Текст книги "Строчка до Луны и обратно"

Автор книги: Владимир Добряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Староста класса

В первой четверти старостой нашего 6-го «А» был Ванька Черемухин. Вот жизнь была! Дежурные назначались только так, для видимости. Каждый делал что хотел. Никаких тебе классных собраний, ни проверок чистоты, ни учета. Опоздаешь на урок – никто и не узнает. Ванька не выдаст…

А теперь порядки другие. Ванька больше не староста. Переизбрали. Нина Сергеевна – новая классная руководительница – так сказала о нем на собрании:

– Черемухин со своими обязанностями не справился. У него не хватило ни организаторских способностей, ни твердости, ни принципиальности.

Вообще, правильно сказала. Но лично меня Ванька как староста вполне устраивал.

И еще Нина Сергеевна сказала:

– Если мы хотим по-настоящему бороться за честь класса, чтобы стал он лучшим в школе, нам в первую очередь надо избрать инициативного и серьезного старосту.

Избрали Любку Карпову. Если бы я знал, что Любка окажется такой язвой, ни за что не поднял бы за нее руку.

Началось с цветов. Девчонки понатащили из дому целую кучу всяких цветов в горшках. Все подоконники уставили, будто это ботанический сад. Ну ладно, цветы – чепуха, не мешают. Но потом на стенке появился список дежурных. Под линеечку написали, красиво. Я сразу узнал, что Томка Попова писала.

Так старалась, точно ей за это пятерку поставят. Заголовок разноцветными карандашами раскрасили.

Первыми дежурили Томка Попова и Нелька Омельченко. Я в тот день так разозлился – чуть не отколотил их. Еще бы! Стали в дверях, как тигрицы, и никого за всю переменку в класс не пустили. А мне надо было задачку по геометрии списать. Я и ругался с ними, и грозился «по косточкам разобрать» – не пустили. Ужас, до чего принципиальные оказались.

Я думал, что это дело с дежурствами скоро поломается. Даже ребят подговаривал, чтобы из класса на переменах не выходили. Но ничего из этого не получилось. Любка как кремень стояла. Чуть что не ладится – к Нине Сергеевне за помощью. Да и девчонки все за нее. И такие горластые стали! О том, чтобы опоздать к звонку, или списать домашнее задание, или вообще подурачиться, посмеяться на уроке – и думать было нечего. Прямо житья не стало от Любки. «Отлупить, что ли, ее?» – подумал я. Но побоялся. Взял тогда пришел раз в школу вечером, после второй смены, запер в классе стулом дверь и на обратной стороне крышки Любкиной парты вырезал перочинным ножом: «Любка – язва». Буквы получились большие, белые. Откуда ни посмотри – видно.

Шум из-за этого едва не на всю школу был. Я утром на другой день нарочно позднее пришел, к самому началу урока. Захожу в класс, а там около Любкиной парты – толпа. Все галдят, руками размахивают. Конечно, больше всех Томка Попова разоряется. Это у нее характер такой – задиристый.

– Ах! – говорит Томка. – Если бы только узнать, какой дурак это вырезал! Ах! Что бы я с ним сделала!

Это точно. Да ничего только она не сделает. Попробуй-ка, узнай, докажи – кто вырезал.

Как ни в чем не бывало я положил на место портфель и подошел к ребятам. Крышка парты была откинута, и буквы на черной краске так и бросались в глаза.

Томка подозрительно посмотрела на меня и сказала:

– Видал работку!

– Ого! – нарочно удивился я. – Это кто ж постарался?

– А может, ты сам знаешь? – Томка продолжала подозрительно смотреть на меня.

Но я и глазом не моргнул:

– Откуда мне знать! Я только пришел.

Тут же вместе со всеми стояла и Любка Карпова. Мне даже немножко жалко сделалось Любку. Побледнела, губы кусает, того гляди заплачет. Девчонки наперебой успокаивали ее:

– Не переживай. Все равно узнаем…

– Правильно, Люба, не расстраивайся. Ведь тот, кто вырезал это, – сам дурак, последний, набитый дурак…

Приятного в таких разговорах было мало, и потому я спросил Любку, показав на парту:

– А вчера ничего не было?

Любка отрицательно покачала головой.

– Значит, кто-то из второй смены вырезал, – сказал я.

– Никогда не поверю, чтоб восьмиклассники такими глупостями занимались, – сказала Нелька Омельченко. – И потом, на этом месте сидит никакая не Любка, а Светлана Потемкина. Отличница. И еще в кружке художественного чтения занимается…

После третьего урока в класс вошла Нина Сергеевна. Она сказала, чтобы все остались на местах.

– Мне обидно и неприятно, – начала она, – что в нашем классе произошел этот хулиганский поступок. Уже не говорю о том, что кто-то из вас, изрезав парту, испортил школьное имущество. Я хочу сказать о другом. Тот, кто сделал это, оскорбил своего товарища. И оскорбил незаслуженно. Вы все знаете: Люба Карпова – замечательный товарищ, друг, она так много помогает мне создать здоровый коллектив. Я очень благодарна ей за помощь. И вот – эта оскорбительная надпись. Я хочу, чтобы тот, кто совершил этот поступок, набрался мужества, встал и честно признался. Если он, конечно, настоящий и смелый человек, а не трус и тряпка.

Нина Сергеевна внимательно посмотрела на всех и требовательным голосом добавила:

– Ну, я жду…

Тряпкой и трусом я себя никогда не считал, но встать перед всеми и признаться – нет, я этого сделать не мог. Да и не хотел. Хорошо сделано или плохо – что теперь об этом говорить! Уже не поправишь. Я только одного боялся: вдруг Нина Сергеевна станет проверять, что у кого в карманах? И если найдет у меня перочинный ножик… Ну и что – это еще не доказательство. Разве, например, Витюшка не мог бы вырезать такое на парте у Любки? Мог бы. Он ведь тоже сердит на нее. Позавчера разбил цветочный горшок, а Любка сказала: если он не принесет новый, то она с девчонками пойдет к нему домой и расскажет родителям. Витюшка испугался и принес. И Ванька Черемухин, наверно, сердит на Любку. Как же, недавно сам старостой был, а теперь она командует ним.

Но Нина Сергеевна не стала никого обыскивать.

– Что ж, – сказала она, – выходит, никто не виноват. Ну, еще подожду…

И опять я сидел, смотрел в парту и с тоской ждал, когда все это кончится.

Не знаю, сколько бы времени продолжалась эта молчанка, но вдруг Любка подняла руку.

– Ты что? – спросила Нина Сергеевна.

Любка встала, подергала себя за косу, покусала губы и наконец сказала:

– Если не хотят признаваться – и не надо… Не надо. Кто вот это сделал… – она провела рукой по буквам, которые я вырезал, нахмурилась и сердито проговорила: – Кто это сделал, тот все равно когда-нибудь поймет, что я не такая.

И Любка села, захлопнула крышку парты.

– Что ж, – сказала Нина Сергеевна, – пожалуй, ты права. Но мне кажется, что автор этого позорного сочинения уже сейчас раскаивается и понимает, как некрасив его поступок.

А ведь правильно она это угадала. Но что толку – дело сделано, резиночкой буквы не сотрешь.

Несколько дней после этого я чувствовал себя неважно. И, если честно признаться, ребятам в глаза прямо смотреть не мог. Все-таки очень это неприятно, когда подходит, например, ко мне Ванька Черемухин и говорит:

– Ух, знал бы, кто на Любку написал, рожу бы набил!

А Витюшка говорил мне так:

– И ведь, понимаешь, ходит, подлец, среди нас и молчит, не признается. А ведь и на нас думают. И на меня, и на тебя. Ну и скотина!..

Да, вот как получилось. А я сначала еще хотел похвастаться перед ребятами – смотрите, мол, какой герой! А на деле выходит – молчи и не заикайся об этом никому.

И хоть бы парту Любка переменила. Не хочет! Один раз дежурные убирали класс и переставили ее парту в самый конец третьего ряда. Так нет, опять на свое место перетащила.

– Я, – говорит, – не боюсь. Пусть будет стыдно тому, кто вырезал…

А тем временем дела в нашем классе, как говорили на собраниях, шли в гору. В начале второй четверти восемь человек были с двойками, а к концу четверти ни одного не осталось. Я тоже двойку по геометрии исправил. За подсказки стали здорово преследовать. Морозова на географии подсказывала, так ее в стенгазете потом такой нарисовали – все чуть со смеху не попадали, а она два дня с мокрыми глазами ходила и клянчила, чтобы сняли газету. Дисциплина стала в классе лучше. Даже не сравнить, что было.

А Нина Сергеевна каждый день, наверно, к кому-нибудь из учеников на дом ходила. Только и слышно: к нам вчера приходила, у нас была… Я тоже сижу однажды вечером – как раз с ботинком возился, сбил носок и тушью его замазывал. Слышу: стучат. Открыл дверь, а это Нина Сергеевна. Отца не было – в вечернюю смену работал. Посидела она, расспросила, как с отцом живем, кто обед готовит, куда отдаем стирать белье. Думал: жалеть станет, а она ничего, не стала жалеть. Только вздохнула тяжело, да всяких полезных советов кучу надавала, что и как делать надо. Даже сказала, какие моющие средства для посуды лучше, показала, как удобнее мыть и складывать тарелки. А когда уходила, отцу привет передала.

О случае с Любкиной партой скоро совсем перестали вспоминать. Кто-то замазал буквы чернилами, и их почти не было видно. Я и сам уже редко вспоминал об этом. Но к Любке с тех пор стал относиться иначе. Зря, конечно, ее обидел. Девчонка она, если уж сказать по всей правде, неплохая.

Во-первых, справедливая. Кричать без толку не любит. Вообще, свойская, без всяких там штучек. И еще она красивая. Аккуратная всегда, белый воротничок, белые манжетики, косички тугие, золотистые, как проволока в катушке, блестят. У нее и лоб, и щеки, и подбородок с ямочкой – все прямо сияет от чистоты, будто она только из бани вышла.

Следить за чистотой и порядком было самое любимое ее дело. То, что в классе выдумали эту санитарную комиссию и проверку чистоты, – ее затея, точно знаю. В комиссию выбрали Светку Соловьеву и Пашу Евдокимову. Ох, и попортила эта комиссия мне крови! Придешь утром, а Светка и Паша тут как тут, раньше всех заявились. Важные, с красными крестами на рукавах. У Паши – специальная тетрадочка.

– Покажи руки… А ну-ка, что в ушах? Расстегни воротник…

Терпеть не мог этих осмотров! Но с ними – со Светкой и Пашей – еще можно было ладить. Например, тише и безвредней Паши в классе у нас девчонки не было. Да и Светка – не из самых занозистых. Меня во всяком случае понимала без лишних слов. Если уж очень начнет придираться – покажу кулак, она и успокаивается. А Паша и вовсе не скандалила. Скажет для порядка:

– Рубашку пора сменить… Уши вымой. – И поставит галочку в своей тетрадке.

Все бы так ничего шло, да только заболела Паша. И назначили Томку Попову.

Вот в первый же день после этого я и схлестнулся с ней. То всегда Светка первая подходила проверять чистоту, а тут Томка в самые главные начальники себя записала. Я еще и портфель не успел положить в парту, а Томка уже – около меня:

– Показывай руки!

Что значит – показывай? Тоже командирша объявилась! Но я стерпел: не стал ругаться. Показал.

Чего она в них нашла? Руки как руки. Ну, может, не такие чистые, как у других, но ничего особенного. У меня всегда такие. Грязь под ногтями! Подумаешь, какой ужас! А Томка расшумелась, будто я настоящий преступник. «Как тебе не стыдно с такими руками ходить! У тебя под каждым ногтем – миллион микробов!»

Но я и тут стерпел, ни слова не сказал. Но когда Томка посмотрела мою рубашку и закричала еще громче, что это безобразие – ходить с засаленным воротничком, что я неряха, грязнуля, то больше я не мог вытерпеть. Оттолкнул ее, обругал «дурой» и еще по затылку обещал треснуть, если не замолчит. Я хотел уйти из класса в коридор, но Томка загородила дорогу:

– Дурой не обзывай! – закричала она. – Лучше посмотри на себя! Как не стыдно ходить таким грязнулей! Или, может быть, тебя за ручку взять и отвести в баню…

Если бы в ту минуту не подошла Люба, я наверняка треснул бы Томку.

– Что за шум? – спросила Люба.

– Да ты посмотри, какая у него рубашка! – Томка потянулась к моему воротнику, но я отбил ее руку.

– Видишь, и дерется! А какая грязь под ногтями! Два месяца, наверно, не стриг…

– Ладно, обожди, – перебила Люба и сказала мне: – Покажи, Сергей, руки.

Она это сказала просто, все равно, как Нина Сергеевна, когда спрашивает у доски. И я послушался.

Взяв мои руки, Люба осмотрела их, перевернула ладонями кверху. Мне так неудобно сделалось. И ребята кругом стоят. А руки у меня действительно грязноватые. То ли дело у Любы – чистые, гладкие, ноготки подстрижены. А пальцы теплые, мягкие. Мне стыдно было и отчего-то приятно. Потом Люба посмотрела мою рубашку и спокойно сказала:

– И чего ты шум подняла, Тома? Ну, рубашка не особенно чистая. Правильно. Но не все же могут очень часто менять белье.

Я долго потом думал над ее словами. Почему она сказала о том, что не все могут часто менять белье? Неужели ей известно, что мы живем с отцом одни? Странно. Я никому никогда не рассказывал о нашей семье… Может быть, Нина Сергеевна что-нибудь говорила?..

Об этом я узнал через два дня. Получилось это так.

После уроков ко мне подошла Люба и сказала:

– Займи, пожалуйста, в раздевалке мне очередь. На минутку в учительскую зайду.

Вообще-то, никакой очереди я не признаю – пусть девчонки да которые слабенькие стоят, а тут пришлось, точно пай-мальчику, встать в очередь. Неудобно все-таки – как человека попросила.

Верно: через минуту пришла она.

– Занял? – спрашивает.

– Становись, говорю.

– Спасибо.

Знаю, что на «спасибо» надо ответить «пожалуйста», а язык как-то не поворачивается. Промолчал.

Оделись мы. На ней – шубка серая, шарфик красный, шапочка вязаная – тоже красная. Такая нарядная, даже стоять рядом неудобно. Я хотел вперед побежать, но Люба спросила – не знаю ли я, когда открывается центральный каток.

Так вместе и вышли из школы. Она рассказывает, как в прошлом году купили ей беговые коньки с ботинками, но они были немножко велики, а сейчас в самую пору… Я слушаю, поддакиваю, а сам думаю, как бы от нее отделаться. Хорошо еще, что в раздевалке задержались и все ребята успели уйти.

На перекрестке Любе надо было сворачивать направо, но она почему-то замешкалась, остановилась. Потом сдунула с варежки снежинку и сказала:

– Знаешь, Сережа, у меня задачник по алгебре пропал, а на завтра примеры заданы. Может, зайдем к тебе – я примеры в тетрадку себе спишу?

Мне это сразу показалось подозрительным. Но не мог же я отказать. Пошли.

Люба все замечала кругом. И как снег красиво лежит на ветках, и как воробей подпрыгивает на одной ножке, потому что вторая замерзла или подбита. И что снежинки, которые летят сверху, будто расчерчивают тетрадь в косую линейку. И какой смешной вон тот дядька: наверное, целый день ходит по улицам, потому что на шапке у него уже маленький сугроб вырос.

Хоть я и смеялся над дядькой вместе с Любой, но, по правде, больше думал о том, что в комнате у нас грязно, неприбрано. Кровать утром я не застелил, сковородку, кажется, забыл на столе… А если сказать, что отец ушел на работу и не оставил ключа?.. Нет, теперь поздно говорить. Сразу догадается, что вру…

Подошли к нашему дому. Я, когда отпирал замок, сказал:

– Утром сегодня заспался, понимаешь, убрать не успел.

Лучше бы, конечно, попросить Любу чуточку обождать около двери, а самому хотя бы немножко убрать в комнате, но я боялся, что кто-нибудь пойдет с верхних этажей и увидит Любу. И все-таки напрасно не сделал этого. После улицы, где было так светло, нарядно и все покрыто пушистым снегом, комната наша прямо подвалом показалась.

Я и раздеваться не стал. Кое-как быстренько прикрыл кровать, взял со стола сковородку, стакан, корку хлеба и унес на кухню. Там и разделся. Вернулся в комнату. Люба стояла у двери, держала за спиной портфель и рассматривала картину, которую моя сестра Ирина вышила – коричневый котенок с голубым бантом и зелеными глазами.

Вот стоит она, смотрит на картину, и я стою. «Сказать, чтобы села, что ли? – подумал я. – Иль пальто, может, снимет…»

– Кто это такого симпатичного котенка вышил? – спросила Люба.

Об Ирине говорить мне не хотелось, – потом еще начнет расспрашивать. Но не будешь же молчать, если вопрос задают. Я сказал. И Люба, как и думал, сразу поинтересовалась:

– Она не живет с вами?

Вот ведь какие любопытные эти девчонки! Пришла примеры списать, а сама всякие ненужные разговоры затевает.

– Нет, – говорю, – не живет.

– Значит, ни мама твоя, ни сестра не живут с вами?

– А ты откуда все знаешь? – сердито спросил я.

Тут Люба присела на стул, сняла варежки.

– Знаешь, Сережа, задачник у меня никуда не пропадал. Я тебе неправду сказала. Просто недавно Нина Сергеевна немножко рассказала мне про твою жизнь… А я староста класса. Мне нужно знать. Правильно?

Она замолчала и ждала, что я скажу. А что скажу? Подумаешь, если староста класса, так ей все нужно знать! А зачем? Потом растрепать по всему классу…

– Конечно, – сказала Люба и вздохнула, – если тебе неприятно об этом говорить, то не надо.

Она еще помолчала, подождала, но затем все-таки не утерпела – спросила:

– А твоя мама присылает вам письма?

Я вижу – не отвяжется она.

– Писала, – говорю, – в июне. – Со скуки я стал глядеть в окно. На улице все шел снег… Да, зима. Декабрь… Значит – июнь, июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь… Шесть месяцев. Целых полгода…

– Сережа, – вдруг тихо произнесла Люба и отчего-то принялась рассматривать свою варежку, будто никогда ее не видела. – Ты, пожалуйста, извини меня, Сережа, но я хочу сказать тебе одну вещь… Я… Ну и другие девочки из нашего класса… могли бы взять… Только ты, пожалуйста, не обижайся. Хорошо? Мы могли бы взять… ну, шефство, что ли, над тобой. Да, могли бы. Я, правда, с девочками еще не говорила, но они, конечно, поддержат меня…

Я, видно, так покраснел, что Люба еще больше смутилась.

– Ты не думай, – быстро заговорила она, – что это нам трудно. Ни чуточки. Например, могли бы вымыть у вас пол. А я могу постирать твои рубашки. Это мне ничего не стоит. Папа на октябрьские праздники купил стиральную машину с автоматическим отжимом. Так легко стирать! Правда, Сережа, возьми вот сейчас заверни в узелок свои рубашки, а я бы их выстирала и завтра же могла бы принести тебе. Хорошо?

Отчего мне было сердиться – не знаю. Но я рассердился.

– Ничего мне не надо, – сказал я и совсем грубо добавил: – Ничего не надо!

Люба опять начала было говорить, что для нее это сущие пустяки – постирать в машине рубашки, но я слушать не захотел больше, перебил:

– Нечего вам лезть со своей помощью. И все! Мы не калеки.

Люба тоже обиделась. Поджала губы, надела варежки.

– Пожалуйста, не навязываюсь. Я хотела по-товарищески, по-хорошему. Не хочешь – не надо. – Она взяла портфель и направилась к двери. И даже не обернулась – до того обиделась.

Ох, до чего же дурной у меня характер! Как только Люба ушла, я понял, что вел себя как хам, свинья, что меня отколотить за это мало.

Я был так противен себе, что решил весь день голодать. Часа через два здорово захотелось есть. Но я подумал: пусть, все равно ни крошки не возьму в рот. И еще я захотел выстирать свои рубашки. Поставил на газ ведро с водой, нагрел, вылил воду в корыто и начал стирать. Я так долго мылил рубахи и стирал их, что пена в корыте вспухла до самого верха. Я разошелся: еще нагрел воды, выстирал заодно две майки, трусы, носки и пионерский галстук. Когда все это прополоскал в чистой воде, выжал и развесил в кухне на веревке, было уже около пяти часов.

После работы я подобрел к себе. Разогрел суп, поджарил картошки, поел и уселся за уроки.

Утром хотел встать пораньше, чтоб успеть погладить рубашку, но отец догадался об этом раньше меня. Выглаженная рубаха висела на спинке стула около моей кровати. На стуле лежал и пионерский галстук, гладкий, как бумага.

– Поспи еще немного, – сказал отец.

А мне не хотелось спать. Я думал о Любе. Вот на этом стуле она сидела вчера, а ее варежки лежали на столе, как раз где чашка стоит. Интересно, сильно она обиделась на меня? Ну, я дурак, свинья, грубиян – правильно. Но не мог же я допустить, чтобы она стирала мои рубахи. И сам ведь могу. Вон, как новенькая! Теперь и руки у меня чистые. Действительно, после вчерашней стирки руки были белые, ногти будто прозрачные.

Потом я встал, вымыл лицо и шею, оделся, повязал пионерский галстук и постриг ногти. Отец удивился:

– О, ты сегодня, как на большой праздник вырядился!

На этот раз я и по улице шел как-то иначе. Не очень спешил, портфелем не размахивал. Самому было чудно. В класс пришел рано. Но Томка уже была на месте. Когда она подошла ко мне со своей санитарной тетрадкой, то брови у нее смешно поднялись вверх и она промычала: мм.

«Вот те и «мм»! – ехидно подумал я.

Через минуту я забыл о Томке. Ходил по классу, разговаривал с ребятами, а сам глаз не сводил с дверей – когда же придет Люба? Наконец, она пришла. Розовая с мороза, веселая. Сначала я не глядел в ее сторону, только слушал, как она разговаривает. А потом, когда обернулся, то увидел, что и она на меня смотрит. Смотрит и улыбается. Я первый бы не решился подойти к ней. А она подошла. Подвела меня к окну, где никого не было, и спросила:

– Не сердишься?

Вот тебе и раз! А я думал, что она должна на меня сердиться!

– Нет, – говорю.

– Вот и хорошо.

Больше за весь день мы ни слова не сказали друг другу. Но все равно этот день был какой-то особенный. Мне нравилось, как Николай Романович объяснял урок по физике, как Ваня Черемухин решал у доски задачку, нравилось, что дежурные хорошо намочили тряпку и она так чисто стирала мел, что доска блестела, как на солнце. Уроки мне показались короткими.

На другой день я снова не поленился – выгладил штаны, галстук, начистил гуталином ботинки.

По расписанию я и Олег Корольков – мой сосед по парте – были в тот день дежурными. На перемене Олег пошел в учительскую за мелом, а я открыл окно, чтобы проветрить класс. По улице шли люди, проезжали машины. За дверью из коридора послышались голоса, топот и смех ребят. И только в классе никого не было. Я пощупал землю в горшочках с цветами, поднял малюсенький кусочек мела с пола, заметил в проходе между партами бумажку и от нечего делать пошел поднять ее. И тут я увидел… На откинутой крышке Любиной парты я увидел слова, которые вырезал когда-то перочинным ножиком: «Любка – язва».

Кажется, что здесь такого? Сколько раз видел эти слова на ее парте. И ничего. Ну, неприятно немного, и все. Отвернешься – и забудешь. А тут, будто кто по щеке хлестнул.

Я быстро закрыл крышку – до того было противно видеть свое художество.

Весь следующий урок я придумывал всякие планы, как избавить Любу от этой парты. Заменить ее парту чьей-нибудь другой? Не выйдет. Уже пробовали. Взять из соседнего класса? Тоже не выйдет. Все равно узнают, приволокут на место, а Любе еще и попасть может ни за что ни про что. Вот если бы с другого этажа взять… Так разве дотащишь один по лестнице…

И вдруг мне пришла хорошая, просто блестящая мысль. Ладно, парту заменить нельзя. И не надо. Ведь можно сменить крышку. Отвернуть винты, и все в порядке. Эту туда, а ту – сюда. Но опять сомнение меня взяло: а если все-таки поднимется шум? Откуда, скажут, такая крышка взялась? Начнутся разговоры… Нет, не годится…

Выход я все же нашел – очень просто, оказывается. Надо самому сделать крышку. Как раньше не додумался? Возьму доску, обстругаю ровно, закруглю один угол, покрашу – и готова крышка.

На перемене я поскорее выпроводил всех из класса, Олега послал хорошенько намочить тряпку и еще принести мела. Как только он ушел, я вынул линейку, смерил длину, ширину и толщину крышки Любиной парты. Потом вырвал из тетради чистый листок, приставил его к углу крышки, точненько наметил – в каком месте продырявить дырочки для винтов, обвел карандашом закругление.

Последний урок я сидел, будто на иголках – все ждал, когда прозвенит звонок. Где взять доску, я знал. В нашем доме живет плотник дядя Сергей, у него и попрошу.

Но дяди Сергея дома не оказалось. Сын его Левка – хитрый и плаксивый мальчишка – сказал, что отец придет вечером. До вечера, понятное дело, я ждать не мог.

– Левка, – спрашиваю, – у вас доски есть?

– О, у отца сколько хочешь досок!

– Ты бы, – говорю, – дал мне кусок доски.

– Это можно, – с готовностью ответил Левка и повел меня в чулан. Там всяких досок и чурбаков целая гора была сложена. Через минуту я нашел подходящую.

– Вот эту, – говорю, – дашь?

– А ты мне что дашь? – спросил Левка.

Я пожал плечами, а Левка продолжал:

– Знаешь, сколько кубометр досок стоит? Думаешь, рубль, да? Как бы не так! И десятки не хватит.

– Денег у меня нет, – сказал я.

– А что есть?

Я стал вспоминать: компас есть, цепь от велосипеда, шарикоподшипник…

– Цепь не надо, – сказал Левка. – А подшипник и компас принеси. Посмотрю.

Пришлось сходить домой. Жалко было шарикоподшипника – новый, блестящий, так крутится здорово. Я был уверен, что Левка выберет его. Так и получилось. Левка покрутил подшипник, поморщился и положил его себе в карман. Потом осмотрел компас, проверил – оборачивается ли на Север стрелка, и опять поморщился:

– Мало за такую доску, – вздохнул он и стал поглаживать доску рукой. – Сухая, выдержанная! Эх, досочка!

– Ты что же, – испугался я, – и подшипник, и компас берешь?

– Зато какую доску даю! – Левка постучал по ней согнутым пальцем. – Слышишь – колокол!

Я пожалел, что связался с Левкой. Но делать было нечего – взял доску.

У отца в ящике с инструментом я отыскал рубанок, пилу, потом расчертил доску по мерке и принялся за работу. Прежде всего, отпилил лишнюю часть доски. Затем начал орудовать рубанком. Стесывать пришлось много. Через пять минут я вспотел. Но чтобы отдохнуть – не хотел и думать. Стружки – белые, курчавые, все лезут и лезут из рубанка. Красота! Глаз не оторвешь! Я засучил рукава, расстегнул ворот. Хорошо! Целый бы день так строгал. И точно: часа полтора работал и хотя бы сколько-нибудь надоело! Но больше строгать было нельзя. И ширина, и толщина – все тютелька в тютельку. Потом ровненько, как на листке было нарисовано, закруглил угол. Я долго еще возился с крышкой. Шлифовал шкуркой, вырезал места для петель, буравил дырочки. Начало темнеть, когда закончил работу. Крышка получилась на славу, как настоящая. Оставалось покрасить. Краски у нас не было, и я опять отправился к Левке домой. Отец его уже пришел. Он был не такой хитрый и жадный, как Левка. Дядя Сергей налил в пузырек краски, сказал, как мазать, сушить.

Я, конечно, перепачкался, как черт. Но выкрасил ровно, без пятен. Краска блестела, будто стекло.

Пришел с работы отец. Убрать я еще не успел. В комнате стружек, как соломы в хлеву. Краской пахнет. Но отец не заругался. Он почти никогда не ругает меня. Только спросил, что за вещь мастерю. Я сказал, что крышку для парты. Отец больше и спрашивать ничего не стал.

Я подмел стружки, сложил инструмент и пошел помогать отцу чистить картошку.

К утру краска хорошо высохла. Нисколько не прилипала. Я взял отвертку, спрятал крышку под пальто и отправился в школу. Так рано я никогда не ходил в школу. В раздевалке еще никого не было. Я быстро, чтобы кто-нибудь не увидел, поднялся на второй этаж, зашел в свой класс и запер дверь стулом.

Отвернуть шесть винтов оказалось делом нелегким. От волнения руки вспотели, отвертка срывалась. Но все-таки отвернул. Подошел к двери, прислушался. Никого не слышно. Не теряя времени, приложил свою крышку. Да, не ошибся – петли как раз пришлись на свои места. Дырочки немного косят, ничего – закручу.

Вот один винт зашел, второй, третий. Работа уже подходила к концу, когда услышал, что по коридору кто-то идет. Я замер. А если это кто-то из нашего класса?.. Я не дышал от волнения. Ближе, ближе… Нет, прошли мимо. Руки у меня дрожали. Вставил винт, нажал отверткой, и вдруг резануло по пальцу. Боли даже не чувствовал, хотя отвертка рассадила мясо почти до самого ногтя. Пока вынимал из кармана платок, несколько капель крови упало на пол. Я крепко замотал палец платком, торопливо закрутил последний винт. Все. Крышка на месте. Затер ботинком на полу капли крови, схватил отвинченную крышку и стал искать, куда спрятать. Подходящего места не было. Тогда положил ее под пальто, тихонько вынул из дверной ручки стул и вышел в коридор. Я благополучно спустился на первый этаж и выбежал на улицу. Зайдя за угол, огляделся. Не раздумывая, сунул крышку в решетку подвального окошка, куда летом ссыпают уголь.

На душе сделалось сразу легко и приятно. Вытер со лба пот, получше перевязал палец и снова пошел в школу. Я разделся, минут десять побыл в пионерской комнате и только после этого, не спеша, отправился в свой класс. Там уже собралось человек пятнадцать. Одни листали учебники, другие стояли у окна и разговаривали. Томка и Светка, как обычно, проверяли чистоту. Подошли ко мне. Уши посмотрели, шею. Но придраться было не к чему.

Зашло еще несколько человек. А новую крышку на Любиной парте никто не замечал. Мне это казалось странным. Ведь издали видно, что крышка новая. Просто, наверно, никому и в голову не приходило как следует посмотреть на Любину парту. Интересно, сама она заметит?

Скоро в дверях показалась Люба. Она подошла к своей парте, подняла крышку, положила портфель и… никакого внимания на крышку. Побежала с девчонками здороваться. И со мной поздоровалась, улыбнулась, но мне все равно было не по себе: вот, думаю, старался, старался – и, выходит, напрасно. Что старая крышка, что новая – никому нет дела.

Но я ошибся. На первой же перемене о новой крышке заговорил весь класс. Сама Люба заметила крышку или Валя Сорокина, ее соседка, – не знаю. Только когда кончился урок, вижу, рассматривают они крышку, поднимают ее, опускают. И обе плечами пожимают. Других девчонок позвали.

– Парта наша, а крышка другая, – с недоумением объяснила Валя Сорокина.

– Кто же ее заменил?

– Сами не знаем.

И я подошел, тоже будто поглазеть – по какой такой причине народ собрался.

Все говорили по-разному:

– Это школьный столяр сделал.

– Ага, так и будут из-за этой надписи менять! Дожидайся!

– Кто же тогда?..

– Ребус. Загадка египетской пирамиды.

– А может, кто вырезал, тот и сменил?

– Это со второй смены ребята сделали…

Мне, признаться, очень хотелось сказать, что это я привинтил, что сам и крышку сделал, но, конечно, промолчал, не подал и виду.

Целую перемену толковали о новой крышке, да так ни до чего и не договорились.

Я уже думал, что это дело навсегда похоронено и никто никогда не узнает правды, но вышло иначе.

В тот же день меня в раздевалке окликнула Люба:

– Сережа, обожди, вместе пойдем.

Я насторожился: чего ей надо? Неужели о крышке узнала? Хотя как может узнать?

Люба заговорила о всяких пустяках, что интересное кино смотрела, на каток ходила, что скоро – Новый год. Я успокоился.

– Сережа, – сказала Люба, – у нас дома будет елка. Я ребят и девочек приглашаю. Знаешь, мне хочется, чтобы ты тоже пришел. Придешь?

Мне было так приятно услышать это, но, честное слово, я не знал, что ответить.

– Приходи.