Текст книги "Я знаю точно: не было войны (СИ)"

Автор книги: Влад Тарханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Глава двадцать пятая. Важная миссия Гната Горилки

Глава двадцать пятая

Важная миссия Гната Горилки

На утро голова Гната Рохли, которого односельчане справедливо величали Гнатом Горилкою, привычно болела. Для этого у старого Гната были солидные основания: вчера он опять-таки хорошо принял оковитой. Выпив кружку рассола, заботливо заготовленного с вечера, Гнат прошел на кухню, которая была в отдельном сарайчике. Еду для живности – полтора десятка курей и откармливаемого поросенка он приготовил с того же вечера, чтобы иметь возможность выпить как следует. Выпивка выпивкой, а живность то того… она жрать требует каждый день! Много живности Гнат не держал: жил бобылем, так что не до нее ему было. Занятий хватало. Вот только сегодня ему надо было опять собираться в дорогу. Лошадку он пошел кормить первой: положил в торбу овса, насыпал недавно скошенного сена, погладил по холке, мол, извини, дорогая, а сегодня опять в дорогу. Лошадка его, видавшая виды, все-таки была ухоженная. Какой бы ни был любитель водки Гнат Горилко, а живность, как уже замечено раньше, уважал, и не позволял пиянству мешать обычному ходу вещей. После раздачи обычной порции еды он пошел на кухню, где уже вскипала вода, приготовил чай из трав, который ему лучше всего помогал разобраться с последствиями похмелья, бросил на сковороду три только что найденных яйца и задумался. Конечно, ехать ему не хотелось, да и работы особой не было. Вроде и говорят, что лето время жаркое, а Гнат как-то умудрялся при этом не переработаться. Принцип у него был такой: работать так, чтобы пуп не надорвать. Опять же – жены нет, детей нет, не на кого ишачить, а на себя, так сколько себе самому нужно? Вот на это нужно и нарабатывал. Яичница, зажариваемая на сале смачно зашипела, по кухне прошелся легкий дымок, краюха вчерашнего хлеба и луковица, только что снятая с грядки, дополнили завтрак сельского бобыля. Сложив в торбу еще один шмат хлеба с салом, посыпанным крупной солью, да пару помидор, Гнат засобирался в дорогу. Путь предстоял неблизкий, но и не далекий, а чтобы к вечеру управиться, все равно, надо было выезжать. Подумав, Гнат от горилки отказался. Уже как приедет, тогда.

Лошадка, которая хорошо знала дорогу, шла легко, пусть не так резво, как в дни своей молодости, но телега не была груженой и чего еще ей, лошадке, надо? Не прогулка, а благодать! Гнат, по привычке, стал немного подремывать, не спать, конечно, что вы, а именно подремывать, так что можно было замечать все, что на дороге делается, да заодно и отдыхать в самой расслабленной позе, какую мог себе позволить.

Воспоминания пришли совершенно неожиданно. Прямо посреди дороги, когда солнце еще не палило нещадно, и небольшие облака обозначали остаток утренней прохлады, но злые августовские мухи уже носились над телегой, норовя побольнее укусить возчика. Какая-то тень в очередной раз накрыла изморщиненное лицо. И тут вспомнилось…

Обстрел тогда длился почти весь день. Немцы грубо и методично обстреливали позиции, в окопах, заново отрытых бойцами, было жарко. По русским меркам французские окопы были мелковаты. А немецкий обстрел был ураганным, казалось, он не прекратится ни на минуту. Снаряды рвали линии заграждений из колючей проволоки, утюжили тщательно отрытые окопы, вырывая огромные куски земли, смешанной со смертоносной сталью. Кто мог, спрятались в блиндажах. К ночи обстрел немного стих, но на утро усилился снова. Было ясно, что вот-вот пойдет атака. Это была уже не первая атака немцев на русские позиции, поговаривали, что немцы перебросили сюда свежие силы, чтобы разбить именно русскую бригаду – отбить у наших любое желание помогать союзникам. Когда огонь немецкой артиллерии внезапно стих солдаты стали занимать позиции, Гнат и Архип находились в одном блиндаже, а на позиции находились бок о бок.

– Ты глянь… – Архип толкнул в бок Гната.

– Шо?

– Та дывысь, вот.

Архип указал Гнату на пулеметчиков, которые спешили на усиление позиций. Гнат пожал плечами, мол, чего не видал. Архип же чуть привстал и прикрикнул:

– Родя, тебя-то че сюды прислали? Немчуры-то не видать?

Один из пулеметчиков остановился, узнал кричащего, на его широком лице с крупным носом заиграла озорная улыбка. Он приветливо махнул рукой и прокричал в ответ:

– Так боимся, шо вы тут от запаху немцев в штаны наложите, сказали вам штаны поддержать!

– Так ты стри пулемета трымай, мы тут немчуру и штыком удержим!

– Ты, Архип, как газы выпустишь, так и штыка не надо будет, немцы сразу и передохнут!

И пулеметчики, позубоскалив, стали занимать выбранную позицию, быстро обустраиваясь в выбранной точке. Солдаты, радые крепкому словцу и веселой шутке улыбались, а Гнат тихо спросил Архипа:

– Що це за такий панок?[1]

– Родіон Маліновський, хлопець з Одеси, ми з ним ще раніше разом воювали, нас і поранило в одному бою, під Сморгонью, хай її герць. Потім доля тут звела. Добрий хлопець. Бойовий. Його відразу в кулеметну роту відправили, він кулеметник від Бога.[2]

Гнат хотел еще порасспрашивать Архипа про эту самую Сморгонь, да тут натужно и тревожно взвыли сирены, предвещающие газовую атаку, и не говоря больше друг другу ни слова, все стали быстро надевать противогазы, стало ясно, что уже не до шуток и вот-вот начнется заварушка.

Заварушка началась действительно скоро: вслед за газами появились густые цепи немецкой пехоты. От стрельбы стало закладывать в ушах. Архип стрелял спокойно, выверяя каждый выстрел, Гнат же был человеком запальным, поэтому стрелял быстро, судорожно передергивая затвор винтовки, благо, французы патронами обеспечивали изрядно, совсем не так, как было у нас на австрийском, когда на весь бой одна обойма, а иногда и кроме штыка никакого патрона к винтовке не было. Но настоящая чехарда началась, когда немцы прорвались в окопы и пришлось ударить в штыки.

Бой в противогазах всегда был чем-то странным и фантастическим. Люди что с одной, что с другой стороны напоминали манекены в странных нелепых костюмах, огромные глаза – стекла противогазов делали их похожими на творения чьих-то извращенных кошмаров, не на людей, а на демонов, и все это в клубах газа, который делал всю картину боя еще больше смазанной, нервной, затягивал обзор, действовал на нервы.

В один момент Гнат умудрился поскользнуться на чей-то крови, глупо взмахнув руками, при этом выронил винтовку, и тут же увидел офицерскую саблю, которую крупный толстобрюхий немец уже занес над его головой. Он не успел даже подумать что-то, кроме одного слова «Все!». И тут увидел, как немец медленно оседает, вдавленный в стену окопа штыком винтовки. Архип, который так в первый раз спас Гнату жизнь, махает головой и бежит по траншее влево, где слышны выстрелы. Гнат медленно встает, находит свою винтовку и еще пару секунд тупо смотрит на убитого немецкого офицера, у которого такое удивленное выражение лица и пенсне, слезшее с носа и зацепившееся за густые седые усы.

Это воспоминание заставило Гната вздрогнуть. Многое он повидал на своем веку. И в боях был самых разных. И смерти смотрел в лицо: не раз и не два. А вот лицо этого немца все никак забыть не мог, сколько уже лет прошло. А как только придет кошмарный сон – вот оно, лицо толстого неуклюжего немца со странным пенсне перед его глазами.

А бои становились все страшнее и страшнее. В один из сентябрьских дней они отбили подряд пять сильнейших атак немчуры. Архип был легко ранен и получил за эти бои Георгия. Гната награда обошла стороной. Носолдат Рохля никогда за наградами не лез. Да и Архип не лез, но почему-то его награда находила, а Гната – никогда. Зато зуботычины офицерские всегда находили солдата Рохлю, а солдата Майстренко – никогда. И в чем тогда справедливость? Да нету ее, не ищи, тем более на войне.

Зато в передряги Гнат умел попадать исправно. Может быть, он не имел такого «бравого» вида, как другие солдаты, но был все-таки парнем видным, вот и перепадало ему от женского полу внимание, так что другие могли только позавидовать. Это дело было в Реймсе, на улице уже стоял март месяц семнадцатого. В России, так далеко от их окопного жития произошла Февральская революция. Ветры ее достигли солдат с большим опозданием. Никто ничего толком не знал. Просто в один из дней перестали петь «Боже, царя храни», а солдатам зачитали короткое обращение о святости союзнического долга. Бойцы постоянно переговаривались о скором окончании войны, все с нетерпением ждали перемен к лучшему. Но ничего не происходило. Вместо этого их стали готовить к новому испытанию: к атаке форта Бримон. Приближалась Пасха. Поговаривали, что немцы хотят на Пасху расколотить русские бригады в пух и прах. В один из дней Гнат вылез из окопа и закричал немцам, встав во весь рост:

– Паны немцы! У нас царя уже скинули! Скидавайте сваго кайзера и айда по домам!

Как ни странно, эта выходка сошла Рохле с рук. И не только немцы в него не стреляли, офицеры, которые сами не знали, как реагировать на революционные события, стали не так распускать руки, да на некоторые вольности солдат посматривать сквозь пальцы. Судьба подполковника Краузе многих из них научила осторожности[3].

Война войной, а праздник пресветлой Пасхи – тоже сам по себе. И как это солдатику праздник православный не отметить? И хотя командование запретило местным жителям продавать что-то солдатам, разве можно что-то запретить вольным французам? Чай не у себя в империи? Так что частная инициатива французских граждан процветала. В подвальчиках и кабачках Реймса, да просто в домах обывателей русский солдат за свои кровные франки мог прикупить и не только вина и табачка, кое-где покупалась и любовь, в смысле, секс, конечно же. Вот тут, в Реймсе, в двух кварталах от знаменитого на весь мир собора, в котором мазали миром французских королей, смерть чуть не настигла Гната Рохлю вновь. И снова выручил его старый боевой товарищ Архип Майстренко, выбив из рук взбешенного хозяина дома острый вертел, которым тот готовился проткнуть голого Гната, застав его на своей несовершеннолетней дочери. Дочка эта промышляла по солдатикам не первый месяц, да папаша застал ее впервой. Вот и должен был Гнат отдуваться за всех. Папаша отделался здоровенным синяком на пол-лица да страшной головной болью: что-что, а приложился к нему Архипка от души. Свое спасение они отметили через час уже в окопе, распив принесенное Гнатом вино из подвальчика того самого французского мусью.

А потом началась страшная бойня. В бою снова Архип спас Гната, а потом и Гнат один раз вернул долг товарищу. Во время отчаянной контратаки немцев лежать бы им обоим в этой французской грязи на веки, если бы не одессит Родион с его верным пулеметом, скосивший одной очередью тех немцев, тех немцев…

Дорога подходила к концу. Гнат, привычно управляющий лошадкой, за воспоминаниями даже не заметил, как подкатывает к подворью Архипа Майстренко. Предстояла еще одна встреча со старым боевым товарищем.

[1] – Что это за господин такой? (укр.)

[2] – Родион Малиновский, парень из Одессы, мы с ним раньше воевали. Нас и ранило в дном бою. Под Сморгонью, будь она неладна. Потом судьба тут свела. Хороший парень. Боевой. Его сразу в пулеметную роту определили. Он пулеметчик от Бога. (укр.)

[3] Зверски обращавшийся с солдатами подполковник Маврикий Краузе был убит солдатами во время волнений в Марселе, вызванных воровством офицеров и плохим довольствием в бригаде.

Глава двадцать шестая. Если нужна помощь

Глава двадцать шестая

Если нужна помощь

Антон сидел за столом на тесной кухоньке в доме старого балагуры Лойко. На столе стояла початая бутыль самогона, с тем самым литром, про который парня предупредил извозчик в прибазарном генделыке, нарезанные малосольные огурцы, пара луковиц и несколько ломтей черного хлеба. И не то чтобы старый Лойко был человеком негостеприимным, но почти полуночного гостя он более радушно принимать не собирался: мало ли кому чего надо от старого еврея? Антон, как вышел из подвальчика, сразу же остался ждать появления Рувима, а тот все не шел и не шел. Когда же компания евреев вышла, парень его окликнул, тот остановился. Остановились и его собеседники. Не увидев в парне никакой опасности зять Лойка подал знак и его оставили один на один с Антоном. Поначалу их разговор не складывался, но Антон, наконец, переборол страх и сказал, кто ему нужен и от кого он пришел. Имя Гната Горилки было Рувиму, по-видимому, знакомым. Во всяком случае вскоре они подошли к домику Лойко. Он был не слишком большим, довольно таки старым, и его окна уже почти что сравнялись по уровню с землей. Но внутри дом был недавно отремонтирован, чистенький, аккуратный. Так что не судите только по внешнему виду, часто надо и внутреннее убранство осмотреть. Но долго смотреть на внутреннее убранство Антону не пришлось: Рувим отвел его на кухню, куда вскорости заявился старый Лейба Голдберг, которого местные жители прозывали Лойко. Увидев принесенный самогон взгляд Лейбы потеплел.

– Так что тебя пґивело сюда? – Лойко сел напротив Антона, отрезал от буханки хлеба пару грубых ломтей, налил в стопки самогона, после чего только стал ожидать ответа юноши.

– Мені на той берег потрібно. Дуже потрібно. На ТОЙ берег. Гнат казав, що тільки ви й можете допомогти, більше нема кому.[1]

– А с чего это Гнат стал к тебе такой добґый? Ґаньше он в благотвоґительности замечен не был... – старый еврей и не думал довериться неизвестному человеку, он пока что прощупывал парня, старался понять, кто он на самом деле, а вдруг, провокатор? ЭТИ могут кого угодно подослать.

– Він мого батька кращий друг. Архип Майстренко, він каже, ви повинні знати.[2]

Антон с замиранием сердца стал ждать ответа старого балагуры. А тот просто кивнул ему и произнес:

– Пей!

Они выпили. Антон, которому сегодня уже и в подвальчике изрядно досталось, чувствовал, что ему достаточно, но не мог не выпить, понимал, что так было надо. Рука сама собой потянулась за малосольным огурчиком, в то время как Лойко закусывал черным хлебом с превеликим удовольствием. Внезапно он спросил парня, по-видимому, оценив степень его опьянения:

– А как пґозывают Аґхипа в селе?

Антон неожиданно вздрогнул, потом посмотрел на Лойка и сказал:

– Та ж ми, Майстренки, Мічені, так й прозивають, та й мене теж.[3]

И Антон указал на свой шрам. Лойко в ответ только лишь горько усмехнулся. Парень действительно был очень похож на отца. Можно было проверку и не устраивать, да силы привычки – осторожность, взяли верх.

– И чего тебе на тот беґег пґиспичило? Да не мое это дело. Пґиспичило, так пґиспичило, каждой собаке блоху не вычесать, так зачем мне, стаґому бедному евґею знать каждую мысль в твоей молодой голове?

– Я не можу тут залишатись, мені конче потрібно там опинитись. Допоможіть, Христом Богом вмоляю![4]

Лойко снова ухмыльнулся, его умиляло, когда еврея упрашивали Христом Богом, в которого старый Лойко не верил. Но искренность юноши он все-таки оценил. И в самом деле, какое его дело, что привело сына Архипа к нему? Привело, значит так надо, значит судьба так распорядилась.

– А такая стґанная безделушка, как деньги у тебя есть, молодой человек? Я ведь задаґом никого никуда доставлять не собиґаюсь. Задаґом сейчас даже коґовы на скотном двоґе не телятся. Да и не моя эта ґабота, человеков туда сюда пеґевозить, я уже давно балагуґой не хожу.

– Є в мене гроші, є. Візьміть, скільки вам потрібно.[5]

И Антон простодушно вывалил на стол перед старым Лойко все его деньги. Старик задумчиво почесал голову и сказал:

– И что мне с тобой, пґостотой сеґмяжной делать скажешь? И учить тебя уму-ґазуму не смешно, и таки в свет выпускать опасно. Собґался-то надолго?

– Назавжди.[6]

– Ну… Скажем так, что моей тете Соне такой ответ не был бы по душе. А я пґимеґно таки пґедполагал. Деньги собеґи. Они не любят так на столе валяться. Утґо вечеґа мудґенее. Иди-ка ты спать.

Постелили, если это можно так назвать, Антону на сеновале, в небольшом сарайчике, впрочем, ночевать на сеновале юноше было не впервой. Ночь была тиха и спокойна. Ветер не шевелил листву, было слышно, как тонко подвывает во сне сторожевой шелудивый пес, как крадется по крыше кот, это только говориться, что кот ступает неслышно, а если он хорошо откормленный, то еще как слышно. Такой привычный запах сена на этот раз уснуть не помогал. Сон не приходил. Антон задумался. Он тщательно скрывал от всех истинную цель бегства, даже от себя тщательно скрывал. Но время все равно расставит все на свои места. Сейчас, когда он был так близко от цели, Антон опять стал взвешивать все, и его стали терзать сомнения в правильности выбора. И все-таки, все-таки, все-таки… чего сделано не изменить.

Ночь на городском сеновале заметно отличалась от ночи на сеновале в селе. Казалось, что маленький городок совершенно не засыпает. Что ночью в селе? Заухает сова, от ночного зверя зашуршит куст, где-то забрешет собака, привлеченная странным звуком, и только под утро начнут просыпаться птицы, своим щебетом заполняя все небо – от края до края. А тут же все иначе. Скрипы, какие-то звуки не спящих животных, шаги, пусть отдаленные, скрипы – вся эта какофония городского бытия не давала Антону никак сомкнуть глаз. Конечно, на самом деле, он не мог заснуть совершенно по другой причине – слишком много событий произошло за этот день, событий для него судьбоносных. Он стоял на перепутье, и куда выведет его дорога – не знал совершенно.

Из трех сыновей Архипа Майстренко, так получилось, Антон был самым спокойным. Нет, он не был маменькиным сынком, мог постоять за себя, о чем свидетельствовали не только шрам на лице, но и частые синяки – приходилось отстаивать правоту кулаками. А частенько братья шли против других парней плечом к плечу, благо, отец привил им чувство братского плеча. Вот только сам драки Антон не искал, на неприятности не нарывался, а если и приходилось отстаивать себя, так только потому, что его задирали и пытались обидеть или оскорбить. Работу делал по хозяйству беспрекословно, отцу и матери не перечил, был, почти что идеальным сыном. Единственное «но», смущавшее Архипа было то, что сын с юных лет увлекся религией.

Сам Архип был человеком верующим, ну в каком-то понимании этого слова: его крестили, с родителями ходил в церковь, но война сделала его слишком черствым, каким-то каменным. Нельзя сказать, что он разуверился в Боге, но и помощи божьей как-то не чувствовал. Он не стал атеистом и не стал большевиком, но к вере в Бога относился с иронией. Как-то недоверчиво. В их доме по-прежнему совершались обряды. По некоторым воскресеньям и на большие церковные праздники они ездили семьей в город, где церковь еще не закрыли. У них в селе это сделали еще в двадцать шестом. А вот Антон, и Архип чувствовал это, верил истово, честно, на его взгляд, слишком увлеченно.

Поэтому последние годы сын с отцом никак не могли найти общий язык.

Антону любовь к Богу привила бабушка по материнской линии, Параска. Она читала еще мальцу Писание и разъясняла его как могла. Баба Параска была грамотной, все-таки дочка дьячка. Грамоте обучала и внуков, да вот слово Божье коснулось ушей только Антона. Кто знает, почему и как должно было сложиться в книге судеб, но Антон увлекся чтением жития святых, предпочитая это чтение любому другому. Наверное, отец боялся, что в годы гонений сын попробует избрать священническую стезю, и его опасения были небеспочвенны. Антон действительно мечтал не просто о пути священника, он хотел стать монахом и служить только Господу. Понимания в семье он не чувствовал, бабушка умерла три года назад, отец был настроен настороженно, братья – откровенно враждебно, сестре было не до брата, молодую девушку только-только начинали волновать более важные девичьи проблемы, единственным человеком, кто не осуждал его, от кого он чувствовал какую-то, пусть небольшую, но поддержку, оставалась мама. Только она могла изредка что-то спросить его, только она не замечала свет свечи, когда юноша тайком читал Священное писание. Только она могла дать ему чувство уверенности, что он не одинок. И еще была его вера. На Пасху мама умерла. Говорят, если человек умер на Пасху, он сразу же попадает в царство Божие. Антон не знал, так ли это. Вот только перед самой смертью, когда мать уже не вставала и почти не могла говорить, она подозвала к себе Антона и тихо прошептала посиневшими губами:

– В тебе свій шлях, синку. Йди їм. Даю благословення. Йди…[7]

Антон несколько раз подходил к батюшке в Могилеве-Подольском. Это был старый, изможденный, перепуганный человек. Он продолжал служить Господу, но при этом уже не раз бывал на допросах и точно знал, что скоро его ждут большие гонения. Органы давно точили на него зубы. Его арестуют за полгода до начала войны. Предчувствуя свой скорбный крест, он не мог внять просьбам юноши, не мог позволить себе подставить под меч неправедного правосудия еще неокрепшую юную душу. И каждый раз с большим и большим трудом он отказывал юноше в просьбе помогать при службах. Антон не понимал происходящего, он мучился от того, что церковь не принимала его, не поддерживала в душевных усилиях. Его терзали муки отчаяния, неверия в свои силы, ему казалась, что вера его недостаточна, но он не понимал, что нужно сделать, чтобы она окрепла, чтобы стала очевидной, чтобы никаких препятствий на его пути к церкви и Богу не осталось.

Однажды парень услышал про то, что в Румынии никакого препятствия церковному служению нет, что там есть православные монастыри и семинарии, которые работают беспрепятственно, что туда уже кто-то бежал и учится на священника и готовится принять сан. Этот рассказ так сильно запал юноше в душу, что с того дня он не мог найти себе покоя.

Он готовился к бегству. Прекрасно понимал, что без денег перейти границу невозможно, что нужно найти кого-то, чтобы его переправили на тот берег, что надо будет быть готовым к испытаниям, но получалось у него плоховато. Отец твердо держал заработки семьи в кулаке, если Антону и удавалось что-то спрятать, то такую малость, о которой серьезно говорить было стыдно.

Он с каждым днем отчаивался все больше, и, если бы не этот случай, кто знает, удалось ли ему вообще осуществить задуманное.

Антон точно знал, что Господь рядом с ним. Что видит его путь, что понимает его душевные терзания. Сейчас он больше всего мучился тем, что совершил преступление, украл общественные деньги, да еще и ударил старого Мартына. Его совесть не слишком утешало то, что деньги он использует на благо, понимал, что это только его благо, но понимал, что только такая возможность выпала ему, что путь к Богу идет через преступление, и от этого ему было еще тяжелее. Говорят, самый страшный зверь – это человеческая совесть. Вот она-то и терзала Антона, вот она-то и не давала ему уснуть. Никак не давала. И только под самое утро юноша сумел забыться.

[1] – Мне на тот берег надо. Очень надо. На ТОТ берег. Гнат сказал, что вы можете помочь, больше некому (укр.).

[2] – Он моего отца лучший друг. Архип Майстренко, он говорит, вы должны знать (укр.).

[3] – Так мы ж, Майстренки, Меченые, так и прозывают, да и меня тоже (укр.).

[4] – Я не могу тут оставаться, мне крайне необходимо там оказаться. Помогите, Христом Богом умоляю! (укр).

[5] – Есть у меня деньги, есть. Возьмите, сколько вам нужно. (укр.)

[6] – Навсегда. (укр.)

[7] – У тебя свой путь, сынок. Иди им. Даю благословение. Иди… (укр.)