Текст книги "Заговор графа Милорадовича"

Автор книги: Владимир Брюханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 39 страниц)

В соответствии с этим в октябре 1823 года состоялось собрание, на котором выбрали руководство и приняли организационный устав.

Н.И.Тургенев наотрез отказался баллотироваться в руководители. Он дал ряд полезных советов (в частности – образовать две степени посвященности членов: «убежденных», имеющих право выбора Думы и вербовки новых членов, и «соединенных» или «согласных», лишенных этого права), но, по всему видно, подходило его время собирать чемоданы и двигаться за границу. Дума была избрана в составе Н.М.Муравьева, С.П.Трубецкого и Е.П.Оболенского. Этот момент и следует признать по-настоящему возрождением Тайного общества в Петербурге под новым именем – «Северное общество».

Между тем, судя по показаниям декабристов, данным на следствии в 1826 году, планы «Южного общества» выглядели грозно.

Несмотря на давление, оказываемое П.Д.Киселевым, «Общество» росло: даже без отставников список только действующих старших офицеров выглядит весьма солидно: П.И.Пестель, С.И.Муравьев-Апостол, А.П.Барятинский, А.З.Муравьев, В.К.Тизенгаузен, И.С.Повало-Швейковский, В.С.Норов, А.П.Юшневский и С.Г.Волконский. Последние двое были генералами, остальные – на уровне не ниже начальников штабов полков. Это была голова без тела: среди заговорщиков число полковников превышало численность младших офицеров. Лишь подпоручик М.П.Бестужев-Рюмин (правая рука Сергея Муравьева-Апостола) мог сравниться по активности со старшими офицерами и даже с самим Пестелем.

Только последний считался среди них самих настоящим революционером – государственный переворот вроде бы стал главной целью и главным смыслом его жизни. Остальные вспоминали о своих революционных стремлениях лишь время от времени, а к Пестелю, как отмечалось, не без оснований относились как к честолюбцу и карьеристу, метившему в диктаторы.

Вот как рассказывал Сергей Муравьев-Апостол о несостоявшихся событиях осени 1823 года: «полк наш был в Бобруйской крепости. Тогда назначен был смотр дивизии государем. Мы решились – Швейковский, Бестужев[-Рюмин], Норов и я – начать действие. Положили овладеть государем и потом с дивизиею двинуться на Москву. Сие осталось без исполнения по недостаткам средств», – звучит, что говорить, внушительно, но вот что это за штука такая – недостаток средств? Интендантство, что ли, не выделило средств на поход в Москву?

Никто, читавший подобные откровения, начиная с того времени, когда они писались (начало 1826 года) и до наших дней, не счел их параноидальным бредом. Понятно, почему: за этими строками стоял вполне реальный ужас событий 14 декабря 1825 года и восстания Черниговского полка. Однако эти революционные выступления имели, как известно, вполне разумный повод (отказ от повторной, предположительно незаконной присяги), обеспечивший сочувствие и поддержку заговорщикам со стороны многих в принципе законопослушных людей. Ничего подобного, естественно, в 1823 году не наблюдалось, а за перечисленными Муравьевым-Апостолом персонажами не стояло ровным счетом ни одного заранее предуведомленного сторонника.

Государственный переворот в России, совершаемый вдали от столицы четырьмя провинциальными офицерами, – замечательный сюжет для авантюрного романа, но не для реальной жизни. Даже самые экстравагантные из попыток, совершенных в XVIII веке (В.Я.Мирович и др.), имели гораздо более реалистический антураж, но и тогда те из них, которые не получали безоговорочную поддержку нового императора или императрицы, были обречены на гарантированную неудачу.

Как, интересно, можно было бы осуществить изложенный план, если его реализация требовала усилий множества исполнителей, а каждый из них – будь то солдат, офицер или генерал – в ответ на любое предложение или распоряжение заговорщиков обязан был поинтересоваться, а как оно соответствует принятой всеми присяге и почему это вдруг происходит насилие над священной особой государя?

Понятно теперь, каких именно средств тотально не хватало революционерам вплоть до начала междуцарствия в декабре 1825 года? Отдавали ли себе отчет в этом сами заговорщики еще в 1823 году?

К ответам на эти вопросы мы еще вернемся.

Николай Павлович, как известно, даже после августа 1823 года оставался командиром бригады. Насколько это его тяготило, об этом свидетельствует, например, запись в дневнике князя А.С.Меншикова от 15 ноября этого года. Последний оказался свидетелем разговора Николая с генералом А.Ф.Орловым (старшим братом М.Ф.Орлова), который признался, что хотел бы отделаться от командования бригадой в 1-й Кирасирской дивизии. Густо покраснев, Николай воскликнул: «Ты Алексий Федорович Орлов, а я Николай Павлович, между нами есть разница и ежели тебе тошна бригада, каково же мне командовать бригадою, имея под своим начальством инженерный корпус с правом утверждать уголовные приговоры до полковника».

Как видим, Николай Павлович считал принципиальной разницу между собой и опытным боевым генералом, причем разница была, по его мнению, в пользу великого князя!

В этом-то и коренилось противоречие Николая со всеми его подчиненными! Это противоречие подпитывалось секретным назначением Николая в престолонаследники: усилилось самомнение великого князя и, увы, его нетерпимость к подчиненным, а эти последние, не понимая, что имеют дело с будущим царем, излишне давали волю своим ответным чувствам.

Кстати, описанный эпизод мог быть как раз спровоцирован сведениями о назначении Николая престолонаследником, которые он мог только что получить от Вильгельма Прусского.

Отметим и ту специфическую особенность должности инспектора инженерного корпуса, которая более всего, оказывается, импонировала Николаю!

В конце 1823 года с юга в столицу снова приезжали С.Г.Волконский и В.Л.Давыдов, привезшие письма С.И.Муравьева-Апостола в защиту Пестеля. В переговорах с ними Никита Муравьев по-прежнему придерживался уклончивой линии. Резко возражал Муравьев только против контактов «Южного общества» с польским тайным обществом, сообщение о которых привезли делегаты; он считал изменой России идти на соглашение с ее врагами, ратующими за независимость Польши. Переговоры завершились лишь приглашением к приезду в столицу самого Пестеля.

Под предлогом этого предстоящего приезда Муравьев вовсе отказался что-либо обсуждать с новым делегатом южан – Повало-Швейковским, приезжавшим в Петербург в начале 1824 года.

На юге постепенно стало ясно, что препятствием для соглашений с севером остается только личная позиция Никиты Муравьева. Матвей Муравьев-Апостол писал к брату Сергею: «Северное общество останавливает Никита Муравьев, который только что толкует всем членам быть осторожнее», а вот «Рылеев в полном революционном духе». А.В.Поджио писал к Пестелю и Юшневскому: для успеха намеченных целей необходимо «удалить Никиту Муравьева от управления управы».

Эту цель и пытался осуществить Пестель, пробыв в отпуске в столице март и апрель 1824 года.

В 1824 году перед Пестелем стояла та же задача, что и за четыре года до того: навязать столичным заговорщикам идею цареубийства и военного переворота с последующим установлением республиканского строя – очаровательный виток карусели! Тогда, в 1820 году, он действовал совместно с Никитой Муравьевым, теперь предстояло действовать против. В ход с обеих сторон пошли прежние методы: прямые дискуссии с целью убеждения слушателей, манипуляции с подбором состава подходящей аудитории и закулисные интриги.

Муравьев уперся в вопросе о будущей форме правления, ратуя за конституционную монархию. Почему это было принципиально важно для него – этого почти никто не понимал. Не случайно только Н.И.Тургенев выступил против экономических постулатов «Русской Правды» Пестеля – это была последняя услуга Тургенева Тайному обществу и лично Никите Муравьеву. Для остальных вопрос о республике или конституционной монархии был чисто схоластическим – вроде известного: сколько чертей может уместиться на конце иглы?

Для всех представителей социальной среды, к которой принадлежали декабристы, не было сомнений в том, что что-то надо делать. Поэтому они охотно участвовали в дискуссиях о том, что же именно следует делать. Четыре года со времени предшествующей дискуссии, в течение которых не было сделано ничего, должны были бы убедить любого здравомыслящего человека, кроме упрямого Пестеля, что никто ничего делать и не собирается. При таких обстоятельствах вопрос был уже по существу не в том, что делать, а в том, чего не делать: республику или конституционную монархию! Это никого не могло всерьез задеть за живое – ни в 1820 году, ни тем более в 1824-м!

Точно с таким же жаром и с такими же практическими результатами уцелевшие в живых продолжали дискутировать и через десять, и через двадцать, и через тридцать лет – но уже в Сибири! Советским историкам было даже не лень анализировать, какую эволюцию претерпели за это время личные взгляды каждого! Эти изыскания все же принесли некоторые позитивные результаты: позднейшее отступничество декабристов от революционной идеологии в значительной степени лишило их ореола и избавило Советский Союз от памятников героям 14 декабря на всех перекрестках без исключения – их соорудили только на некоторых.

Неудивительно, что и в 1824, как и в 1820 году, заговорщики были готовы проголосовать за то, в чем их больше убедят их красноречивые вожди – все равно ведь из этого ничего практического не воспоследует! Упрямство Муравьева и Пестеля вызвало подозрение у присутствовавших (не лишенное оснований), что вся дискуссия – только вопрос личного самолюбия. Вот с учетом такого мнения вождям конкурирующих направлений и предстояло бороться за победу.

Пламенный Пестель практически убедил большинство – включая Оболенского и Рылеева. Трубецкой колебался – и Пестель предложил ему пост третьего члена южной Директории. Со ссылкой на пассивность Юшневского это была попытка достичь соглашения о разделе власти на двоих. Очевидно, номинальное место сопредседателя «Южного общества», фактически покинутое Муравьевым, до сего момента дипломатично оставалось незанятым. Таковым оно осталось и позднее: Трубецкой все же отказался. Только летом или осенью 1825 года на этот пост был избран Сергей Муравьев-Апостол.

На одном из собраний, воспользовавшись отсутствием Никиты Муравьева, Пестель добился резолюции о слиянии обоих обществ на республиканской платформе. Но Муравьев заявил о том, что никогда не согласится с позицией большинства по такому принципиальному вопросу и пригрозил полной собственной отставкой – вспомним Владимира Ильича Ленина в аналогичных ситуациях!

Одновременно усиленно нашептывалось мнение, что мотивы Пестеля нечисты и он метит в диктаторы, что визуально весьма смахивало на правду! Тут уже нужно вспоминать изумительные трюки, проделываемые с противниками самим товарищем Сталиным!

К концу пребывания Пестеля в столице вдруг возникли слухи (оказавшиеся совершенно неосновательными!), что «Южное общество» подверглось арестам и разгрому. Нетрудно сообразить, в чьих интересах было изобретение этой утки!

У Мурвьева в запасе оставалось еще одно сильнейшее средство – то самое, которое ранее применили против него самого Тургенев и Глинка: наиболее упорствующим в своей революционной активности следовало сугубо секретно и доверительно разъяснить роль петербургского генерал-губернатора, на территории которого и предполагается проведение революции и провозглашение республики.

Несомненно, что до осени 1825 года Оболенский и Рылеев подверглись такому воздействию и оказались помимо заговора декабристов еще и участниками «заговора графа Милорадовича». Когда и как в точности происходило такое превращение с каждым из посвященных – проследить довольно трудно.

Вот Трубецкой, не исключено, так и застрял на некоторой грани: несомненно, ему объясняли мотивы Милорадовича, явно игравшего самостоятельную политическую роль осенью 1825 года, и сообщали некоторые сведения, исходившие от графа и его окружения, но нет безусловных оснований считать Трубецкого посвященным во все тонкости взаимоотношений лидеров Тайного общества с петербургским генерал-губернатором. Возможно, такой неясностью мы обязаны хитроумности самого Трубецкого: с одной стороны, он более всех остальных заговорщиков употребил усилия для расшифровки истинной роли Милорадовича перед потомками; с другой – именно поэтому старался уйти от освещения вопроса, насколько сам в свое время был посвящен в суть этой страшной тайны.

Сумел ли Муравьев добиться победы над Пестелем без применения этого решающего аргумента – неясно. Но победы он, во всяком случае, добился.

А вскоре после отъезда Пестеля пришел черед Милорадовича (в первый раз с мая 1821 года) демонстрировать свое преобладание над столичными заговорщиками и над всей ситуацией в столице.

Пестель, задетый неудачей, поражения не признал и впредь решил действовать через собственный филиал.

На квартире П.Н.Свистунова собрались Ф.Ф.Вадковский, И.Ю.Поливанов, И.А.Анненков и Н.Н.Депрерадович (сын командующего гвардейской кавалерией); пришли Матвей Муравьев-Апостол и Пестель. Последний сделал доклад о целях и задачах заговора и о великой миссии, предстоящей присутствующим: «Нужно быть готовым, чтобы жертвовать своею кровью и не щадить и ту, которую повелено обществом будет проливать»! Это звучало особенно здорово для сосунков, никогда не видевших крови!

Спустя два года, 16 марта 1826, императрица Мария Федоровна записала в дневнике: «Князь [А.Н.]Голицын, Михаил, Бенкендорф, Николай рассказывали мне вчера, что на вчерашнем допросе Вадковский сообщил, что если бы тот, кто принял его в это общество, потребовал от него, чтобы он убил отца, мать, брата и сестру, то он бы выполнил это; его принял Пестель» – слова, слова, слова… Но кто знает?..

По существу это было уже новое поколение экстремистов, выросшее на смену тем, кто начинал в 1814–1817 гг., а затем погряз, с одной стороны – в семейном быте, а с другой – в трясине привычных идеологических споров. Новичкам (даже и старшему из них – двадцатишестилетнему Поливанову, успевшему понюхать пороха) по возрасту не досталось ни риска, ни почестей Аустерлица, Бородина, Березины и Лейпцига, от которых их старшие товарищи успели уже поостыть и успокоиться, а молодежь неудержимо тянуло на подвиги!

В отличие от участников завершившейся дискуссии в «Северном обществе», никто из слушателей не заинтересовался программными особенностями, но этим отпрыскам богатых и знатных фамилий показалось очень заманчивым проявить себя на политическом поприще – тем более столь «красивым» образом!..

В это же время Матвей Муравьев-Апостол, давно не получавший писем от брата Сергея, уверовал в справедливость слуха о разгроме «Южного общества». Встал вопрос о немедленном возмездии – и новоявленные энтузиасты безотказно откликнулись.

Двадцатичетырехлетний прапорщик Вадковский, наследник владельцев 1700 крестьянским душ, предложил истребить всю царскую семью на ближайшем придворном балу. Корнет Свистунов, 21 года, наследник владельцев пяти тысяч крестьянских душ, поддержал эту идею. Пестель немедленно одобрил их намерения.

Но тут Сергей Муравьев-Апостол возобновил переписку, Матвей понял, что ошибся, и охладел к террористическим замыслам, а Пестель отбыл восвояси. Позиция последнего наиболее интересна.

Казалось бы, такой горячий идеолог насильственного переворота должен был ухватиться за возможность террористического акта и постараться самолично подготовить его или хотя бы подтолкнуть исполнителей к практическим действиям – именно так и поступали идеологи и организаторы террора последующих времен. Вместо этого Пестель, у которого еще оставалось время официального отпуска, с начала мая и до середины июля 1824 года гостил в имении своего отца. Ниже мы еще вернемся к этой странной ситуации.

А в это время Вадковский уже маялся идеей самому застрелить царя из духового ружья: очевидно – для бесшумности, чтобы легче было потом скрыться. Отметим, что если позже, в 1866–1879 гг., было чрезвычайно просто застрелить Александра II (мы к этому, естественно, вернемся в соответствующих разделах хроники), то еще проще было убить Александра I, вовсе не пользовавшегося никакой охраной. Если замысел массового убийства во время бала отдает опереттой, то в цареубийстве не было ничего невозможного.

О намерениях Вадковского стали поговаривать – возникла реальная угроза крупного скандала, чреватого разоблачением всего заговора.

Вот тут-то и проявилось, что тайная полиция Милорадовича – вовсе не миф, а он сам – тем более не пустое место в столице.

Заметим, что Милорадовичу в деле Вадковского никакой особенной полиции вовсе не требовалось: для поступления сведений о намерениях Вадковского вполне было достаточно естественной цепочки: Вадковский – его товарищ по полку и соратник по заговору Александр Муравьев – старший брат последнего Никита Муравьев – Глинка – Милорадович. Но это, конечно, умозрительная гипотеза.

Факт, что проблема, созданная намерениями Вадковского, обсуждалась гвардейским начальством. В очередной раз скандал был замят, а самого Вадковского «за неприличное поведение» перевели из столицы в Нежинский конно-егерский полк, дислоцированный в Курске. Будущее показало, что более неподходящего места для Вадковского сыскать было невозможно!

Операция была проведена ювелирно: не тронули никого другого из заговорщиков: ни Свистунова с молодыми товарищами, ни Матвея Муравьева-Апостола, ни Пестеля. Ничего тревожного об этом деле не было доведено до сведения царя.

Тем не менее, дело сопровождалось серьезными треволнениями, хотя можно ссылаться только на факты, происшедшие приблизительно в то же время, без доказательств, что они логически связаны. К сожалению, мы не знаем точных дат всех значимых происшествий, имевших место с конца весны по начало осени 1824 года, а потому не можем восстановить всю логическую последовательность событий и поступков; восполнить этот недостаток легко могут историки-архивисты по бумагам многочисленных родственников Вадковского и иным источникам. Тогда можно будет пролить дополнительный свет на этот эпизод, остающийся достаточно загадочным ввиду недоведенности до законченных результатов, а потому и неясности намерений задействованных сторон.

Похоже, что несостоявшийся подвиг Вадковского оказался последней каплей для Н.И.Тургенева, уехавшего за границу. Но не один Тургенев устремился туда.

До царя, как подчеркивалось, подробности намерений Вадковского не дошли. Нельзя того же утверждать о Николае Павловиче: в своем рассказе о письме Дибича в декабре 1825 года об обнаруженных заговорщиках сам Николай называет Вадковского известным Вадковским, за год выписанным из Кавалергардского полка (об этом письме – соответственно ниже). Что же именно стало известно Николая Павловичу о Вадковском еще в 1824 году – нам не известно, но у великого князя, несомненно, мог возникнуть повод для беспокойства. И он немедленно, как и в 1820 году, увез жену лечиться за границу, где и провел всю вторую половину 1824 года!

Отметим, что Николай в этот раз объективно оказался среди тех, кому было крайне невыгодно раздувать скандал: если речь шла не о бунте, а о чистом цареубийстве, то теперь среди всех заинтересованных, а потому подозреваемых лиц Николай мог оказаться самым первым!

Его срочное исчезновение заставляет предполагать, что кроме прочего он всячески боялся скомпрометировать себя и спровоцировать перерешение вопроса о престолонаследии! Интересно и то, что затем, практически сразу после полугодового отсутствия за границей, его претензии на служебный рост были поддержаны гвардейским руководством, и он, как упоминалось, был повышен до командира дивизии.

Не за готовность ли держать язык за зубами поощрили великого князя руководители гвардии? Хотя именно тогда же параллельно с ним командиром дивизии сделали и Михаила Павловича: Бистрома подняли на ступеньку, назначив командиром гвардейской пехоты, а Михаил принял оставленную им 2-ю гвардейскую пехотную дивизию.

Описывая события осени уже 1825 года, мы будем вынуждены вернуться к вопросу о достаточно странном отношении великого князя Николая Павловича к возможному цареубийству.

Происшедшее сильнейшим образом повлияло и на Пестеля, и на Матвея Муравьева-Апостола.

Последний прямо бил отбой всем революционным планам в письме к брату Сергею в ноябре 1824 года: «Дух в гвардии и вообще в войсках и народе совсем не тот, какой мы предполагали. Государь и великие князья любимы; они с властью имеют и способы привязывать к себе милостями, а мы, что можем обещать вместо чинов, денег и спокойства? Метафизические рассуждения о политике и двадцатилетних прапорщиков в правители государства. Из петербургских умнейшие начинают видеть, что мы обманываемся и обманываем друг друга, твердя о наших силах, в Москве я нашел только двух членов, которые сказали мне: «Здесь ничего не делают, да и делать нечего».

/…/ царь в восторге от приема, оказанного ему в тех губерниях, которые он недавно посетил.

На большой дороге народ бросался под колеса его коляски, ему приходилось останавливаться, чтобы дать время таким проявлениям восторга. Эти будущие республиканцы всюду выражали свою любовь, и не подумайте, чтобы это было подстроено. Исправники не принимали в этом участия и не знали, что предпринять. Я знаю это от вполне надежного лица», – и т. д.

В конце 1824 года Пестель хотя и хорохорился, утверждая при непосредственном знакомстве с А.В.Поджио, что у него есть двенадцать решительных террористов для истребления двенадцати членов царской семьи (как они насчитали последнее число, подсчитывая только лиц мужского пола, – непонятно!), но это были только слова! И двух решительных террористов у Пестеля не оказалось, а если один и был (Вадковский), то Пестель ровным счетом ничего не сделал для его использования! Впрочем, к этой коллизии мы уже обещали вернуться.

Сам Пестель не только со второй половины 1824 года не предпринимал никаких активных действий, но и возражал против возобновления планов Сергея Муравьева-Апостола и его друзей – типа тех, что обсуждались в Бобруйске в 1823 году (к этому мы тоже еще вернемся). С одной стороны, эти планы противоречили его концепции государственного переворота, начинаемого в столице, а с другой…

С другой стороны, не был он таким законченным фанатиком-революционером, как рисовали его окружающие; не был и упрямым тупицей. Он должен был сделать выводы и из предупреждений Никиты Муравьева о необходимости воздерживаться от излишней активности и пустой болтовни, и из последовавшей тихой расправы над Вадковским. Позднее он, как мы расскажем, получил и новые предупреждения об опасном положении заговорщиков.

Осенью 1825 года, еще до вестей о кончине Александра I, Пестель занимался уже не подготовкой революции, а уничтожением компрометирующих документов и попыткой спрятать и сохранить экземпляры дорогой его сердцу «Русской Правды».

Среди соратников Никиты Муравьева в столице его прежние постоянные предупреждения о соблюдении осторожности после истории с Вадковским произвели должное впечатление. И Оболенский, и Трубецкой прекратили фрондировать против своего лидера.

Мало того, последний, будучи переведен осенью 1824 года на должность дежурного штаб-офицера в 4-й армейский корпус в Киев, занялся там переговорами с Сергеем Муравьевым-Апостолом с целью вывести последнего из-под идейного и организационного руководства Пестеля. Как тут избежать впечатления, что гвардейское и армейское начальство учитывало насущные потребности Тайного общества? Или наоборот?

Выбывшего из столицы Трубецкого в триумвирате «Северного общества» заменил И.И.Пущин. В начале 1825 года Пущин был переведен по службе в Москву, а на его место был избран К.Ф.Рылеев. Хотя с датами тут, при сопоставлении различных источников, возможна какая-то путаница – но для общего развития сюжета это несущественно.

Так или иначе, Рылеев развил бурную энергию, вербуя новых членов, которых соблазнял разветвленностью и могуществом Тайного общества. Сам он маялся идеей повторить испанский мятеж полковника Риего, а взамен острова Леон использовать Кронштадт – с этим планом он носился полгода…

Произошло характерное изменение и в составе столичного филиала «Южного общества»: самый старший, а потому благоразумный его участник – И.Ю.Поливанов – вышел в отставку со службы, а заодно и покинул ряды заговорщиков. Позже оказалось, что и молодые, начиная со Свистунова, в значительной степени порастеряли революционный пыл.

Кроме Рылеева с осени 1824 года только кружок С.И.Муравьева-Апостола (Васильковская управа) и продолжал активно фантазировать в прежнем стиле, хотя и остальным трудно было остановиться. Вот как об этом писалось в докладе Следственной комиссии по делу декабристов, представленном Николаю I в мае 1826 года:

«По всему видно, что и деятельнейшие в тайном обществе, точно не стыдясь, обманывали друг друга. Так, генерал-майор князь Сергей Волконский сообщал Пестелю, что он подговорил многих офицеров из всех полков 19-й дивизии, за исключением полка его личного неприятеля Бурцова, назвал некоторых, будто бы принятых им или приготовленных, и после должен был признаться, что все им вымышлено из тщеславия для доказательства его преступного усердия. Так, они говорили в Южном обществе, что их главные силы на Севере и там должно начаться действие, а в Петербурге, что все готово на юге, утверждали иногда, что Москва решит дело, а в Москве не было уже и управы, и очень мало членов, большою частью отставших от Союза; говорили также, что есть тайное общество на Кавказе и в Харькове, последнее будто бы под началом графа Якова Булгари. Но то же самое чувство тщеславия не допускало их ни сердиться за обман, ни признаваться в перемене образа мыслей».

С другой стороны, этой же осенью стало очевидным, что Милорадович успешно приручил проницательного А.Х.Бенкендорфа: когда разразилось знаменитое петербургское наводнение 7 ноября 1824 года, то Бенкендорф был назначен комендантом Васильевского острова – непосредственным подчиненным Милорадовича; вплоть до 14 декабря 1825 года будущий глава III Отделения старался не совать носа в дела заговорщиков.

Но на что же реальное могли надеяться заговорщики?

Для ответа на этот вопрос необходимо более пристально вглядеться и в социальное положение среды, к которой они принадлежали, и к их программным тезисам, целиком соответствующим этому положению.

Картина имущественного расслоения дворян, сложившаяся к рассматриваемому периоду, вполне характеризуется официальными статистическими данными, относящимися к 1835 году. Хотя цифры из года в год должны были меняться, но не принципиально: никаких крутых социально-экономических переломов после 1812 и до кануна реформы 1861 года не происходило – в этом смысле никак не повлиял и мятеж декабристов. Постепенные изменения шли лишь в одном направлении – в сторону повышения доли малоимущих помещиков (хорошее словосочетание!); усугубление представленной картины к 1861 году мы покажем ближе к описанию соответствующих событий.

Итак:

14,1 % общего количества дворянских семейств уже вовсе не имели земельной собственности; при этом многие из них оставались чистыми рабовладельцами: на каждое из семейств этой категории в среднем приходилось по 3 крепостные души;

70,5 % дворянских семей было мелкопоместными – менее чем по 100 душ на одно семейство; в среднем – по 22 души;

14,3 % было среднепоместных – от 100 до 1000 душ крепостных; в среднем – по 289;

и, наконец,

менее 1,2 % дворянских семей (1453 семьи из 126 103) было крупнопоместными и владело более чем по 1000 душ; в среднем – по 2448 душ на одно семейство; им принадлежало 33 % всех крепостных крестьян.

Нетрудно подсчитать, что около 85 % дворянских семей имели в среднем по 19 крепостных душ. Согласно статистике, на это же количество крепостных, помимо собственного помещика, приходилось еще в среднем полтора семейства российских граждан из неподатных сословий – гражданских и военных служащих и духовенства, которые, в конечном итоге, содержались за счет все тех же крепостных.

Могло ли условно 19 крестьянских душ (считались только взрослые мужчины) прокормить самих себя и всех этих нахлебников, включая целое дворянское семейство, пытающееся вести образ жизни, красочно описанный А.С.Пушкиным, И.С.Тургеневым и Л.Н.Толстым?

Разумеется, это было неразрешимой проблемой. Декабристам это было прекрасно известно.

В 1826 году подследственный А.А.Бестужев писал из Петропавловской крепости к Николаю I: «мелкопоместные составляют язву России; всегда виноватые и всегда ропщущие и желая жить не по достатку, а по претензиям своим, мучат бедных крестьян своих нещадно. /…/ 9/10 имений в России расстроено и в закладе».

Учитывая удельный вес мелкопоместных и беспоместных в общем количестве дворян, формулировку можно было бы и упростить: дворяне составляли язву России! Доля расстроенных имений, названная Бестужевым, подтверждает эту оценку. Дворянство никаким образом не могло быть аналогом современного среднего класса, по сей день отсутствующего в России.

Что же предлагали им (и дворянам, и России) декабристы?

Подавляющее число участников и «Северного», и «Южного» обществ (о «Соединенных славянах» – особая речь) за немногими исключениями (Рылеев и еще несколько) были аристократы: «В числе заговорщиков не было ни одного не дворянина, ни одного купца, артиста, ремесленника или выслужившегося офицера и чиновника. Все потомки Рюрика, Гедемина, Чингис-Хана, по крайней мере, бояр и сановников, древних и новых», – ревниво писал писал о них Греч, которого они в компанию не брали: он был сыном мелкого чиновника.

Почти все они принадлежали к числу крупных помещиков; среднепоместных среди них было меньшинство. Эти обстоятельства позволяют объяснить и то, почему данная публика составила костяк заговорщиков, и то, чего же они желали достичь в случае политического успеха.

Несмотря на богатство, поводов для недовольства у них хватало – все помещики, не исключая богатейших, теряли доходы в сложившейся экономической ситуации. Даже тесть Никиты Муравьева граф Г.И.Чернышев уже накопил долгов более чем на миллион рублей ассигнациями. Это была незначительная часть по сравнению с оценочной стоимостью его имущества, но речь теперь не могла идти об умножении владений; наоборот: на повестке дня стоял вопрос о распродаже – но где искать покупателя?

С другой стороны, все еще сохраняющееся богатство позволяло проявлять смелость. Рескрипт 1 августа 1822 года запрещал нелегальную деятельность – это знали все. Пока заговорщики особых преступлений не совершали, о серьезных наказаниях и речи не было. Однако трудно было бы сохраниться на службе, если бы вскрылся сам факт участия в Тайном обществе – это тоже было всем очевидно.