Текст книги "Строчка до Луны и обратно"

Автор книги: Владимир Добряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Владимир Андреевич Добряков
Строчка до Луны и обратно

Строчка до Луны и обратно (повесть)

Прошлым летом я гостил у деда в деревне Великие Хомуты. Это в Ярославской области. Деревня мне показалась совсем небольшой, хотя и называлась «великой». А дед на это обиделся:

– Ты, Петруха, не заносись, что в городе живешь. Деревня, видишь, ему мала! Надо ведь сказать такое! Очень даже большая наша деревня. Двадцать четыре дома.

Эх, посмотрел бы дед на наш дом, куда мы вселились перед Новым годом! Этажей – девять, а подъездов – тринадцать. Пока от первого до последнего пройдешь – Алла Пугачева всего «Арлекина» пропоет, а может, еще и про короля немного успеет. Захочешь дом оббежать, то считай – сделал два круга на стадионе. Беговая дорожка на стадионе – четыреста метров. Значит, восемьсот получается. Это Лешка Фомин сказал. А если Лешка сказал – и проверять нечего: точно!

Ну и самое главное число: девять умножить на тринадцать да еще на три. Потому что на каждой площадке в подъезде – по три квартиры. Сколько всего выходит? То-то и оно! Без карандаша не сосчитаешь. Это почти пятнадцать таких деревень, как дедовы Великие Хомуты.

Когда вселились в новую квартиру, я деду письмо написал. Домом, конечно, похвастался. Даже хотел нарисовать его, со всеми этажами и подъездами, да листка бы не хватило. Ладно, приеду – сам увидит. В том письме от своего имени и, само собой, от имени родителей я пригласил деда в гости. Моя мама – это его младшая дочка. Должен ведь он на дочку и на всех нас посмотреть. Три года назад приезжал, на нашу старую квартиру. А теперь и подавно должен приехать.

Дед на мое письмо скоро прислал ответ. И в самом деле обещал приехать. А вот про дом так и не поверил. «Ты, – написал он, – внучок Петруха, привирай, да не шибко. Где такое видано: в одном дому да пятнадцать деревень! Ой, фантазер ты, Петруха, не хуже того барона. Не помню дальше, фамилия больно мудреная. Про него еще фильм был в телевизоре».

Мы дома чуть не до слез смеялись над дедовым письмом.

– Видишь, – сказал отец, – в какие чины произвел тебя дедушка. Барон Мюнхгаузен теперь ты у нас.

– А еще ты – Кукрыниксы! – сказала Наташка – шестилетняя сестра моя. И тут же потребовала: – Нарисуй, как я шпагат делаю!

В другой раз я и ухом бы не повел, но после письма деда и почетного титула, в какой был произведен, настроение у меня было самое отличное. Я взял листок, Наташка растянулась на ковре в «шпагат», и за одну минуту я нарисовал сестренку. Точно схватил. Наташка потом в детском саду показывала рисунок.

Только чего это я – о сестренке, ведь совсем про другое хочу рассказать.

Вот вселились мы в дом. Люди все из разных мест, почти никто никого не знает. Но, по правде сказать, сначала не особенно обращали внимание друг на друга. Не до того было. Долго вселялись, возили мебель, растаскивали ее по этажам, жаловались на кого-то, что лифты никак не пускают. Везде раздавался стук, визжали дрели, прибивали карнизы, полки, утепляли двери, заклеивали окна. И будто нарочно – проверить крепость нашего новоселовского духа – далекая Арктика в январе как дохнула стужей! Ой! На каждом стекле – целый ботанический атлас. Каких только цветков не придумал мороз-художник! Некоторые я даже на бумагу срисовал.

Потом немного обжились, попривыкли, стали знакомые лица угадывать. Здороваться при встрече. Но это с теми, кто в том же подъезде. А кто в других – разве запомнишь!

Тогда я и приметил девчонку из двести семнадцатой квартиры. Хотя и была она совсем не из нашего подъезда. Сначала увидел ее в школе. Я в новую школу сразу перешел, как только в дом вселились. Раньше мы в другой стороне города жили. Мне до старой школы надо было бы не меньше часа добираться. Эта девчонка ходила тоже в шестой класс, как и я. Только в другой, в «Д». А еще, между прочим, был класс «Б». Тоже шестой. Вот какая огромная эта новая школа.

Девчонку звали Кирой. Из себя видная. Высокая. Может, самую чуточку поменьше меня. А мне-то на свой рост обижаться нечего, в прежней школе многие ребята завидовали – метр шестьдесят четыре. Да и здесь – почти выше всех в классе… Но рост Киры, в общем, тут ни при чем. Главное – лицо. И еще взгляд. Что-то в лице было такое у нее… Не знаю, смогу ли даже объяснить. Ну, как иные девчонки смотрят? То вприщурку, еще и губы чуть оттопырит, словно хочет сказать: «А кто ты такой? И не знаю тебя, и знать не хочу!» Другая тоже – полна важности. Хоть глядит не щурясь, но так, будто и не видит никого. Ну, думаешь, не уступишь дороги – белым лбом в тебя упрется. А бывает наоборот: глазами – туда, сюда, с подружками – хи-хи, а вдруг перехватишь взгляд, она губы сразу подожмет, глаза ресницами прикроет, точно на полу что-то увидела. Или такие еще: глазами прямо зовет, и улыбка готовая – иди, мол, смелей, познакомимся, поговорим…

Ну, настоящий театр!

Конечно, немало и девчонок, которые никого из себя не изображают, не выставляются, а просто разговаривают, ходят, улыбаются нормально.

Вот и Кира из таких. Только в глазах – еще какое-то внимание живое. Смотрит на что-то, и понимаешь: это ей интересно. Когда первый раз мы повстречались в коридоре, то я больше всего запомнил этот взгляд – открытый, спокойный, и в нем интерес угадывался, словно она подумала про меня: «А вот еще один парнишка. Кто он и что из себя представляет?»

Чего скрывать: такие вопросы я и себе задавал. А еще подумал: жалко, что не в нашем классе учится. На уроке я сидел за партой и упорно вспоминал ее лицо – скулы широкие, глаза серые, большие. Нос, губы… В общем, все на месте. Нормальное, приятное лицо. И две косы длинные. Хорошие косы. Но… (тут я сделал невероятное предположение), но если бы кому-то пришло в голову провести в школе конкурс красоты, то даже из одного нашего класса нескольких девчонок наверняка отобрали бы кандидатами на этот конкурс. А вот Кира (я тогда не знал, как ее зовут) в их число, мне казалось, не попала бы.

И все же на следующей перемене я поспешил в конец коридора, где помещался их класс. И снова увидел ее. И снова с уверенностью, но почему-то без сожаления, подумал, что на конкурс красоты она никак не прошла бы.

Я почти каждый день видел Киру. И она, естественно, замечала меня. Мы даже немножко улыбались друг другу. Но заговорить отчего-то не решались.

Я уже знал, что живет Кира в нашем доме, на девятом этаже, в двести семнадцатой квартире.

А время шло. Тысячи стекол в окнах дома уже давно освободились от цветов и узоров, нарисованных крепким морозом в январе. Некоторые окна были даже открыты и темнели глубокими, как пропасть, щелями и квадратами. Наступила весна, серый, ноздреватый снег растаял.

Наш проспект Энтузиастов был еще голый, по другую сторону широкой дороги строители только лишь собирались поднимать новые дома. Там урчали бульдозеры, экскаваторы прорывали глубокие траншеи коммуникаций, всюду сновали машины.

Шум строек, долетавший до нас, был слышнее в холодное, зимнее время. А сейчас он словно отдалился, приглох. Яркое солнце и тепло выманили во двор, на лавочки, на просохшие ленты тротуаров множество народу. Звон, крики, смех, шлепки по мячу – все смешалось, и будто сам воздух наполнился праздником и весной. А дед еще сомневался! Да если всех собрать – целая первомайская колонна получится.

Ожидали, что на майские праздники дед приедет в гости. Нет, не собрался. Никак, мол, не управятся без него в колхозе. «Потому как, – написал он своим корявым почерком, – хоть должность моя считается и не очень заглавная, но, как мыслю, что без пастуха коровье стадо уже не культурное стадо, а дикая стая, и оттого личному хозяйству трудового колхозника проистекает материальный урон и сильное беспокойство».

Ну дед, как загнет! Семьдесят пятый год, а всё дела у него, не может своих коровок оставить.

Я здорово огорчился, что дед не приехал. С ним жуть до чего весело. В прошлом году месяц в деревне пробыл у него – чуть не каждый день живот от смеха болел. Его со всех домов сходятся слушать. Только и просят:

– А ну, дед Прокофей, расскажи чего поскладней!

Так иногда заслушаются – и про телевизор забудут. Вспомнит кто-нибудь, а на него только рукой машут:

– Да сиди, тут свой телевизор!..

Ну не приехал, так не приехал. Не откладывать же праздники.

Вот встретили и отгуляли все майские большие праздники, а тут совсем рядышком – и конец учебы. Вообще-то, учиться в мае – все равно что маяться. С одной стороны, надо бы как следует поднажать, четверть последняя, можно еще что-то дотянуть, исправить, чтобы год, например, без троек закончить, а с другой стороны, вся живая природа как с цепи сорвалась. «Люблю грозу в начале мая…» Ну, точно! Гроза однажды разыгралась – я даже подумал (может, это смешно, но честно говорю): вдруг, думаю, огромный домина наш завалится? Ничего, выстоял. Крепко сделали.

А в конце мая солнце принялось жарить как летом. Еще недавно бело-розовые яблони и вишни, что виднелись за палисадниками частных крошечных домиков, отцвели. Мотыльки начали порхать еще до майских праздников. А траву на газонах посеяли – ну, такая вымахала, хоть бери косу. А как, бывало, хотелось бросить учебники, тетради и бежать на площадку – в футбол играть!

И все же кое-как дотянули. Школе – конец. Вроде ура кричи – каникулы! В седьмой перешел! И с хорошими оценками, без единой тройки.

А было немножко грустно. Новая школа мне нравилась. И учеба здесь как-то лучше пошла. Но если честно: грустно больше всего было из-за Киры. То в любой час мог увидеть ее в школе. Пусть еще и не очень разговаривали мы, а только так – улыбнемся, кивнем друг другу или спросим, какой был урок, много ли на дом задали. Но даже и эти минутные встречи мне были дороги. Сидишь на уроке и думаешь: сейчас Киру увижу.

А теперь как увидишь? Можно неделю ходить, и не встретишь. Или в лагерь, вообще, уедет. Когда в начале июня те, кому на первую смену достали путевки, стали собирать рюкзаки и чемоданы, я совсем приуныл. Лежу как-то вечером и думаю: «Что же это делается со мной? Неужели в самом деле влюбился? Вот странно: сколько девчонок всяких видел, и в старой школе, и здесь, и ничего – жил себе спокойно. А с Кирой еще и не поговорил толком, почти не знаю ее, и не красавица никакая, а вот на тебе – из головы не выходит».

Утром специально уселся перед ее подъездом на лавочку – в журнале «Крокодил» карикатуры разглядываю. С места, сказал себе, не встану, пока не дождусь. Не будет же она целый день дома сидеть.

Мимо идет Лешка Фомин. Спортсмен. Плечи шире моих. Двадцать раз подтягивается на турнике. Голубая футболка с олимпийскими кольцами на Лешке, в руках – мяч. Увидел меня – обрадовался.

– Команду как раз собираю. Яшка сейчас выйдет. Игорь. Гвоздик за хлебом побежал, через пять минут будет. Сегодня играешь на левом краю нападения. А Гвоздика в центр поставим.

Все распределил Лешка. А как мне уходить – на левом краю играть? Про Киру ведь не скажешь.

– Лех, – говорю ему, а сам чешу в затылке, – такое дело… Не могу я сейчас.

– Чего? – Лешка и рот приоткрыл с обломанным передним зубом. – Глянь – как накачал! – И он сильно ударил мяч о землю. Мяч отскочил и – точно! – до второго этажа взвился.

– Дело, понимаешь, срочное. Карикатуру хочу на конкурс послать. Срок кончается, а… – Я уныло прищелкнул языком. – Еще и темы не придумал.

Лешка подошел, с уважением посмотрел рисунки на странице журнала.

– Так нарисовать можешь?

– Как получится, – скромно ответил я.

– Силен! – Теперь Лешка с не меньшим уважением смотрел на меня. Но вдруг оглянулся на подъезд и спросил: – А чего тут сидишь? Где карандаш?

Ну, мертвая подсечка! Одно только и выручило, что он еще и про карандаш спросил.

– Нарисовать – половина дела. Сначала придумать надо. Вот смотрю, вдохновляюсь.

– Ладно тогда, – сказал Лешка. – Вдохновляйся. Нарисуешь – покажешь!

Он пошел дальше, прихлопывая о землю мяч, а я остался сидеть.

«А что, в самом деле, возьму и нарисую». Это я так подумал. И правда, чего время зря терять? Может, до обеда придется сидеть.

Когда Лешка про карандаш спрашивал, я мог бы доставь из кармана шариковую ручку с красным стержнем. Тогда бы он совсем поверил. А что бумаги нет – не беда. Поля в журнале широкие.

Думал, думал – Лешку нарисовал. Стоит спиной, на майке – кольца, а правая поднятая нога впереди. Это он по мячу ударил. Но левая его нога не понравилась мне. Нового Лешку нарисовал, ногу в струнку ему вытянул, руку резко согнул. Лучше получилось. Эх, голову бы чуть откинуть назад. Был бы карандаш – стер, подправил бы. Ничего, надо руку набивать. Сверху, на чистом поле, новый эскиз сделал. Теперь сразу видно: Лешка по мячу не просто ударил, а шарахнул изо всей силы. Пушечный удар! Куда же попал?.. Впереди ворота с сеткой изобразил. Только в сетке огромную дыру еще сделал, и позади ворот, с мячом у груди, как барон Мюнхгаузен на пушечном ядре, летит в воздухе Яшка, который у нас за вратаря стоит.

Но Яшка у меня тоже не очень хорошо сначала получился. Принялся рядом нового рисовать. Рисую, и вдруг слышу:

– Здравствуй, Петя!

Кира – в двух шагах. Вот как увлекся! Не сказала бы «здравствуй» и прошла мимо – я бы, наверно, и не заметил, пропустил бы ее.

– Ты что делаешь?

– Рисую, – говорю. – Пушечный удар Лешки Фомина. А это – Яшка, вратарь. В небеса улетает.

Мое сатирическое творчество, видно, произвело на Киру не очень сильное впечатление. Ее больше интересовало другое:

– А почему у нашего подъезда сидишь?

Тоже – удар в солнечное сплетение!

– Тебя, – говорю, – дожидаюсь!

Но это я сказал таким голосом, который должен был бы начисто исключить подобную возможность. Будто пошутил. Не знаю, как поняла меня Кира. Сдерживая смех, она сказала:

– Вот я и пришла. То есть, приехала. А теперь уезжаю.

На этом «уезжаю» я и раскололся.

– Куда, со страхом спрашиваю, – уезжаешь? В лагерь?

Как рассмеется! Прямо слова не могла сначала выговорить.

– В какой лагерь! На лифте обратно уезжаю. Домой. Увидела тебя с балкона, интересно стало – чего тут у нашего подъезда делаешь. Теперь уезжаю.

– Зачем? – вздохнул я.

– Что зачем?

– Зачем уезжаешь?

– Так увидела все. Узнала. Рисуешь.

Я печально взглянул на нее и решился – спросил:

– А почему здесь, у вашего подъезда, сижу? Не знаешь?

– Но ты же сказал.

– Что сказал?

– Что меня дожидался. Или… – она сделала небольшую паузу – или ты пошутил?

Дальше играть в молчанку мне показалось глупо.

– Нет, – говорю, – не пошутил.

Кира затянула потуже поясок на цветастом халатике, в котором вышла на меня посмотреть, и, помолчав, спросила:

– Если дожидался… значит, хотел сказать что-то?

Я вздохнул тяжело и печально:

– В школе каждый день видел тебя, а теперь… Вот уже четыре дня прошло. Не видел.

– А я тебя вчера видела, – сказала Кира. – Да! С сумкой шел. Наверно, из магазина. Мне оттуда, – она улыбнулась и, задрав голову, показала на один из балконов на девятом этаже, – все видно.

– Тебе хорошо, – позавидовал я.

– А из окна на кухне вся другая сторона видна. И спортивная площадка. Позавчера смотрела, как ты играл в футбол. Видишь, все знаю о тебе. А балкон наш вон тот, с синим ящиком для цветов. Видишь? Там еще белье висит.

– Теперь буду знать, – с трудом сдерживая радость, кивнул я. – А в лагерь ты не уезжаешь?

– Нет, не смогу. – Кира сделалась сразу печальной. – У мамы зимой грипп был, а потом осложнение на сердце. Ей тяжелую работу пока не разрешают. Вот сегодня стирку затеяли, а машина отчего-то не включается. Руками приходится. Ты когда-нибудь стирал белье?

– Так, – пожал я плечами, – майку, носки.

– А ты простыню попробуй, – сказала Кира. – Даже не представляю, как раньше без стиральных машин обходились и никаких механических прачечных не было… Ты извини, ладно? Я побегу. А то за мамой смотри да смотри. Сейчас, пока белье вешала, она уже простыню выжимает. А знаешь, как тяжело выжимать большие вещи! Хотя откуда тебе знать? Я побежала.

Исчез в темных дверях ее цветной халатик, и стало мне как-то и грустно, и радостно одновременно. Радостно, что поговорили наконец, что и она, оказывается, помнит обо мне, из окна за мной наблюдает, интересуется. А грустно было оттого, что вот я могу и в футбол сейчас пойти играть, и в кино, если захочу, а Кира не может. Стирать должна. Наверно, и полы сама моет.

В футбол, левым крайним нападения, играть я не пошел. Вернулся домой, постоял на балконе. Вытянув шею, попытался со своего шестого этажа разглядеть балкон Киры. Только синий краешек цветочного ящика увидел. Немного.

Потом включил проигрыватель, поставил пластинку с «Аббой», но не дослушал и первой песни – вдруг подумал о стиральной машине. Почему же она не включается у них? Может, самая ерунда какая-нибудь? Прошлым летом у деда в комнате лампочка перегорела. Другую ввернули – не горит. А волосок целый. Дед плюнул, уже хотел спать ложиться, а я вспомнил, как отец патрон исправлял. Вывернул я пробку в сенях, потом фонариком присветил и шляпкой гвоздя контакт в патроне отогнул повыше. Дед потом всей деревне рассказывал, какой я хитроумный спец по электрическим делам. А мою будущую судьбу он так определил:

– Быть тебе, Петруха, большим ученым. А как поднатужишься шибко, то и выше взлетишь – самим электрическим министром станешь.

Сейчас, вспомнив дедовы похвалы, я с досадой подумал: «Чего бы сразу не догадаться – предложить свою помощь, когда о стиральной машине Кира сказала! Ну, стирать не умею, ладно, а включатель-то или вилку исправить могу. И не мучалась бы она со своей больной мамой. Смешно: в век электроники стирать руками!»

И я решился. Взял отвертку, плоскогубцы, кружок изоленты, хлопнул дверью и, не вызывая лифта, сбежал вниз по лестнице.

Но сразу подниматься на девятый этаж в 217-ю квартиру я все же постеснялся. Что подумает ее мама? Да и сама Кира еще неизвестно как отнесется к моему неожиданному приходу.

Я сел на бортик песочницы, где две малышки лепили желтые куличи, запрокинул вверх голову и стал смотреть на балкон с синим ящиком.

Ждать пришлось недолго. Слева от белой наволочки мелькнули руки, и появилась Кира. Я встал, хотел крикнуть ей, но вижу: она и сама, кажется, заметила меня. Так и есть – смотрит, улыбается, рукой помахала.

И я помахал – спускайся, мол, сюда. А кричать не стал. И от песочницы отошел, снова сел на ту же лавочку, у подъезда. Зачем привлекать лишнее внимание?

– Петя, ты что? – выйдя из дверей и все так же улыбаясь, спросила она.

Я показал отвертку.

– Могу посмотреть, если хочешь. Отчего она не включается.

– Стиральная машина? Спасибо. Уже все.

– Что все? – не понял я.

– Починили.

– Сама?

– Ну, где мне! Парень из соседней квартиры приходил. Что-то в вилке там было.

– Так и знал, – разочарованно сказал я, а сам как-то тревожно подумал о парне-соседе. – Вилку и я в два счета починил бы.

– Я же не знала, что ты такой мастер! – Кира улыбнулась мне, радостно улыбнулась, и я почувствовал, будто от земли отрываюсь, будто крылышки у меня на спине или мотор с пропеллером, как у Карлсона.

– Немного соображаю, – сказал я. – Дед живет в деревне – тоже хвалил меня. Если, говорит, поднатужишься, то самим электрическим министром станешь.

Я чуть смутился, решив, что так-то уж хвастаться, пожалуй, незачем, и поспешил перевести разговор на другое:

– Сейчас со своего балкона глядел – только кусочек синего ящика видно.

– А мне на твоем – только красные перила.

– Знаешь, какую штуку придумал, – сказал я. – Хотя нет, сделаю – сама увидишь. Через час принесу. Ты тогда выглянешь с балкона?

– Ладно, – удивившись, сказала Кира.

– А как мама себя чувствует?

– Хорошо. Спасибо. Интересно, что же ты придумал?

– Увидишь.

Теперь-то мне бы совсем пора было уходить, а я все тянул.

– Так я обязательно выгляну через час, – напомнила Кира.

– А что… – неловко спросил я, – машина, значит, теперь работает?

– У-у, воет, как зверь! Только белье-то почти все уже постирали.

– Кира, а это… какой парень?

– Обыкновенный, – ответила она. – Мама попросила его посмотреть. Он во вторую смену работает, на заводе.

Ну никак не хватает у меня выдержки! Нет бы промолчать, про себя обрадоваться, а я сразу, как курок нажал:

– Ах, на заводе!

Конечно, она догадалась. Ну да что теперь жалеть. Пусть и догадалась! Даже и лучше, что догадалась. Пусть знает, что мне какие-то там соседи-соперники не нужны.

А придумал я очень простую вещь. На конец палки, на тонком гвоздике, прикрепил обыкновенную вертушку-пропеллер. Вертушку вырезал из легкого липового брусочка. Таких брусочков в наборе авиамодельных деталей несколько штук дают. Но провозился я долго. Пока шлифовал шкуркой, дырочку точно в центре прожигал – больше часа прошло.

Кира, видно, уже давно стояла на балконе. Сразу замахала мне рукой. Наверно, обрадовалась. Почему наверно? Обрадовалась. Я это понимал, чувствовал.

Она быстренько спустилась на лифте, и я протянул ей вертушку.

– Не сердишься, что так долго? Хотел получше сделать. Сможешь привязать на балконе?

– Чтобы ветер ее крутил? – сразу догадалась Кира. – А ну! – Набрав воздуху, она округлила щеки и сильно подула на винт. Недаром я потрудился, центр до миллиметра выверял: пропеллер завертелся, как у настоящего самолета.

Кира обрадовалась, посмотрела на меня серыми удивленными глазами, будто не веря.

– Действительно, какой ты мастер!

– И себе такую же сделаю, – сказал я. – У тебя на балконе будет крутиться и у меня – тоже.

– Как хорошо придумал! – сказала Кира. – Спасибо! Я двумя гвоздиками прибью, к ящику.

– Правильно, – одобрил я. – А гвозди у вас есть?

– Как же можно без них! У отца в ящике много всяких гвоздей. И два молотка.

Я засмеялся:

– Тогда все в порядке. Одни молоток держи в правой руке, другой – в левой.

– Смешной ты, – сказала Кира.

– Посмотрела бы на моего деда!

– Я побегу прибивать!

Она это сказала так решительно, что я, конечно, постеснялся предложить свои услуги.

Впрочем, они вовсе и не нужны были. Стукнула Кира несколько раз молотком, и длинная белая палочка, которую я так же, как и сам винт, отшлифовал шкуркой, неподвижно замерла перед синим ящиком. Но вертушка на конце почему-то не крутилась. «Неужели погнула случайно?» – с тревогой подумал я. И только подумал, винт повернулся и – пошла машина работать! Это ветерок, значит, подул.

Кира не одной, а двумя руками замахала мне сверху. От радости замахала. И будто говорила: «Спасибо! Спасибо!»

И мне радостно-радостно стало.

Дома я опять принялся за работу. Всю кухню замусорил, зато часа через полтора такая же вертушка крутилась и на моем балконе.

Здорово! Балкона Киры не вижу, а вертушку ее вижу. И она мою видит.

В кухне я подмел и высыпал в ведро стружки, сходил на лестницу и вывернул ведро в пасть гулкого зеленого мусоропровода. Вернулся, поставил на место ведро, заглянул в открытую дверь балкона – крутится!

И так мне стало весело, хорошо, и захотелось еще что-нибудь сделать. А что сделать? Вспомнил о своем рисунке на полях «Крокодила». Посмотрел. А ведь ничего! Но это же только эскиз. Я устроился возле подоконника, где стоял толстый кактус с длинными колючками, и на листе плотной бумаги принялся рисовать молодца Лешку, от пушечного удара которого прорвалась сетка ворот и бедный Яшка полетел куда-то в космос. На этот раз карандашом рисовал, то и дело подправлял резинкой. Работал я с усердием, и все же времени на карикатуру потратил еще больше, чем на вертушку. А когда закончил, то сразу почувствовал, как зверски хочу есть. Вот чудеса – рисовал, и голода не было, а тут хоть кактус с колючками заглотал бы! Посмотрел на часы – о, еще бы не захотеть, начало пятого! В кухне вытащил из холодильника сковородку с котлетами, не разогревая, слопал две штуки, похватал вареных картошек. А пока ел, все смотрел на рисунок и улыбался. Тогда и название придумал. Красным фломастером написал внизу листка: «Фантастическая история пушечного удара Л. Фомина и полет вратаря Яшки в космос».

Надо ребятам будет показать. Я поглядел в окно, откуда, как и у Киры, была видна спортивная площадка с полем, огороженным невысокой сеткой, и удивился: неужели так с утра и гоняют мяч? Вон и Лешка по полю носится, и Яшка стоит в воротах.

Я завернул рисунок в газету и побежал во двор. Пусть Лешка посмотрит, убедится, что я не свистун.

Игра была в полном разгаре. По полю, трава на котором была совсем не такая густая, как на газонах, металось человек пятнадцать ребят.

Я попытался подозвать Лешку, но тот будто и не увидел меня – бежал по краю и кричал Гвоздику, только что отнявшему мяч у рыжего паренька в кедах: «Мне! Мне! Пасуй!»

Наконец я дождался, когда мяч у кого-то срезался с ноги и покинул, как говорят комментаторы, пределы поля, даже через железную сетку перелетел.

– Смотри! – подбежал я к Лешке и развернул газету со своим творением на альбомном листке.

Лешка заулыбался, и не только верхний щербатый зуб показал, но и все остальные – белые и крепкие.

– Вот это да! – выдохнул он. – Ребята, бегите сюда!

Сбились кучей, смотрят, хохочут, Яшку по плечу хлопают и меня, конечно, хвалят. Разве не приятно? Еще как!

– Дарю, – сказал я Лешке.

– Хотел же посылать.

– Ничего, другой нарисую… Ну, кто тут проигрывает? Кому помогать?

Я скинул рубаху и вспомнил о Кире. Поискал глазами ее кухонное окно, но, ясное дело, не нашел бы, не определил в длинном ряду других – какое и где оно, только вдруг сердце у меня екнуло: в одном из окон, в открытой половинке рамы, увидел саму Киру. Сюда смотрит! На меня!

Я поднял руку и помахал ею в воздухе. Никто же не знает, что делаю. Может, жарко мне, или специальная разминка у меня такая.

Покосился на окно – и Кира в ответ руку подняла. Молодец! А то бы высунулась от радости по пояс, и давай махать-размахивать. Все понимает Кира.

Наигрались мы, набегались, голов позабивали – больше некуда. Я и рубаху не стал надевать, до того потное и липкое было тело.

Пришел домой, а там – новость: дед письмо прислал. Может, оно еще с утра лежало в почтовом ящике, да я так целый день торопился, носился туда-сюда, что забыл и в ящик заглянуть.

После обязательных приветов и поклонов дед сообщал:

«Не думал, не гадал, что выпадет мне такая полоса, вроде как безработный я теперь сделался. А все Кирилка – сын Мотьки, которая в прошлом годе одной премии за лен четыреста целковых отхватила.

Думал я, и замены-перемены нет мне, старому ветерану пастуховского дела. А что вышло? Что Кирилка, стервец, удумал? Взял ту магнитофону на ремешке и записал на ней всякие голоса природы. Там и птахи у него поют-заливаются, и собаки брешут, и Пугачева Алка над королями разпотешается. А самое главное, быка по кличке Буран записал в ту пленку. Я хотел гнать Кирилку в шею с этой его шумовой машинкой. Зачем, думаю, нужон мне такой помощник? Стадо, думаю, все разгонит, а то и коровы вовсе перестанут доиться. А он упросил, стервец, – пожалел его, не прогнал.

И вышло тут мое полное поражение на пастуховском фронте. Бык на той пленке до того натурально ревет, что коровок моих будто кто подменил. Идут, глупые, на голос его, не разбегаются. А хозяйки говорят – и молоко лучше стало.

Вот что наука делает. Не зря, видать, Кирилка девять годов на парте штаны протирал. Удумал, головастый! И выходит, он теперь – главный командир коровьей роты. А мне, как ни крути, в отставку подавать надо. Да оно вроде и пора.

И потому, дорогой зять Алексей, внук Петруха, дочка Зина и внучка Наташа, думаю я недалеким днем, как и обещал, прибыть к вам в гости. Остаюсь ваш дед Прокофий».

Ясно, что и до моего прихода дома у нас читали забавное послание деда. Но когда я, чуть сгорбившись, энергично размахивая рукой и, как мне казалось, удачно подражая интонациям деда, вновь выразительно зачитал письмо, то мама, уже уставшая смеяться, сказала:

– Ой, не могу больше! Его бы на эстраду или в кабачок «Тринадцать стульев»!

Зато сестренка моя ничего такого смешного в письме не находила. Ее другое заботило:

– А дедушка кнут с собой привезет?

Маме и отцу она, видно, уже задавала этот вопрос, теперь до меня очередь дошла.

– Вот слушаться не будешь – он тебя кнутом этим как стеганет по спине!

– Ты все врешь! – обиделась Наташка. – Дедушка хороший.

Но долго таить обиду сестренка не могла:

– А что это крутится на балконе? Игрушка? Мне сделал? Можно, я отломаю? По улице буду бегать.

– Попробуй только! – погрозил я кулаком. – Разве это игрушка? Электростанция. Настоящий ток может вырабатывать. Чтобы лампочка горела.

– А у нас и так горят лампочки, – заметила сестренка. – Ты опять обдуриваешь!

– Не обдуриваю, – серьезно сказал я. – В чем-чем, а в электричестве понимаю. Вот гляди: если приделать к этой вертушке маленькую-маленькую динамомашину, то от нее может загореться маленькая-маленькая лампочка.

– А зачем такая маленькая-маленькая лампочка?

Мне надоело вразумлять Наташу, и я сердито сказал:

– Значит, надо! И попробуй, тронь только! Пусть крутится. – Я поднял голову и на далеком балконе девятого этажа увидел такую же тонкую, белую палочку. – Пусть крутится, – повторил я. – Может быть, другим людям очень интересно смотреть, как она крутится.

Когда я лежал в кровати и смотрел в потолок с узкими мазками голубоватого света от неплотно завернутых штор, и сон еще не путал мысли, то весь этот сегодняшний день вдруг представился необыкновенно важным, может быть, самым главным днем моей жизни. С какой-то странной, непривычной нежностью думал я о Кире, что завтра не только увижу ее, но и смогу поговорить, посмеяться, сделать что-то хорошее и нужное ей. Я вспоминал все наши сегодняшние короткие встречи и с радостью убеждался: мне все-все было дорого и приятно, ни одно слово ее или движение не вызывали досады. Все понимала и все делала именно так, как нужно, эта славная, умная, хорошая Кира.

И как только утром проснулся – это вчерашнее светлое воспоминание снова ожило во мне. Но просто лежать и вспоминать я уже не мог. Быстро поднялся и первое, на что посмотрел, – вертушка на балконе. Крутится! Выскочил босиком на прохладный бетон балкона, посмотрел вверх – крутится! И всегда будет крутиться! И всегда буду о ней думать! И буду радоваться! И всегда, как сейчас, с голубого неба будет светить горячее солнце!

Я думал так.

Так чувствовал.

Я и представить себе не мог, что через какую-то неделю все вдруг круто изменится, и ни радости этой, ни восторга уже не будет. И само солнце на том же голубом небе светить будет совсем иначе.

Но тогда я не знал этого. Я был полон надежды скорее увидеть Киру. И действительно, увидел. Она вышла из подъезда и дружески кивнула мне. Она не могла поздороваться, потому что я был слишком далеко – сидел на узкой доске песочницы, где вчера двое малявок лепили желтые куличи. Она была уверена, что я сижу не просто так, а жду ее.