Текст книги "Я знаю точно: не было войны (СИ)"

Автор книги: Влад Тарханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

– Так… проте мої манери залишаються не найкращими… Пробачте ще раз, ви мене знову заставили почервоніти. В мене був дуже розумний вчитель, Микола Петрович Колобродич. Він приділяв мені багато уваги, та навіть готував до вступу у педагогічний інститут, ось тільки обставини так склалися, що старший брат став просуватись по партійній лінії, а молодші були ще замалі. Родина велика. Я залишився з батьком на хазяйстві, тепер молодший підростає, та без батька буде важко, прийдеться все мені брати на себе…[13]

И Остап надолго умолк, погрузившись в тяжелые размышления.

[1] – Здравствуй! Иван, отец болен. Очень болен. Я его в больницу привез, поможешь? Может быть, есть у тебя кто? Чтобы посмотрели его, на ноги поставили.

[2] – Это все?

[3] – Денег не надо. Есть еще немного. Так ты даже к отцу не выйдешь? Изменился ты, братец, Очень изменился. Чужой стал. Даже говоришь как чужой, не по-нашему. Хорошо. До свидания, Иван. Этого достаточно.

[4] – Подожди, брат, я иду.

[5] полотенечко

[6] – Огромное спасибо, понимаете, когда я волнуюсь я всегда быстро и много ем. Знаю, что зрелище не самое эстетическое, но ничего поделать не могу. Извините, действительно очень переживаю.

– Не стоит благодарности. Я рада была помочь. У вас что-то случилось?

[7] – Да, у меня отец заболел раком. Отвез его в участковую больницу в Жмеринке, говорят, там могут прооперировать.

– Доктор Вальдман? Да, он может. – … Два года тому он прооперировал нашу соседку. Очень удачно. Она теперь про болезнь и не думает. Надеюсь, он вам поможет.

– Да, только надеяться и остается… Простите, могу я вас спросить, каким образом вы так хорошо владеете украинским языком?

[8] – Все очень прозаично, товарищ…

– Остап, мое имя Остап. Извините, что забыл представиться.

– А я Ребекка.

– Старинное библейское имя.

– Скорее, старинное еврейское. Значит, товарищ Остап, я преподаю в украинской школе. Учитель физики и математики. Если я преподаю на украинском языке, то должна свободно им владеть, иначе как донести до детей свой предмет.

– Извините, но я знаю огромное количество преподавателей, которые учат на украинском языке и его при этом не знают.

– И такое случается, это отвратительно, но все-таки случается. Скажите, этот вопрос для вас так важен?

[9] – Понимаете, Ребекка, в наше время слишком много гонений на украинский язык, услышать ее красивую от украинца – уже большая удача, а услышать от еврейки – это вообще чудо.

– Я считаю, что свободно владеть языком, на котором ты преподашь – это естественно для интеллигентного и образованного человека.

[10] Идиш – разговорный еврейский язык, возникший на основании немецкого, был языком общения в общинах ашкеназов, евреев-выходцев из Германии. Отец Ребекки был из сефардов, мать из ашкенази, поэтому в семье разговорная еврейская традиция строилась на идиш, как и у большинства евреев Могилева-Подольского. Идиш действительно очень напоминает немецкий, что облегчало евреям обучение немецкому языку.

[11] – Сегодня я видел брата Ивана, так он говорил со мной по-русски. Мой брат! Он что, стал партийным и язык свой забыл? Кто же тогда будет разговаривать на [украинском] языке? Зачем все это? Когда вымрет наш язык, мы и сами вымрем как нация, как народ. Где мы? Вот мы есть, и вот нас нет, потому что мы не разговариваем на родном языке. Вот вы разговариваете на еврейском?

– Да, в семье мы говорим на идиш, хотя с украинцами общаемся на украинском, с русскими на русском, нам в этом никто не мешает.

– И вы остаетесь народом. Скажите, вы, изгнанники со своего государства, остаетесь народом, потому что держитесь за свой язык, а мы, украинцы, в своем государстве, на Украине, говорим на русском и перестаем быть народом?

[12] Украинизация – компания 20-30-х годов, направленная на активное привлечение к самоуправлению национальных кадров, часто проводилась с перегибами, не учитывая местной специфики. Были закрыты многие национальные школы, а украинские, в противовес этому, активно открывались. Завершение компании украинизации приходится на страшный тридцать седьмой год.

[13] – Скажите, неужели все так плохо? Мне кажется, что никто не мешает вам общаться на украинском языке, если вы этого захотите. Если же вы придете в государственное учреждение, то с вами будут говорить на украинском языке и никаких гонений за это не последует, или не так?

– Не совсем так, пани Ребекка. А кто уничтожил украинские школы, уже после того, как произошла украинизация школ? Почему в Могилеве только две украинские школы, хотя было четыре? Почему их закрыли? Кто будет обучать детей родному языку?

– Лучше все-таки так, товарищ Ребекка, хорошо, товарищ Остап? А кажите, до того, как произошла украинизация школ, в нашем Могилеве была и польская школа, русская школа, еврейская. Я начинала учиться именно в еврейской. Скажите, пожалуйста, кому они мешали, зачем надо было их закрывать, чтобы открыть украинские? Был украинская школа, так откройте еще две или три, но оставьте другие национальные школы. А потом, перед тем как украинские школы закрывать, проводили опросы людей, они сами захотели, чтобы было больше русских школ. Что в этом плохого?

– То и плохо, что сами люди захотели учить детей на русском языке, что их национальная самосознание на таком низком уровне, вот что плохо! Я не националист, но считаю что в нашем советском государстве надо развивать все национальности, а вот наша сама развиваться не хочет, деградирует, вот что меня так беспокоит.

– Может быть, интернациональное самосознание побеждает в нашем рабочем государстве национальное? Если дело в этом, то мы видим естественный процесс, но ведь культурная и национальное достояние украинского народа сохраняется, а возможностей для развития украинской национальности, стало намного больше, чем раньше [до революции]. Вот вы – типичный крестьянин, а владеете родным языком на уровне учителя-словесника. Скажите, как вам самому удалось так поднять свой культурный уровень? Вот я вижу перед собой просвещенного и небезразличного человека. Это очень приятно и очень выделяет вас из общего числа.

– Да.. зато манеры мои остаются не самыми лучшими. Извините еще раз, вы меня опять заставили покраснеть. У меня был очень умный учитель – Николай Петрович Колобродич. Он уделял мне много внимания, даже готовил к поступлению в педагогический институт, вот только обстоятельства так сложились, что старший брат стал продвигаться по партийной линии, а младшие были слишком маленькими. Семья большая. Я остался с отцом на хозяйстве, теперь младшие подрастают, но без отца будет тяжело, придется мне все брать на себя.

Глава тридцать седьмая. Остап Майстренко

Глава тридцать седьмая

Остап Майстренко

Остап остановился у брата. Тот жил в небольшом домике на окраине. Он снимал тут комнату, но, как знал Остап, у Ивана с хозяйкой, молодой вдовой, Катериной, были отношения. Жениться брат пока не собирался. Катерина и не настаивала. Но Иван был и обстиран, и еду ему готовили, а при его нервной работе такая забота о здоровье, как и регулярная мужская жизнь, привели к тому, что Иван округлился, обзавелся румянцем на все лицо и небольшим, но увесистым брюшком. Уж что-что, а так себя запустить у бати он бы себе не позволил! У старого Майстренка еду надо было заработать. Порции он за завтраком, обедом и ужином отмерял сам, и не дай Бог попросить добавку, если ты не сделал свою работу! Можно было и ложкой по лбу получить! Катерина на Ивана тоже не жаловалась. Он был человеком отзывчивым, добрым, помогал, когда имел время, домашней мужской работы не чурался, да и сыну Катерины стать на ноги с его поддержкой стало проще. Она была женщиной крупной, дородной, работящей, и очень веселой. Ее характер и непритязательность и сделали Катерину такой удобной подругой Ивану.

Остап таких отношений не одобрял. Любишь женщину – так женись на ней, но Иван все мялся-мялся, а жениться так и не собрался. Однажды, когда брат решительно пристал к Ивану с этим вопросом, тот буркнул в ответ: «Ее муж был врагом советской власти. В тридцать седьмом расстреляли. Я точно знаю. Поэтому не женюсь». Иван действительно точно знал. Он был в составе тройки, которая утверждала ему приговор. Это потом, как-то случайно, он снял комнату у Катерины, а когда узнал, у кого снял, то было поздно – Катерина уже прописалась в его чернильной душе заглавными буквами декрета о жизни… Наверное, чувство вины имело в их отношениях какое-то значение, хотя Иван особой вины не чувствовал. Чем ее муж был хуже или лучше тех других, кому в приговоре он тоже поставил подпись в составе тройки? Но все-таки… все-таки, все-таки…

В течении рабочего дня Иван кушал два раза. Рано утром, как только встал, да поздно вечером, а чаще всего ночью, когда возвращался со службы. Вот и сейчас, когда Остап пришел с вокзала, брата еще не было. Он знал, что на работе брат часто засиживается до полуночи, и может прийти еще позже, но ужинать без брата отказался. Катерина тоже ждала Ивана, она уложила Петрушу, сына, спать, а сама все возилась по хозяйству, предоставив Остапа самому себе.

Остап подошел к рабочему столу брата. В глаза бросилась статья с многочисленными пометками. Скорее всего, именно над нею работал брат в последнее время. Его привлек подзаголовок «2. Будущность наций и национальных языков». Остап стал читать, этого текста он точно не знал: «…У нас, в нашей стране, давно уже уничтожен национальный гнет, но из этого вовсе не следует, что национальные различия исчезли и нации нашей страны ликвидированы. У нас, в нашей стране, давно уже ликвидированы национальные государственные перегородки с пограничной стражей, с таможнями, но ив этого вовсе не следует, что нации уже слились и национальные языки исчезли, что эти языки заменены каким-то одним общим для всех наших наций языком… Национальное недоверие, национальная обособленность, национальная вражда, национальные столкновения стимулируются и поддерживаются, конечно, не каким-либо "врожденным" чувством национального злопыхательства, а стремлением империализма покорить чужие нации и страхом этих наций перед угрозой национального порабощения. Несомненно, что пока существует мировой империализм, будут существовать и это стремление и этот страх, – следовательно, будут существовать в громадном большинстве стран и национальное недоверие, и национальная обособленность, и национальная вражда, и национальные столкновения. Можно ли утверждать, что победа социализма и ликвидация империализма в одной стране означают ликвидацию империализма и национального гнета в большинстве стран? Ясно, что нельзя. Но из этого следует, что победа социализма в одной стране, несмотря на то, что она серьезно ослабляет мировой империализм, всё же не создает и не может создать условий, необходимых для слияния наций и национальных языков мира в одно общее целое… Было бы ошибочно думать, что первый этап периода всемирной диктатуры пролетариата будет началом отмирания наций и национальных языков, началом складывания единого общего языка. Наоборот, первый этап, в течение которого будет окончательно ликвидирован национальный гнет – будет этапом роста и расцвета ранее угнетённых наций и национальных языков, этапом утверждения равноправия наций, этапом ликвидации взаимного национального недоверия, этапом налаживания и укрепления интернациональных связей между нациями…»

Остап посмотрел на название статьи, которую читал. «И. В. Сталин Национальный вопрос и ленинизм». Так…с названием понятно, а написана? 18 марта 1929 года. Интересно, почему я не знаю этой статьи? М… да, что тут еще? Пробежав статью глазами, Остап невольно остановился на последних абзацах:

«Обратите внимание хотя бы на следующее элементарное дело. Все мы говорим о необходимости культурной революции в нашей стране. Если относиться к этому делу серьезно, а не болтать попусту языком, необходимо сделать в этом направлении хотя бы первый шаг: сделать прежде всего начальное образование обязательным для всех граждан страны, без различия национальности, а потом и – среднее образование. Ясно, что без этого невозможно никакое культурное развитие нашей страны, не говоря уже о так называемой культурной революции. Более того: без этого у нас не будет ни настоящего подъема промышленности и сельского хозяйства, ни надежной обороны нашей страны. А как это сделать, если иметь в виду, что процент неграмотности по нашей стране всё еще очень велик, что в целом ряде наций нашей страны неграмотные составляют 80-90 процентов? Для этого необходимо покрыть страну богатой сетью школ на родном языке, снабдив их кадрами преподавателей, владеющих родным языком. Для этого нужно национализировать, т. е. сделать национальными по составу, все аппараты управления от партийных и профсоюзных до государственных и хозяйственных. Для этого нужно развернуть прессу, театры, кино и другие культурные учреждения на родном языке. Почему – спрашивают – на родном языке? Да потому, что миллионные массы народа могут преуспевать в деле культурного, политического и хозяйственного развития только на родном, на национальном языке. После всего сказанного, мне кажется, не так уж трудно понять, что никакой иной политики в национальном вопросе, кроме той, которая ведется теперь в нашей стране, не могут вести ленинцы, если, конечно, они хотят остаться ленинцами.»

Ну вот, понятно… сначала они развивали национальные школы и культуру, а потом решили, что на фоне общей грамотности можно это дело забросить и сделать перекос в сторону интернационального воспитания. Как сказано в этой статье? «…На следующем этапе периода всемирной диктатуры пролетариата, когда мировая социалистическая система хозяйства окрепнет в достаточной степени и социализм войдет в быт народов, когда нации убедятся на практике в преимуществах общего языка перед национальными языками, – национальные различия и языки начнут отмирать, уступая место общему для всех мировому языку…»

А если я не хочу, чтобы мои национальные различия и языки отмирали? Если я хочу жить в своей национальности, жить и говорить на родном языке, то что тогда? Вот та евреечка, с которой я ехал из Жмеринки, она-то полностью лишена этой самой национальности, национальной идентичности, что довольно странно… она уже готова влиться в единую семью народов и перестать быть своим народом. Ради чего? Ради призрака интернационального братства? Братства с кем? Это более чем странно. А вроде и умна, и красива, и обладает каким-то природным благородством, хотя и не из благородных… Да… А в глазах эта странная фанатичная убежденность в победе мировой революции, только зачем нам это надо, зачем?

Неожиданно скрипнула дверь – это пришел брат Иван. Что-то он сегодня рановато. Остап повернулся, так и есть. Иван выглядел озабоченным и уставшим.

– Ну що там, Остапе, як батько?

– Погано… В лікарню завезли, лікаря зустріли. Він обіцяв прооперувати, хоча й нічого твердо не обіцяв, казав, що стан вкрай важкий, та треба надіятись.

– Так, надія в нас й залишається… Сподіваюсь, тато операцію витримає.[1]

Тут взгляд Ивана упал на статью, было видно, что Остап только что ее просматривал.

– Бачу, тобі стало цікаво… Готую доповідь про національне питання й переосмислення українізації, ось, дістав статтю товариша Сталіна за двадцять дев’ятий рік. Дуже цікаво, як гнучко підходить партія до національного питання. Пробач, ти ж з дороги, зголоднілий, пішли до столу. А про політику поговоримо не на пустий шлунок.[2]

Про политику вообще говорить не стали. Пока перекусили… Катерина быстро накрыла на стол, было видно, что Ивана ждут и стараются ему угодить. Да и подала Катя как раз то, что Иван больше всего любил – вареники с картошкой и капустой, узвар, жаркое из курицы и миску моченых яблок. Иван коротко кивнул Катерине и на столе появилась бутылка самогона, брат знал, что Остап казенку игнорирует, да и сам от самогона не отказывался, тем более, что гнала Катерина хорошо, самогон ничем не пах и голова от него поутру не болела. Выпив, Иван почти сразу пошел спать, было видно, что усталость буквально валит его с ног, да и Остапу политические беседы с братом были не слишком-то интересны. Они уже как-то пытались провести дискуссию на политические темы, но, ощутив крайнюю степень большевистского фанатизма, Остап предпочел промолчать про самое наболевшее, вот, сегодня с незнакомой девушкой внезапно разоткровенничался… а все потому, что давно не встречал Николайчика…

Николай Сауляк был институтским другом его любимого учителя, тоже Николая но уже Колобродича. Он несколько раз навещал сельского учителя в забитой Бандышовке. Остап не знал, о чем они говорят, пока сам Колобродич не оставил Остапа во время очередного визита друга. Оказалось, что и Колобродич, и Сауляк, были убежденными украинскими националистами. Нет, не такими, оголтелыми, они были националистами типа того самого профессора Грушевского, который был самым первым руководителем национального украинского государства. Романтика национального возрождения охватила молодого человека, он с жадностью слушал рассказы о национально-освободительной борьбе украинского народа не только против немецкой, но и русской, польской оккупации. Говорить и рассказывать его учителя умели. Очень скоро молодой ученик понял главное – он прикоснулся к тайным и весьма опасным знаниям. И все-таки не предал, не ушел, остался, слушал, внимал, но старался никому ничего не рассказывать… Но сколько можно держать тайну в себе? И то дома, то еще где-то на людях вырывалось из юноши что-то такое, про что говорить было не принято, табу, запрещено, за что можно было сильно пострадать. После серьезного разговора с отцом, который объяснил парню, против кого тот пытается что-то проблеять, и что будет с ним и со всей его семьей, Остап стал еще осторожнее. Но каждый приезд Сауляка, каждая их застольная беседа, на которой главную роль играло не застолье, а именно беседа, были для парня глотками живого воздуха. Он был украинцем, он чувствовал себя украинцем от ногтей до волос, он желал оставаться украинцем и сделать так, чтобы и дети его чувствовали себя украинцами… Но горячий его порыв требовал осторожности и нового умения, которое его учитель назвал конспирацией. Колобродич был высоким, широкоплечим, крепким мужчиной. Его в их компании называли Мыколой, а вот худенький, остроносенький, невысокого роста Сауляк получил прозвище почти нежное Николайчик. В начале сорокового учитель Николай Колобродич скоропостижно скончался от сердечного приступа. Приезды Сауляка стали редкостью, молодой человек, Остап Майстренко маялся, лишенный такого, ставшего привычным и сладостным, общения. Был ли он противником большевиков? Учитывая, как большевики поступали с украинцами, давили их национальную самобытность, быть ЗА большевиков Остап уже не мог, но и противником большевиков не был. Ему казалось, что советская власть все-таки будет развивать национальную культуру украинцев, поможет национальному возрождению его народа, потому что по-другому быть и не могло. Розовые очки с молодых людей обычно слетают внезапно.

[1] – Ну что там, Остап, как отец?

– Плохо. В больницу завезли, врача встретили. Обещал прооперировать, хотя никаких гарантий не давал, говорит, состояние крайне тяжелое, но надо надеяться.

– Да, только надежда и остается. Надеюсь, папа операцию выдержит. Да…

[2] – Вижу, тебе стало интересно. Готовлю доклад про национальный вопрос и переосмысление украинизации, вот, нашел статью товарища Сталина за двадцать девятый год. Очень интересно, как гибко подходит партия к национальному вопросу. Извини, ты с дороги, голодный, пошли к столу. А про политику поговорим не на пустой желудок.

Глава тридцать восьмая. Если завтра поход…

Глава тридцать восьмая

Если завтра поход…

Аркадий так в Могилев и не попал. Нет, он просил, чтобы его назначили на старое место службы, но в Могилев так и не попал. Его сразу же отправили в лагерь под Винницей. И сразу стало ясно, что что-то готовится. Было понятно, что Зимняя война с белофиннами командование Красной армии многому научило. Сейчас бойцы и командиры готовились к будущему походу серьезно. В лагере учили преодолевать водные преграды, взаимодействовать с саперами, штурмовать укрепления. Аркадий неожиданно встретил в лагере Ивана Громобоя, того самого, сослуживца по Могилеву-Подольскому, с которым у него завязались дружеские отношения еще на заставе. Не смотря на плотный график учений, друзья нашли время вечерком посидеть, вспомнить общих знакомых, обменяться новостями. Ивана интересовало как там было на Финской. Аркадий рассказывал о тех событиях скупо, коротко, он, собственно, в войне и поучаствовать не успел –получил тяжелое ранение и выбыл из строя. Больше рассказывал про ленинградский госпиталь, врачей и медсестер, но это как раз Громобоя меньше всего волновало.

– Иван, у тебя тоже ощущение, что готовится что-то важное? – Аркадий задал вопрос, на который и сам уже практически знал ответ.

– Ты сам знаешь ответ, о чем говорить, если почти месяц назад вышел приказ о мобилизационных комплектах карт приграничных с Румынией районов. То-то и оно. Делай выводы сам.

– Да, поход на Прут получается. – Аркадий невольно задумался.

– А, может быть, и на Дунай. – неожиданно предположил Иван. – Знаешь, румынская военщина совершенно обнаглела, посты наши обстреливают регулярно. Надо им врезать хорошенько.

– Думаю, все-таки Прут, вернем Бессарабию, все-таки наша земля была.

– Может быть и так, но я бы развернулся. Мы румын шапками закидаем, вояки из них никакие.

– Мы про финнов также думали. – Аркадий поморщился, воспоминания о госпитале отозвались глухой болью в зажившей ране. – А что получилось? С колес да в мороз…

– Так теперь мы готовимся, не в пример Зимней войне. И наступать, думаю, будем летом. Я говорил, что у нас оперативник поменялся. Новый товарищ Грибов – мужик толковый. Много работает с местными, говорит, что у румын укреплений толковых на границе нет. А построить мы им уже не дадим. Все говорят, что до наступления месяц-два и не более…

3 июня у Аркадия закончились сборы и он был направлен в распоряжение Могилев-Подольского погранотряда. И сразу же занялся созданием и обучением саперной группы, которая отвечала за захват плацдарма и обеспечивала наведение переправы через Днестр. А вот его друг Иван Громобой возглавил штурмовую группу, которая отвечала за захват и разминирование железнодорожного моста в самом Могилеве. Он сам составил график тренировок так, что свободного времени не оставалось. Примерно через две недели войска Киевского военного округа, которые были преобразованы в Западный фронт под началом генерала армии Жукова, начали сосредотачиваться у границы с Бессарабией и Буковиной.

Аркадий еще не знал, что в дипломатических кругах происходит гигантская работа по обеспечению присоединения к СССР этих территорий. За три недели Аркадий практически закончил обучение и подготовку своего отряда, 24 июня он впервые позволил себе вырваться в Могилев-Подольский. Ребекку он застал, как и планировал, в школе. Выпускная пора еще не позволила учителям уйти в отпуска. Девушка обрадовалась, увидев старого знакомого. Аркадий спешил, у него было мало времени, завтра он должен был заступать на охрану границы (обязанности пограничника никто с него не снимал). Они даже договорились о свидании, на завтра в девять часов вечера. Аркадий планировал после дежурства взять отпуск до утра двадцать шестого.

Но уже после дежурства двадцать пятого вечером Аркадия предупредили, что пришла срочная директива, которая касалась и его лично. Это была директива о политработе в военное время. В ней говорилось: "1. Военщина и буржуазно-капиталистическая клика Румынии, подготавливая провокационные действия против СССР, сосредоточила на границе с СССР крупные войсковые силы, довела численность пограничных пикетов до 100 человек, увеличила численность высылаемых на охрану границы нарядов, форсированным темпом производит оборонительные сооружения по своей границе и в ближайшем тылу.

2. Командующий Южным фронтом перед пограничными частями Западного округа поставил задачу: а) разминировать, захватить и удержать мосты на пограничных реках; б) упорно оборонять государственную границу на фронте 12-й армии там, где не будут действовать части РККА; в) обеспечить части РККА проводниками; г) очистить тыл 12-й армии от возможных очагов противника в приграничной полосе Румынии...

Начальник пограничных войск НКВД Западного округа генерал-майор Петров.

Военный комиссар бригадный комиссар Тузов.

Начальник штаба полковник Рогатин."

Аркадий находился в расположении пятой заставы, время приближалось к половине восьмого, до свидания оставалось чуть более полутора часов. С каким-то щемящим чувством Аркадий подумал о том, что эта директива означает скорую войну, что свидание ему не светит и завтра-послезавтра опять идти в бой. Внезапно по заставе пронеслось, как ударной волной от крупнокалиберного снаряда: «Тревога!». Аркадий бросился наружу. Бойцы занимали положенные по тревоге позиции, политрук побежал к зенитному пулеметному расчету. Счетверенная установка на базе пулемета «Максим» уже хищно уставилась в небо, по которому медленно плыл двухмоторный самолет без опознавательных знаков. Он шел со стороны Румынии на территорию СССР. Аркадий вытащил бинокль, надеясь рассмотреть хоть какие-то опознавательные знаки, но тщетно. Самолет был девственно чист. К Аркадию подошел командир заставы, Сергей Митрофанович Морошко.

– Ну что, политрук, что будем делать? Они вот-вот в гости пожалуют.

– Доложил в отряд?

– Так точно, молчат.

– Все, они в нашем воздушном пространстве. Действуем согласно последней директиве.

– Да, верно. Зенитному расчету открыть по нарушителю воздушного пространства огонь! – отдал команду начальник заставы. Аркадий посмотрел на часы – было ровно половина восьмого. Наводчик зенитной установки подправляет прицел, нажимает на спуск и гильзы дождем начинают осыпаться на еще не остывшую от дневного пекла землю. Пока происходит перезарядка молодой политрук понимает, что уже началось, и это понимание было каким-то отстраненным. Бой идет пока что только для пулеметного расчета. Правда, самолет идет на такой высоте, что его никак не достать. Командир тоже видит это, и дает приказ прекратить огонь. На сегодня ограничились демонстрацией намерений. Аркадий же прекрасно понимает, что это все, что свидание его накрылось медным тазом, что кроме нудного составления рапорта наверняка последует объявление полной боевой готовности с таким же полным отсутствием отпусков и увольнительных. Если повезет отправиться с каким-то поручением в комендатуру, то тогда можно будет попробовать встретить Риву и попросить у нее прощение, а вот назначить свидание ей можно будет только на шесть часов вечера после войны. В том, что война будет, Аркадий уже не сомневался.

Ребекка опять ждала. Это был вторник, у нее был отпуск. Аркадий говорил, что сразу после дежурства придет сюда, на бульвар. Ему добираться недолго, но все-таки. Говорят, в последнее время на границе неспокойно. Ну, на то она и граница, да и раньше бывали времена, когда было тревожно. Так что еще подожду. Что-то в последнее время у меня вошло привычку ждать на свидании парней. Надо как-то это менять, – решила про себя Ребекка. Вообще-то она ценила в мужчинах такую вещь, как пунктуальность. Вот, казалось бы, чем плох Валик, но его привычка постоянно опаздывать – хоть на чуть-чуть, да обязательно опоздает. На выступления – минут на пять-шесть, не больше, а на репетиции – ровно на полчаса. Уже и так с ним и этак, ну никак… Однажды сказали ему, что репетиция будет в половину шестого, а сами собрались к шести. В полседьмого явился смущенный Валик и стал извиняться, что пришлось на целый час задержаться по домашним делам… И так и не понимал, почему мы все катаемся от смеха. А почему нет Аркадия? Он казался ей таким пунктуальным, обязательным, серьезным… Она невольно сравнила Аркадия с этим… Остапом, да, да, тем молодым парнем из Бандышовки, с которым познакомилась в поезде из Жмеринки. Вот странный тип, он так завелся на почве национального вопроса. В их семье никогда не было этого разделения – еврей и гой, не еврей. Отец делил людей на хороших и плохих. Мама вообще была прекрасным человеком, которую национальность вошедшего в ее дом нисколько не интересовала. А вот Остап он был совершенно другим. Для него потеря национальной идентичности была чем-то почти что смертельным. Рива прекрасно знала и то, что людей арестовывали, причем непонятно за что, она знала, что арестовывали врагов, но сколько было среди них невинных? Особенно учителей, которых она прекрасно знала и за которых могла поручиться своей совестью, своей головой. Хорошо, что ее поручительства никто не спрашивал, и ее голова была пока что на ее плечах. Ребекка не задавалась вопросом почему арестовывали невинных, она считала, что это ошибки, которые органы стараются исправить, в конце концов, они тоже люди и могут ошибаться. А вот она в людях ошибается редко! При этом она чувствовала, что Остап – парень очень интеллигентный, образованный, пусть и самоучка, и хороший человек, но вот она с ним бы встречаться не могла. Просто потому, что никогда не разделяла людей по их национальности, она, как и отец, делила людей на хороших и плохих. И, почему-то, на ее жизненном пути намного чаще встречались именно хорошие люди.

Ребекка пришла домой в отвратительном настроении. Аркадий так и не появился. Рива понимала, что он человек военный и всяко могло случиться, но все равно, настроение было препаршивым. Был поздний вечер, почти ночь. Она уже свернула в Столярный переулок, который выходил на ее улочку, а там до дома пройти – ровно шестнадцать шагов от поворота. Тут ее окликнули. Это была подружка, Сонечка Пришвина. Она подбежала к подружке, запыхавшись.

– Ой, увидела тебя от базара и побежала… ты слышала?

– Что? –спросила Ребекка не слишком вслушиваясь в болтовню подружки, ее терзали свои черные мысли.

– Так ты ничего не знаешь? Сегодня вечером на заставе в Серебрии стреляли – какой-то самолет прорвался на наш берег. Погранотряд подняли в ружье, объявили боевую тревогу! Там сейчас такое твориться!

Ребекка посмотрела на Соню внимательнее, переваривая случившееся. Так вот оно что! Это меняло дело. Теперь она поняла, что Аркадий не пришел не по своей прихоти, не потому, что испугался ее характера, а потому что не мог прийти – долг превыше всего. Она коротко простилась с Соней и пошла домой. Ей должно было полегчать. Но легче почему-то на душе не стало. Вместо одних черных мыслей появились другие. Не такие черные, но почему-то очень тревожные.