Текст книги "Свое время"

Автор книги: Виталий Владимиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– Евгений Валерианович, наверное, всех причин назвать не смогу, но считаю, что так уж сложилось исторически. Нас же всю жизнь учили, по теории Маркса, что главное в развитии общества – экономический базис, а культуру, мораль, этика – это надстройка, нечто вторичное. Занялись базисом, забыли о надстройке. И потом не до стихов, когда живешь в коммунальной квартире а туго с едой и одеждой, когда вкалываешь от гудка до гудка. Кстати, Евгений Валерианович, вы же экономист. Почему, скажем, до сих пор нет учебника по политэкономии социализма?.. Хотя, получается, что я опять о базисе.

– И правильно, что о нем... – задумчиво сказал Папастов.

– С чего бы начать?.. Скорее всего так... Идеальная модель общества справедливости, то есть модель социалистического общества, была создана с одной целью – раскрепостить человека, освободить его физически и духовно от усилий, направленных на удовлетворение социальных нужд, порабощенного труда. Но реальная модель нашего социализма вынуждена работать на развитие производительных сил, на создание материально-технической базы, то есть она порабощает человека. А порабощенный человек не в состоянии стать личностью. Почему?.. Человек накапливает, осознает и ощущает духовное богатство только тогда, когда он может принять решение сам и осуществить его. Здесь и есть момент истинной свободы: человек – творец, созидатель, осознанно реализующий свои возможности для всеобщего блага... Заманчивая перспектива? Конечно, это же и есть реализация мечты о счастье человека и человечества. А у нас получилось на деле, что вот как раз этой возможности, этой свободы выбора человек лишен. Порабощенный же человек морально опустошен, не верит в идеалы, добавьте к этому разрушение семьи как хозяйственной, экономической ячейки, несовершенный институт брака...

– Евгений, ты только не волнуйся, – мягко вступила молчавшая до сих пор его жена.

– Ну, что ты, Машенька, я спокоен, мне хорошо, мне радостно, что молодым людям так интересно, что тянутся они к свету истины... Кстати, о коммунальных квартирах и голоде – революцию делали в рваных обмотках, но стихи писали. И какие стихи! А царизм, монархию, Николая с Распутиным мы ненавидели. В восемнадцатом году мне довелось в Ливадии от имени Советов реквизировать царский дворец. Какое было ощущение, поинтересуетесь вы? Роскошь и мерзость. Роскошь в интерьере, а вот про мерзость нам дворецкий, оставленный охранять царское добро , порассказал. Надо бы его мемуары было издать – весьма поучительно... Теперь уже не издашь – расстреляли мы и дворецкого и царя со всем семейством...

Вдруг глаза у Евгения Валериановича закрылись, голова склонилась, как бы свалилась немного набок, и он явно коротко всхрапнул, погружаясь в глубокий сон.

Мы встревоженно посмотрели на его жену. Она успокаивающе улыбнулась и прижала палец к губам. Мы поднялись и на цыпочках вышли в переднюю.

– Извините, – вполголоса сказала жена, – у Евгения Валериановича это бывает. Он много работает, пишет.

Мы шли со Светланой по улице, украшенной красными флагами и транспарантами, и я вдруг осознал, ясно представил себе, как много лет назад такие же молодые, как и мы, люди шли на демонстрацию, митинг или в бой, мечтая о светлом будущем для всего человечества... Будущее?.. Да вот оно и есть, эта улица, этот неровный, в выбоинах и трещинах асфальт мостовой и тротуаров, этот поток однообразных автомашин, эти дома в грязных потеках с отвалившейся штукатуркой, эта толпа серых и унылых людей, куда-то спешащих по растоптанному в бурое месиво снегу, это Светлана, это я... Сбылось ли обещанное, свершилось ли задуманное?

– А ты знаешь, я уже решила, что обязательно приду к ним еще не раз, – убежденно сказала Светлана самой себе. – Какие люди!..

Мы свернули во двор большого, по-современному однообразного блочного дома, который прикрыл и словно навис над небольшим флигельком, вросшим в землю. На звонок открыла пожилая женщина, аккуратно покрытая темным платком, не спрашивая нас ни о чем, повела по скрипучим полам вглубь коридора до маленькой светелки. Голубые, цвета полинявших васильков обои, под темными образами в серебряных окладах в углу мерцает лампадка, на кровати на высоко поднятых подушках обряженная в чистое старушка с пергаментно-желтым личиком. Блаженно улыбается, помаргивает.

– Отходит, – сказала стоящая сзади женщина в темном и сдержанно вздохнула. – О, господи, воля твоя...

Лежащая вдруг забеспокоилась, поняла, что рядом кто-то есть, принялась часто оглаживать покрывало.

– Зовет, – подсказала женщина.

Мы подошли поближе.

Я, больше от того, что не знал, что делать, протянул урну, Светлана достала свернутые бюллетени.

Лицо лежащей осветилось умильной улыбкой, она принялась мелко и быстро крестить нас, потом, подслеповато прищурясь, перекрестила заодно и урну.

– Сыновей ждет. Всех их война забрала, всех троих. Чудится ей, что вы ее дети, за ней пришли... – спокойно объяснила женщина в темном. – Дождалась... Радуется... Наконец-то, вместе... О, господи...

Из синей светелки с желтым лампадным огнем под черными образами по скрипучим полам мы вышли из флигелька во двор. Такое было ощущение, что высокие стены современного дома равнодушно смотрели на нас стеклянными глазницами окон.

– И все-таки, как тебе не стыдно, Валера, – вдруг набросилась на меня Светлана. – Нет, ты не увиливай, ты отвечай... Да, да, отвечай...

Я остановился, удивленный.

– Что смотришь? – улыбнулась, строго хмуря брови, Светлана.

Трава такая мягкая,

а люди такие жестокие,

солнце такое жаркое,

а люди такие холодные,

любовь такая спелая,

а люди такие голодные...

Твои стихи?.. А почему больше не пишешь? У человека дар счастливый, ты же продолжатель...

– Да чей я там продолжатель... – отмахнулся я.

– Жуковского, Пушкина, Тютчева...

– Скажешь тоже! Как ты меня можешь сравнивать с ними?

– Могу, – серьезно сказала Светлана. – Твой дар – не твоя личная собственность... Как это пальто или шапка... Пой песню, поэт, не бойся своего голоса.

Глава двадцать третья

–===Свое время===-

Глава двадцать третья

Длинный, прямо-таки бесконечный день.

Дел было немного, часам к четырем проголосовали последние избиратели, и агитколлективу можно было расходиться, но тут Светлана Ветлугина предложила собраться накоротке – у нее свободно, муж в командировке. С Наташей у меня было уговорено, что сегодня я с ней не увижусь – к ней должен был придти муж, остальным тоже неохота было возвращаться к ежедневному быту скучных домашних дел, и мы, организовав складчину, гурьбой отправились сначала в магазин, а потом в метро.

Я в первый раз был у Ветлугиных. Скромная обстановка, но уютно. Небольшая полка с книгами. Только поэтические сборники.

Фотография Блока под стеклом. Веточка багульника в небольшой керамической вазе. Я вспомнил, как дарил багульник Наташе восьмого марта в санатории – за окном комнаты снег, сосны, а на подоконнике в стакане красные звездочки цветочков на тонкой медной веточке.

Ян Паулс – прирожденный лидер, не дал особенно поманежиться, и пока женщины на кухне варили пельмени и нарезали закуски, мы с Пашей Шулеповым и Левой Фалиным раздвинули стол, расставили приборы, а когда все было готово, то с такой жадностью набросились на еду, словно голодали сутками. И действительно, было вкусно, то ли от того, что позавтракали очень рано, то ли от веселого, бесшабашного настроения, царившего за столом – можно не спешить никуда, расслабиться. Постепенно наступила блаженная сытость, поскидывали пиджаки, поснимали свитера.

– Ну что, Паша, есть в жизни свои маленькие радости? – полуутвердительно, полувопросительно обратился Ян к Шулепову.

Паша поднял маленькие, круглые, светлые глазки, которые, казалось, светились из глубины его рано полысевшего черепа.

– Есть, – подтвердил Паша со вздохом удовлетворения и причмокнул толстыми губами.

– И немалые, – Фалин снял свои круглые очки и близоруко прищурился на Полину Грушину.

Я, кажется, впервые видел Фалина без очков. Как крот. И откуда берутся такие совершенно круглые оправы? Такие же круглые, как глаза у Полины. Она уставилась на Фалина, но ничего не ответила, а продолжала на него выжидающе смотреть, словно он должен был ей лично, персонально сказать что-то непременно важное, но непонятное. А когда заговорил Паша Шулепов, она медленно перевела глаза на него и стала смотреть на Пашу точно так же, как ранее на Фалина.

– Хозяйке спасибо, – склонился Паша в сторону Ветлугиной.

– Жаль, Света, что мужа твоего, Андрея, нет.

– А ты его откуда знаешь? А? Рассказывай, как на духу, – с лукавой усмешкой прищурился Ян.

– Да в колхоз мы все вместе ездили, не помнишь разве? Он еще косил. Нашел косу где-то, отбил ее молотком, выправил и пошел. Красиво... Глаз не оторвешь.

– Это он может, – как-то не очень приязненно сказала о муже Светлана. – Любит в черноземе ковыряться. Андрей – прямо земляной какой-то. От сохи, иначе не скажешь.

– Ребята, а ведь мы находимся в типичной для старого анекдота ситуации: муж в командировке, у жены – полный дом гостей, – сказал Ян. – Вот, кстати, я же недавно из Челябинска вернулся. Интересная, доложу я вам, история приключилась. В Челябинске на всесоюзное совещание сталеплавильщиков съехались и ученые, и производственники, и, конечно, знатные сталевары. Решили они свою собственную бригаду составить и показать народу, какие такие резервы еще в деле выплавки стали имеются. Дали им печь, выделили смену, вот они и выдали вместо одной две плавки...

– Вдвое быстрее, выходит, работали? – недоверчиво шмыгнул носом Паша Шулепов.

– Что-то тут не так, – согласился с ним Фалин.

– Не так, конечно, – подтвердил Ян. – Рекорд есть рекорд. Для рекорда особые условия нужны. К примеру, хорошим скрапом, ковшами, завалочными машинами, чугуном их обеспечивали в первую очередь. Печку дали старую, перегрели ее сверх положенного, а после рекорда на капитальный ремонт остановили.

– Какой же это рекорд? Липа, а не рекорд, – сказал я.

– Почему же? – покачал головой Ян. – Это называется интенсификация. Да соль не в этом. Я решил написать очерк о плавке дружбы. Даже заголовок придумал: дружба творит чудеса. Оригинально, правда? А надо сказать, что я с этими сталеварами в одной гостинице жил. Выбрал я одного из них для интервью. Молодой, симпатичный парень, Вадим Ивановский. Договорились встретиться. Прихожу я к нему в номер – что за черт? Утром был такой приветливый, а тут сидит туча-тучей. В чем дело, спрашиваю. Молчит. Потом нехотя так говорит, я больше с вашим братом, с журналистами, не общаюсь. Подвели вы меня, говорит. Я удивился. Оказывается, познакомился наш герой на улице с местной красавицей. Домой проводил. В кино с ней сходил. К себе в гости, в гостиницу пригласил. Она пришла. – Вот дурочка, – неожиданно звонко сказала Полина. Она была вся внимание.

– Чай пили, – продолжил Ян. – Все было хорошо. И вдруг – не поймет наш герой – перестала она разговаривать с ним, а потом залепила ему пощечину. За что, удивился наш бедный Вадим. А она подошла к репродуктору и включила его на полную мощность. Оказывается, по радио шла передача про совещание сталеплавильщиков, и включили в нее интервью с молодым, но знатным сталеваром Вадимом Ивановским. И говорил в этом интервью Вадим, как радостно ему вернуться домой после смены из горячего цеха, как жена ставит ему на стол ведро холодного компота, а маленькие детишки лезут на колени к папке, просят рассказать, как сталь варят...

– Верь после этого мужчинам, – шумно вздохнула Грушина. – Надо же, как ей не повезло...

Первым захохотал Паша Шулепов, потом остальные, и пошли воспоминания и пересуды, как всегда бывает, когда встретятся сослуживцы в нерабочее время.

– Говорят, что дом, который строит наше издательство, по решению Моссовета отбирают под какой-то научно-исследовательский институт, – с бесстрастным лицом изрек Фалин, выводя при этом какие-то замысловатые фигуры на своей тарелке.

– С чего ты взял? – недоверчиво спросила Светлана. – Вечно ты что-нибудь выдумаешь, лапшу нам на уши навешиваешь. Светлана права, подумал я, Левка недорого возьмет, чтобы соврать. И зачем люди лгут? Наверное, с разной целью, но Левка ради красного словца... а может перед Полиной хвост распускает.

– Я тоже об этом слышал, – серьезно нахмурившись, сказал Ян. – Насчет решения Моссовета не знаю, а вот про институт, это точно. НИИ НЛО.

Теперь не только Грушина, но и все остальные уставились на Яна. Что же он раньше молчал? Мне ничего не сказал...

– У меня приятель один там работает, – продолжил Ян в напряженной тишине.

– НЛО – это неопознанные летающие объекты? – спросил я, а сам лихорадочно думал, конечно же не о пришельцах и инопланетянах – получается, что квартира тю-тю, хотя нет, не может быть, раз Моссовет забрал, значит, дадут, обязательно дадут, но в другом месте и попозже, тогда мы успеем с Наташкой пожениться.

– Нет, – отрицательно покачал головой Ян, – НЛО – это не летающие объекты, но занимаются они, действительно, непростым делом, разрабатывают какую-то супертехнологию.

– Наверное, и деньги им платят большие, – зачарованно проговорила Грушина.

– Да уж немалые, – солидно подтвердил Ян. – Оклад триста пятьдесят, да за кандидатскую степень, разные надбавки, премиальные... У Женьки, у приятеля моего, машина, дача, двухкомнатная квартира. Кстати, Полина, неженатый он.

– Обманываете, – Грушина презрительно повела плечиком, но в ее безмятежных глазах мелькнул явный интерес к этой теме.

– Нисколечко, – холодно сказал Ян.

– Вот это сенсация, доложу я вам, – оживился Фалин. – То-то я смотрю председательша нашей жилкомиссии Инна Зверева раньше неприступная такая была, а теперь – сама любезность.

– Причем тут Зверева? – резонно спросила Светлана. – И почему она должна меняться? Ее-то уж, по-моему, ничто не переиначит.

– Очень просто, – объяснил Фалин. – Сейчас она – шишка, попробуй подступись, а так переизберут ее осенью и все: была председательша и сплыла...

– Почему же ты решил, что ее переизберут? С какой стати? – упорствовала Светлана.

– Да я первый против нее голосовать буду, – Левка победоносно посмотрел на Светлану, как будто от его голоса будет зависеть, изберут Звереву в местком или нет. Не будет этого. Списки кандидатур составляют заранее, а собравшиеся поднимут руки, лишь бы по домам поскорее разойтись.

– Тогда бы надо и Горобца заодно прокатить, – заметил Ян.

– По достоинству. Ведь что такое местком? Временное правительство. Долой временных! Вся власть народу. Тебе. Тебе. Выберем лидером нашего профсоюза Валерия Истомина, а товарищу Фалину поручим заняться разрешением конфликтных жилищных проблем, подбором документов. И справедливость восторжествует. А что такое торжество справедливости? Это счастье. И не одного человека, как, например, Полины, а всего народа.

– Нет уж, увольте, – замахал руками Фалин. – Не могу, не буду, не способен.

– На благо общества потрудиться не желаете? – саркастически спросил Ян.

– Кем угодно, но только не в жилкомиссию. Дрязги, склоки, анонимки...

– А что же пишут? – брезгливо спросила Светлана. – Неужели и среди наших кто-то нашелся?

– А как же иначе? – беаппеляционно заявил Фалин. – Другого просто быть не может. Три доноса уже лежат в столе у Горобца.

– И откуда ты все всегда знаешь? – неодобрительно спросила Светлана.

– Не все. Далеко не все. И не всегда, – впервые улыбнулся Фалин. – Не знаю, например, как расшифровать НИИ НЛО? Ян, будь ласка...

Ян выдержал паузу.

– Научно-исследовательский институт по Навешиванию Лапши Олухам. Чудаки вы, ребята. Светлана сама же сказала, что Фалин нам лапшу навешивает, вот я и подумал...

Только тут до нас дошло, что это очередной розыгрыш Яна. Надо отдать ему должное – делает он это мастерски. Однажды первого апреля Ян ухитрился разыграть все издательство, повесив скромное объявление, гласившее, что в профкоме имеются путевки в зарубежные круизы. Среди дорогостоящих путешествий выделялась пара сравнительно дешевых и интересных по программе поездок. Расчет Яна оказался точен – к полудню у стола ничего не подозревающей ответственной за путевки, которая с утра отпросилась по личным делам, стояла очередь скандалящих между собой сотрудников, некоторые из них умудрились даже за полдня раздобыть деньги и подать начальству заявления на отпуск.

Все начали весело ругать Яна Паулса, а я опять вспомнил о Наташе, мне сильно захотелось закурить, я встал из-за стола и пошел на кухню, но видно ошибся дверью и попал в соседнюю темную комнату. Подошел к окну. К вечеру подморозило, свет из окон соседних домов, свет уличных фонарей и далеких звезд легко проникал сквозь прозрачный черный воздух, и мне казалось с высоты восьмого этажа, что я повис над землей в космическом корабле...

Дверь комнаты открылась, впустив сноп желтого света из прихожей, и тут же захлопнулась... Кто-то подошел сзади, обнял меня за плечи и прижался ко мне. Я повернулся и увидел запрокинутое белое лицо Светланы... Глаза закрыты, она плакала, судорожно прижимаясь ко мне, гладила ладонями мои щеки...

– Я люблю тебя, Андрюша!.. Люблю, люблю, понимаешь, Андрей, люблю. Неужели ты не видишь, не понимаешь, не чувствуешь... Ну, как это можно?..

– Света, я – не Андрей, Свет...

Она зажала мне рот.

– Молчи, лучше молчи, прошу тебя...

Светлана открыла глаза, тихо рассмеялась, но руку не отняла, не отодвинулась.

– Плохо мне, Валера, стало, грустно. Вот я и пошла в спальню, а тут ты стоишь у окна. Совсем, как Андрей. И так мне захотелось обнять его... Извини...

Она вытерла слезы.

– Я ужасно люблю Андрея, я жить без него не могу. А он все ездит куда-то, на даче вечно пропадает, к стихам абсолютно равнодушен, представляешь?

– Нет, – погладил я ее по голове.

Как девочку.

Как дочку.

– Он любит тебя. Но не так, как ты хочешь. Он по-другому не умеет, не может, но он любит тебя.

Скорее всего, Андрей сидит сейчас где-то в другом городе и не подозревает, что у Светки на душе творится. Она же гордая, никогда в своей слабости не признается.

Только сегодня.

Такой получился день.

Я вернулся домой, смотрел с родителями праздничный концерт по телевидению.

Потом разложил раскладушку. Лег.

Не спалось. Если я опускал веки, то начинали мелькать кумачевые флаги, красные транспаранты, бордовые ковровые дорожки, ведущие к избирательным урнам, багровые прожилки на щеках бывшего кавалериста, мебель темного красного дерева в квартире экономиста Папастова, алый рот Светланы, который в темноте казался черным...

Такой длинный получился день.

Глава двадцать четвертая

–===Свое время===-

Глава двадцать четвертая

Не идти на службу – эдакая маленькая радость. Хорошо, что я не тореадор можно взять работу на дом, а значит, подольше поспать и, не торопясь, позавтракать, что я с удовольствием и сделал.

Отец – на работе, мать поехала на весь день к своей школьной подруге. Родители молча, не вмешиваясь, наблюдали за моей жизнью, деликатно помогая, чем возможно. Умницы.

Я сел за небольшой письменный стол у окна, разложил бумаги, углубился в работу.

Часа через два закончил намеченное. День за окном за это время успел набрать силу – светило солнце, за прошедшую неделю снег сошел почти полностью, и я долго смотрел, как поднимается возводимая неподалеку белая двенадцатиэтажная башня нового жилого дома.

Совсем как наша. Только в нашей уже ведут отделочные работы. А у Наташи сегодня развод в суде. День суда... Судный день... Не судите, да не судимы сами будете... Не обессудьте... Сколько же поговорок, слов, выражений, где корень суд?.. Наташина судьба, судьба Тамары, сына, моя... Все сплелось в клубок – не распутать...

Я достал карты, разложил пасьянс. Люблю раскладывать пасьянсы. Мой любимый – "дорожка". И почему у нас не издают книги с пасьянсами, играми, кроссвордами? Разошлись бы мгновенно – государству выгодно, умам занятие, удовольствие.

Загадал – если пасьянс сойдется, то Наташа придет, как мы договорились, из суда ко мне, мы пообедаем и еще успеем погулять. Лишь бы у нее все было в порядке.

Пасьянс сошелся.

Суд в одиннадцать, время – полпервого, скоро должна быть. Лишь бы...

В час раздался телефонный звонок. Ошиблись номером.

В два я пошел на кухню и разогрел на малом огне обед. Естественно, есть не стал – ждал.

В три снова сел за пасьянс. Он все время сходился. Я даже усложнил его специально – карты ложились, как по заказу.

Долго стоял у окна. День постепенно мерк, лишь светился в сумерках белый идол жилой башни. Что случилось?.. А что могло случиться?.. Я уже лихорадочно непрерывно перебирал мысленно возможные варианты...

Суд отменили?.. Почему не позвонила?..

Не отпустили из больницы?.. Быть не может...

Муж не явился?.. Сказали, что это не имеет значения, и без него можно обойтись...

Что-то выяснилось на суде?.. Что?.. Непонятно...

Авария?.. Обморок?.. Не дай Бог...

Вернулась к мужу?.. Не хочет разводиться?..

В пятом часу я сидел на кухне отупевший, опустошенный, усталый, бессмысленно изучал узоры на клеенке, среди которых мне чудились, как бы проступая сквозь поверхность, то какие-то химеры, то подмигивающие старухи.

Звонок в дверь.

Долгий, нетерпеливый.

Я медленно поднялся, дошел до передней, щелкнул замками, отворил дверь.

Наташа с порога бросилась мне на шею, крепко-крепко прижалась, обхватила голову руками, целовала глаза, щеки, губы.

Я стоял окаменевший.

От нее попахивало вином.

Наконец, она отстранилась, стала пристально вглядываться мне в глаза:

– Что с тобой? – спросила, еще радостно улыбаясь, но уже встревоженно.

Я молча смотрел на нее, не в силах двинуться, улыбнуться, даже дышал с трудом.

– Да ты что? – улыбка окончательно сползла с ее побледневшего лица.

– Ну, перестань, что с тобой? – она стала судорожно трясти меня за рукав.

– Ничего, ничего... – сумел выдавить я. – Что ты стоишь?.. Раздевайся, пожалуйста...

Она скинула пальто, теплый платок, сапожки, маленькая передняя была наполнена ее дыханием, ее теплом, запахом ее духов – все такое родное и в то же время такое далекое, непостижимое...

Мы прошли в комнату и сели рядом на диван.

Наступила долгая пауза. Я молчал, не смотрел на нее, только гладил ее руки.

И тут Наташа ткнулась мне в плечо головой и расплакалась.

– Ну, прости меня, я тебя очень прошу, прости... И пойми... Ты должен сейчас меня понять... Все оказалось не так просто, как я ожидала. Нет, не на суде. Там не было проблем. Он пришел вовремя, зря ты беспокоился. Мы сказали, что расстаемся, потому что кончилась любовь, бывает же так?.. И судьи увидели, что иначе у нас и быть не может, а когда вышли из суда, он говорит, давай зайдем в кафе на пять минут, расстанемся по-хорошему... Он так просил, так просил, мне его даже жалко стало...

А меня не жалко, подумал я.

– Ну, зашли мы в кафе, заказал он вина, мороженого, сначала просто сидели, разговаривали, а потом он стал вспоминать... Ведь мы же с детства дружили. Он влюбился в меня в третьем классе, приставал на переменках, за косу дергал. И так продолжалось все время, не отставал он от меня, покоя не давал. И все знали, что он меня любит. С седьмого класса мы были уже неразлучны. Все праздники, все вечеринки, в кино – только вместе. А в девятом классе на Новый год мы уехали к нему на дачу... Всем сказали, что идем встречать Новый год в другое место, и уехали... Одни... Холодно было очень... Он вспоминал все это в кафе, шутил, смеялся, а глаза грустные-грустные... И сказал, что лучше мужчины, чем он, я не найду и все равно вернусь к нему... И что он дурак самоуверенный, потому что думал, что я предана ему на всю жизнь... И что слишком мать свою слушал, не хотел ее обидеть, а меня потерял... Сказал, что теперь он от матери уйдет и ждать меня будет...

Наташа говорила что-то еще, а я поначалу, взревновав ее, злился на весь свет, а потом понял, что ей обязательно надо выговориться, ей необходимо было рассказать все это, не таиться, довериться мне, потому что из нее уходил мужчина, первый мужчина в ее жизни, она расставалась с ним, как с первой любовью. Он уходил, а она приходила ко мне.

Насовсем.

И принадлежала отныне только мне. И я становился тем, кто являлся во все века для женщины и защитником, и добытчиком, и рыцарем, и поэтом.

– Я люблю тебя, Наташа, – сказал я.

И она перестала плакать.

И опять улыбнулась.

Родная моя...

Судьба.

Глава двадцать пятая

–===Свое время===-

Глава двадцать пятая

Надо было жениться.

И как можно скорее.

Теперь наша судьба зависела не от нас – от других людей.

Другие люди? А кто они? А кто свои люди? Свои – те, которые по могут, а остальные – другие. Другие – это чужие, даже если они родственники, родные по крови. Так жизнь делит на своих и чужих.

Ян был свой. Настоящий свой. Он, как это часто бывало и прежде, надоумил меня:

– Без официальной общественности тут не обойтись, – решительно сказал он. – Положим, явишься ты в загс, начнешь просить, распишите меня сегодня, иначе я квартиру не получу – кто тебе поверит? А вдруг у тебя фиктивный брак? Брачок-с. Получишь ордер – и на развод. Нет, тут Горобец нужен. И Лика. Правда, Горобца уломать будет трудно, уходит ужом он от всяких просьб – не любит за других хлопотать без собственной выгоды. Его я беру на себя, у него должок один есть, выручил я его в трудную минуту, придется напомнить. А вот Лику попроси ты сам.

Загс.

Странное заведение. Свадьба, развод, рождение и смерть под одной крышей. И очень нужное и важное заведение. Без свидетельства ты неизвестнорожденный, ты жене не муж, без свидетельства даже не похоронят. А по сути своей – просто вписывают все эти важнейшие вехи в жизни человека в обыкновенную регистрационную книгу. Это и есть книга наших судеб. Никакой мистики. И, может быть, пишется эта книга одной и той же рукой. Рукой судьбы-регистраторши.

Мы с Наташей ждали у дверей загса. Я аж приплясывал от нетерпения и внутренне даже возликовал, когда увидел, что по улице приближаются к нам Лика и Виктор. Горобец, улыбаясь, что-то говорил, щурился, как кот на солнце, а солнце, действительно, сияло вовсю, и деликатно поддерживал под руку Лику, которая кивала ему и тоже мило улыбалась.

– Наташа, познакомься, пожалуйста... Малика Фазыловна... Виктор Федорович...

Лика со сдержанным, но добродушным женским любопытством рассмотрела Наташу, Горобец забегал то с одной стороны, то с другой, почему-то коротко посмеиваясь, все улыбались, и, очевидно, со стороны представлялось, будто мы, будучи добрыми приятелями, наконец-то нечаянно свиделись после долгой разлуки.

Вошли вовнутрь.

В коридоре отыскали нужную дверь. Эту комнату от рядового служебного помещения отличал подоконник, заставленный какими-то экзотическими кактусами. Сидящая за столом женщина с усталым нервным лицом пригласила нас присесть. Лика и Виктор остались у дверей.

– Желаете вступить в брак? – спросила женщина сухо и взглянула на Наташу.

Бесцветная какая-то, подумал я. Как кактус. Такая не поможет. Вот она наша судьба-регистраторша.

– Здесь бланки, заполните их аккуратно. Паспорта при вас?.. Да, вон за тем столиком, там будет удобнее...

Мы перешли с Наташей за свободный столик, а Лика и Виктор заняли наши места.

Горобец, льстиво улыбаясь, трогал то ручку, то чернильницу, то пресс-папье, то поправлял стопки бланков, бумажек на столе регистраторши, что-то замолол сдавленным шепотком, наклоняясь, как бы кланяясь или словно рассказывая нечто скабрезное.

Лицо у регистраторши совсем окаменело, потом вытянулось, глаза удивленно раскрылись, она покраснела и даже как-то похорошела от этого.

Тут вступила Лика. Она долго, терпеливо и доверительно тихо втолковывала что-то регистраторше. Горобец и тот притих, перестал за все хвататься, убрал руки и только, как зачарованный китайский болванчик, кивал головой в такт Ликиным словам.

Регистраторша окинула меня невидящим, полным изумленного ужаса взглядом.

Глухо, подумал я.

И вдруг все трое поднялись со своих мест и куда-то направились. Неожиданно по-восточному величавая Лика, проходя мимо, подмигнула мне.

Вернулись они не сразу.

Горобец светился, как начищенный самовар.

Неужели удалось?

– Заполнили? – спросила регистраторша. – Так... Сейчас проверим... Значит, вы оба ранее состояли в браке?.. Свидетельства о расторжении брака имеются?

– Есть... у меня, – сказал я. – А Наташе обещали через неделю.

– Вот через неделю и принесете, – думая о чем-то своем, сказала регистраторша. – Мне... Пока оформим документы, пока то да се... в общем, раньше десятого апреля никак не получается.

Она сверила свои расчеты с календарем.

– Да. Десятого. В десять приходите. Свидетели по вашему усмотрению, можете пригласить, а можете не приглашать.

– Вот и хорошо, – потер руки Горобец. – Мы как раз документы в райисполком везем двадцать первого, в понедельник.

– Ой, огромное вам спасибо, – вздохнула Наташа.

– Дочка у меня... тоже в санатории, – задумчиво сказала регистраторша.

И улыбнулась. Какое, оказывается, у нее молодое, красивое лицо. У нашей судьбы.

– Подождите, – осенило ее. Дайте-ка я в горзагс позвоню, вдруг у них побыстрее выйдет?

Вернулась мрачная, злая, расстроенная.

– Ничего не получается. Хотела, как лучше, а вышло по-другому. И даже запретили мне регистрировать вас десятого. Тринадцатого, не раньше. А это воскресенье... Все равно приходите. В десять. Я загс сама открою. Ничего...

Я не знал, как благодарить эту женщину. Вот он – свой человек для нас с Наташей.

Ее поступок похоже вдохновил даже Горобца.

– Ты не бойся, Валера. Мы, со своей стороны, тоже... – начал он, но так и осталось неизвестным, кто это мы и с какой стороны эти мы собираются что-то сделать для нас с Наташей.

И почему все-таки такое усталое лицо у регистраторши? Устала делать добро? Но делает же! Как и молодой судья, любитель хоккея, как и Малика, как и Горобец, в конце концов.

Значит, не все потеряно.

Значит, есть надежда. А надеждой жив человек.

Мы вышли вчетвером из загса.

Солнце в открытом небе смеялось теплой ватрушкой, сияло зеркально в стеклах зданий и, отражаясь от весенних луж, озаряло снизу лица прохожих розовым светом...

Счастье, вот оно счастье, вот его мгновение, которое так сильно, может быть, и не повторится больше никогда. Я был счастлив. Смеялась Наташа, улыбалась Лика, похохатывал Горобец.

Счастье?.. Какими стихами рассказать о счастье, какими словами передать это сильное, до дрожи, ощущение постоянного предчувствия, что оно сбылось, что оно есть и будет и невозможно без тебя...

Все к тебе.

Идет. Летит. Стремится.

Листьями к солнцу,

к парусу ветром,

дождем к земле.

Все к тебе.

Все к тебе.

Идет. Летит. Стремится.

Руками детскими к маме,

улыбкой к радости в доме,