Текст книги "Я знаю точно: не было войны (СИ)"

Автор книги: Влад Тарханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Глава двадцать третья. Боевые товарищи

Глава двадцать третья

Боевые товарищи

Дед Гнат оставил юношу на дороге в состоянии полной растерянности. Но возиться с юнцом ему не хотелось: на сегодня Гнат Маркович Рохля, которого за особую любовь к горилке в селе прозвали Горилко, лимит добрых дел исчерпал. Он только украдкой оглянулся, и увидев же поникшие плечи юноши, который уже брел в сторону Ямполя, старик с сомнением покачал головой.

«А как он все-таки похож на отца!» – мелькнуло в голове возницы. И действительно, Антон был почти точной копией отца – и не только лицом, но и фигурой, – тонкий в кости, с точеной талией и широкими плечами он не казался атлетом, но был жилист, вынослив, силен, о чем говорили бугры мышц, что выглядывали из-под по-летнему расстегнутой рубахи. Да и лицом Антон выдался в Архипа больше других детей старого каменотеса: узкий лоб, русые волосы, почти треугольное лицо с заостренным подбородком, который юноша пытался украсить для солидности усами, так и усы он завел на манер отца, тонкие и длинные, торчащие далеко в стороны, как крылья ласточки в полете. А что больше всего сближало Антона с отцом – так это шрамы. У Архипа Майстренко грубый шрам на левой половине лица (след удара саблей) заканчивался у опустевшей глазницы, а у Антона шрам (удар удачно пущенного соседским пареньком камня) рассекал подбородок с той же левой стороны. «Меченые они все, Майстренки,» – не раз говаривали сельские бабушки. И было в этом доля святой правды. Только младший брат и сестра не имели на лице никаких отметин.

История отношений Гната Рохли и Архипа Майстренко началась давно. Оба были призваны в армию еще в четырнадцатом. Вот только Гнат сражался против австрийцев, а Архип – германцев. Им бы и не встретится – фронты мировой протянулись через всю окраину Российской империи. Где тут встретится двум землякам? Да судьба – такая хитрая штука, она порой так все вывернет, что и не поймешь, зачем ей, судьбе, это надо было? Смеется она над тобой, или, наоборот, подталкивает в нужную сторону?

Второе ранение Гната было тяжелым. Его отправили в тыл. Он поправлял здоровье в большом госпитале под матушкой-Москвой. Архип после ранения оказался в Калуге. По выписке из госпиталя Гната откомандировали в формирующуюся часть, которая и наименования тогда не имела, а через пару дней они узнали, что новую часть будут именовать Первой Особой пехотной бригадой и воевать им предстоит аж во Франции. Вот уж куда Гнат ни за что в жизни не собирался попадать! Началась муштра – подготовка к выступлению. Познакомились Архип и Гнат благодаря гопаку! И такое бывает в жизни: народный украинский танец свел двух людей из народа, которые о себе ни слухом, ни духом. А получилось все так: во время утреннего смотра, когда командир бригады, генерал-майор Лохвицкий обходил строй солдат, невысокий, худощавый, всегда подтянутый и энергичный, он всегда мыслил быстро и так же быстро излагал свои мысли подчиненным. А тут ему пришла в голову мысль, от которой он сразу же пришел во внутренний восторг:

– Союзникам надо будет что-то наше народное, культурное, показать. Мы в Париж под русские солдатские песни входили[1], вот и вы что-то сообразите в народном духе.

Кроме русских народных песен и танцев, учитывая, что в бригаде оказалось достаточно украинцев, кто-то из офицеров предложил поставить гопак. В этой небольшой группе танцоров и оказались Архип с Гнатом. Архип умел выделывать коленца не хуже Гната, и первое время между ними было даже небольшое соперничество, кто кого в гопаке перегопает. Да за это время узнали друг друга поближе, да еще выяснили, что родом почти с одних мест. И пары десятков верст между их селами не будет. А что может сблизить людей так, как сближает привязка к родному дому, осознание того, что они почти односельчане? Люди, выросшие в одной культурной среде, в одних и тех же обычаях, они понимали друг друга, как понимали и других крестьян, которых в их бригаде было подавляющее большинство. Муштра, муштра, муштра – но пусть трижды осточертелая муштра, только бы не фронт, не сейчас, попозже, лишь бы не встретиться снова глаз на глаз со смертью. Шел февраль тысяча девятьсот шестнадцатого года, навоевался Гнат за это время, натерпелся, покормил окопных вшей, а конца-краю войне не было видно. В тылу он немного отошел, откормился, из глаз исчез вечный голодный блеск, выдававший солдат на фронте. А там дела шли все хуже и хуже. А еще хуже шли дела в тылу. Даже в Москве чувствовались тяготы военного времени, главное – недостаток продовольствия. Голод навис над Россией, которая еще недавно кормила половину Европы. Гнат жил бобылем, родители умерли от эпидемии тифа в девяносто шестом, вроде бы никого близких у него не было, а так порой щемило в сердце от мысли о том, что придется расстаться с Родиной. Все говорили, что французы там, на месте, обеспечат их необходимым, а в обмен за их жизни правительство получит недостающие оружие и боеприпасы.

И как было с осознанием всего этого отправляться в далекую и чужую страну? Пусть даже Францию?

Наступило двадцать пятое января шестнадцатого года, на Григория Богослова, их погрузили в эшелоны и отправили железнодорожным путем к черту на кулички: Из Москвы в Самару, потом Иркутск, а потом через Харбин в Далянь. Эшелоны двигались стремительно, почти без задержек. Солдат нечасто выпускали из закрытых вагонов, да и то, только поесть и справить нужду. А до Даляня они ехали еще и под постоянным присмотром японцев. Тут случились первые серьезные задержки, когда вагоны стояли на небольших китайских полустанках и долго ждали разрешения двигаться дальше. Теперь поезд увозил их не за сотни, за тысячи верст от родных мест. Впрочем, Франция тоже становилась все дальше и дальше. Солдату что, ему думать о своем маршруте не положено, о нем командиры думают. И все равно, дни бежали за днями, леса, горы, тайга, на которой снег еще не думал даже трогаться – все это было так незнакомо ему, привыкшему к украинскому раздолью. Из развлечений оставалось немного: выкурить самокрутку, спеть народных песен, благо, в их вагоне был добрый отряд украинцев, и можно было попеть вволю, а там, смотри, русские начнут свои затягивать, вот и пойдет меж ними спор песенный. Ну, а когда начальство отпустит чарку водки, тогда сам Бог велел. Иногда же, то один, то второй умудрялись то на остановке чем-то поживиться, то умастить сердце фельдфебеля али каптенармуса, вот и получалось порой по полчарки на брата в неурочный час.

Не понравилась Гнату китайская земля – какая-то неприветливая, чужая, неприкаянная, что ли. Потом была посадка на корабли. Порт Далянь (в девичестве – Дальний), большой, грязный, пропахший морскими водорослями и еще какой-то гнилью, такой непохожей на привычный запах плодородного навоза, все было еще более неприятным, от всего этого еще и порядком тошнило. Гнат до сих пор не знал, чем он не угодил в тот день ротному, в день их погрузки. Их роту сначала планировали грузить на какой-то из французских кораблей. Но кораблей не хватало. Им предстояло плыть на «Тамбове», небольшом судне, способном принять шесть-семь сотен пассажиров. А под погрузку уже выстроилось больше двух тысяч. Офицеры сновали туда-сюда злющие, как черти в аду. Солдаты мрачно переговаривались между собой, плыть черти куда в переполненных трюмах никого не радовало. Настроение было грустное и подавленное, как раз под стать мокрой туманной погоде, царившей в порту. Что Гнат сказал стоявшему рядом солдату, до сих пор не помнит. Но проходивший мимо ротный его фразу услышал.

– Кто такой? Что сказал? Как посмел?

Ротный не ждал ответа на свои вопросы. Он просто смазал от всей души Гната по физиономии, так, чтобы разбить нос, да чуть не рассчитал – разбитой оказалась губа, да выбитым зуб. Гнат, отлетевший на руки стоящих во второй шеренге товарищей, после удара только отдал честь офицеру и выплюнул мешавший зуб с кровью.

– Смирно! Всем молчать! – ротный орал, его лицо побагровело, он прокричал еще несколько таких же истерических фраз, и снова умчался к штабной колонне, которая должна была грузиться на французский «Лятуш-Тревиль».

– Тримайся, Гнате, тримайся, нехай. Це все їм не минеться.[2] – это сзади прошептал Архип Майстренко.

– Та нічого, нам не звикати, що ми таке? Чорне бидло.[3] – ответил Гнат, хотел добавить еще пару фраз, но увидев поручика, который быстро шел мимо их шеренги, замолчал.

Мордобои были в их бригаде делом обыкновенным. Сам Николай Александрович Лохвицкий, уж на что боевой офицер, считал мордобой и телесные наказания самым действенным средством поддержания дисциплины в вверенных ему частях. Да, он был неказист, невысок, не производил впечатление русского былинного богатыря, но самолично мог так зарядить в физиономию, что и не встанешь сразу. Поговаривали, что кому-то из солдат так приложился прямо в висок, что тот уже и не встал. Так генералу за это не было ничего. Господский суд скор на расправу. Офицеры бригады во всем старались походить на командира. Так что мордобои еще в Москве и по дороге были самым обычным делом. Оно конечно, русский солдат –терпеливый, но ежели его беспрестанно по морде бить, да еще без всякой вины, тут любое терпение закончиться может.

Плыли в ужасной тесноте. В их корабль набилось народу еще больше, чем планировалось заранее, поначалу в него поместили две с половиной тысячи, а потом втиснули больше трех. Гнату повезло, что он не оказался в числе тех, кого дотискивали по разным кораблям. Так что спал он не в угольной яме, пусть в тесноте, но в каюте. А спал бок о бок с Архипом, тут их дружба стала еще теснее, потому как повернуться на другой бок могли только вместе, а что еще так сближает двух солдат, как общее ложе? Их везли как скотину, на палубу выпускали крайне редко. Так что океанские пейзажи, даже вид Суэцкого канала, через который проходили их суда – все это не коснулось Гната. Они плыли, плыли и плыли, а Гнат все мечтал о том, чтобы вернуться домой, на родную его сердцу Малороссию. Он очень боялся морских путешествий. Плавать-то не умел. Вот и представлял, что корабль их тонет, то ли подбитый вражеским кораблем, как называли их морячки, вглядываясь в даль «рейдером», ну, это типа пирата, только на державных харчах, то ли попавши в кораблекрушение, и он тонет, тонет вместе с кораблем и всеми, всеми, всеми… но все его не слишком-то волновали, он видел, как вода закрывает стекло иллюминатора, как он пытается открыть его, царапает стекло, пытается выбить, но ничего не получается. От таких снов Гнат просыпался в страшном поту.

И вот они идут стройными рядами по Марселю. Идут радостно и бодро, даже не потому, что прибыли во Францию и готовы исполнить союзнический долг, а просто потому, что сошли на землю и могут избавиться от этой беспрестанной качки, и от этого спертого трюма, в котором их утрамбовалось как селедок в бочке. Они идут по Марселю, четко чеканя шаги по мостовой, а как их встречали французы! Восторженно, с криками, как это говориться: «и в воздух чепчики бросали». Не помню. Бросали в воздух чепчики или нет, но цветы летели, люди подбегали, что-то говорили, кто-то старался пожать руку. Московская муштра не прошла даром. Они шли как на царском параде. Да! Ножку тяни! Тянули! А потом был отдых, еда от пуза – впервые за всю их дорогу. И концерт. Тот самый, на котором они с Архипом, да еще десятком солдатиков-малороссов должны были выдать гопака. И так выдали! Так выдали, что все, не только французы, не только прочие союзники, наши, русские ребята хлопали, орали, кричали! И это им всем наш гопак родимый по душе пришелся! А что, есть еще такой зажигательный, такой стремительный, такой яркий танец в мире? Что скажете? Молчите? И правильно делаете. Не знаю, что вы себе думаете, мне все равно. Лучше гопака танца нет. И точка!

[1] Генерал имел в виду войну с Наполеоном, когда русская армия торжественным маршем вступила в Париж.

[2] – Держись, Гнат, держись. Это им еще аукнется. (укр.)

[3] – Ничего, нам не привыкать, что мы такое? Черное быдло. (укр.)

Глава двадцать четвертая. Ямполь

Глава двадцать четвертая

Ямполь

Так получилось, что Антон подошел к Ямполю, когда уже вечерело. Ничто так не настораживает человека, как наступление летних сумерек, когда тени становятся гуще, ветер – настойчивее пробирает твое тело до дрожжи, когда вроде бы еще тепло, а уже отчетливо веет осенним холодком. В уже прохладных сумерках умолкают певчие птицы, такие настойчивые теплым днем своей дребеденью, они готовятся отойти ко сну, а с ними отходят вдаль и дневные заботы. Мелькнет яркий хвост хитрицы-лисицы, да так быстро, что саму лесную красавицу и не заметишь, только слегка шелохнутся кусты, обозначая движения невидимого зверя, да при большой удаче, увидишь пугливую косулю, умчавшуюся вглубь лесам стремительными прыжками.

Густой подлесок, который в дневное время столь молчаливый, наполняется новыми звуками зверей, которые в сумерках выходят по своим неотложным делам. Боярышник в этом году поспел очень рано. В его колючих зарослях переждал парень наступления сумерек, чтобы войти в городок как раз так: не слишком в темную ночь, но и не так чтобы засветло. Главное было не натолкнуться на милицейский патруль. Если о его ограблении стало известно милиции, его будут искать, и искать настойчиво.

Ямполь – никакой не город, скорее, большое, даже очень большое село. Просто люди привыкли называть его городом. Белые хаты-мазанки в небольших аккуратных садочках прилепились друг к другу по краям городка, создавая его живую изгородь. Да и сам городок как будто весь утонул в темно-зеленых садах, в которых наливались крупные осенние яблоки. В каждом дворе небольшой виноградник. Да, в этих местах в возделывании винограда и виноделии толк знают. Антон не раз пил на ярмарке ямпольское вино, густое, забористое, терпкое, пусть не такое ароматное, как яружское, но очень и очень приятное. Ему захотелось зайти в придорожный генделык[1] и выпить стаканчик-другой вина, да и где, как не в нем узнать о месте жительства жида Лойко? Но это первое побуждение Антон подавил. Это было неразумно. Если и будут искать, то обязательно по таким вот генделыкам, да еще и придорожным. Нет, только не тут, на окраине. На улицах Ямполя было относительно тихо. Живность еще мычала, гоготала да кукарекала по подворьям, собаки лаяли, зачуяв неизвестные шаги, но все это было обычным делом на улочках местечковых окраин. В таких подольских местечках любая улица ведет к самому центру городка – базару. Так что все, что от Антона требовалось, так это спокойно направляться по улице с котомкой в руке, да делать вид, что он никуда не спешит. Парень бывал в Ямполе, городок немного знал, поэтому ориентировался спокойно и уверенно. Конечно, базарную площадь ему никак не обойти, а там точно может быть милиция, но вот поближе к базару можно будет о старом Лойке что-то выведать.

Как назло, в сумерках прохожих не было. Сумерки летние короткие. Вот-вот и ночь накроет городок, так что только свет из окон будет указывать путь. А идти мимо фонарей в самом центре никак не сподручно. Улица почти перед базаром круто поворачивала влево. И тут Антон наткнулся на милиционера. Тот шел почти посреди улицы и был выпивши. Увидев в такой неурочный час незнакомого парня, милиционер напрягся, все его грузное тело, с трудом запихнутое в помятую форму, совершило небольшой доворот, и на Антона уставилась пара заплывших красных глаз с отекшими веками. При всей своей грузности милиционер не забыл положить руку на кобуру, придавая своим словам солидный вес.

– Стоять! Сюда, ко мне!

Антон как можно спокойнее подошел. Милиционер не из местных, скорее, из русских, попал сюда по разнарядке. Во время коллективизации усилили милицию выходцами из нечерноземной глубинки

– Ты кто такой? Что тут делаешь?

– Я Роман Коваль, з Бабчинець. Йду до тітки Парасковії Власенко, вона тут поруч мешкає, за церквою. Батько послали забрати в неї порося, вона нам ще з зими винна.[2]

– Ну иди, иди…

Антон вздохнул. Парасковья Власенко была рыночной торговкой, сама родом из Бабчинец, торговала мясом, знали ее в Ямполе многие, а вот ее родичей бабчинецких вряд ли. Она брала у отца живность на продажу. Его легенда удалась, но, пока Антон не скрылся за следующим поворотом, ведущим прямо к рынку, затылком чувствовал на себе тяжелый взгляд встретившего его милиционера. Самое трудное было не обернуться и не побежать. И все-таки он сдержался. И все-таки дошел. На рыночной площади, начинающей погружаться в темноту, горел единственный фонарь. Милиции не было видно, и Антон облегченно вздохнул. Около рынка был небольшой погребок, в котором местный еврейчик Ганя разливал вино, которое сам же и делал. Была у него в продаже и самогонка. Удивительно, что подвальчик находился совсем рядом с базаром, в центре городка, а никто Ганю не трогал. Именно тут Антон пил самое лучшее ямпольское вино. Хотя злые языки утверждали, что это вино контрабандное, с молдавской земли, с Касауц, села, что как раз напротив Ямполя.

При виде нового посетителя маленький сухенький хозяин, которому было далеко за шестьдесят, встрепенулся. Память его не подводила – этот паренек был уже в его заведении. В подвальчике было накурено, пахло тяжелым хмельным самосадом, тускло горела лампа под потолком, но народу было немного: пара извозчиков, пропивавших прибыток трудного базарного дня, их телеги стояли недалеко от подвальчика у покосившейся коновязи, один странно затесавшийся сюда интеллигент, то ли учитель, то ли из мелких партейных, двое-трое работяг да пара немолодых евреев, сидящих чинно за отдельным столиком, обговаривающих свои, какие-то очень важные дела. Сегодня у Гани народу было много, он был таки в неплохом прибытке, но игнорировать нового клиента, пусть тот даже закажет стакан молодого кисляка, не собирался.

– Добрый таки вечер, молодой человек! Что хотеть изволите? Вы, кажется, пили в прошлый раз вино? Красное? – Ганя извивался перед гостем по привычке, но, как всегда, старательно.

– Ви мені, будьте ласкаві, вашого найкращого, того, що сильніше буде, біленького,[3] – с намеком произнес Антон.

– Беленького? И сколько? – почти не удивился хозяин подвальчика.

– Вважаю що півлітри буде досить.[4] – парень решил, что для начала пол-литра самогона будет то самое, что надо.

– Все?

– Ще щось закусити, ковбаски трохи, та капустки квашеної. Буде?[5]

– Будет для такого уважаемого пана все найдем. Может, яишню пожарить, если пан с дороги, ничего что я вас таки паном называю? А то если вы товарищ, можете обидеться, а мне не к чему таких важных гостей обижать. У меня все всегда-всегда было пристойно, чисто, с должным уважением к каждому.

Приговаривая таким образом, корчмар выложил на стол перед молодым человеком бутыль с мутноватым самогоном, гранчастый стакан, тарелку с куском колбасы, уже порезанной крупными ломтями и мисочку квашеной капусты. Антон тут же рассчитался, чем вызвал у Гани приступ легкого уважения. Парень провел взглядом по залу. Свободное место было за каждым столиком. К компании евреев он не решился подсесть, конечно, кто, если не они знают, где живет старый Лойко, но нет, от греха подальше, могут как-то не так меня понять. Остальные отпали как-то сами по себе, а вот компания извозчиков показалась ему самой, что ни на есть, подходящей.

– Шановні, перепрошую, чи можна до вас приєднатися, чи не буду поважному панству заважати?[6]

Сидевший за столом извозчик, которого на местном наречии называли еще балагурой (видимо, за неизлечимую привычку извозчиков много разговаривать) медленно поднял голову. Он был еще не настолько пьян, как его товарищ, который с трудом удерживал голову, периодически пытаясь уронить ее на стол. У сидящего было широкоскулое лицо, испещренное морщинами, да два косых шрама через левую щеку, след от драки, вероятнее всего, мутные глаза смотрели на подошедшего парня с подозрением, но при виде бутылки с горилкой как-то сразу подобрели и прояснились.

– Та сідай, хлопче, приєднуйся.[7]

Антон не заставил себя долго ждать. Он поставил бутылку на стол, выложил закуску, тут же разлил из бутылки в стаканы, которые были совершенно пустыми. От звука льющейся жидкости второй балагура тоже оживился. Он как-то быстро пришел в себя, расправил плечи и смотрел почти что гоголем. Вот только все-таки норовил голову заложить как-то набок и при этом вздремнуть прямо-таки сидя.

– Пригощайтесь, шановні, бачу, в вас вже горілка майже скінчилася.[8]

Антон знал, что начинать сразу брать быка за рога принципиально неверно. Пусть для начала пройдет неофициальная часть знакомства, а там можно будет и к делу приступить.

– А що, пригостимося! А горілка, вона така клята річ, як її наллєш, так вона й закінчується! І чому? Мало, мабуть, ми її, клятої, замовили![9]

Извозчик со шрамами решил не теряться. Угощают – надо пить. Бьют – надо отвечать со всей силы. А коли бежать, так прихлестывай лошадей, чтобы ветер в ушах свистел.

– Прошу, панове, прошу.[10]

Они выпили. Антон скривился – самогон обжег горло и согрел внутренности, так что даже в глазах на мгновение заискрилось. Оба извозчика разом опрокинули свои стаканы, даже не поморщившись. Как ни странно, но этот процесс оживил обоих. Пока Антон зацепил колбасу и закусывал, они потащили в рот по щепотке кислой капусты каждый и на этом успокоились.

– А ти, бачу, молодик чемний, та раніше тебе тут не помічав.[11]

Так к Антону обратился балагура со шрамом, он был из них двоих постарше, видно, что и авторитетнее.

– Я тільки сьогодні до Ямполя прийшов.[12] – ответил Антон.

– Так-так. А що за недоля тебе сюди пригнала? Ярмарок вже відбувся. Що тут у нас робити? Від негоди тікати? Так немає негоди?[13] – и балагура, прищурив глаз, пристально уставился на парня, как будто старался его в чем-то уличить.

– Та я по ділу.[14] – попытался коротко ответить Антон, но такой ответ его собеседника явно не устраивал. Он прикоснулся к стакану, с сомнением посмотрел на пустое дно и произнес:

– І що в тебе за справи, хлопче? Га? Наливай, чого там, повторимо![15]

Антон все-таки какую-то минуту засомневался, попытался взять паузу, разливая то, что осталось в бутылке по стаканам, пару раз от волнения стукнул горлышком о край своего, потом набрался храбрости, отбросил сомнения и тихо произнес:

– Я старого жида Лойка шукаю.[16]

– І що тобі від старого потрібно?[17] – ответил внезапно оживившийся балагура.

– Та є в мене справа. Особиста. Дуже його знайти треба.[18] – Антон все еще не рисковал идти ва-банк, рассказать собеседнику все, мялся, но в его волнении чувствовалось, что он действительно неспроста ищет старого еврея Лойка.

– Так-так. Микола, принеси ще півлітру, та що там, давай кухоль, щоб не бігати ще зо два рази.[19]

Николай, тот, что помоложе, неожиданно бодро поднялся и направился к стойке, за которой угадывалась фигура Гани, протиравшего пивные бокалы. А извозчик со шрамом резко наклонился к парню, схватил за шиворот рубахи, притянул к себе, обдав хмельным перегаром, смешанным с запахом крепкого самосада и злобно зашипел почти в ухо:

– Так-так, хлопче, а ти впевнений, що тобі саме старий Лойко потрібен? Він з наших, ще знаєш, з яких часів балагурою? Ми з ним багато що пережили. Може, й жид, та я за нього… Так що тобі від старого потрібно?[20]

– Допомога…[21] – неожиданно просто ответил Антон.

– Он як?[22]

Балагура отпустил шиворот, посмотрел Антону в глаза, зачмокал губами, как будто леденец начал сосать, что-то внутри него происходило, какой-то внутренний процесс, он вроде как оценивал этого парня, не будет ли у его старого приятеля Лойка из-за этого гостя неприятностей? И никак не мог принять окончательное решение.

– Так, прошу, дуже прошу, благаю, підкажіть, як його знайти.[23]

Антон настороженно смотрел на извозчика. Шрам балагуры стал бледным, как снег, но вот тот принял решение и произнес:

– Добре, повірю тобі, хлопче. От і Микола. Ще по єдиній.[24]

Николай спокойно и уверенно разлил мутную жидкость по стаканам. Они опять выпили. На сей раз Антон даже не заметил, как горилка попала в его желудок, все сейчас было в руках его собеседника. Как только Николай снова закунял, склонив голову набок, извозчик наклонился к Антону и шепотом произнес:

– Бачиш, той жид, що до тебе спиною сидить – то зятик Лойка, Рувім. Підійди до нього. Він тебе й проведе. Якщо ти йому до ока впадеш. Та візьми старому Ганіної горілки, старий її поважає. Літру бери, не менше.[25]

[1] Забегаловка, кабачок (диалект.)

[2] Я Роман Коваль, из Бабчинец. Иду к тетке Парасковии Власенко, она живет тут рядом с церковью. Отец послал забрать у нее поросенка, она нам еще с зимы задолжала (укр.).

[3] – Мне, пожалуйста, лучшего, посильнее, беленького. (укр.)

[4] – Считаю, что пол-литра будет достаточно. (укр.)

[5] – Еще закусить. Немного колбаски, капустки квашеной. Найдете? (укр.)

[6] – Уважаемые, извините, можно к вам присоединиться. Не буду уважаемому панству мешать? (укр.)

[7] – Садись, парень, присоединяйся. (укр.)

[8] – Угощайтесь, уважаемые, вижу, у вас горилка почти что закончилась. (укр.)

[9] – А что, угостимся! А горилка, она такая проклятущая, как ее нальешь, так она и заканчивается! И почему? Мало, наверное, мы ее, клятой, заказали. (укр.)

[10] – Прошу, господа, прошу. (укр.)

[11] – А ты, вижу, молодой человек воспитанный, вот только раньше тебя тут не замечал. (укр.)

[12] – Я только сегодня в Ямполь пришел. (укр.)

[13] – Да-да. А что за лихо тебя сюда привело? Ярмарка уже прошла. Что тут у нас делать? От непогоды прятаться? Так нет непогоды. (укр.)

[14] – Я по делу. (укр.)

[15] – И что у тебя за дела? А? Наливай, чего там, повторим. (укр.)

[16] – Я старого еврея Лойка ищу. (укр.)

[17] – И что тебе от старика надо? (укр.)

[18] – Есть у меня дело. Личное. Очень надо его найти. (Укр.)

[19] – Да-да. Николай, принеси еще пол-литра, да что там, кухоль давай, чтобы не бегать потом два раза (укр.).

[20] – Да-да, парень, а ты уверен, что тебе именно старый Лойко нужен? Он из наших, знаешь, с каких времен извозчиком? Мы с ним многое пережили… Может, и еврей, но я за него… Так что тебе от старика надо? (укр.)

[21] – Помощь… (укр.)

[22] – Вот как? (укр.)

[23] – Да. Прошу, очень прошу, умоляю, подскажите, как его найти. (укр.)

[24] – Добро. Поверю тебе. Вот и Николай. Еще по одной. (укр.)

[25] – Видишь, тот еврей, что к тебе спиной сидит – это зять Лойка, Рувим. Подойди к нему, он тебя и проведет. Если ты ему покажешься. И возьми старику Ганиной горилки, он ее уважает. Литр бери, не меньше. (укр.)