Текст книги "Заговор графа Милорадовича"

Автор книги: Владимир Брюханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 39 страниц)

Разумеется, наивность совершенно не была присуща императору Александру Павловичу. Просто ему необходимо было пресечь двусмысленность и кривотолки, вызванные его прошлогодним устным заявлением. Недаром тогда не предпринимались никакие попытки получать от кого-либо какие-либо подписки о лояльности, и царь на этом вовсе не настаивал.

На этом милосердию и сочувствию царя к вольнолюбцам был очерчен четкий предел: отныне ни сам царь, ни любые его верноподданные не обязывались проявлять терпимость к конспираторам – так себя впредь и повел Александр I.

5. Будни заговорщиков

Издав рескрипт 1 августа 1822 года о заговорщиках, Александр I снова должен был вернуться к проблеме престолонаследия.

Положение, в которое зашло дело после 2 февраля 1822 года, оказалось для него крайне неприятным: он сам захлопнул за собой ловушку!.. Заявление Константина от 14 января 1922 года давало царю полное право принять решение о переходе престолонаследия к Николаю. Но он лишился этого права после собственного письма от 2 февраля – ведь право решения теперь предоставлялось Константину!

Разумеется, царь, как и любое иное юридическое лицо, имел право в дальнейшем изменить свое собственное решение. Юридически это было возможно, но этически – нет! Если бы это произошло, то Константину оставалось бы только покориться – ведь его якобы добровольное заявление от 14 января пока никем пересмотрено не было, хотя Александр 2 февраля сделал такую возможность допустимой. Константин, однако, имел бы полное право с документами в руках доказать, что царь неверен собственному слову, а потому поступает бесчестно, на что Константин и пытался намекнуть еще в послании от 14 января! Моральное противоборство между Александром и Константином безоговорочно выигрывал последний. Он его и выиграл, признания чего до сих пор не удосужились сделать историки.

С некоторым опозданием Александр понял, что всеми предпринятыми демаршами только ухудшил собственное положение: теперь не он сам, а Константин держит в руках решение вопроса о том, кому быть наследником российского престола – как, собственно говоря, и обстояло дело еще до января 1822 года. Хуже же стало потому, что о добрых отношениях братьев теперь уже никак не могла идти речь. О возможности самому Александру распоряжаться судьбой трона, как он это себе позволил в 1819 году, беседуя с Николаем, речи также уже идти не могло. Отчасти поэтому и Николай не смог удостоиться откровенного разговора с царствующим братом – при полном объяснении последнему пришлось бы пойти на унижающие его признания.

Но Александр смиряться не хотел, тем более, что теперь демонстративное (в очень узком кругу посвященных, конечно!) нежелание Константина окончательно решить вопрос о престолонаследии заставляло подозревать и иные его тайные намерения. На подозрения, как мы знаем, Александр был скор.

В августе 1822 и в начале следующего года Александр дважды посетил Варшаву (по дороге за границу: в Вену и далее на конгресс «Священного союза» в Верону – и назад), и имел возможность беседовать с братом и наедине, и как угодно. Понятно, что сам Александр не мог вновь возвращаться к вопросу о престолонаследии после предоставления права решения Константину. Но и последний, как совершенно очевидно, не стал прояснять своих намерений – по сути это могло восприниматься как довольно угрожающее поведение.

Во время этой поездки российского императора за границу Меттерних заметил резкие изменения, происшедшие с ним – «утомление жизнью»; переживания последних двух лет дались Александру очень недешево!

Были ли основания у Александра подозревать Константина в недобрых намерениях? Вероятно – были.

«О заговоре кричали на всех перекрестках», – позже писал А.С.Пушкин, хотя это, конечно, поэтическое преувеличение. Все же круг действительно информированных и причастных был достаточно широк.

После декабря 1825 года Николай I всерьез терялся в догадках: не были ли заговорщиками Н.С.Мордвинов, М.М.Сперанский, А.П.Ермолов, П.Д.Киселев и целый ряд других. Ничего достоверного вроде бы установить не удалось: все они были предельно осторожны, а жестокость возможной расправы не способствовала их откровенности.

Круг подобных деятелей, как упоминалось, более всего беспокоил и Александра I. Недаром постоянно сменялся состав его ближайших помощников; на первых ролях теперь закрепились Аракчеев и Канкрин, а оставшиеся соратники юности и молодости императора (П.А.Строганов умер в 1817 году), не исключая А.Н.Голицына, были отодвинуты во второй-третий ряд. В 1823 году и В.П.Кочубей слетел с поста министра внутренних дел.

Если всех их подозревать в измене, то вполне допустим сговор любого из них с Константином Павловичем.

В принципе настроения Константина могли зондировать не только высочайшие олигархи, но и непосредственно заговорщики-декабристы. Это было нетрудно осуществить, благо один из самых решительных из них, М.С.Лунин, состоял теперь адъютантом великого князя.

Незадолго до того Лунин был вышиблен из гвардии за дуэль, рассорился с родственниками и одно время, находясь в Париже, зарабатывал на жизнь уроками на фортепьяно. Он обратился за помощью к Константину Павловичу, который до того его не очень жаловал, но тут проявил гуманность.

Трубецкой, тесно общавшийся с Луниным и до 1825 года, и в Сибири, рассказывает: Константин Павлович «принял его в один из уланских полков Литовского корпуса ротмистром (двумя чинами ниже того, который он имел)», а затем «перевел его в один из Гвардейских полков в Варшаву, и Лунин сделался его любимцем» – здесь имеются в виду части и соединения не Русской, а Польской армии.

Когда после 14 декабря «пришло приказание арестовать Лунина, цесаревич призвал его и сказал ему, что он его не даст, что в Петербурге его повесят и сказал ему, что он дает ему месяц сроку, которым он может воспользоваться. Лунин не захотел избежать готовящейся ему участи, и по вторичному требованию был отправлен в Петербург». Отметим, что на следствии Лунин был одним из немногих, кто не изливался в многословных и чрезмерно откровенных показаниях.

Факт, что мятеж декабря 1825 года не был сюрпризом для Константина. Об этом есть любопытное свидетельство принца Евгения Вюртембергского – племянника царицы Марии Федоровны и двоюродного брата царя и его братьев. Вюртембергский ехал в Петербург через Варшаву в ноябре 1825 года – до вестей о болезни и смерти Александра I; он так передает впечатления о встрече с Константином: «Константин Павлович, по обычаю своему, воевал с призраками. Он насказал мне ужасов о мятежном настроении русских войск и в особенности гвардии.

– Стоит кинуть брандер в Преображенский полк, и все воспламенится, – были подлинные его слова.

– Своих я держу крепко, – заметил он при этом, – поэтому в них я уверен.

Подозрительность великого князя могла основываться на восстании Семеновского полка 1820 года», – последнее предположение мы оставляем на совести «проницательного» принца. Да и о призраках, с которыми воевал великий князь, как-то странно писать после 14 декабря 1825!

Принц заметно старается подчеркнуть свое неуважение к кузену, но явное несоответствие эмоциональной окраски и сути изложения скорее подтверждает достоверность рассказа, чем возможность позднейшей выдумки.

Ниже мы покажем, что поведение Константина Павловича в ноябре-декабре 1825 года однозначно свидетельствует, что никаких обязательств перед заговорщиками (кем бы они ни были) он на себя не взял, хотя предварительный зондаж его позиции вовсе не исключен. Так или иначе, возможность подобного сговора зависела исключительно от доброй воли Константина Павловича, а вот именно в подобные химеры его старший брат никогда и не верил!

Время шло, Константин безмолвствовал, и царь решился приступить к более активным, но секретным мерам.

Никита Муравьев и его прежние товарищи, вернувшись в столицу, действительно возобновили тайные собрания, хотя даже с меньшей интенсивностью, чем ранее. Теперь число петербургских конспираторов колебалось около пятнадцати человек – как в давно минувшие времена «Союза спасения». Из них наиболее заметными были сам Муравьев, С.П.Трубецкой, И.И.Пущин, Е.П.Оболенский и А.Ф. фон-дер-Бригген (№ 3 в списке Грибовского). Пока по-прежнему числились Н.И.Тургенев и С.М.Семенов, изредка заявлялись приезжие М.С.Лунин и М.А.Фонвизин, постепенно отходили от общих собраний И.П.Шипов и П.И.Колошин, по служебной линии отбыл из Петербурга В.С.Норов. Были приняты и новые – М.Ф.Митьков и еще один-двое, мелькнувших ненадолго. Кружок этот приобрел, хотя не сразу (ниже мы отметим эту приблизительную дату), название «Северное общество».

Основной темой собеседников долгое время оставалась конституция Никиты Муравьева. Сложился как бы интеллектуальный штаб по редактированию конституции. Но с начала 1823 года пришлось реагировать и на настойчивую активность Пестеля.

Намерения Пестеля остались неизменны: государственный переворот, непременно начинаемый в столице и сопровождаемый истреблением царской фамилии, установление диктатуры (его личной – как предполагали его друзья-соперники), затем распространяемой на остальную Россию. Ни планировать, ни осуществлять такую акцию он самостоятельно не мог просто в силу собственного служебного положения и местонахождения – и прекрасно это понимал.

В самом начале 1823 года Пестель через приезжавшего в столицу своего бригадного командира С.Г.Волконского прислал запрос к Муравьеву о состоянии дел, прерванных гвардейским походом 1821–1822 гг. В ответ Муравьев послал ему экземпляр своего проекта конституции. Пестель, естественно, был ошарашен.

В феврале новый посланец Пестеля, В.Л.Давыдов, требовал ответа на вопрос о подготовке государственного переворота. Муравьев вроде бы подтверждал верность прежним планам, но жаловался на отсутствие людей. Между тем, он переправил С.И.Муравьеву-Апостолу, ставшему с 1822 года наиболее солидной фигурой после Пестеля среди южных заговорщиков, еще один экземпляр своей конституции, тщетно надеясь привлечь на свою сторону этого старого друга и родственника.

В мае-июне 1823 года переговоры с Муравьевым вели новые делегаты от Пестеля – князь А.П.Барятинский и А.В.Поджио – столичный житель, отставной подполковник, подпавший под обаяние Пестеля, с которым еще пока даже не был лично знаком. Муравьев, на их взгляд, уходил от ответов «по способу византийцев». На их предложение присоединиться к немедленному восстанию, готовому начаться на юге, Муравьев ответил: «Ради Бога! не начинайте, ибо вы там восстанете, а меня здесь генерал Гладков возьмет и посадит»; генерал Гладков – тогдашний петербургский полицмейстер.

Советский историк Н.М.Дружинин, из книги которого позаимствована последняя реплика, называет ее иронической. Как она звучала на самом деле, конечно, неизвестно, но, на наш взгляд, по смыслу тут никакой иронии нет и быть не может. Как еще яснее мог втолковать Муравьев тупым конспираторам то положение, в каком он фактически находился?

Но они не желали понимать, что же им говорят!

Барятинский, сознавая провал своей миссии в столице, решился на экстравагантный шаг: завербовал в члены «Южного общества» двух кавалергардских офицеров – ротмистра И.Ю.Поливанова и прапорщика Ф.Ф.Вадковского. Отъезжая, он, скрепя сердце, но соблюдая приличие, уведомил об этом С.П.Трубецкого.

Никита Муравьев, страшно возмутившись, «перепринял» их затем в «Северное общество». Тем не менее, непосредственные связи этих новобранцев с «Южным обществом» сохранились, и тем самым фактически был заложен специфический филиал «Южного общества» в Петербурге, находившийся под усиленной агитацией Пестеля и его сподвижников.

Мало того, деятельность этого филиала охватила ближайшее родственное окружение Никиты Муравьева – неясно, получилось ли это случайно или было специальной интригой, замысел которой затушеван целым рядом последующих обстоятельств.

Осенью того же года Матвей Муравьев-Апостол (старший из братьев), выйдя в отставку, вернулся в столицу и стал постоянным представителем «Южного общества». Он принял на себя руководство этим филиалом и затем привлек в его ряды совсем юных П.Н.Свистунова, И.А.Анненкова и еще нескольких юнкеров и прапорщиков. В начале уже следующего, 1824 года, он же завербовал младшего брата Никиты – двадцатидвухлетнего Александра Михайловича Муравьева. Еще позднее, весной 1825 года, уже сам Александр Муравьев вовлек в заговор Захара Чернышева. Этот последний был, с одной стороны, двоюродным братом Вадковского, а с другой – родным братом молодой супруги Никиты Муравьева, на которой тот женился в 1823 году.

Захар Чернышев и Александрина Муравьева были детьми богатейшего вельможи – обер-шенка двора миллионера графа Г.И.Чернышева (более 9 тысяч ревизских душ крепостных, порядка 25 тысяч десятин различных земельных угодий в тринадцати имениях, несколько фабрик и заводов). Как видим, Никита Муравьев распорядился своим будущим даже с большей выгодой, нежели бы отдался в адъютанты какому-нибудь генералу! Брак был по любви – по крайней мере со стороны жены, позже последовавшей вслед за сосланным мужем в Сибирь.

С учетом ближайших родственных и дружеских связей с одной стороны, а с другой – категорических требований Пестеля о совершеннейшей секретности «Южного» филиала от «Северного общества», создалось абсолютно нелепое переплетение конспиративных отношений. Так или иначе, но родственному трио (Н.М.Муравьев, Ф.Ф.Вадковский и З.Г.Чернышев) предстояло сыграть самую что ни на есть роковую роль и в падении царствования Александра I, и в последующем мятеже декабристов, и в уничтожении этого политического течения!

Император Александр, после ареста В.Ф.Раевского не получавший никаких сведений о тучах, мысленно нагнетаемых над его головой грозными заговорщиками, летом 1823 года решился разобраться с трясиной, в которую погрузилась проблема престолонаследия.

Князь А.Н.Голицын, в бытность министром духовных дел, ввел порядок, по которому церковные иерархи временно находились в столице для присутствия в Синоде. Один их последних, московский архиепископ (позже – митрополит) Филарет испросил летом 1823 года соизволения отбыть из такового присутствия в свою епархию. Голицын передал согласие царя, но и одновременную просьбу задержаться для составления важного секретного документа. Филарет повиновался. Вслед за этим Голицын передал Филарету письмо Константина от 14 января 1822 года (но не ответ царя от 2 февраля того же года!) и предложил составить Манифест о назначении Николая наследником престола. Затем этот документ должен был быть тайно доставлен в Москву и спрятан среди других важнейших бумаг в ризнице Большого Успенского собора.

Филарет резонно поставил вопрос, какой же смысл хранить этот документ в Москве, если вопрос о престолонаследии в случае смерти царя должен немедленно практически разрешаться в Петербурге? Царь, ведший переговоры через Голицына, вынужден был признать разумность такого возражения и дал согласие на изготовление еще трех копий, которые тайно же должны остаться в столице – в Государственном Совете, Синоде и Сенате.

Документ, составленный Филаретом, гласил:

«С самого вступления нашего не всероссийский престол, непрестанно мы чувствуем себя обязанными пред Вседержителем Богом, чтобы не только во дни наши охранять и возвышать благодействие возлюбленного нам отечества и народа, но также предуготовить и обеспечить их спокойствие и благосостояние после нас, чрез ясное и точное указание преемника нашего сообразно с правами нашего императорского дома и с пользами империи. Мы не могли, подобно предшественникам нашим, рано провозгласить его по имени, оставаясь в ожидании, будет ли благоугодно неведомым судьбам Божьим даровать нам наследника престола в прямой линии. Но чем далее протекают дни наши, тем более поспешаем мы поставить престол наш в такое положение, чтобы он ни на мгновение не мог остаться праздным.

Между тем /…/ возлюбленный брат наш, цесаревич и великий князь Константин Павлович, по собственному внутреннему побуждению, принес нам просьбу, чтобы право на то достоинство, на которое он мог бы некогда быть возведен по рождению своему, передано было тому, кому оное принадлежит после него. Он изъяснил при сем намерение, чтобы таким образом дать новую силу дополнительному акту о наследовании престола, постановленному нами в 1820 году, и им, поколику то до него касается, непринужденно и торжественно признанному», – сравните с вышеприведенными текстами и убедитесь, что это уже новые нюансы в трактовке мотивов заявления Константина!

Далее в Манифесте было: «с согласия августейшей родительницы нашей/…/, мы определили: во-первых: свободному отречению первого брата нашего, цесаревича и великого князя Константина Павловича от права на всероссийский престол быть твердым и неизменным; /…/ во-вторых, вследствие того, на точном основании акта о наследовании престола, наследником нашим быть второму брату нашему, великому князю Николаю Павловичу», – сообщалось в тексте и о местах хранения четырех экземпляров документа.

Как видим, документ не противоречит прямо заявлению Константина от 14 января 1822 года, но решительно противоречит ответу Александра от 2 февраля: Константин окончательно лишался права на престолонаследие, что бы он сам ни воображал на этот счет. Как отмечалось, юридически Александр имел на это право, но этически это было подлостью.

Это первый, но не единственный мотив того, что содержание Манифеста нужно было хранить в тайне. Тайне было подчинено и дальнейшее обращение со всеми экземплярами этого важнейшего акта.

Филарет отдал готовый текст Голицыну, а сам отбыл в Москву. Александр подписал Манифест 16 августа 1823 года и тоже выехал в Москву, куда и прибыл 25 августа. 27 августа А.А.Аракчеев вручил запечатанный экземпляр Манифеста Филарету и разработал с ним конкретный план тайного внесения пакета в ризницу, за исполнением чего и проследил 29 августа. Запечатанные три экземпляра, переписанные рукой Голицына, были доставлены в государственные учреждения столицы только 15 октября того же 1823 года, когда Александр I осуществлял инспекцию 2-й армии – тем самым затушевывалась связь этих документов непосредственно с царем и с его поездкой в Москву.

Отметим, что этот маневр, однако, не обманул внимательного наблюдателя, разрушившего в ноябре 1825 года все хитроумные замыслы Александра I сразу после его смерти. Заметим также, что круг посвященных не включал Сперанского, который после возвращения в 1821 году снова был автором текстов всех царских манифестов.

На всех экземплярах пакета было распоряжение вскрыть после смерти царя или выдать его царю по прямому распоряжению последнего. Почему Александр допускал возможность самоличного изъятия документа – на этот счет историки выдвигали разные догадки, приводить которые нет никакого смысла.

Запечатанные конверты видели непосвященные свидетели; это вызвало кривотолки, но, не получив дополнительной пищи, слухи как будто прочно заглохли. На самом деле и в этой ситуации внимательные наблюдатели могли сделать вполне правильные выводы.

Итак, теперь Константин перестал быть наследником престола, а Николай – стал таковым, но почти никто, включая их обоих, достоверно не знал об этом.

Такое намерение Александра сложилось не сразу. Известно, что в ноябре 1823 он почти одновременно допустил два различных эпизода утечки информации: сообщил о назначении Николая наследником престола брату его жены Александры Федоровны – Вильгельму Прусскому (будущему кайзеру Вильгельму I) и знаменитому историку Н.М.Карамзину. Последний тщательно хранил секрет, а прусский принц, приехав на родину, особо конспирировать не стал, так что даже в Берлинском придворном календаре на 1824 год Николай был назван наследником российского престола.

Но в дальнейшем Александр решил хранить молчание и сделал, по-видимому, соответствующие внушения: в Берлинском календаре на 1825 год Николай наследником уже не назван.

Сложившееся теперь положение вполне удовлетворяло Александра I. Оба брата – Константин и Николай – были теперь полностью в его власти: первый воображал, что судьба престолонаследия зависит от него; осведомленность второго и поныне не совсем ясна.

Едва ли Вильгельм Прусский не поделился секретом с сестрой и ее мужем, с которым дружил. Но помимо этого ходили слухи, что Николай Павлович, восторги от деятельности которого разделялись немногими, был не единственным претендентом, которого Александр примеривал в свои преемники. Конкурентом Николаю считался упомянутый Евгений Вюртембергский, которому в 1825 году исполнилось 37 лет и который был достаточно известным полководцем – храбрым и любимым войсками, но, по мнению А.П.Ермолова, не способным хоть к сколько-нибудь сложным соображениям. С 1807 года он состоял на русской службе, а в кампанию 1812 года командовал дивизией.

Очевидно, круг родственников Александра со стороны его матери давил на то, чтобы как-то провести этого достойного кандидата. Но понятно, что замена законного наследника престола его родным братом – еще куда ни шло, а вот двоюродным – дело гораздо более сложное! Тут без перекройки законодательства не обойдешься!

В конце концов на разногласиях по этому вопросу отношения между Александром и Евгением испортились, и последний в 1821 году покинул Россию, вернувшись, как рассказывалось, только в ноябре 1825.

Так или иначе, но круг этих родственников должен был очень внимательно относиться к тайным передрягам, происходившим в России, и неудивительно, что они были в курсе того, как же этот вопрос формально разрешился. Но с этим кругом у Николая заведомо не было доверительных отношений, а сведения, исходящие оттуда, вполне можно было расценивать как злостную провокацию. Благожелательные намеки, которые позволяла его собственная матушка, не могли полностью рассеять неведения Николая.

На основании известных фактов никак нельзя ставить под сомнение утверждение Николая, что до 27 ноября 1825 года он не был знаком с текстом Манифеста, как это делают современные историки: Николай, дескать, юлил 27 ноября, а потом не сознался в этом.

Это традиционное мнение восходит к свидетельству одного из современников Николая – декабристу С.П.Трубецкому. Вот что он писал в 1857 году: «Александр давно уже сделал завещание, которое хранилось в трех экземплярах в московском Успенском соборе, в Государственном совете и в правительствующем Сенате. Публике петербургской было очень известно, что этим завещанием Николай назначался наследником престола, и, конечно, это знала не одна петербургская публика. Как же этого не знал великий князь, до которого это всех более касалось?» – как видим, Трубецкой, в свою очередь, сам не знал о четвертом экземпляре документа.

Подобное же мнение пытался распространять граф Милорадович сразу после событий 27 ноября 1825 года – имеется об этом свидетельство литератора Р.М.Зотова; но это – из разряда всех прочих мистификаций Милорадовича того времени, о чем подробнее будет рассказано ниже.

Трубецкому собственное заявление, что о завещании знали многие, показалось несколько категоричным, и он решил обосновать его ссылкой на то, что это должны были знать многие, если он сам, Трубецкой, и такие как он, были в курсе событий – логика довольно своеобразная! «Это обстоятельство известно было не одной петербургской публике; слух о нем должен был распространиться между многими, проживающими внутри государства, когда многим лицам, подобным пишущему эти строки, он не был тайною».

Если мнение Трубецкого о том, что многие были в курсе назначения Николая престолонаследником, представляется все же натяжкой, то его заявление, что Николай должен был быть больше чем иные люди (включая Трубецкого) заинтересован в знании этого факта, выглядит бесспорным.

Но здесь, очевидно, нужно различать две степени знания. Утверждение Николая, что 27 ноября 1825 года он впервые ознакомился с текстом Манифеста от 16 августа 1823 года, вполне согласуется с той секретностью, какой было окружено создание и хранение этого документа. Нам представляется, что в данном случае Николай предельно честен, хотя 27 ноября ему и пришлось соврать – на этом мы остановимся позже.

Что же касается того, что назначение его престолонаследником было ему в принципе известно – в этом следует согласиться с Трубецким. Слухи, и не только от матушки, до Николая, несомненно, доходили, но в чем именно состояло содержание секретного документа и насколько юридически безупречно он был оформлен – этого Николай знать не мог. Его утверждение, на которое мы уже ссылались, что обо всем этом таинственно молчал сам царь, с которым Николай регулярно общался – вплоть до конца августа 1825 года, мог бы опровергнуть один только Александр I – но таких свидетельств не известно.

Александру с осени 1823 года было все-таки не очень трудно посвятить Николая в суть секретного акта, т. к. вовсе не обязательно было открывать младшему брату все нюансы и каяться во всех свершенных прегрешениях против чести и совести – которых даже не удосужились заметить историки! Неофициальный, но вполне серьезный и секретный разговор мог дать Николаю полную уверенность в незыблемости полученных прав и спасти и самого Николая, и всю державу от передряг, что случились впоследствии.

У Николая, разумеется, была вера в благоприятное для него разрешение проблемы престолонаследия, а иначе вовсе бы не было никакого весомого повода ставить вопрос о своих правах перед Милорадовичем 25 ноября 1825 года – еще при жизни царя, как считалось тогда в Петербурге; подробности этого эпизода – ниже. Но Александра I вполне устраивало неопределенное положение Николая, заставляющее последнего тянуть служебную лямку и не помышлять ни о каких замыслах против правящего брата. Вот это последнее и было важнее всего для Александра, опасения которого, вполне возможно, вышли на грань с манией преследования!

Понятно, зачем была оговорена возможность царя заполучить секретные документы назад – без рассекречивания их. Если бы царь решил вдруг снова передумать и отменить назначение Николая престолонаследником, то никакие устные обещения последнему царя бы не остановили. Запечатанные документы достаточно было уничтожить – и тогда престолонаследником вновь становился Константин, готовый решать судьбу престола по своему усмотрению в пределах возможных законных вариантов (заставить, например, его или любого иного претендента царствовать вопреки собственному желанию было невозможно – как это и случилось в 1825 году).

С другой стороны, если бы наивный Константин все же пришел бы к какому-то своему определенному решению и внезапно обнародовал его, то также возникали два противоположных варианта, вполне предусмотренные акцией, спланированной Александром.

Если бы Константин вопреки желанию старшего брата еще при его жизни или сразу после смерти стал публично настаивать на своих правах на престолонаследие, то Манифест 16 августа делал подобные заявления попросту незаконными.

Наоборот: если бы Константин вдруг публично объявил об отказе от прав на престол, то запечатанные документы опять же имело смысл тайно уничтожить – во избежание никому не нужных обид Константина и новых претензий и скандалов, которые действительно возникли в декабре 1825 года. Для этого конверты и должны были возвратиться к автору Манифеста невскрытыми. Сам же текст Манифеста о престолонаследии в этом случае, естественно, нуждался в коррекции.

Чрезвычайна интересна деталь с сокрытием экземпляра в Москве, тем более, что первоначально этот экземпляр предполагалось сделать единственным.

Чтобы содержание документов сделать публичным, достаточно придать гласности любой из четырех имевшихся. Прятать какой-либо из них имело смысл лишь в предположении, что остальные уничтожатся помимо воли царя. Ведь ясно, что Александр прятал этот экземпляр в Москве не от себя самого. Предполагалась, следовательно, возможность того, что Константину или его сторонникам (кому же еще?) удастся уничтожить документы, хранящиеся в Петербурге – еще при жизни Александра или после его смерти. Тогда оставшийся в Москве экземпляр должен был «выстрелить» против Константина.

Практическое развитие сюжета, однако, показало, что уверенность царя в Филарете и его верности и влиятельности оказалась ошибочной.

В конечном итоге, вся ситуация теперь оставалась полностью в руках Александра – пока он был жив. Положение двух его братьев, каждый из которых мнил себя престолонаследником, ограждало обоих от желания выяснить отношения между собой и составлять альянс за спиной правящего императора. Если Александр опасался участия в заговоре своего наследника, то невозможно изобрести более удачного профилактического средства, чем подобная неопределенность с престолонаследием.

И такое гениальное решение – несомненно величайшее по глубине и коварству замысла изо всех достижений великого Александра Благословенного! – до сих пор не нашло должной оценки у историков и политологов, не говоря уже о массах читателей исторических учебников!

При этом вполне можно было применять полумеры: угрожать Константину или Николаю репрессивным лишением прав на наследство, если бы что-либо в их поведении не устроило царя. Да эта угроза и так существовала, даже если Александр не применял ее явно. Такая ситуация вполне стандартна для богатых глав семей, имеющих алчных наследников – см. миллион примеров в мировых хрониках и художественной литературе!

Почему же никакие из этих мер царем так и не применялись? Да просто потому, что при жизни Александра за два с небольшим года существования секретных документов ни Константин, ни Николай не подали дополнительных поводов для недовольства царя. И вообще остается вопросом, насколько все эти сверхбдительные меры диктовались реальной, а не чисто воображаемой опасностью – к этому мы еще будем возвращаться.

Ясно, однако, что именно такое гениальное решение, предусматривающее все варианты, нагороженные воображением царя-отцеубийцы, и принесло неисчислимые беды его наследникам и их многочисленным подданным, а все предпринятые хитроумные шаги сделали по существу самого Александра соавтором сценария событий, развернувшихся в ноябре 1825 года.

Вот ведь как вредно слабонервным людям убивать своих родителей!

После летних маневров и учений гвардии в лагерях (на сей раз – близ Царского Села, что стало постоянной традицией), осенью 1823 года заговорщики собрались в столице. Встал вопрос, что же делать дальше.

Н.М.Муравьев в беседе с С.П.Трубецким высказал мнение, что столичному кружку, как он ни слаб численно, следует принять строгие организационные формы и активизировать деятельность – иначе в Петербурге возрастет влияние Пестеля, который уже пытается создавать здесь собственную организацию и, несомненно, продолжит попытки впредь. К тому же энергия принятого прошедшим летом поэта К.Ф.Рылеева с его первых шагов требовала какой-то целенаправленности.