Текст книги "Заговор графа Милорадовича"

Автор книги: Владимир Брюханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 39 страниц)

Булатов был одной из самых трагических фигур среди участников 14 декабря. По-видимому, он был тяжело болен: до 14 декабря окружающие этого еще не замечали, но в день восстания он вел себя очень странно (его посещали видения), после ареста мучился головными болями – даже возникли слухи, что его пытали, сжимая голову – при гарантированном отсутствии того, что принято называть физическими пытками в отношении всех прочих подследственных! Его отец – один из прославленных героев 1812 года генерал-лейтенант М.Л.Булатов – скоропостижно скончался после ареста сына, а вскоре (19 января 1826 года) умер в крепости и сам А.М.Булатов – ему было только 32 года. Типичная картина быстро прогрессирующей мозговой опухоли, хотя невозможно настаивать при такой поверхностной информации на серьезности подобного диагноза.

Но Булатова никак не могли ни избрать, ни назначить диктатором, поскольку среди заговорщиков он был совершеннейшим новичком: только 6 декабря 1825 года, будучи вовлечен в пьяном виде в политические разговоры, он был «завербован» однополчанином поручиком Н.А.Пановым – одним из неожиданных героев 14 декабря: «Булатов /…/ сам не понимая каким образом, принял на себя обязанность быть пособником мятежников, с коими едва был знаком. Рылеев открыл ему намерения их; Булатов часто спрашивал: «Но где же польза Отечества? Я вижу одну перемену в правителях; вместо государя вы хотите иметь диктатора князя Трубецкого»; однако же обещал действовать с ними и, как бы предвидя погибель, прощался с своими детьми-младенцами и плакал, но отказался ехать в Лейб-гренадерский полк для возмущения рядовых» – рассказывается в Докладе Следственной комиссии.

Идея «назначить» Трубецкого диктатором возникла у Рылеева только 13 декабря, когда он понял, что незримый и не называемый по имени Диктатор вызывает странную реакцию, особенно у людей, недавно состоявших в заговоре и не имеющих вкуса к таинственным мистификациям. Возможно, это «назначение» было отчасти и мистификацией по отношению к самому Трубецкому, который заметно колебался и которого Рылеев попытался стимулировать, взывая к его честолюбию – ведь и не пропадать же вовсе титулу диктатора, коль скоро его никто явно не занимает!..

На более или менее солидных новобранцев сами лидеры декабристов серьезного впечатления не производили: «Батенков /…/ сам говорит, что в Рылееве видел не что иное как агента настоящих, сокровенных правителей общества и средоточием оного считал главную квартиру 2-й армии» – отмечено в Докладе Следственной комиссии. Там же расписаны такие сцены: «Ввечеру 13 числа, заметив, что на слова Рылеева о князе Трубецком: «Не правда ль, что мы выбрали прекрасного начальника?» Якубович отвечал, усмехнувшись: «Да! он довольно велик» [– мы не знаем, какого роста был Трубецкой и в чем тут юмор!], Булатов вышел из комнаты вместе с Якубовичем и дорогой спрашивал: «Как вам кажется? Полезно ли, хорошо ли обдумано предприятие наших товарищей и довольно ли они сильны?» «Не вижу пользы, – отвечал Якубович, – и для меня они почти все подозрительны». «Дадим же друг другу слово, – продолжает Булатов, – что если, как завтра должно открыться, средства их не соразмерны замыслам и в их предположениях нет истинной пользы, то мы не пристанем к ним». Якубович согласился» – так они фактически и поступили.

Упорно именует Трубецкого диктатором В.И.Штейнгель – и в показаниях на следствии, и в мемуарах. Этот тоже был относительным новичком в Тайном обществе, а после 14 декабря оставался некоторое время на свободе (22 декабря уехал в Москву, где и был арестован) и успел принять участие вместе с Рылеевым в разборе проигранной партии. В тот момент Рылеев тем более был заинтересован в рациональном разъяснении неудачи, в снятии вины лично с себя и в обвинении диктатора, бросившего своих подопечных на произвол судьбы.

Подводя итоги, констатируем поразительный факт неизвестности и незримости главного руководителя восстания, не вызвавший ни малейшего интереса у последующих историков! Только и остается при всех возможных вариантах признать, что это был некто, отдавший распоряжение о восстании непосредственно Рылееву перед его совещанием с Оболенским и молодыми офицерами днем 12 декабря.

Между тем, поведение Милорадовича по отношению к Свистунову красноречиво выявляет позицию столичного генерал-губернатора. Он не остался в стороне, а принял прямые меры, чтобы спасти Свистунова от немедленного ареста. Этот факт позволяет построить строгую логическую цепочку в отношении других намерений и планов Милорадовича.

Если бы Милорадович не имел в виду восстания 14 декабря, то спасать Свистунова не было никакого смысла: все равно его бы изловили, а после этого выяснилось бы буквально все: и то, кем и когда была выписана командировка, и то, кто и как способствовал отбытию Свистунова из столицы вместо немедленного ареста. Наверняка все это позднее и выяснилось, но после 14 декабря ни Николай I, ни Следственная комиссия никак не могли очернять память Милорадовича, а уцелевшие возможные соучастники в деле сокрытия Свисунова могли оправдываться полным неведением и валить всю ответственность на погибшего генерал-губернатора.

С другой стороны – не убери генерал-губернатор Свистунова целенаправленно из столицы, и тот помимо воли Милорадовича может оказаться в руках властей – мало ли какое розыскное рвение проявит вдруг Николай Павлович или случится еще что-нибудь! Тогда и восстание может в последний момент сорваться, если Свистунов с испугу заговорит откровенно!

Следовательно, Милорадович не только исходил из возможности и желательности восстания 14 декабря – как об этом свидетельствовали и приведенные выше воспоминания Евгения Вюртембергского, но и прямо ему способствовал. Учитывая же власть и независимость Милорадовича, остается сделать законченный вывод: он сам и был инициатором восстания.

К этому выводу легко могли подойти и историки предшествующих поколений, если бы не смущались очевидным фактом не только неучастия Милорадовича в восстании, но и попытки прекратить его, стоившей Милорадовичу жизни.

Несомненно, эта заключительная позиция Милорадовича тоже была результатом его собственных решений. Однако момент, в который он принял такие решения, до сих пор никем не выяснялся. Директивная же ссылка на неизвестного Диктатора, продекларированная Рылеевым и Оболенским днем 12 декабря, вовсе не обязательно должна была соответствовать этой заключительной позиции: ведь они разделялись целой эпохой – полными двумя сутками!

Мотивы, которыми Милорадович руководствовался, уклоняясь от прямого участия в восстании, достаточно очевидны: он не мог допустить своего морального крушения, обнаружив собственную лживую двойственную роль перед всем царским семейством и другими лицами, которых он мистифицировал по меньшей мере с двадцатых чисел ноября – в том случае, если бы царское семейство оставалось у власти хотя бы даже формально. Едва ли его терзали угрызения совести, и едва ли его мог смутить формальный акт принесения им самим новой присяги Николаю I в ночь на 14 декабря (о чем мы расскажем ниже), что он вполне должен был предвидеть еще утром 12 декабря, если не раньше! Но соблюдение определенных моральных принципов совершенно необходимо для высокого начальствующего лица, сохраняющего свое положение – в отличие, например, от П.А.Палена и его соратников, немедленно изгнанных после переворота.

Очевидно, что Милорадович страховался, стараясь обеспечить сохранение своего служебного положения и в случае неудачи восстания.

Такой подход к делу можно рассматривать как сугубо эгоистический, особенно в сочетании со стремлением погнать заговорщиков на вооруженный мятеж: ведь без этого, как уже упоминалось, Милорадовичу грозило бы просто увольнение как злостного враля и мистификатора!

Но, не игнорируя эгоистических мотивов, согласимся, что сохранение Милорадовича при власти оставалось единственной надеждой для заговорщиков, если бы они проиграли в столкновении 14 декабря или вовсе не решились на выступление и пребывали в полной пассивности: ведь аресты и последующая расправа были неизбежны – это стало очевидным уже после прихода письма Дибича 12 декабря. Стремление же Милорадовича заполучить в собственные руки и Майбороду, и Никиту Муравьева с Захаром Чернышевым подтверждает его намерение подгрести под себя будущее следствие – как было сделано и в 1820–1821 гг.

Разумеется, Милорадович мог бы и рискнуть, выступив самолично с утра 14 декабря во главе восставших – и это, как мы покажем, скорее всего принесло бы и им, и ему успех, и сохранило бы в тот день их жизни. Победа же восстания освобождала его и от всяких моральных обязательств по отношению к царскому семейству, к которому он не испытывал ни малейшего пиетета – как однозначно следует из всего рассказанного. Но, так или иначе, Милорадович на этот риск не пошел!

Еще раз теперь вернемся к указанию на фактор времени: с утра 14 декабря Милорадович исходил из высокой вероятности поражения восстания, а затем выступил напрямую против восставших, а за двое суток до этого его позиция могла быть совершенно иной.

Теперь мы покажем, что она действительно была иной, а затем, еще ниже, расскажем и то, почему она переменилась.

Зафиксировав позицию Милорадовича днем 12 декабря как инициатора мер, обеспечивающих успех или хотя бы старт последующего восстания, мы без труда разглядим его конкретные руководящие действия.

Предупреждать руководителей «Северного общества» просто о грозящих карах, как это было проделано со Свистуновым, не имело никакого смысла: ведь не могли же все они поголовно бежать из Петербурга – да и куда и зачем? Не мог Милорадович полагаться и на их способность самостоятельно принять решение о восстании и организовать его – не те это были люди, что и подтвердилось целиком и полностью 14 декабря. Следовательно, одного предупреждения заговорщикам о грозящей опасности в данный момент было мало.

Таких предупреждений было мало и в 1821 году – тогда, как мы рассказывали, Милорадовичу понадобилось затратить массу усилий, чтобы добиться фактической амнистии заговорщикам со стороны Александра I.

Теперь амнистия могла исходить только от Николая I, еще не ставшего царем исключительно благодаря упрямству Милорадовича. Но рассчитывать на амнистию со стороны этого самодержца было бы, согласно всеобщему тогдашнему убеждению, просто абсурдом!

Письмо же Дибича исключало возможность избежать последующей ответственности! Следовательно, на повестку дня действительно встал государственный переворот с совершенно четким мотивом, продиктованным этим письмом!

Это и было решением, сначала принятым Диктатором, а уже затем спущенным Рылееву и далее Оболенскому – ведь первый пришел в критический момент 12 декабря ко второму, а не наоборот!

Теперь мы можем вернуться и к вопросу, почему днем 12 декабря заглохло предупреждение о грозящих разоблачениях, так и не поступив к основной массе мятежников.

В какой бы форме Анненков и Арцыбашев ни обсуждали с Рылеевым и Оболенским предупреждение, полученное Свистуновым, или вообще этого не делали, но ни те, ни другие никак не могли распространять его среди всех остальных участников заговора: широкое оповещение об опасности необходимо было веско мотивировать, а потому сопровождать ссылкой на источник предупреждения. Разглашать же среди всех заговорщиков сведения о предупреждении, исходящем от Милорадовича или его приближенных, было и неконспиративно, и непорядочно.

Тем более это относится ко второму предупреждению, полученному от Милорадовича непосредственно Рылеевым, особенно если оно сопровождалось сведениями, исходящими из письма Дибича.

Поэтому два предупреждения, сделанные Милорадовичем – Свистунову и Рылееву, сомкнулись в единое неразрывное кольцо. Последующая гибель Милорадовича сделала эту тайну неразглашаемой в принципе!

Что же касается Свистунова и других кавалергардов, то будучи посвященными в угрозу, нависшую над заговором, значительно более мотивированно и подробно по сравнению с другими младшими офицерами, непосредственно организовавшими выступление 14 декабря, они, в отличие от этих последних, не нашли душевных сил участвовать в столь безнадежном предприятии. Увы, это не спасло многих из них от последующих суровых наказаний!

Учитывая реалии тогдашних личных отношений, нетрудно догадаться, кто был промежуточным звеном цепочки, донесшей 12 декабря предупреждение до Рылеева.

Этот персонаж нам давно известен: прежний адъютант Милорадовича, Ф.Н.Глинка, будучи писателем, поддерживал близкие связи с Рылеевым – также известным автором и, главное, редактором популярного альманаха «Полярная звезда». Именно этим Глинка оправдывал две встречи с Рылеевым накануне 14 декабря, всплывшие на следствии в результате показаний третьих лиц.

Первая из них имела место в конце ноября, а вторая – 13 декабря. После этого Глинке не сладко пришлось на следствии: его арестовали, затем – выпустили, потом снова арестовали и снова выпустили. От суда Николай I его освободил, но уволил на гражданскую службу, и вплоть до отставки в 1834 году его мурыжили по провинции – он служил в Петрозаводске, Твери, Орле. Умер Глинка в 1880 году девяноста трех лет отроду. Его патриотические произведения широко печатались во время Крымской войны и много позже – в 1941–1945 гг.

Учитывая, что две данные встречи Глинки с Рылеевым стали известны следствию только в результате показаний других лиц, можно предполагать любое число таких встреч вовсе без свидетелей. Отсюда, напоминаем, и сверхъестественная осведомленность Рылеева в двадцатых числах ноября, и полная ясность для заговорщиков роли Милорадовича в последующие дни, и стремительный старт событий в середине дня 12 декабря.

Вернемся непосредственно к событиям этого судьбоносного дня.

Между 4 и 5 часами дня 12 декабря приехал из Варшавы долгожданный фельдъегерь Белоусов с письмами Константина Павловича от 8 декабря. Последние подтверждали прежние решения цесаревича: царем становится Николай, а Константин ни под каким видом в Петербург не приедет!

Николаю Павловичу предстояло, таким образом, начинать царствование с издания собственного манифеста и самому выпутываться из всех возможных осложнений, о которых ему Милорадович уже уши прожужжал! Не удивительно, что Николай заметно трусил, а потому не решился приступить к публичным действиям без поддержки хотя бы младшего брата.

С Михаилом же случилось недоразумение: Белоусов почему-то проехал другой дорогой и миновал великого князя, сидевшего в ожидании в Неннале. Николай немедленно послал за Михаилом курьера, а все дальнейшие мероприятия (кроме окончательного рассмотрения текста манифеста со Сперанским) отложил до возвращения младшего брата; первым из них должно было стать заседание Государственного Совета, на котором Николаю следовало провозгласить себя императором – в порядке исправления решения, принятого Советом 27 ноября.

С этим заседанием возникает очередная неясность: оно было назначено заранее, но не известно, когда именно: вечером 12-го или утром или даже днем 13 декабря. П.В.Лопухин, с которым Николай согласовал только сам факт проведения заседания (неважно, что Лопухин должен был полностью понимать смысл и цель!), должен был быть предупрежден достаточно заблаговременно, чтобы оповестить всех участников. Назначено же было заседание на 8 часов вечера 13 декабря, но началось только в полночь: считается, что Николай оттягивал начало, все продолжая ждать прибытия Михаила в качестве моральной поддержки. Но это устоявшееся мнение противоречит здравому смыслу.

Даже если курьер к Михаилу был послан сразу около 5 часов вечера 12 декабря, то сначала ему, а потом Михаилу в обратном направлении предстояло проехать по триста верст! Проделать шестьсот верст на лошадях зимой (даже при частой их замене) невозможно ни за 27 часов, остававшихся до 8 часов вечера 13 декабря, ни за 31 час, остававшийся до полуночи с 13 на 14 декабря! Так что ждать Михаила к заседанию Госсовета не было никакой возможности! И действительно, он появился в Зимнем дворце только около 10 часов утра 14-го, хотя мчался изо всех сил, а отставший от него К.Ф.Толь (ему не хватало запаса отдохнувших почтовых лошадей, которых забирал себе Михаил) – еще на три-четыре часа позже.

В чем дело? Изменила вдруг Николаю его почти маниакальная пунктуальность и способность к аккуратным расчетам? Но уж больно велика ошибка! Или все-таки случилось нечто другое, что заставило его по сути иррационально затягивать время, возможно – борясь с охватившей его паникой перед приходом на Совет, который он заранее назначил безо всякого расчета на помощь Михаила?

Разумеется, нам еще предстоит возвращаться к этим интересным вопросам.

Так или иначе, теперь уже приблизительно наметился момент начала восстания, к которому только что призвали Рылеев и Оболенский юнцов-офицеров.

Следует ли считать, что Милорадович изначально исходил из неизбежной обреченности восстания? Ни в коем случае, хотя, как мы объясним ниже, у Милорадовича были серьезные основания для сомнений в окончательной победе даже независимо от того, чем завершатся события 14 декабря в столице. Но план, спущенный участникам дневного совещания 12 декабря, мог и должен был привести к захвату власти в самой столице даже при том незавидном соотношении сил, какое вызывало обоснованные опасения у квалифицированных военных профессионалов Булатова и Якубовича. Для этого не хватило немногого: последовательности в осуществлении назначенного плана.

Применение сослагательного наклонения в исторических исследованиях под запретом: невозможно рассуждать, что было бы, если бы случилось то, чего на самом деле не случилось! Совершенно нелепы поэтому рассуждения Герцена и Огарева типа: «попытка 14 декабря вовсе не была так безумна, как ее представляют; книга Корфа это доказывает, она не удалась, вот все, что можно сказать, но успех не был безусловно невозможен. Что было бы, если б заговорщики вывели солдат не утром 14, а в полночь, и обложили бы Зимний дворец, где ничего не было готово?»

Ответ на такой дурацкий вопрос очевиден: среди декабристов не было ни одного командира полка или лиц, формально способных исполнять обязанности командиров полков. Поэтому декабристам не были подвластны никакие передвижения войск – до момента приведения последних в состояние неповиновения законным властям. Привести же войска в неповиновение можно было лишь приказом о присяге Николаю I.

Вот предварительно обмануть солдат, убедив их в незаконности этого приказа, было возможно – в чем декабристы частично преуспели. Начать же распоряжаться войсками декабристы могли лишь после приказа о присяге. Если бы этот приказ был отдан до полуночи между 13 и 14 декабря, то вопрос Герцена и Огарева имел бы смысл. Если бы Николай I задержал присягу до вечера 14 декабря, то и декабристам тоже пришлось бы ждать вечера. Но приказ был отдан утром, а потому события и развивались так, как, с некоторыми погрешностями, и описано в книге Корфа.

Выдавать же задним числом полезные или вредные советы Николаю I, Рылееву, Милорадовичу или кому-либо еще – занятие не для историков, хотя и это в некоторых случаях разумно – как урок для потомства!

Мы же используем возможность, нереальную для Герцена и Огарева, хотя вполне доступную для всех историков после 1917 года. Увы, последние ею до сих пор не воспользовались!

Дело в том, что ситуация, сложившаяся в Петербурге в ночь на 14 декабря 1825 года, оказывается практически полностью повторилась там же в ночь на 27 февраля 1917 года.

Такие случаи – не редкость в истории. Хорошо известно и знаменитое утверждение Маркса, что все значительное в истории происходит дважды: сначала как трагедия, потом – как фарс! Подтверждений этой идиотской формуле мы в истории России не обнаружили: до фарса тут редко доходило дело, зато трагедий, в том числе повторяющихся (порой не один раз!) – хоть пруд пруди!

И вот с утра 27 февраля 1917 года чистейшим образом сработал план, провозглашенный незримым Диктатором еще днем 12 декабря 1825 года! Повторим: «с первым полком, который откажется от присяги, идти к ближайшему, а там далее, увлекая один за другим» – вплоть до полного захвата власти в столице и свержения прежней!

Рассмотрим теперь для сравнения, что же произошло в 1917 году.

10. Исторические параллели: краткий экскурс в 1917 год

Еще до окончания Первой Мировой войны ее стали именовать Великой войной. После следующей мировой войны название это вышло из общеупотребительных, а зря, ибо Великая война была и осталась действительно величайшей войной современности, поскольку завершилась только в наши дни – и то это пока под вопросом! Многочисленные мирные соглашения: Брестский мир, Версальский, Рижский (завершивший войну между Польшей и Советской Россией в 1920 году) и т. д. – вплоть до Потсдамского, расчлененившего Германию в 1945 году, оказались вовсе не началом мирного сосуществования стран и народов, а всего лишь временными передышками.

Снова и снова все те же противники (с незначительным изменением состава союзников) оказывались непримиримыми врагами – либо сцепившимися в непосредственной военной схватке, либо наращивающими свою военную мощь. Период 1945–1991 гг. был самым мирным по внешности и по числу непосредственных людских потерь, но самым грандиозным по экономическим ресурсам, вложенным в борьбу. Результатом был полный и беспощадный крах одного из заглавных героев мировой драмы – Советского Союза.

После этого пожар Великой войны догорал и догорает там же, где и разгорелся в начале ХХ века, хотя цели Великой войны теперь практически достигнуты.

События 11 сентября 2001 года можно, по-видимому, посчитать стартом новой Великой войны – уже с несколько иным сюжетом. Так ли это – покажет будущее.

Что бы ни говорили и ни писали накануне 1914 года и много позже политические лидеры Запада (Великобритании, Франции, а затем и США), но, судя по их решениям в самых разнообразных ситуациях, калейдоскопически сменявших друг друга в ХХ веке, идеальным исходом для них был бы разгром четырех великих империй Востока (речь идет, конечно, о Европе) – Германской, Российской, Австро-Венгерской и Турецкой – и возведение на их обломках желательно демократических, а главное – безопасных для Запада режимов. В такой, увы, эгоистической цели не было и нет ничего ни противоестественного, ни аморального.

В настоящее время диссонанс безоговорочной победе Запада создает лишь ядерное оружие, остающееся в российских руках…

Оставим пока в стороне важнейший вопрос о персональных виновниках Великой войны – ответ на него емок и не прост. Слишком много тумана напущено для того, чтобы скрыть обстоятельства, позволяющие оценить виновность каждого из действующих лиц. Рассмотрим сразу, в какую ситуацию попало человечество уже через несколько месяцев после начала общеевропейской войны.

Особенностью Великой войны, определившей ее дальнейшую беспрецедентную (по сравнению с войнами ХIХ века) продолжительность, было то, что в период 1914–1918 гг. ее невозможно было закончить военной победой одной из сторон. Это было и остается до сего времени одной из важнейших политических тайн ХХ века.

Невозможность же победы объяснялась чисто техническими факторами.

В истории человечества были периоды, порой весьма продолжительные, когда уровень военной технологии (если можно употребить такой термин) предопределял безоговорочное преобладание оборонительной стратегии над наступательной. Так было, например, в средневековье, когда годами продолжались осады неприступных крепостей, иногда завершавшиеся позорным отступлением осаждавших, истощенных не менее осаждаемых бесплодным противоборством.

Эпоха великих полководцев и блистательных военных кампаний ХVII-ХIХ вв. заставила забыть этот опыт, печальный для милитаристов. Между тем, именно такая ситуация сложилась и к 1914 году.

Важнейшим фактором, изменившим все стратегические возможности, было создание железнодорожной сети, покрывшей Европу. Железные дороги создали колоссальный разрыв скорости передвижения армий по дорогам в собственном тылу и тех же армий непосредственно на поле боя.

Сражения Первой Мировой войны, начавшись как обычные маневренные военные действия, не приведшие, однако, к победным результатам, в дальнейшем происходили по одному сценарию. Наступавшая сторона запасалась боеприпасами, обрушивала артиллерийский огонь на окопы противника, превращала их в пыль, а затем продвигалась вперед. Скорость продвижения равнялась скорости пешего человека: появление пулеметов сделало бесполезной конницу, снова и в последний раз вырвавшуюся на просторы сражений Гражданской войны в России – исключительно благодаря огромным пространствам и слабой организации войск, не позволявшим создать сплошную линию обороны. На фронтах же Первой Мировой конные массы оказывались бессильны.

Тогдашние танки, тысячами возникшие на Западном фронте в 1918 г., были неуязвимы для пулеметов, но ползали все с той же скоростью пешеходов.

Зато оборонявшаяся сторона свободно перемещала подкрепления в своем тылу по железным дорогам. Они успевали не только подъехать, но и подготовиться к обороне или даже сосредоточиться для контрудара. Наступавшие же, продвигаясь все дальше и дальше, оставляли за своей спиной пространства, превращенные в пустыню, где железные дороги нужно было снова налаживать. В конце концов, преодолев одну или несколько полос, разрушенных своей артиллерией, медленно бредущие наступающие массы натыкались на хорошо подготовленную новую линию обороны, и все нужно было начинать сначала.

На российско-германском фронте трудности наступления усугублялись еще и разницей железнодорожной колеи: наступавшие захватывали железные дороги, непригодные для собственного транспорта.

Никаких глубоких прорывов, способных решить судьбу войны, при такой технологии быть не могло. Их и не было в течение всей войны 1914–1918 гг.

Перелом мог наступить только тогда, когда на полях сражений появились быстроходные танки, превосходившие по скорости и ресурсам пробега не только пехоту, но и прежнюю кавалерию. Сверх того понадобилась авиация, наносившая удары по вражеским подкреплениям еще задолго до того, как те могли приблизиться и занять новую линию обороны.

Все это появилось, но значительно позже – к началу Второй Мировой войны. Последнюю уже можно было закончить чисто военной победой, что и состоялось, хотя и потребовало многих лет почти беспрерывных военных действий.

Первую же Мировую войну выиграть было невозможно. Даже в самый первый месяц войны, когда сплошные линии фронтов не успели установиться, оборона имела колоссальное преимущество перед наступлением.

Вспомните «Август четырнадцатого» А.И.Солженицына с описанием множества причин того, почему вдруг русская армия в Восточной Пруссии так обидно оскандалилась перед немцами. А ведь все было просто: русские солдаты браво маршировали походными колоннами, огибая озера, леса и болота, в то время, как их противники по собственной территории комфортабельно разъезжали по железным дорогам, постоянно имея запасы времени и возможность более продуктивного маневра.

Если бы наступали немцы, они на чужой территории оказались бы в таком же положении. Они и оказались, но в другом месте: французы, поначалу не разобравшиеся в направлениях немецкого наступления, позволили им маршировать до Марны – почти до Парижа, а уж дальше – стоп!

Разумеется, если у страны не было достаточной территории, ее могли и победить, и полностью захватить. Так и произошло с Бельгией, Сербией, Румынией. Но чуть покрупнее и посильнее страна – и ничего с ней не сделаешь! Так устояли Турция и Италия. О Франции, Германии, Австро-Венгрии и России нечего было и говорить.

Причем парадоксом ситуации было то, что наступать было относительно легко по бездорожным горам (так Карпаты несколько раз переходили из рук в руки), но, спускаясь после гор на равнину, наступавшие неизменно останавливались.

Невозможность выиграть Первую Мировую войну – величайшая тайна ХХ века. До сих пор об этом не было ни строчки, ни полстрочки.

Самая сильная критика, позже обрушенная на политических и военных стратегов 1914 года, сводилась к тому, что те не сумели предвидеть столь длительную протяженность войны и вовремя перевести экономику своих стран на военные рельсы; это, в свою очередь, утяжелило необходимые военные усилия и замедлило достижение окончательной победы.

Характерно, что подобная критика отчасти была конструктивно воспринята (но не в Германии, где политики и генералы упорно вплоть до 1942 года рассчитывали только на «блицкриг» и, таким образом, полностью повторили ошибки своих предшественников в предыдущей войне!), и ко Второй Мировой войне готовились уже более основательно.

Сам же по себе факт принципиальной невозможности выиграть Первую Мировую войну чисто военным путем так никогда и не был обнародован.

Почему?

Война не желала заканчиваться естественным образом – для этого не было никаких реальных возможностей. Это оказалось чрезвычайно неприятным сюрпризом для политиков и военных.

Накануне 1914 года среди военных специалистов господствовали буквально инфантильные представления о грядущей войне, совершенно не учитывавшие грандиозные экономические и технические изменения, происшедшие за предыдущие почти полвека неучастия западноевропейских стран в крупных войнах.

Уважаемые военные авторитеты свободно высказывались в стиле бравых завсегдатаев пивных. Особенно этим отличались немецкие стратеги с их традиционной национальной прямолинейностью:

Х.Мольтке-Старший: «Вечный мир – это мечта и даже далеко не прекрасная; война же составляет необходимый элемент в жизни общества. В войне проявляются высшие добродетели человека, которые иначе дремлют и гаснут»;

Ф.Бернгарди: «Если мы желаем приобрести то положение, которое соответствует мощи нашего народа, то обязаны отказаться от всяких мирных утопий, рассчитывать только на силу нашего оружия и смело смотреть опасности в глаза».

В соответствии с подобным сверхоптимизмом и разрабатывались принципы военной стратегии и конкретные планы: и немецкие, и французские, и российские генштабисты исходили из необходимости и возможности если не единственного решающего сражения (все же нужно было считаться с огромным численным составом тогдашних армий, разворачивающихся при проведении мобилизации), то, во всяком случае, не более чем серии последовательных ударов, требующих в сумме от нескольких недель до нескольких месяцев активных боевых действий.