Текст книги "Свое время"

Автор книги: Виталий Владимиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

травою мокрою усталость.

Вдали утих последний гром.

Дорога задымилась.

Прекрасно,

что Земля – мой дом.

И я в нем жил,

от счастья пьян.

И что мне

ТАК

любилось!

Глава двадцать девятая

–===Свое время===-

Глава двадцать девятая

Узкая, в ширину просвета между портьерами, прозрачная стенка солнечного света делила комнату пополам, проходила по подоконнику, затем, пересекая пространство, по столу, отражаясь от темно-коричневой лакированной поверхности, и дальше по ручке кресла, высвечивая черный, расплывшийся инвентаризационный штамп на больничной сорочке Наташи. Как она сюда попала? Ах, да, она же хотела ее выстирать. Неужели эта отметина на всю нашу с ней жизнь?.. Такая же несмываемая...

Слышно было, как Наташа плескалась в ванной. Я встал, убрал постель, и когда она в белом махровом халатике, с мокрой головой появилась из ванной – на кухне уже сопел чайник, потрескивая маслом, жарилась яичница, поднатужившись, выстреливал поджаренные хлебцы тостер.

Утро субботы прошло в хозяйственных заботах – мы ходили по магазинам, закупали продукты, воду, вино, отвезли все это к моим старикам, мать, конечно, усадила нас за стол, накормила обедом, и только где-то часа в три мы поехали к себе.

По пути из метро неожиданно решили зайти в расположенный поблизости кинотеатр. Шел фильм "Здравствуй и прощай". Мы сидели в темном зале, прижавшись друг к другу, а на экране разворачивалась немного грустная история любви сельского милиционера к "соломенной" вдове, муж которой ушел на заработки, в город, да так и сгинул. "Вдова" была крепкой, статной, полной силы, налитой здоровьем свежести, дом ее сиял чистотой и светился уютом, в огороде наливались соком помидоры да яблоки, а умело подобранные в икебану цветы украшали быт героини.

Я смотрел на экран и, зная на своей собственной шкуре, как это делается, ясно представлял себе, как большая съемочная группа – художники, декораторы, гримеры, костюмеры – белили потолки и стены, лакировали полы, крахмалили занавески, покрывала, подзоры, накидки, строили, драили, кропотливо подбирали все эти абажуры, половички, мебель. Самой героине да еще при условии скудости ассортимента товаров в наших магазинах, конечно же, ни за что не суметь бы и работать в колхозе от зари до зари, и вести собственное хозяйство, и содержать дом в таком ажуре. Или искусство обязательно должно быть красивее, чем жизнь?

Обо всем этом я и сказал Наташе, когда мы вышли из кинотеатра.

– Ну, почему, Валера, – возразила она, – может быть, авторы хотели показать, какая она хорошая хозяйка, чем она и пленила сердце одинокого милиционера. И потом, ей такая жизнь по плечу – она же сильная, здоровая женщина... Не то, что я у тебя...

– Не говори глупостей, – перебил я ее. – Причем тут ты?

Сравнила себя с какой-то колхозницей.

– Это не имеет значения, колхозница или космонавтка, милиционер или кинорежиссер, все мы – люди, и, по-моему, только страдание или болезнь заставляют человека остро почувствовать, задуматься, вспомнить, оценить, что значит для него "здравствуй", а что значит "прощай"...

"Здравствуй – значит, здравствуй, жизнь, а прощай – значит..." – подумал я, но ничего не сказал вслух. Я испугался продолжить эту мысль, я ощутил, что мы с Наташей не соответствуем окружающему нас миру людей, для которых естественно, как дыхание, просто не помнить о "прощай", и поэтому они не так понимают нас, а мы их, и в наших разговорах с Наташей есть запретная тема, тема "прощай", и надо постоянно думать об этом, чтобы случайно ничем ей не напомнить о предстоящей операции, об опасности...

Я замолк, попытался припомнить что-нибудь смешное, непритязательное и веселое, как детский крик на лужайке, но в голову лезла всякая чушь, которая, как мне казалось, только подчеркивает, усугубляет остроту нашей ситуации. Когда же станет легче?

И я ужасно обрадовался, когда к нам пришла Марина.

– Проходите, не стесняйтесь, будьте как дома, – пригласил я Марину в комнату.

– Быть у себя дома, как в гостях, это, действительно, что-то новенькое, – усмехнулась она. – Хотя, ты же знаешь, Натуся, что всю жизнь я чувствовала себя дома, как в гостях, и только у тебя, у твоей мамы, как дома.

– Не придумывай, – пропела Наташа. – Давай-ка лучше раздевайся скорей, будем чай пить. С пирогами. А ты, Валера, развлекай хозяйку, пока я чайник поставлю.

Наташа прошла на кухню, Марина села в кресло, нога на ногу, а я – на стул за столом.

Помолчали немного.

– Полы подметены, посуда вымыта, цветы политы, – доложил я, не зная, с чего начать разговор. – Как поется в песне, порядок в танковых войсках.

– Вольно, – словно офицер солдату скомандовала мне Марина и улыбнулась. – Живите, ребята, и радуйте друг друга. Были бы счастливы.

– Нам с Наташей для полнейшего счастья совсем немного не хватает, вздохнул я. – Операцию перенести да квартиру получить... Как у вас хорошо, уютно... Нам так ужасно нравится у вас...

– Ужасно – чисто женское слово, – поправила меня Марина.

– Никогда так не говорите. Оставайтесь мужчиной не только на деле, но и на словах. Нравится говорите?

– Ужасно, – сказал я.

Она обвела взглядом комнату.

– Ничего, конечно, – сдержанно согласилась Марина, – но я бывала в домах и побогаче, не чета этому.

– А где ваши родители работают?

– Работали, – медленно, после паузы ответила Марина. – В Минвнешторге. Заграницей всю жизнь. Последний раз в Египте. Полгода назад, возвращаясь, погибли в авиакатастрофе. Об этом даже в газетах писали. Не слышали?

– Нет, – также медленно, после паузы, выдавил я из себя.

– Вы меня извините, я, честное слово, не хотел...

– Понятно, что не хотели, – спокойно согласилась Марина.

– Что поделаешь...

Из кухни появилась Наташа. С подносом в руках. Чем-то неуловимо напомнившая статную даму – жену экономиста Папастова, к которому мы приходили во время выборов со Светланой Ветлугиной.

Я поднялся, чтобы помочь ей.

– Обожди-ка, подруга, со своим чаем, успеется, я тебе тут сюрприз небольшой приготовила.

Марина скрылась в передней, откуда вернулась с пластиковым пакетом в руках, на котором по-иностранному было написано "Березка". Оценивающе взглянула на меня.

– Пойдем-ка лучше в ванную, – решительно кивнула она Наташе. – А вы, молодой человек, пока готовьтесь к чайной церемонии. Мне сейчас не наливайте, я пью только горячий чай.

Вернулись они минут через пятнадцать. Сначала Марина прошла через комнату, по пути схватив меня за рукав, и поставила рядом с собой.

Потом в дверях появилась Наташа.

В белом платье.

В белых туфлях.

Невеста моя...

– По-моему, то– что надо! – одобрительно прищелкнула языком Марина. А?!

И подтолкнула меня локтем:

– Что скажете, молодой человек?

Я молча выставил кулаки и с силой оттопырил вверх большие пальцы обеих рук.

– Ты представляешь, Валера, словно на меня пошито, – залившись румянцем, тихо заговорила Наташа. – И ничего, совсем ничего переделывать не надо.

– Я, конечно, знаю твой размер, но тоже боялась, что не угадаю, сказала Марина. – Правда, не страшно, поменяли бы завтра, время пока есть.

– Это, наверное, дорого? – спросил я.

– Ерунда, – отмахнулась Марина. – Дорого – не дешево. Счастье не в деньгах, счастье в их количестве, как говорит один мой знакомый. Теперь можно спокойно чаю попить. Я книжку читала про чайную церемонию – в Японии целый ритуал, оказывается... Вы, Валерий, случайно не были в Японии?

Марина по-великосветски, рассеянно-приветливо одарила меня улыбкой. Так, словно само собой разумелось, что для меня поехать в Японию так же просто, как на Яузу "зайцем".

– Перестань, Марина, – рассмеялась Наташа. – Спасибо тебе огромное за подарки, и лучше перейдите на ты, ребята, вы же мои самые близкие люди.

Марина фыркнула и отрицательно покачала головой:

– На брудершафт мы с Валерием не пили, а чтобы на настоящее ты перейти, это надо, как нам с тобой, с детства дружить. Помнишь наш коммунальный Шанхай в Марьиной Роще, а Натуська? Один сортир на тридцать задниц. Раньше квартирка одной тете Фросе принадлежала, а доживала она свою старость в чулане с маленьким окошком, никому не нужная. Но барыней, как была, так и осталась. И жа-а-адная...

– Пожалуйста, не преувеличивай, Марина, все люди к старости становятся совсем как дети. И она была старенькая и больная. Жалела я ее очень.

– Это точно, жалела, пропадала ты в ее каморке частенько. Не то, что я.

– Тетя Фрося любила рассказывать мне, как ее насильно замуж выдали. За нелюбимого.

Марина саркастически усмехнулась:

– Меня бы кто выдал. Можно и насильно. Согласна. Хотя, какое же это насилие, если согласна... Что-то заболтались мы с вами, дети мои. Проверим-ка лучше, как молодой наш человек стол сервирует... Ошибочки, ошибочки допускаете... Ножи надо класть лезвием вовнутрь, десертная ложечка сверху, все по ранжиру, все по протоколу, чтобы минимум движений за столом с приборами делать, не звякать, не звенеть бокалами, не греметь посудой, иначе официанты сбегутся, соседи заметят, что невоспитанный вахлак вы, молодой человек. На двоечку работа.

– Подумаешь, нож не так положил, пальчик не оттопырил, глазки не закатил, – я готов был обидеться на Марину.

– Неправда ваша, дяденька, – с интересом взглянула на меня Марина и нравоучительно добавила: – в жизни все надо знать, все уметь делать самому. И делать хорошо. Как Мэри Поппинс.

Марина неожиданно заливисто расхохоталась:

– А ведь он у тебя зеленый еще совсем, Натуся, и чувствительный, весьма чувствительный, ох, и трудно будет вам, ребятки, в жизни. Не робейте, месье, не тушуйтесь, сэр, все о?кей.

Она тряхнула головой.

Цыганистая брюнетка в отличие от моей светловолосой Наташи. Черное и белое. Что их связывает, кроме детства? Или подругами обязательно становятся женщины, внешне и внутренне, казалось бы, диаметрально противоположные? Женская дружба, наверное, понятие особое, живущее по своим законам и коренным образом отличающееся от мужского братства. Они нуждаются друг в друге, потому что неуверены в себе – кто подскажет, как я сегодня выгляжу, что надеть, чтобы нравиться, чтобы быть в центре внимания? Конечно, подруга. Подруга всегда предупредительна, ласкова, внимательна, подруге доверены самые тайные тайны. Подруге нравится эта власть, и она не станет делиться ею с другой... С другими... Со мной, например. Я для Марины – соперник. Если, не дай бог, мы с Наташей поссоримся, то она пойдет к Марине. И еще неизвестно, что ей та насоветует... Треугольник. Мужчина – Женщина – Подруга. Бермудский... Похоже, что я ревную Наташу к ее подруге...

Марина шумно вздохнула:

– Мое воспитание – тяжелое наследие прошлого, – сказала она, обращаясь ко мне. – Среда, как говорится, дурно влияла на меня. Родители, светлая им память, укатили в гниющий ад проклятого капитализма, а маленькую девочку-дюймовочку сдали в интернат. Школы не было для советских детей в Токио, понятно?.. Домаригато, что по-японски спасибо большое значит... Чему же мы в нашем славном интернате обучались? Науки в голову не лезли, да и кому они нужны, если тебе с детства в голову вдалбливала мамаша, что для девушки важнее всего красиво одеться, модно причесаться, элегантно накрыть на стол, умно вести светскую беседу, и все это для того, чтобы точно в сердце поразить свою цель, свою добычу – мужа, который увезет тебя заграницу, где ты горя не будешь знать. Такие вот были мои университеты. Неофициальные. Интернатские. Учила жизнь. Детки в интернате четко делились на тех, у кого родители в капстранах работают, у кого – в соцстранах. Капиталисты и социалисты. Самая тяжелая, самая нервная, истеричная пора для детишек – встреча после каникул: кто кому что понавез, кто куда съездил к мамочке, к папочке... Кто в Париж, а кто и к тетке в Тамбов... Есть разница, не так ли?.. Ченч шел... Обмен значит... Меняли не только барахло, меняли душу, тело... Преподавателей просто покупали... Дешевка – она и есть дешевка...

Марина умолкла.

Молчали и мы.

– Что-то непохоже на меня, – сказала она наконец. – А случилось, надо же... Вы меня не слушайте, просто завидую я вам, ребята, и праздник ваш, честное слово, не хотела испортить, да так уж вышло. Пойду-ка я лучше, завтра свидимся.

В передней Марина звонко расцеловала Наташу и меня.

– Простите интернатского звереныша, прячется он во мне, а иногда так и лезет, так и лезет, хоть бы сдох, проклятый.

Мы с Наташей вернулись в комнату.

Сели за стол.

– До чего паршиво ей сейчас, – сказал я. – А когда у нее родители погибли?

– Ты меня извини, не успела я тебе рассказать про Марину, а видно следовало бы. Жили мы в коммуналке, школа у универмага, время послевоенное, тяжелое, голодное. Жили, как и все тогда, бедно, но дружно. Отец ее, химик, на заводе работал, мать – на шляпной фабрике. Обрезки от фетра, отходы домой таскала, коврики из них мастерила разноцветные, продавала на рынке. Попал дядя Коля, отец Маринки, в академию внешнеторговую. Он не хотел, но в райкоме сказали надо, специалисты требовались. В первую командировку, в Австрию, они Марину с собой взяли, а потом в интернат ее сдали. С годами словно подменили людей. Поначалу подарки всем возили, потом перестали. Барахла натащили воз. И хотя Маринку в институт международных отношений устроили, пай за квартиру эту внесли, но все равно, как будто откупились от нее, долг свой выполнили и забыли про нее. Словно профсоюзные взносы уплатили. Мать ее у жен послов первой советницей по шляпкам была. Потому и сидели за рубежом по пять-шесть лет. Когда случилось это, Аэрофлот и Минвнешторг хоронили их, как героев. А Марина на похороны не пришла... Носит ее по жизни... То бухгалтером, то администратором работает... И что-то никак ей хороший человек не попадется. Как ты. Это потому, что таких, как ты, мало... Ты – мой единственный... Вот после этого и размышляй, что значит для Марины "здравствуй", а что значит "прощай"?..

Глава тридцатая

–===Свое время===-

Глава тридцатая

– Горько! – крикнул отец.

– Горько!.. Горько!.. – нестройно подхватили еще несколько голосов.

Мы с Наташей встали со своих мест...

... С утра мы поехали в загс. Я от возбуждения не знал, куда девать руки, то улыбался, то хмурился, почему-то подмигивал пассажирам в метро, если встречался с кем-то взглядами, настоял, чтобы мы вышли на остановку раньше, уверяя Наташу, что так ближе, короче дорога, заодно и прогуляемся, но мы пошли не в ту сторону, заблудились, попали в квартал новостроек, нам пришлось возвращаться, опять спускаться в метро, проехать остановку, пока, наконец, мы не добрались до загса.

Наташа всю дорогу терпеливо успокаивала меня, резонно подсказывала, что известный путь всегда короче неведомого, что времени у нас достаточно и так, она покорно соглашалась, и только у дверей загса я понял, что был кругом не прав, что Наташе очень вредны все эти треволнения, и резко ощутил, что теперь-то я должен, я обязан все время помнить, что я не один, к чему я основательно попривык за время моего вольного житья у родителей.

– Прости меня, пожалуйста, – попросил я Наташу. – Дурак я, притом круглый. Как подсолнух.

– Будет тебе, Валера, успокойся, солнышко мое. Вот и Евгения Алексеевна.

К загсу подходила наша судьба-регистраторша. Когда это Наташа успела узнать ее имя-отчество?

Евгения Алексеевна впустила нас в загс, велела раздеться и ждать. Сама ушла куда-то. Мы молча стояли, не зная, что делать.

Распахнулись боковые двери, выглянула Евгения Алексеевна.

– Жених и невеста, пройдите, пожалуйста, сюда, – тихо позвала она нас.

Мы вошли в зал.

Предназначенный для обряда бракосочетания, для торжественного церемониала, для нарядной толпы родных, сватов, подружек невесты, дружков жениха, зал был пуст, мы прошли через него и остановились около покрытого скатертью стола, за которым стояла Евгения Алексеевна.

Она поздравила нас, объявила мужем и женой, мы расписались в книге и надели друг другу кольца.

Все в полной тишине.

– Еще раз от всей души поздравляю вас, – усталое, нервное лицо Евгении Алексеевны осветилось молодой улыбкой. – Живите ладно, терпимо относитесь друг к другу. Не горячитесь, берегите друг друга. Здоровья и счастья вам!

Она вышла из-за стола и вручила Наташе нивесть откуда взявшиеся гвоздики.

– Ой, спасибо, какие красивые, – восхитилась Наташа и расцеловала Евгению Алексеевну. – Приходите к нам на свадьбу. Валера, что молчишь, приглашай давай...

– Сегодня в три. Здесь недалеко, – очнулся я, назвал адрес. – Правда, приходите.

– Спасибо большое, – ответила Евгения Алексеевна. С удовольствием бы. Но сегодня никак, право, никак. Дочка моя из санатория должна звонить.

Мы вышли на улицу.

Ленивое воскресное утро. Парило. Дымка на небесах. Городской пейзаж дома улицы, поток транспорта – искажался движением теплого воздуха, казался бесплотным миражом. Пожалуй, ничего, кроме какой-то легковесной опустошенности, я не испытывал.

– Любовь моя, поздравляю тебя, – радостно обнял я Наташу за плечи. Ты теперь – моя жена. Ясно?

Неожиданно Наташа резко вывернулась из-под моей руки и быстрыми шагами ушла за угол дома.

Я бросился за ней.

Наташа стояла, уткнувшись в стену, плечи ее судорожно сотрясались от рыданий.

– Наталья, Наташенька, Натуся, – растерянно звал я ее. – Маленький мой, что с тобой?

Она повернулась от стены, схватила меня за лацканы плаща и, уткнувшись головой в мою грудь, горько, взахлеб плакала, тщетно пытаясь сдержать, подавить в себе истерику, но ничего у нее не получалось.

Я стоял растерянный, шляпа еле держалась у меня на затылке, и зачем я ее только напялил, идиот, гладил Наташу по голове, по плечам, пытался поднять ее лицо, но она отворачивалась и рыдала, рыдала, рыдала.

"Вот и поженились..." – медленно соображал я. – "Вот тебе и на... А может, просто перенервничала?.. Или жалеет?.. Вдруг не хочет?.."

Наташа разом стихла, достала носовой платок из кармана, вытерла слезы и улыбнулась.

Будто ничего и не было.

– Все, – сказала она. – Больше такого никогда не повторится. Обещаю тебе. Я ужасно люблю тебя.

"Ужасно – женское слово..." – вспомнил я почему-то слова Марины...

... – Горько!

Мы с Наташей встали со своих мест.

Наташина мама, Наташин брат Кирилл, мои старики, Марина, ее приятель Игорь, Ян Паулс – вот и все наше свадебное застолье – выжидающе смотрели на нас и, конечно, не представляли они себе, как было горько в пустом зале загса, чем-то похожем на морг, как было горько, когда рыдала Наташка у меня на груди, пряча свое лицо, как бы не желая видеть меня, сразу после того, как мы стали мужем и женой...

Бесшабашного веселья на нашей свадьбе не было, да, скорее всего, и не могло быть. Отец, как старейшина, торжественно вел застолье. Хотел, чтобы все шло как полагается, по регламенту, а получилось что-то вроде профсоюзного собрания, на котором по очереди выступали все присутствующие.

Сам отец произнес целую речь, видно, готовился заранее.

Рассказал о себе, о матери, описал мой жизненный путь, мои несбывшиеся попытки стать кинорежиссером, про мои стихи...

Мать Наташи коротко сказала – совет да любовь молодым, – встала из-за стола и низко , в пояс, неоднократно поклонилась всем по очереди...

Моя мама расплакалась, говорить ничего не смогла...

Наташин брат, Кирилл, крепко выпил, еще когда мы с Наташей из загса заезжали к ним домой, несвязно и долго говорил, как он любит сестру, как он ее защищал в школе от всех, кроме ее бывшего мужа, который очень Наташу любил...

Марина произнесла короткий тост за настоящего мужчину и крепко поцеловала меня в губы...

Ян, наконец-то, разрядил обстановку, с юмором нарисовав картинку быта нашего отраслевого издательства, передав приветы от всех, в том числе от Малики Фазыловны, которая, к сожалению, приболела, от комсомольской, партийной и профсоюзной организаций...

Во время всех этих здравиц, тостов, поздравлений я поглядывал на Наташу, она лучезарно улыбалась мне в ответ, а я все тревожился – почему все-таки она плакала сегодня утром?

Кирилл совсем опьянел. Наташина мама повезла его домой, Ян вызвался ей помочь.

Мы тоже начали собираться, оделись и вышли с Мариной и Игорем на улицу.

У подъезда Марина остановила нас.

– Нет, вы как хотите, но дело так не пойдет. Игорек, ты все понял, когда я тост за настоящего мужчину подняла?.. Молчишь?.. Он всегда молчит, когда надо. Ладно! У меня лучшая подруга замуж выходит, расстаемся мы с ней, а ты не догадываешься, что надо делать?.. Или ты пижон какой-нибудь?.. Пошарь-ка в карманах.

Игорь обаятельно улыбнулся Марине:

– Сейчас сделаем, королева.

И властным жестом остановил проезжавшее мимо такси.

Глава тридцать первая

–===Свое время===-

Глава тридцать первая

На второй этаж вела неширокая, плавно завитая в спираль белого мрамора лестница, застланная красным ковром. Ступеньки выступали малиновыми уступами и ритмично подчеркивались латунно сияющими стержнями с шариками на окончаниях. Стены лестничного марша, отделанные зеркалами, изогнуто расширяли пространство, наполняли его отраженным светом золотых электрических канделябров с белыми трубочками стекла вместо свечей и каплеобразными лампочками. Каждый наш шаг вверх происходил, как восшествие.

В зеркалах мы с Наташей предстали в полный рост пред самими собой, и я еще раз обрадованно увидел ее – мою родную, мою счастливую жену. Себя же я усмотрел взъерошенным, в мешковато сидящем черном пиджаке, съехавших на ботинки брюках, со сбившимся набок, под воротничок белой рубашки, галстуком.

Не то, что Игорь. Аккуратно стриженый, тщательно, волосок к волоску, уложенный пробор. Близко и глубоко посаженные глаза, как бы утонувшие в коротких пушистых ресницах, белозубая улыбка – он чем-то походил на человека с рекламного проспекта зубной пасты. Выражение его лица могло меняться, он становился серьезным или улыбался, но при этом всегда оставался каким-то непроницаемым, отчужденным, что даже вызывало импульсивное желание как-то растопить этот ледок, добиться его расположения.

Марина небрежно опиралась на руку Игоря, откинув голову в шапке черных волос, шла разболтанной походкой, раскачивала повисшей на вытянутой руке сумочкой.

Лестница привела нас в длинный, ярко освещенный коридор, с одной стороны которого распахнутые двери вели в голубой, мраморный, зеркальный, гостиный, охотничий залы, в которых за рядами столов и отдельными столиками сидели гости и в то же время хозяева этого праздника, этого карнавала жизни на сегодняшний вечер. Позванивал хрусталь люстр и бокалов, серебряно сверкали столовые приборы, говор отдельных голосов, восклицания и смех сливались в ровный шум, который как бы повисал под высокими расписными и лепными потолками.

Игорь плавно обогнул нас с Наташей и повел в глубь коридора. Короткая остановка: Игорь о чем-то негромко попросил метрдотеля, и нас усадили в полутемном зале, рядом с оркестровой эстрадой, за столик, на который специально был направлен луч голубого света. Наши лица приобрели серебристо-лунный оттенок, засияло старинное кольцо, подаренное Наташе к свадьбе ее мамой, радужно засверкало бижутерийное ожерелье на шее Марины, заблестел пробор у Игоря. Даже мой черный пиджак стал глубокого мягкого цвета.

Игорь что-то надиктовал почтительно склонившемуся официанту, тот, покивав головой, исчез, но ненадолго, вернулся, расставил закуски, принес шампанское, бесшумно откупорил бутылку, разлил вино по бокалам и, пожелав приятного аппетита, пропал, как за занавесом, за световым конусом голубого луча.

– Разрешите, королева? – спросил Игорь у Марины.

– Валяйте, граф, – царственно склонила она свою черную голову и подмигнула Наташе.

– Легко поднять бокал и сказать слова.

Игорь сделал паузу.

– Совсем нетрудно, – продолжил он и вдруг остро, исподлобья, глянул на меня.

Как бы оценил.

Даже глаза его, до того скрытые в пушистых ресницах, на мгновение широко приоткрылись. Черные.

Как у ворона.

– Сложно другое, – Игорь опять стал добродушно-непроницаемым. – Да извинит меня королева, но я, алаверды, продолжу ее тост за настоящего мужчину. Валерий гол, как сокол, угла своего нет, жена завтра ляжет под нож, но он верит, что может решить все проблемы, и знает, как это сделать. Только настоящий мужчина, только сильная личность совершает поступок и готова отвечать за все его последствия. Отныне лишь от тебя, Валерий, зависит, сможешь ли ты превратить жизнь Наташи в праздник или нужда, неудачи, болезнь раздавят вас и обрекут на жалкое существование.

Игорь, как мне показалось, поморщился, соболезнующе взглянул на меня, но тут же окаменел лицом.

– Я верю в тебя, мужчина, – твердо произнес он. – Я понимаю всю силу твоего чувства к Наташе, потому что она женственна, обаятельна и чиста душой. Именно таким женщинам пишутся стихи, слагается музыка, посвящаются книги...

Среди миров, в мерцании светил

одной звезды я повторяю имя...

Не потому, что я ее любил,

а потому, что я томлюсь с другими.

И если мне сомненье тяжело,

я у нее одной молю ответа

не потому, что от нее светло,

а потому, что с ней не надо света...

Ваше здоровье, Наташа, за тебя, Валерий!

Двойное, двойственное, разноречивое ощущение вызвали у меня слова Игоря. Он как бы рассекал меня пополам, безжалостно отделяя светлую надежду на счастье от тяжелой реальности. Мне показалось, что он с иронической усмешкой представил себе наше с Наташей будущее и не увидел там ничего хорошего, кроме тягот жестокой борьбы за существование. Заглянул, как свободный, ничем и никем не связанный человек, который никогда не совершит такой непростительной ошибки, какую сделал я... А может быть, мне все это почудилось, потому что Наташа и Марина зааплодировали Игорю – женщины всегда помнят только последнее из сказанного, а последними были стихи...Кстати, хорошие стихи, надо бы у Игоря спросить про них.

– Гарри, – впервые назвала Игоря таким именем Марина. – А я-то думала, что ты – Пижон, пижоном навсегда и останешься. Я тебя явно недооценила.

– Ты, как всегда, права, королева, – остался лучезарно непроницаемым Игорь.

Заиграл оркестр.

Зазвучала шотландская мелодия, вальс-бостон из английского фильма "Мост Ватерлоо", где герои фильма танцуют перед разлукой, их разлучает война, и каждый музыкант, закончив свою партию, гасит стоящую перед ним свечу и исчезает в темноте, пока не остается единственная, последняя свеча... Но гасится и она.

Мы кружились с Наташей в медленном вальсе, с паузами проворачивались перед глазами стены зала, столики, оркестр, но все это размытым фоном, каруселью для Наташиного лица – она улыбалась только мне, она смотрела только на меня... На своего мужчину... от которого теперь зависит все... А может быть Игорь, действительно, прав по сути?.. Так-то оно так, но в чем -то совсем не так... В чем?..

Мы танцевали еще и еще, потом оркестранты, сложив инструменты, ушли на перерыв, Марина увела куда-то Наташу и мы остались с Игорем вдвоем за столом.

Один на один.

– Игорь, скажи, пожалуйста, стихи, которые ты читал, чьи они? – спросил я.

– Иннокентий Анненский, сборник "Кипарисовый ларец", довоенное издание, раритет, пользуется спросом только у интеллектуалов, – быстро и четко выдал информацию Игорь.

– Ты увлекаешься поэзией?

– Нет. Достаточно помнить несколько подходящих к случаю строк. Правда, склерозом я никогда не страдал. Да и читал я одно время немало. Когда подрабатывал перепродажей книг.

– А как ты считаешь, в чем смысл жизни? – я сам не ожидал от себя этого вопроса, но по моим глазам Игорь понял, что я спрашиваю неспроста.

– Нашел, у кого спрашивать, – снисходительно усмехнулся он. – И место выбрал удачное. Думаешь, все они собрались сюда, чтобы философствовать?

Он обвел взглядом зал.

– Ищешь ответа на вечные вопросы?.. Хочешь втянуть меня в интеллигентский спор и доказать свое превосходство над Пижоном? Зря стараешься, старик.

– Неправда, – покачал головой я. – Ты меня не понял. Я действительно хочу знать истину.

– Какая истина? О чем вы, дорогой мой, – удивленно поднял брови Игорь.

Я в упор смотрел на Игоря и молча ждал. Так бывает – двое начинают спорить, начав с малого, но по мере обмена доводами выясняется жизненная позиция каждого и тут оказывается, что чье-то кредо с червоточиной. Проигравший должен иметь мужество признать свое поражение. Я не думал, что Игорь сделает это, но был уверен в своей правоте и считал, что если Игорь не ответит мне, значит ему нечего сказать, он просто завидует нашей любви, так как он сам не способен на такое чувство, потому что весь смысл его бытия подчинен трезвому расчету обывателя...

– Хорошо, – сказал он. – Заседание продолжается, как говорил незабвенный товарищ Бендер. Итак, усвой на первое, что человек – скотина. Любой человек. Все. Но скотина с мозгами. Мозги наши всегда активно шевелятся насчет попить, насчет пожрать, насчет переспать. Когда с этим все в порядке, можно и стишки послушать, и киношку посмотреть, и даже покопаться – в чем смысл жизни.

– Так могут говорить и думать только циники.

– Совершенно верно. Цинизм. Иного мировоззрения не признаю. Можешь называть и обзывать цинизм как угодно, но циник говорит только правду. Голую, как Венера Милосская. А правда всегда жестокая. Потому что голая.

– Спасибо. Первым я сыт. По горло. Что же у нас на второе? – в тон Игорю спросил я.

Он посмотрел на меня. Так же, как тогда, когда тост произносил за настоящего мужчину. Оценивающе.

– Рыбка съела червячка, не заметила крючка, – продолжил он. – На второе у нас одиночество. Без гарнира. Женщина выдавливает тебя на этот свет, отрывает от своей груди, и ты остаешься один на один с этим миром. Навсегда. ТЫ – и все остальное. Несколько несоразмерные понятия, не правда ли? Кстати, неточно говорили древние, что все произошло из праха и все возвратится в прах. Ты возник не из праха, а из женщины, но уйдешь в прах. Вот тебе еще одна изначальная несправедливость. Далее. Если ты выжил, если ты силен и умен, то добьешься, скорее всего, того желанного благополучия, которое избавит тебя от житейских хлопот, ты сумеешь сделать рабами своего эгоизма женщину или друга, но все равно смерть ты встретишь один на один и будешь знать, что за ней неизбежная победа. За ней. И даже на собственных похоронах ты будешь вынужден выслушать с постной рожей все то, что ты, может быть, и не заслужил за свою короткую угрюмую жизнь, и будешь терпеть это, пока не загремят комья земли по крышке твоего гроба или пока не растает в голубом небе черным дымом твоя душа. Улыбнитесь, сэр, и кушайте на здоровье.

– Второе блюдо вы приготовили без гарнира, но со слишком острой приправой. Или отравой?.. Аж слезу вышибает. Ох, и напужал ты меня, барин, весело, с вызовом сказал я. – Но ты ужо нас не пужай, мы ужо пужатые. Что же у нас на десерт?