Текст книги "Заговор графа Милорадовича"

Автор книги: Владимир Брюханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц)

Законы – законами, но, при отсутствии согласия с мужиками, помещик вполне мог получить топором по голове, и некоторые действительно получали. В массовом же масштабе это грозило новой Пугачевщиной. Поэтому на Дон, в Сибирь и на другие окраины продолжели стремиться относительно свободные государственные крестьяне, если имели силы и средства, а также традиционные беглецы от помещиков. В Сибирь же ссылались и преступники; законопослушные же крепостные оказались неподходящим контингентом для переселений.

Владелец мог сам организовать расселение крестьян на новые земли, предварительно обзаведясь последними (путем приобретения или получив в дар от казны), но для переселения требовались опять же самостоятельные средства, имеющиеся далеко не у всех. К тому же и церкви, будучи государственными учреждениями, возникали в новых местностях со значительными задержками – это тоже порождало множество проблем.

Экономическая практика с середины ХVIII по середину ХIХ века заставила заметить и осознать важнейший фундаментальный факт, что свободные рыночные отношения крайне негативно сказываются на благополучии всех помещичьих хозяйств – как образцово-показательных колхозов, так и поместий с любыми архаичными формами эксплуатации.

До нашего времени при описании быта старой России неизменно извлекается на свет легенда, что тогда преобладающей или хотя бы широко распространенной формой экономики было натуральное хозяйство, находящееся на полном самообеспечении. Это относится как к помещичьим, так и к крестьянским хозяйствам – достаточно обратиться хотя бы к теоретическим изысканиям В.И.Ульянова (тогда еще не Ленина) в конце ХIХ века. Увы, это глупая, наглая и вредная ложь: в России, уже начиная с ХVI века, не было ни одного налогоплательщика, ведущего натуральное хозяйство.

Дело в том, что уже тогда государственный сбор налогов был полностью и окончательно (вплоть до ранних советских времен) переведен в денежную форму. Следовательно, чтобы уплатить налоги, каждый налогоплательщик был обязан продать какой-то товар. Все налогоплательщики, таким образом, были участниками рыночной торговли.

Неважно, что при этом, после уплаты налогов, у крестьянина или даже у помещика иногда вовсе не оставалось денег для самих себя, а потому самообеспечение действительно в значительной степени осуществлялось на натуральной основе.

Неважно и то, что некоторые крестьяне вообще никогда не держали денег в руках – иногда всю свою жизнь: налоги за них уплачивали односельчане, или помещики, или какие-нибудь иные посредники (в том числе – евреи); расплату с этими кредиторами-посредниками крестьянин осуществлял отработкой, отдачей доли собственного урожая или передачей части надельной земли.

Кстати, именно эта ситуация и создавала первичные условия для концентрации деревенских капиталов в немногих руках. Именно она порождала деревенских богатеев (при удаче позже вырывавшихся из деревни и превращавшихся в капиталистов, описанных выше) и еще в ХVIII столетии возбуждала сельский антагонизм и ненависть к кулакам-мироедам.

В 1760-е годы упомянутый литератор М.Д.Чулков писал о них: «Такие сельские жители называются съедалами; имея жребий [при общинном переделе земли] прочих крестьян в своих руках, богатеют на счет их, давая им взаймы деньги, а потому запрягают их в свои работы так, как волов в плуги; и где таковых два или один, то вся деревня составлена из бедняков, а он только один между ими богатый».

«Зажиточные как собственных, так и соседних деревень крестьяне всегда имеют случай недостатками бедных довольствоваться. /…/ Богатый, ссужая бедного своим скотом, получал через то работных людей больше, чем на своем поле употреблять мог, и для того у бедного своего соседа нанимал пустую его землю за безделицу», – вторил Чулкову анонимный автор очередных Трудов Вольного Экономического Общества в 1771 году.

Пользуясь почти неограниченной властью в имениях, многие помещики пытались своими силами бороться с процессом имущественной дифференциации крестьян. В 1767 году князь М.М.Голицын прямо предписывал своему приказчику отнимать земли у деревенских богатеев для наделения ими беднейших крестьян, «дабы со временем таковые неимущие могли быть подлинные и совсем довольные крестьяне, а не гуляки». Но никакие усилия подобных «социалистов-революционеров» не могли остановить естественного хода событий.

В тридцатые-сороковые годы ХIХ века, когда в России в самом разгаре бушевала пропагандистская кампания против аморальности западных буржуазных порядков и западной буржуазии (подробнее об этом ниже), в российских деревнях ютились уже далеко не первые поколения собственных капиталистов, обладавших, нередко, весьма обширными средствами. Да что об этом говорить, если бедный и богатый крестьянин – такие же древние персонажи русских народных сказок, как царь, поп или купец!.. А Владимир Ильич лишь в своем знаменитом труде «Развитие капитализма в России» совершил великое открытие, статистически выявив классовое расслоение деревни, за что еще и подвергся критике со стороны ортодоксов-народников, не поверивших ему! Ох уж эта Россия, все-то в ней запаздывает не меньше, чем на век!..

В российских условиях, когда по традиции, сложившейся еще до ХVIII века, подавляющее большинство хозяев занималось зерновым производством, зависимость цен от урожаев носила пародоксальный характер (как и при любом другом практически однопродуктовом рынке): чем выше урожай – тем ниже цены. Значит, высокий урожай не был гарантом процветания. В свою очередь, низкий урожай угрожал голодом, давал недостаточный объем товарной массы и тем самым тоже ограничивал доходы, а потому также не был желательным явлением.

Непрогнозируемость ситуации усугублялась погодными колебаниями в разных регионах необъятной России, а позже – и колебаниями цен на мировом рынке. На практике это чуть ли ни превращалось в приятную для очень немногих игру в «русскую рулетку» – выигрыш в весьма малой степени зависел от играющего, а проигрыш грозил неисчислимыми бедствиями.

Еще в 1769 году известный идеолог (и один из основателей русского театра и русской драматургии) А.П.Сумароков обратил внимание общественности на вред свободной конкуренции и свободного ценообразования. В дискуссии начала XIX века о дороговизне сельских продуктов активным пропагандистом антикапитализма стал М.Швитков.

Позднее подобное отношение к рынку становилось все более распостраненным. Вот как писал, например, в 1841 году известный агроном и публицист Ф.Унгерн-Штернберг: «Напрасно стали бы заключать, глядя на гумна, заваленные хлебом, пожираемые временем и мышами, что наше сельское хозяйство цветет. Хлеба, точно, много; но это изобилие достигло крайности, и происходящая от этого малоценность главного произведения хозяйства до того доходит, что крестьянин, владеющий шестью десятинами казенной земли, с трудом только уплачивает казенную подать, ничтожную в сравнении с податью, взимаемую в других государствах, и притом сам имеет такое содержание, которого и самые пламенные патриоты не могут не находить дурным. /…/

Только производство хлебных растений составляет цель нашего хозяйства; у нас владельцы стараются обширными посевами вознаградить оскудение земель и плохую обработку, и, правду сказать, достигают желаемого большого количества хлеба. Он падает в цене до невероятности, при всеобщем производстве, между тем как ценность земель, при усилении народонаселения, быстро возрастает. Однако, несмотря на огромное количество наших сельских произведений, хозяева ничуть не богатеют, потому что не в состоянии сбывать произведений по ценам, которые вознаграждали бы издержки производства. Невольно пожелаешь неурожая соседям, как единственному способу увеличить доход, хотя и знаешь, что и им не с чего было сколотить капиталов на покупку, когда в самые урожайные годы выручается, при низких ценах, не более необходимого содержания».

Медленно, но верно, еще до того, как Маркс и Энгельс узрели призрак коммунизма в Европе (к счастью для последней, в ней он так и не смог прочно материализоваться), этот призрак отправился бродить по российским полям. Стремление к плановому хозяйству, избавляющему от рыночных превратностей, стало уже осознанным у многих помещиков. Тяга к коммунизму диктовалась и иными мотивами.

Ко всем прочим неприятностям происходило и быстрое обнищание самих помещичьих семей по все той же демографической причине. Размножались не только крестьяне, но и их владельцы.

Численность дворян с указанных 64,5 тысяч в 1737 году поднялась до 900 тысяч к 1858 году; к этому последнему моменту дворяне составляли около 1,5 % всего населения страны. Все это время продолжалась и имущественная дифференциация дворян.

Петр I, надо отдать ему должное, грамотно оценил такую перспективу, и попытался, по примеру англичан, ввести в 1714 году единонаследие в России.

У англичан, как известно, имение переходит к единственному наследнику; остальные могут одариваться только движимостью и денежными средствами – и то в размерах, не угрожающих сохранению основного владения. Поэтому младшие отпрыски английских дворянских семейств, по существу лишенные наследства, веками пополняли офицерский корпус британской армии и флота и завоевали полмира.

Но либеральные в рамках собственной среды и не чрезмерно трудолюбивые российские дворяне воспротивились столь явной несправедливости, сначала игнорировали ее, а в 1736 году добились и законодательной отмены. Это событие, происшедшее при Анне Иоанновне, и имело для политических судеб России роковой предопределяющий характер – выражаясь словами Струве. Россия прошла мимо возможности сформировать прочный институт лендлордства наподобие английского. В результате имения дробились и дробились, дополнительно усиливая элементарное имущественное неравенство.

Мало того, дворянское сословие продолжало численно возрастать и по другой причине: согласно Табели о рангах, продвижение по службе и достижение определенного чина, как указывалось, приносило и дворянский титул. То же достигалось и при награждении определенными орденами.

Всего, например, только в период с 1826 по 1844 год дворянское звание механическим повышением по службе получило более 20 тысяч чиновников.

Об этой категории людей позже так писал А.И.Герцен: «у нас между дворянством и народом развился не один дворовый человек передней, но и дворовый человек государства – подьячий. Бедная амфибия, мещанин без бороды, помещик без крестьян, «благородный» чернорабочий без роду и племени, без опоры, без военной посадки, сведенный, вместо оброка, на взятки, вместо «исправительной конюшни» на канцелярию и регистратуру, трус, ябедник и несчастный человек, подозреваемый во всем, кроме несчастности… Научите его думать, писать не на гербовой бумаге – и он сделается гигантом протеста или исполином подлости».

Беспокойство перед этим «новым классом» испытывала и верховная власть. Поэтому переходный уровень последовательно поднимали и Николай I в 1845 году, и Александр II в 1856, пытаясь бороться с ростом числа материально необеспеченных дворян.

Но общий порядок сохранялся вплоть до отмены чинов в 1917 году – именно тогда выходцы из этой категории новоявленных дворян – А.Ф.Керенский и В.И.Ульянов(Ленин) – полностью подтвердили характеристику, загодя выданную им Герценом еще в 1864 году.

В то же самое время в центральной России перенаселение росло все возрастающими темпами. Исследования уже советских историков показали, что к 1796 году максимальная площадь распашки земель, годных для зернового производства, была практически достигнута в Московской, Тульской, Смоленской, Черниговской, Ярославской, Псковской и Владимирской губерниях – распахивать там больше было нечего, а населения все прибывало. Как раковая опухоль, аграрное перенаселение постепенно растекалось на все большую территорию.

Хотя об Ф.В.Удалове уже через четверть века никто не вспоминал (за этого незаурядного мыслителя действительно обидно до слез!), колхозное движение в России вновь набирало обороты.

В самом конце XVIII столетия некий Вилькинс, рязанский помещик, осуществил в своем имении преобразования в точности по рецептам, предложенным Удаловым. Терминология, в которой описан эксперимент, однозначно свидетельствует, что Вилькинс Удалова не читал, а дошел до всего собственным умом. Не читал Удалова и Струве, узнав об эксперименте Вилькинса по публикациям потомков последнего, напечатанных в 1830-1840-е годы, и пересказав в собственных трудах.

В массовых же масштабах коллективизация проводилась под названием перевода крестьян на «месячины»: у крепостных отбирали наделы, и они переводились на коллективную работу на полностью обобществленной земле, принадлежащей помещику. Месячина означала месячное содержание, выдаваемое работникам, не имеющим собственных источников пропитания и прочего довольствия. Это, конечно, не совсем колхоз, а скорее прототип совхоза. Впрочем, в каждом отдельном имении были свои особенности, которые так и не подверглись обобщающему теоретическому исследованию.

О «месячине» упоминает уже А.Н.Радищев, а к середине ХIХ века широкое распространение «месячины» отмечается по самым разным углам России и Украины.

Движение развивалось безо всякой агитационной кампании – оно было велением времени и вынуждалось животрепещущими практическими потребностями. Как правило, «месячина» вводилась в беднейших поместьях, где уже практически не оставалось достаточно земли, чтобы ее можно было делить на барщинную и крестьянскую. Подобные мероприятия очевидно противоречили закону, принятому Павлом I, запрещающему более чем трехдневную барщину в неделю, но власти были вынуждены смотреть на это сквозь пальцы.

Большинство же помещиков чуралось экспериментов, лишь с ужасом глядя на надвигающуюся нищету.

Другой, уже следующей формой преобразования хозяйств – когда земли становилось мало даже для прокорма всех поселенных лиц, стал возврат к прежнему оброку. В этом случае дворяне по существу переставали быть помещиками, но оставались рабовладельцами, понуждая крепостных зарабатывать на жизнь любым способом (включая нищенство, ставшее в первой половине ХIХ века вполне профессиональным корпоративным занятием!) и изымая часть доходов в свою пользу. Паспортно-прописочная система не позволяла крепостным, удалявшимся иногда для заработков на огромные расстояния, навсегда покидать своих владельцев. Кроме того, в деревне, как правило, оставалась семья – в качестве заложников.

Возврат к оброку, казалось бы отторгнутому условиями жизни второй половины ХVIII века, был типичным проявлением хождения России по карусельному кругу.

В этих условиях завоевание жизненного пространства поневолестановилось естественной стратегией государства, на которое наваливалась ужасающая тяжесть перенаселения.

Российская армия, обретя мощь и подвижность, могла захватывать и закреплять новые территории, но не могла включать их в систему российского сельскохозяйственного производства. Хозяйственно их осваивать практически были способны только лично свободные колонисты, а не крепостные. Таких людей на окраинах катастрофически недоставало. Частично проблема решалась импортом иностранных специалистов, закрепившихся во многих местностях. Много позже их потомкам предстояло пережить трагедию немецкого населения России.

Колоссальную роль могло играть и действительно играло казачество, совершенно свободное от рабства и крепостничества. Казаки – своеобразный гибрид воинов и сельских хозяев – могли и преодолевать (жесточайшими мерами!) сопротивление аборигенов, и разворачивать экономическую деятельность. Но возможности казаков были небеспредельны, а их численность – не столь велика. К тому же сочетание военных действий с сельскохозяйственным трудом – не самое благодарное занятие.

Заметим, однако, что далеко не всякие территориальные приобретения могли смягчить внутренние проблемы России. Захват территорий Польши (породивший, повторяем, последующий еврейский вопрос в России), Финляндии (с учетом, разумеется, ее климата и прочих природных условий, не способствующих густоте населения), Прибалтики и Закавказья, населенных народами достаточно высокой культуры со сложившимся хозяйственным укладом, мало чем облегчал положение населения центральной России (вот Гитлера, например, подобные мелочи вовсе не смущали!). Значительно полезнее был захват южных степей, допускавших внедрение земледелия; правда, и это подразумевало вытеснение или притеснение обитавших там кочевых племен – со всеми последствиями, наглядно проявившимися в наши дни…

С другой стороны, армии, повторяем, было легче действовать на населенных направлениях: там было кого грабить – в этом, разумеется, русская армия мало отличалась от других тогдашних! К тому же собственные боевые потери, как это ни покажется циничным, также смягчали кризис перенаселения, а потому были полезны России; для таких потерь было, конечно, все равно – с кем и за что воевать…

Похоже, что в конце ХVIII – начале ХIХ века эти стремления не были достаточно четко осознаны ведущими политиками, но объективно побуждали их на вполне определенные действия: русская армия энергично толкалась во все возможные направления.

Характерно в этом отношении мнение высокообразованного великого князя Александра Павловича (будущего Александра I) – в 1796 году он писал в известном письме к В.П.Кочубею: «В наших делах господствует неимоверный беспорядок; грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду, а империя, несмотря на то, стремится к расширению своих пределов». Тем не менее, став позже императором, он, помимо преобразований в управлении (недостаточно успешных!), вынужден был сохранять и завоевательную поступь государства: в его царствование, кроме кровавой борьбы с Наполеоном, Россия захватила Финляндию и Бессарабию, расширила завоевания на Кавказе и в Закавказье, протянула руки к Персии и Туркестану.

Увы, современная история продемонстрировала, что средств для переваривания заглатываемых кусков оказалось недостаточно.

В конечном итоге, помещичьи имения, столкнувшись с неразрешимыми проблемами, неудержимо шли к банкротству.

Дворянский Банк, начавший с 1754 года выдавать кредиты под залог поместий, тщетно ждал их возврата. Очень неохотно, но правительству без излишней рекламы пришлось приступить к продаже беднейших имений, о чем сообщал в 1790 году Радищев. Уже в начале царствования Александра I (т. е. в самом начале ХIХ века) появились целые селения, состоящие из неимущих дворян. Но в большинстве своем «дворянские гнезда» сохранялись, т. к. правительство (за исключением кратчайшего периода при Павле I) не решалось настаивать на их ликвидации.

Нерешительности правительства способствовало и то, что бюрократия, и тогда уже представлявшая собой самостоятельную социальную силу, все еще была личными узами тесно связана с помещичьими имениями.

В то же время росло дворянское недовольство правительством и самим царем: рядовое большинство помещиков в глубине души ощущало свои безнадежные долги государству личными долгами царю – увы, это было прямым проявлением монархической идеологии, связывающей идею государственности с персоной царя.

Отсюда и та ненависть к царям, которая и стала привычной традицией для значительной части образованного общества, еще начиная со времени Павла I.

В то же время, недоимки по подушной подати, скопившиеся в основном на массе беднейших поместий, достигли к концу XVIII века порядка 10 % годового государственного бюджета – т. е. приблизительно той же величины, что и задолженность государства перед иностранными кредиторами!

Начиная с Екатерины II, правительство всерьез заинтересовалось возникшей проблемой. В ответ на опросные листы Вольного Экономического Общества уже в 1767 году из Переславльского уезда Рязанской губернии сообщалось: «Здешние места многолюдны, и по многолюдству уповательно: что больше земледельцов в работу годных, нежели земли удобной к деланию». Аналогичные сведения пришли из Рузы, Вереи, Коломны, Владимира, Гороховца, Юрьева-Подольского, Суздали, Шуи, Костромы, Любима, Кинешмы, Ростова-Ярославского и Романова на Волге.

По тогдашним агрономическим оценкам, при трехпольной системе земледелия на одно крестьянское «тягло» (в традиционном смысле слова – супружеская чета с некоторой помощью менее трудоспособных членов семьи) полагалось порядка 15 десятин пахотной земли (десятина – чуть больше гектара); это была классическая, названная позже «трудовой», земледельческая норма того времени.

Павел I поставил задачу обеспечения этой нормой всего крестьянства. Предварительные расчеты показали, что это – чистейшая утопия: практически было невозможно обеспечить и 8-ми-десятинную норму.

Тем не менее, убийство Павла 11 марта 1801 года положило конец планам грандиозной аграрной реформы. Какого характера это была бы реформа, об этом свидетельствуют шаги, предпринятые Павлом перед гибелью.

Не случайно современники постарались, чтобы о павловском правлении сохранились исключительно нелепейшие анекдоты. Павел действительно правил с необузданностью, не слишком подобающей мудрым государственным деятелям. Но будто бы Петр I, которому он подражал, был лучше!

На самом же деле, решения Павла хотя и поражали смелостью и лихостью, каких не было ни у кого из последующих российских властителей вплоть до октября 1917 года (не случайно аналогии с Павлом I возникли в оппозиционной прессе в первые недели большевистского правления!), но мотивы его действий были предельно ясны. «Для меня не существует партий и интересов кроме интересов государства, а при моем характере мне тяжело видеть, что дела идут вкривь и вкось, и что причиною тому небрежность и личные виды; я скорее желаю быть ненавидимым за правое дело, чем любимым за неправое», – писал Павел еще в 1777 году (т. е. задолго до воцарения), четко предопределив собственную судьбу. К тому же его страсть к порядку доходила почти до мании – как, к несчастью, и у его потомков. Он действительно руководствовался справедливостью, не скупился на благодеяния (в числе прочих – возвратил А.Н.Радищева из сибирской ссылки) и еще более щедро раздавал наказания (например, дважды убирал в отставку своего любимца А.А.Аракчеева), а в итоге растерял всех влиятельных сторонников.

Что же касается экономической и социальной политики, то при всей экстравагантности Павел был предельно логичен и последователен. Он явно сопоставил внешний долг России с недоимками по подушной подати и пришел к соответствующим выводам.

Внешний долг был попросту объявлен недействительным – именно так сделали и большевики в 1917 году. Павел предложил держателям облигаций займов, отпущенных России главным образом голландскими и генуэзскими банкирами, за выплатой процентов обратиться к Англии, якобы задержавшей выплату субсидий на войну с Наполеоном.

Одновременно Павел заключил союз с тем же Наполеоном и собрался в поход на Индию. Могли ли добраться войска Павла до Индии (путь туда лежал через Афганистан, что тогда недооценивалось российскими военными экспертами – как, впрочем, и в 1979 году!) и сумели бы поразить империалистическую Великобританию в самое сердце – это, конечно, большой вопрос, теперь уже неразрешимый. Но факт, что союз с Наполеоном был обусловлен очень четкими соображениями: Россия в тот момент не была должна Франции ни копейки!

Логично, что следующим шагом было бы освобождение России от помещиков, способных только увеличивать государственный долг. Уцелеть решительному Павлу в такой острой ситуации было действительно мудрено.

В конечном итоге крепостнический строй, созданный послепетровской приватизацией, стратегически оказался нежизнеспособен, как и предшествующий петровский режим. Вот это и определяло общеэкономическую и социальную обстановку, в которой и развернулись политические конфликты с самого начала XIX века.