Текст книги "Строчка до Луны и обратно"

Автор книги: Владимир Добряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– Доброе утро, – говорю. Хотя какое утро – двенадцатый час!

– А я послание тебе сочинила! Прочитай. Ответ я здесь подожду.

Развернул листок. Сверху – обращение:

«Свободному гражданину Петру Доброхотову!

Для бабушки нужно купить лекарство. Где здесь аптека, я не знаю. Не сможешь ли ты оказать мне любезность и проводить до аптеки? Это, естественно, не указ, а предложение ее не королевского величества. Таня».

Сочинила ловко. Неглупая девчонка. Но что же делать? Она ждет. Я выглянул и, увидев ее обращенное ко мне лицо, лишь согласно кивнул.

– Я готова, – сказала Таня. – А сколько тебе на сборы?

– Мне… – Я посмотрел на свои босые ноги. И брюки не надеты, даже майки нет.

– Пять минут хватит? – со своего балкона спросила Таня.

– Да, – сказал я. – Конечно.

– Я буду ждать внизу. Хорошо?

– Да, да, – закивал я. – Хорошо. Я выйду.

Я не узнавал себя. Я был противен себе. Лопочу беспомощные слова, безропотно соглашаюсь. А ведь говорил, обещал. И нисколько, ничуточки не радовало меня, что сейчас буду идти по улице с такой красивой девчонкой, и мне будут завидовать и смотреть вслед. Наоборот, поспешно натягивая рубаху, я с беспокойством думал о том, как бы скорее миновать нам подъезды дома. Но все равно кто-нибудь увидит. Не могут не увидеть, столько людей живет. И погода такая хорошая. Неужели она опять будет в зеленом сарафане без спины?..

Когда я вышел из подъезда, на сердце у меня отлегло – Таня, стоявшая у заборчика газона, красовалась в голубом, чуть выше коленей платье, вырез впереди был не очень большой, а спина и вовсе закрыта до шеи. На платье не было заметно ни единой морщинки, по-моему, Таня, поджидая меня, и на лавочку потому не села, что боялась хоть сколько-нибудь помять свое наглаженное платье. В руке она держала белую сумку с иностранными буквами и головой тигра, разинувшего свирепую пасть с острыми клыками.

Таня быстро (я это заметил) оглядела меня и, кажется, осталась довольна и белой рубашкой, заправленной в штаны, и не кудрявыми моими волосами, которые я все же успел расчесать перед зеркалом.

– В какую сторону? – спросила Таня, поглядев направо и налево.

Направо было ближе, но тогда надо было бы проходить мимо девятого подъезда, того самого подъезда, откуда обычно выбегала Кира, когда я поджидал ее у песочницы.

– Сюда идем, – указал я налево.

Но через минуту мне пришлось пожалеть об этом. У второго подъезда целая стая девчонок устроила свои шумные игры. Тут и через веревку прыгали, и в мяч играли, и в классики. Я подосадовал: лучше бы в другую сторону идти, не обязательно же Кире выходить именно сейчас. Но теперь уже поздно – мы приближались к игравшим девчонкам. Впрочем, там были и ребята.

– Как тут весело, – сказала Таня. – Сколько народу! И за домом играют. Там у вас – футбольное поле?

– Да, – говорю, – поле. – А сам одно думаю: скорей бы до угла дойти.

– Обожди, – сказала вдруг Таня и запрыгала на одной ножке. – В туфлю что-то попало. Подержи… – Она передала мне сумку с тигром, расстегнула ремешок на синей туфле и сняла ее. Стоя на одной ноге, она ощупывала внизу белый, капроновый носок. Другой рукой Таня оперлась на мое плечо.

Что у нее там попало? Неужели носок снимать будет?

– Может, в туфле? – спросил я.

– Нет, нет… Сейчас…

Сейчас! Уже минуту стоим. Как на выставке. Вон девчонки и скакать перестали. Вытаращились! Хоть бы руку с плеча убрала. Еще сумка эта!

– Все, – сказала Таня. – Раздавила. Хлебная крошка, наверно, была.

Она снова надела синюю туфлю, и мы пошли дальше. А позади нас было тихо. Так, видно, все и стояли, забыв про мяч и скакалки, смотрели нам вслед.

Мы свернули за угол, миновали еще один дом и вышли на яркую, шумную улицу.

Чего бы, казалось, еще надо для полного счастья – каникулы, и только начались, впереди столько дней отдыха, яркое солнце светит, а рядом – такая девчонка! Улыбается мне, разговаривает! А у меня словно кошки отчего-то скребут на сердце.

– Ты почему такой? – наконец спросила Таня.

– Какой?

Ну… будто не свободный гражданин, – сказала Таня и лукаво, весело посмотрела на меня. Синими глазами посмотрела. Длинными ресницами взмахнула.

А где же моя веселость, где находчивость? Никогда не считал я себя каким-то недоумком или чокнутым. А сейчас все пропало. Кое-как выдавил:

– Почему? Я свободный гражданин.

– Вот и чувствуй себя таким, – сказала Таня. – Кстати, папа видел твои рисунки. Знаешь, что он сказал?

Ну хотя бы что-нибудь мало-мальски стоящее пришло в мою голову! Пустая. И я бездарно спрашиваю:

– Что же он сказал?

– У тебя, вероятно, есть талант. Со временем, если будешь развивать способности, из тебя может получиться неплохой художник.

– Разве по двум рисункам можно определить? – уже более осмысленно спросил я.

– Я тоже папе это сказала. Знаешь, что ответил?

– Откуда ж мне знать.

Таня взглянула на девушку в цветастой майке и парня, которые сидели на лавочке и с интересом смотрели в пашу сторону, и довольно громко сказала:

– У него своя теория. Он считает: для того, чтобы узнать качество и вкус вина в бочке, не надо выпивать всю бочку. Достаточно налить маленькую рюмку.

– А кто же твой отец? – с уважением спросил я.

– Он журналист. И социолог. У него две брошюры вышли в Москве. Так что прислушивайся, Петр. Папа в таких вещах разбирается. Способности надо развивать. Одного таланта мало.

«Вот нахваталась у папаши!» – подумал я. И чуть-чуть как-то отошел. Будто прояснилось в голове. И сразу от немоты своей избавился. Даже руку к голове поднес:

– Есть, ваше не величество! Прислушаюсь!

Ах, какой она меня наградила улыбкой!

В аптеке Таня купила каких-то таблеток с мудреным названием и попросила две бутылки минеральной воды.

Продавщица в белом халате смотрела на Таню так, будто в их закрытую дверь вошло само солнышко. Что ж скрывать: мне это было приятно. И я сказал, когда мы вышли из аптеки:

– Как все на тебя смотрят!

– Я привыкла, – сказала Таня. – Моя мама тоже красивая. У нее столько поклонников, такое внимание… А ты что же?.. – Таня посмотрела на меня насмешливыми глазами.

– Что я?

– Ты должен взять у меня сумку. Так полагается.

– А, конечно, – сказал я, даже не успев смутиться.

На обратном пути Таня рассказала, как они ездили прошлым летом в Крым и там в нее влюбился мальчишка из Киева.

– Он даже купался при больших волнах, – сказала Таня. – На пляже флаг вывесили, запрещающий заходить в воду, а он все равно купался. Под волны нырял.

Я сказал:

– Наверно, хотел показать тебе, какой он сильный и смелый.

– Разумеется, – кивнула Таня. А потом снова оглядела меня. – А ты сильный. Какой у тебя рост?

– Сто шестьдесят пять, – сказал я. – А недавно мерял – на сантиметр меньше было.

– Тебе четырнадцать лет?

– Еще не исполнилось. В седьмой перешел.

– На год старше меня, – сказала Таня. – Я в шестом буду учиться. Да, ты очень высокий. Я тебе – только по плечо.

Когда показался наш высокий, длинный дом, я снова забеспокоился: опять у всех на виду будем идти. И еще сумка в руке. Видно же, что не моя сумка. Может быть, она сама понесет?

Возле дома я нарочно захромал немного и сказал:

– Тоже авария. Шнурок подтяну.

Таня взяла сумку, подождала, пока я закончу возиться со шнурком, и снова вернула мне. А я-то надеялся, думал – пустяк же осталось пройти, что сама донесет. Как бы не так!

И вот тут меня ждали самые горькие минуты. Еще издали я увидел Киру в ее сером с красной отделкой платье. Она сидела на той самой песочнице, где мы встречались. Меня Кира заметила не сразу. Мы дошли с Таней уже до четвертого подъезда. А потом я понял: теперь-то Кира меня уже видит. Видит, как иду рядом с красивой Таней, как несу ее белую сумку с тигром. Я, кажется, и дышать перестал. А дышать надо было, и надо было отвечать Тане, потому что она обращалась ко мне уже второй раз с вопросом:

– Ты не знаешь, что это за кусты посажены? Как называются?

– Не знаю, – в конце концов поняв, что она спрашивает, ответил я.

Затем я увидел, как быстро отвернулась Кира и ни разу больше не посмотрела, как мы идем с Таней по дорожке, как входим в подъезд.

Если бы Кира не отвернулась, если бы она сделала вид, что ей на все наплевать, и, гордо тряхнув головой с длинными косами, побежала бы к девчонкам играть в мяч, мне было бы намного легче. Но Кира отвернулась, не в силах была смотреть. Наверное, плакала. Если не во дворе, то дома. Я был уверен, что она плакала.

«Нет, я должен успокоить ее, – говорил я себе. – Нельзя, чтобы она страдала. Не виновата она. Я виноват, один я. Если снова придет какое-нибудь послание с пятого этажа, то просто не возьму его. А если даже и возьму, то читать не стану…»

Но посланий дня три уже не было. Таня словно забыла обе мне. Я был рад этому. Подолгу стоял на балконе и смотрел во двор. Однако Киры нигде не было видно. Только пропеллер на ее балконе, где ветер был посильней, крутился почти не переставая, и мне от этого становилось легче. Вертушка будто напоминала: Кира смотрит и думает обо мне. Но что думает? И самое главное, Кира страдает. Ей плохо.

Тогда я твердо решил увидеть Киру, как-то объяснить, что же на самом деле происходит. Чтобы она поняла и не думала обо мне так уж плохо.

После завтрака я взял свежий помер «Крокодила», прихватил с собой газету и занял «наше с Кирой» место на песочнице. Часа через полтора я прочитал, кажется, все статьи на всех четырех страницах газеты. Потом ко мне подошел Лешка Фомин. Было видно, что Лешка слегка обижен. Может быть, решил, что Таня из-за меня перестала обращать на него внимание? Но мне этого Лешка не сказал. Просто посидел рядом, а поскольку меня совсем не устраивало, чтобы он торчал здесь, я уткнулся в «Крокодил», достал карандаш, и Лешка наконец сказал:

– Ладно, вдохновляйся. Может, настоящую карикатуру нарисуешь. Не буду мешать.

Он ушел. Еще с полчаса миновало, а Кира все никак не появлялась в подъезде. И на балконе я не видел ее. А дома ли она? Подняться на девятый этаж, постучать? Квартира 217… Нет, на это у меня решимости не хватало.

Вышла Кира, когда солнце сместилось за длинный карниз крыши, и вся огромная, с множеством окон и балконов стена дома в какие-то две-три минуты поблекла, сделалась серой. Остановившись на ступеньке крыльца, будто не зная, что делать дальше, Кира исподлобья взглянула на меня. И как только я поднялся навстречу, она быстро зашагала к песочнице.

– Я не ошиблась: ты меня ждешь? – глухим голосом спросила она.

– Тебя. С утра сижу.

– Я видела.

– Не хотела выходить?

– Не хотела, – подтвердила она и сжала губы.

Я попытался шуткой хоть немного смягчить ее:

– Если бы ты не вышла, я бы все равно сидел. До вечера. Потом до утра. И опять до вечера. Превратился бы в учебное пособие под названием «Скелет человека».

Никакого намека на улыбку. Серые глаза ее оставались холодными. Чужие и какие-то незнакомые мне глаза.

– Зачем я тебе понадобилась?

– Хотел поговорить.

– О чем? – пожала плечами Кира. – Все же ясно.

– Что тебе ясно?

– Не надо, Петя, – сказала она грустно. – И вообще, я скоро уеду в лагерь.

– Но ты же говорила…

– Теперь сестра приехала. Помогает. И я поеду… – Кира замолчала, чуть отвернулась, и губы ее дрогнули. – Я не могу, ты понимаешь? Я должна уехать.

– А как же я?

– Ты разве будешь скучать? – не глядя на меня, сказала Кира. – Нет, не будешь. Я пошла. До свидания.

Она не пошла. Она побежала к подъезду. Четыре-пять секунд, и скрылась в дверях.

Мне было скверно. Два дня не выходил на улицу. И чего раньше со мной никогда не бывало – пропал аппетит. Ем котлету, а вкуса будто не чувствую. Мама забеспокоилась не заболел ли я? А вот отец многозначительно сказал:

– Сын, а твоя хандра и скучный взор потускневших глаз – не результат ли вселения новых жильцов в квартиру на пятом этаже?

– Алексей! – строго взглянула мама на отца. – Ты все-таки думай, когда говоришь.

– Зинуля, я тоже был в его прекрасном возрасте и, представь, тоже худел и терял аппетит. Как раз по аналогичным причинам.

Эх, что они знали, мои родители! Вот так – шутки-прибаутки, а чтобы хоть раз сесть со мной и обо всем, обо всем поговорить, послушать меня, понять – такого не помню. А бывали минуты, когда так хотелось кому-то все рассказать или, как это говорится, раскрыть душу.

Ясно, что и в этот раз никакого разговора не получилось. Мама все-таки разыскала какое-то лекарство в пузырьке, пипеткой накапала в рюмку двадцать капель. Спорить не стал, выпил. Пусть успокоится. А отец, довольный своим тонким замечанием, развернул газету – посмотрел программу телепередач.

Не знаю, как бы я себя чувствовал на следующий день и какое после тех капель было бы у меня настроение, но утром у дверей раздался звонок. Высокая девушка в круглых, голубых очках подала мне телеграмму. Я расписался, развернул листок, и короткая, наклеенная строчка привела меня в такое бодрое состояние духа, словно я не двадцать жалких капель маминого лекарства принял, а весь тот пузырек осушил.

«Встречайте субботу вагон шестой дед».

А суббота – завтра! Поезд приходит утром.

Встречать деда поехали всей семьей. Даже Наташку пришлось взять. Хотя чего я говорю «пришлось»! Да она, из-за того, что приезжает дедушка, в детский сад отказалась идти. Такой рев устроила – мама скорей успокаивать: «Хорошо, доченька, хорошо, и ты пойдешь встречать».

Дед вышел из вагона и принялся всех нас по очереди целовать. Наташка обхватила его шею.

– Ой, ой! – запищала она. – Колючий! Усищи, как иголки.

А деду лучше не надо – еще сильней посмешить внучку:

– Так я же их у ежика взаймы взял.

И меня смех разобрал. А Наташка и вовсе зашлась хохотом. Дед сказал маме:

– Уйми ты ее. Штанишки как бы сушить не пришлось.

Ну дед! Все такой же! И с виду ничуть не изменился. Может, волосы побелей стали.

Наташка благополучно отсмеялась и на чемодан показывает:

– А кнут там лежит?

– Ах, ты! – Дед хлопнул себя по лбу. – Надо же! Вот голова дырявая, сквозняком продувает! Гостинцы везу, а кнут забыл! Хоть домой вертаться. – Дед даже оглянулся на вагон, в котором приехал.

– Не надо, – милостиво сказала Наташка. – В следующий раз привезешь.

На площади перед вокзалом отец взял такси, мы начали было рассаживаться, но шофер сказал:

– Перебор, граждане, получается. Четверых положено брать. Вас пятеро.

– Это кого ж ты, милок, за пятого считаешь? – спросил дед и привлек к себе Наташку. – Птаху, что ль, эту? Да я в карман ее посажу – еще и место останется.

– Ну, папаша, – усмехнулся шофер, в дороге нам скучно не будет. Садитесь!

Район, которым мы ехали к нашему дому, был совсем новый и еще продолжал расти. То здесь, то там глядели в небо подъемные краны с длинными стрелами, тянулись строительные заборы, дома стояли высокие – в девять этажей, в двенадцать, а два дома встретились такие, что дед, принявшийся считать этажи, лишь махнул рукой:

– Тут без среднего образования делать нечего. Не сосчитаешь. Ай, надо же, городище какой махнули! Домов-то, домов! А все обижаются – жить негде.

Дед шумно восхищался городом, а я сидел и радовался, меня прямо гордость распирала, будто это я сам строил наш красивый и просторный город. Видно, и Наташка, тесно прижатая к боку деда, радовалась. Она держала руку деда и то на усы его смотрела, то в окошко на высокие дома.

– Дедушка, а наш дом самый большой! – похвастала она.

Приехали наконец и к «самому большому», как сказала Наташка. Дед, когда еще мимо шести подъездов ехали, только головой покачивал. А выйдя из машины, огляделся в обе стороны и сказал мне:

– Все ты верно описал, Петруха. А я-то грешил на тебя – ну, думаю, приврал барон. Не приврал. А окошков-то! Ой, что соты пчелиные. И куда ж теперь? В какую дырку нырять?

Я взял тяжелый чемодан деда и сказал с достоинством:

– Не дырка, а седьмой подъезд.

Квартиру дед осматривал дотошно. Все комнаты обошел, все двери пооткрывал. Больше всего кухня ему понравилась. У раковины с кранами горячей и холодной воды долго стоял, воду открывал, языком прищелкивал:

– Надо же, какую цивилизацию в народ двинули!

– А посмотри плиту! Посмотри! – Я особенно на плиту напирал. Вчера сам ее вычистил, ножом скоблил, тряпкой с содой оттирал.

Дед и плиту удостоил вниманием. Посчитал конфорки:

– Раз, два, три, четыре. Райская жизнь!

Осмотрев все, дед вздохнул и сказал:

– Плохо.

– Да что ж тебе не понравилось? – в недоумении спросила мама. И я глаза вытаращил на деда: хвалил, хвалил…

– А как соберешься помирать – что делать? Жалко такие-то хоромы оставлять.

Отец, достав вино в красном графине, засмеялся:

– Есть, Прокофий Сергеич, из этого положения выход – отложить дело с помиранием. Давайте-ка по рюмочке – за ваше здоровье и по случаю прибытия!

Дед рюмочку выпил, обтер ладонью усы, сказал «благодарствую, Алексей Семеныч» и раскрыл свой чемодан с гостинцами. Вот почему показался мне тяжелым чемодан – дед извлек из него две большие банки. Одна с вареньем была, в другой желтел мед.

– Липовый, – сказал он. – Самый наиполезный.

Потом на стол темной горкой легли пахучие низки сушеных белых грибов. А еще каждому из нас старшая мамина сестра тетя Даша прислала в подарок по паре вязаных толстых носков.

Обнову Наташка сразу же, конечно, натянула на ноги.

– Деда, они кусаются.

– В том и самое здоровье, внучка, – сказал дед. – Это тебе не химия, не капрон. Самая наипервейшая шерсть. А что колется – хорошо, кровка в жилках будет резвей играть в тебе. Пробежись-ка по полу. Ну, ну, не трусь!

Наташка и побегала, и попрыгала. Улыбается, рада. И дед смеется:

– Понравилось? То-то! Будто босиком по травке побегала.

Даже мне захотелось надеть новые, колючие носки.

После обеда мама велела деду отдохнуть с дороги, а потом они поедут в универмаг.

– Это по какой такой надобности стану я по магазинам шастать! – заартачился дед.

– Ладно, сама знаю! – решительно сказала мама. – Отдыхай пока, и пойдем…

Вернулись они с двумя свертками и коробкой.

– Алексей, – с порога сказал дед, – ты жонку свою построже держи! Гляди: денег размотала! Костюм – восемьдесят шесть целковых. Туфли, рубашка. Жениха из меня делать вздумала! Поздно. Отжениховался.

Смеясь, мама заставила деда переодеться в новое. Дед вышел из другой комнаты в сером костюме, в желтых туфлях, рубашка в клеточку. Посмотрел на себя в зеркало, огладил усы:

– А и то – хоть к венцу молодцу!

Сказал, и как-то сразу поник, пригорюнился.

– Что такое? – спросила мама.

– Глаша вспомнилась, – вздохнул дед. – Один приехал. В костюм обрядился… Вот живу – дважды раненый, контуженый, с осколком немецкой мины, а Глаша…

– Не надо, отец, – грустно сказала мама. – Сколько на роду написано человеку жить, столько и живет…

Спал дед в одной комнате со мной. Проснулся рано. Я глаза открыл, а он – в дверях уже.

– Спи, – сказал мне. – Пойду квартиру досматривать.

Все-таки отыскал дед в нашем хозяйстве серьезнейший недостаток – нет погреба.

– Ничего, – сказал отец, – в этом есть и своя польза. Торговля стала живей поворачиваться. Сейчас в магазине и приличную картошку почти всегда купишь, и капуста хорошая. Моченые яблоки. Зиму перебились.

– Зато какой у нас, дедушка, балкон! – снова похвасталась Наташка. – Посмотри! – И распахнула дверь.

– Знатно, – похвалил дед. – Будто корабль… А мы, как на палубе. В сорок втором довелось мне, пехоте, транспорт из Мурманска сопровождать. Тоже стоишь, а море – глазом не охватишь… А это что за посудина привязана? – неожиданно сказал дед, посмотрев на ведерко с цыплятами.

– Вот оно где! – обрадованно сказала Наташка и на меня уставилась: – Зачем привязал?

Отец, стоявший сзади, многозначительно усмехнулся:

– Насколько я понимаю, это – филиал местного почтового отделения. Пресс-центр, так сказать. Петя, можешь внести ясность?

– Алексей, перестань! – сердито сказала мама. – Идемте, завтракать будем.

Дед, видно, что-то усек, положил руку мне на плечо, еще и по спине похлопал:

– Гляди орлом, Петруха!.. А хорошо тут у вас, – сказал он и посмотрел на далекий синий лес, на голубую полоску реки, протекавшую километрах в трех отсюда, впереди леса. – Далеко видно.

– Сначала на девятом этаже предлагали квартиру, – сказал отец. – Еще бы лучше вид был. Да мы отказались.

– И верно сделали, – одобрил дед. – Куда это, под самые небеса! Оно, поближе к матушке-земле, – надежней. Зачем девятый? Разве что в дали далекие поглядеть.

– А можно посмотреть с крыши, – сказал я. – Чердак в нашем подъезде открыт. Мы с ребятами лазали. Там лестница железная. Подняться…

– Мне вакурат по чердакам и лазать! – засмеялся дед. – Приеду в деревню – что, спросят, видел? Город, скажу, с крыши видел. На чердак лазал. Ой, Петруха, барон ты этот самый!..

– Мюнхгаузен, – подсказал я.

– Вот-вот, он самый…

Быстро промелькнули шумные выходные дни, а в понедельник мы с дедом остались вдвоем. Позавтракали, вышел дед на балкон, и вдруг показывает на ведерко:

– Глянь – никак яички снесла какая-то курочка?

Я посмотрел – два шоколадных трюфеля! И листок внизу.

И дед увидел листок. Подмигнул мне:

– Почитай, почитай. Я пока воды напьюсь.

Он ушел, даже дверь за собой притворил. А у меня, кажется, руки дрожали, когда разворачивал бумагу. Но ничего такого особенного в записке не было. «Привет свободному гражданину Петру Доброхотову! Это я, Таня. Просто сообщаю о себе, что я жива и здорова».

Записка и конфеты положены были не сейчас. Недавно накрапывал дождик, на листке блестело несколько капелек.

Я вошел в комнату. Дед, рассматривая за стеклом шкафа чайный сервиз, на меня не взглянул. Но я понимал: ничего не сказать деду нельзя. Просто глупо – не сказать. Будто не доверяю ему, будто он чужой. Да если по правде, то с дедом мы больше всего друзья. Маме, отцу не скажу, а деду как раз и можно.

– Съедим по яичку? – сказал я и, развернув конфету, подал деду.

Он сначала понюхал и отчего-то усмехнулся, качнул головой.

– Такие же… Немецкого офицера, помню, в блиндаже прихватили. Цельный ящик нашли у него таких вот, – дед откусил конфету, пожевал. – Шоколад. Такие же.

Можно было бы расспросить деда, как прихватили офицера, где, когда, но мне уже захотелось рассказать о Тане. И дед ведь понимает, что конфеты не курочка снесла и не с неба они свалились.

– Вкусные, – откусив от своей конфеты, сказал я и, как бы между прочим, добавил: – Девчонка снизу прислала. – Но дед опять ничего не сказал, и я тогда еще добавил: – Приехала недавно, и вот… вроде подружились.

– Что ж, хорошее дело, – обронил дед.

– Красивая она, – сказал я печально.

– Так еще лучше, что красивая.

– Она очень красивая. – Это у меня вышло еще печальнее.

– Не смотрит, что ль, загордилась? – спросил дед.

– Наоборот. Конфеты, видишь, прислала. И пишет, что жива и здорова. Привет передала.

– Никак что-то, Петруха, в голову не возьму, – удивился дед. – Отчего нос-то повесил? Орлом гляди!.. Да я бы… Эх, годочков пятьдесят соскоблить бы… Ну, рассказывай, чего у тебя приключилось?

Я лишь плечами пожал:

– Чего рассказывать? Красивая она. Даже страшно.

– А ты не робей, шустряк-воробей! Чем ты-то плох! Глянь на себя – молодец, гвардейской стати! Весь в меня. А я, Петушок, без вранья скажу: орлом я был. Девки глазами ели. А я не на всякую еще и посмотрю. С разбором. А почему все? Цену знал себе. Вот и ты – гляди орлом-беркутом!

Но, видно, совсем не был я сейчас похож на орла и беркута. Дед нахмурился, доел конфету. Вздохнул.

– Посмотреть бы, что ль, на кралю твою красы неписуемой. Где она живет, внизу?

– Под нами как раз.

– Так пойду, гляну тогда, – сказал дед.

– Что ты! – испугался я. – Тебя же не знает никто!

– Узнают. Какие такие церемонии! Соседи ведь. Это бы я в деревне так в своем доме сидел, носа не казал! Да меня всякая курица еще издали признает… Скажи-ка лучше, спички у нас есть?

– Есть, – ответил я. – А тебе зачем?

Дед одернул перед зеркалом пиджак.

– Нету у нас, Петруха, в доме спичек! Понял? Последний коробок вышел. Понял? Значит, дверь, как и наша? Ладно, пойду спички одалживать.

Я думал: дед постучится, спросит спички, на Таню взглянет и вернется. Ничего подобного. Полчаса прошло – нет деда. А я в передней стоял, и весь извелся. Потом слышу: дверь внизу захлопнулась. И шаги по лестнице. Я открыл дверь – дед! Входит, смотрит победно, коробок спичек подаст.

– Ну что? – спросил я. – Видел?

– Плохи твои дела.

– Почему?

– Опять не соврал ты, – вздохнул дед. – А можно сказать, что и недоврал. Уж до того хороша – и не видывал лучше. На что мне, пню замшелому, и то петушком кукарекнуть хотелось.

– Я же говорил тебе, – вслед за дедом вздохнул и я. – А почему так долго сидел?

– Так соседи же! Тары-бары, сухие амбары! Бабка у нее шустрая.

– Она же глухая.

– Сам ты глухой, – сказал дед. – Все она понимает. Я – про деревню ей, то, се, и она кое-что про свою жизнь… Ах, голова дырявая, забыл! Ждет ведь она тебя!

– Кто?

– Татьяна. За хлебом собиралась идти. Хотела записку тебе писать, да я сказал, что и так передам. Сходи, тоже купишь чего там надо. Торт купи. Деньги, вот они. – Дед достал бумажник, подал три рубля. – Ну, чего ты, будто замерз? Татьяна уже собралась. Сумку взяла.

Я скривился, шею потер.

– Да есть у нас хлеб.

– А я толкую про торт! – Дед вроде и осердился даже. – Вот еще рублевка, не хватит вдруг. Тоже возьми сумку.

– Она что, внизу будет ждать? – спросил я.

– Петруха, ты, часом, не поглупел? Мне, что ль, заместо тебя идти! Девчонка красы неписуемой ждет его, а он… Пойдешь мимо – в дверь и стукни. Ждет. Бегом беги…

Может быть, Таня, как и я, стояла в передней, слушала? Только я поднял руку – постучать, дверь и открылась.

– Здравствуй! – сказала она. – Пойдем?

В кабинке лифта она весело рассмеялась:

– Дедушка такой юморист у тебя! Рассказывал, как он был мальчишкой, и бык на дерево его загнал. Два раза, говорит, в жизни так страшно было – когда в окоп граната залетела и как быку на рога боялся свалиться. Бабушка у меня подозрительная, никого не пускает, а сейчас так разговорилась – даже чаю предлагала выпить.

И мне удобнее всего было говорить о деде. Так, разговаривая, смеясь, и в магазин пришли.

Пока я в очереди за тортом стоял, а Таня хлеб покупала, на улице снова дождик небольшой собрался. Тротуар заблестел.

Таня достала из сумки складной зонтик. Она раскрыла его и подняла вверх, улыбнулась:

– Будет наша общая крыша.

– Не надо, – смутился я. – Держи над собой. Да и какой это дождь! Пугает только.

– Нет, – сказала Таня. – Ты же понесешь сумки.

Хлеба в ее сумке было совсем ерунда – и сама могла бы на мизинце унести. Но пришлось нести мне. Та же самая сумка. С тигром. А в другой руке – торт.

Настроение у меня сразу упало. А тут еще Таня стала деда критиковать:

– Рассказывает он интересно, но речь у него очень засоренная. Столько неправильных слов употребляет! В городе так уже не говорят.

– И плохо, что не говорят, – сказал я.

– Почему ты так считаешь?

– Если бы дед говорил, как все, правильно, то, может, его и слушать было бы не так интересно.

– Странно. По-твоему, выходит, что надо говорить неправильно? Даже культурному человеку?

– Не знаю, – сказал я. – Только с дедом я целый день могу говорить – и не скучно.

– У тебя плохое настроение? – спросила Таня и внимательно посмотрела на меня.

А я смотреть на нее боялся. Когда смотришь на нее, вся воля куда-то пропадает, и сам не свой становишься.

– Почему, – глядя под ноги, сказал я, – обыкновенное настроение.

– Ну хорошо, не будем ссориться. Не будем? Ведь ты не хочешь ссориться? – спросила она и взяла меня за руку, пониже локтя. – Конечно, зачем нам ссориться.

Мы прошли шагов пятнадцать, а Таня мою руку все не отпускала. Это ей было не совсем удобно – в левой руке она держала зонтик, старательно прикрывала меня от мелкого дождика. А я почти задыхался – рука ее была маленькая, теплая, нежная. Но вдруг я подумал: а не специально ли она не хочет отпускать мою руку? Это я подумал, когда увидел, что навстречу нам шло трое девчонок из нашего дома. Таня даже приветливо кивнула им.

Эта неожиданная мысль не давала мне покоя. Но лишь потом, когда на повороте открылся наш дом, я осмелился и тихо спросил:

– Таня, ты можешь ответить честно?

– Постараюсь, – кокетливо сказала она.

– Мы шли прошлый раз, помнишь, мимо девчонок, они в мяч играли, у тебя по правде крошка в носок тогда попала?

Она помолчала немного и, улыбаясь, подняла на меня синие и такие большие свои глаза:

– Нет, не попала крошка.

– А зачем же ты…

– Разве не понимаешь? Просто мне нужно… Мне нужно, Петр, чтобы все видели и знали, что я хожу не одна, что у меня есть мальчик. Да, сильный такой, высокий, ростом сто шестьдесят пять сантиметров. Которого все уважают. В общем, который является моим рыцарем. Защитником. Мне без рыцаря и защитника ведь нельзя. Ты же видишь.

– А ручка тогда с балкона…

Таня легонько ударила меня по руке:

– Все тебе нужно знать! Какое это имеет значение? Разве тебе плохо дружить со мной? Мне кажется, очень многие мальчики должны завидовать тебе. Скажешь, не так?

Права была Таня. Конечно, завидуют. Лешка и разговаривать почти перестал.

Готовясь выходить из кабины лифта на своем пятом этаже, Таня ласково улыбнулась:

– Пока, рыцарь. Вкусные были конфеты? Следи за почтой. Я тебе напишу.

И я мог бы выйти на пятом этаже. Подумаешь, двадцать ступенек пробежать! Но я промедлил, и автоматические дверцы быстро закрылись.

Дома я поставил на буфет торт, а сверху положил сдачу.

– Как дела, орел? – спросил дед.

– Вот рубль и пятнадцать копеек сдачи.

– Э-э, орел, – дед даже присел, чтобы лучше посмотреть на мое лицо. – А почему блеску счастливого в очах не вижу?

Я присел на табуретку, положил руки на стол.

– Дед, скажи: сколько тебе лет было, когда залез от быка на дерево?

– А, – усмехнулся тот. – Татьяна рассказала. Да, пожалуй, сколь и тебе сейчас. Уши тогда болели у меня, мать завязала платком, и невдомек мне, не слышно, как бык сзади оказался. Увидел я, а он уж – вот, голову наклонил. Я и кинулся к черемухе, хорошо, что росла рядом. Успел забраться. Отсиделся.

– Четырнадцатый год, значит, был, – сказал я. – Ну, а с девчонками ты как? Не дружил?

– Вот ты о чем… – Дед огладил усы, собрал у глаз смешливые морщинки. – Как об этом сказать – дружил, не дружил? Пошли раз по ягоды, лет десять мне было. Много, помню, набрал ягод, а домой пошли – все Дашутке в корзинку и высыпал. Девчонка, через два дома жила. Беленькая такая.

– Она тебе нравилась? – спросил я.

– Должно так. Увижу ее – так и бегу навстречу. Ягоды тогда высыпал ей, а дома мать мне всыпала! Ягоды – не баловство было, не забава. Время какое? Империалистическая война, голодно. В кисель – ягода. А уж пирог с малиной или там с черникой испечет – праздник в доме.

– А дальше что было с Дашуткой?

– Дальше-то? – Дед нахмурился, вздохнул. – А ничего не было дальше. Эпидемия в ту пору навалилась какая-то страшная. Половина деревни вымерла. Дашутку тоже схоронили.