебом послали, – вздохнул я. – Побегу тогда. Сейчас обедать, а хлеба нет… Так побегу? – повторил я.

– Беги, – сказала Кира и сама первая пошла к дому.

Я потом все хотел рассердиться на Киру – могла бы, мол, «здравствуй» сказать, посмотреть на меня, а еще лучше – улыбнуться, как раньше, но никак не получалось – не мог рассердиться. Только и своей особой вины я не чувствовал. Рисунки, записочки, ручку в траве искал – все это ерунда на постном масле! Как была Кира для меня лучшим другом, самой хорошей девчонкой, такой и осталась. А Таня… Что ж, разве я виноват, что ее квартира как раз под нашей оказалась? Соседка. У Киры вон тоже – парень, сосед, стиральную машину им чинил.

В душе я понимал: не так это на самом деле. Но понимать, оказывается, мало. А вот взять на себя вину – куда тяжелей.

Но если сказать, что я ничего не пытался сделать и отдался, как говорится, на волю случая, что, мол, будет то и будет, – это неправильно. Например, конфеты, которые Таня прислала за второй рисунок. Не стал есть. Из протеста. Они стояли на полке так красиво завернутые, так хорошо пахли. Чего стоило съесть? Но я не притронулся. Наташка пришла из детского сада – ей в подарок преподнес.

А еще вечером минут тридцать стоял я на балконе и смотрел на тоненькую вертушку Киры. Все ждал – вдруг Кира покажется на балконе, посмотрит сюда. Обязательно помахал бы ей рукой. Только не показалась Кира. Неужели так обиделась? Хотя ведь сестра приехала, там теперь разговоры, разговоры.

У меня даже была мысль – не снять ли совсем эту капроновую петлю с ведерком? Но раздумал: ведерко было опущено на балкон Тани, стал бы его поднимать, а она может увидеть. Да и что эта ведерная почта значит! Главное – я сам. Как сам буду поступать. А поступать мне хотелось хорошо и достойно, чтобы не делать Кире больно. Она-то в чем виновата? Мне ведь как самому неприятно было, когда тот парень починил стиральную машину. А если бы он не взрослым был?.. «Нет, – твердо сказал я себе, – если дружишь, то дружи, не подставляй ножку, не обижай».

Ну разве ничего не пытался я сделать? Еще как пытался.

Пытался. И что вышло на деле? Помню, дед говорил: начал дело – не оглядывайся. Что бы вспомнить его слова, когда подумал, не снять ли ту петлю с ведерком! Вот и надо было снять. Нет, на себя понадеялся. Думал, что сильный, все могу. Да только можно ли было устоять против Таниных синих глаз и улыбки!

Как раз одиннадцать часов было, по радио производственную гимнастику стали передавать. Полезное дело. Размяться никогда не помешает. Да еще под веселую музыку. Включил погромче радио, дверь на балкон отворил и делаю: «Раз, два, наклон вправо. Раз, два…» И тут прямо на моих глазах коричневый черноморский камень дрогнул, стукнул о перила и – будто провалился.

Я – туда, голову свесил, а мне прямо в лицо – ведерко.

– Не ушибла? – Внизу – Таня. Голос веселый. И опять – лицо ее, глаза, сверканье зубов. – Доброе утро, Петр!