Текст книги "Свое время"

Автор книги: Виталий Владимиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– За "Спартак",

– Я почему-то так и подумал. Не будь "Черноморца", был бы "Спартак" моим фаворитом, Как-то раз наш Микола на тренировке спину повредил. Не было ни шиша – и вот травмолотогический радикулит по все форме. Ни сесть, ни встать, Микола – мужчина видный, не так ли, моя ласточка?

– Бугай. – определила Вероника.

– Помучился он полгода, надо инвалидность оформлять или операцию делать. Хотя после операции все едино инвалидом останется, поднимать не больше килограмма, а кому нужен бугай, как ты счастливо изволила выразиться, который кило не удерживает? Но куда деваться, Микола дал согласие резаться. Повезли его на каталке под нож, а как стали на стол перекладывать, одна медсестричка, бай бог ей здоровья, склянку какую-то грохнула вдребезги, весь пол в стекле, и санитары от неожиданности Миколу из рук выронили. Стал Микола пикировать и до того стекла битого перепугался, что совершил уму непостижимый кульбит всем телом. До того, как говорят чехи, рукой-ногой шевельнуть не мог, а тут – такое антраша. Он, конечно, приложился, земля, как определил Ньютон после того как получил яблоком по кумполу, имеет-таки свое постоянное притяжение, но зато вскочил с пола, как новенький – позвонок его сдвинутый встал на свое законное место. И не надо никакого скальпеля. Чудо. Хирург, не отходя от кассы, повытаскивал у него из спины пару осколков, помазал йодом, и Микола двинулся своим ходом в палату за шмотками, выписываться. С футболом, сами понимаете, пришлось завязать, на складе бутсы выдает под расписку, но в научных кругах Микола теперь – большая знаменитость, его показывают студентам, чтобы знали, на что природа-матушка способна...

Глава тридцать пятая

–===Свое время===-

Глава тридцать пятая

...Настал, наконец, тот день, когда Наташа, держась за стенку, впервые пошла по коридору больницы своим ходом.

– Смотри, Валера, нет, ты посмотри, – осторожно передвигая ноги, радостно и удивленно говорила она мне. – Я же иду, понимаешь, иду... Сама...

Я шел рядом с ней, согнув в локтях руки – так легче было бы подхватить Наташу, если, не дай бог, оступится. И все-таки есть справедливость, вот поправится Наташка, вот получим мы квартиру и заживем счастливо, и будет у нас свой дом, своя дверь. Большое дело, великий смысл, оказывается, в дверях. У одних дверей, черных, обитых под черную кожу, как двери директорского кабинета, стоишь и томительно ждешь, и дверь изучает тебя стеклянным холодным глазом. А другие двери прижаты навытяжку вдоль стенки передней, и через порог, сквозь проем льется музыка, манит свет и к тебе протянуты руки. И да будет так у нас.

Хранители тайн,

любители тайн

двери!

Языками замков,

косяками оков

от беды оградите

и откройтесь друзьям,

и желанным гостям,

и хорошим вестям...

Я даже знаю, где и каким будет наш дом, наша квартира. Общей полезной площадью двадцать квадратных метров. С огромной кухней в одиннадцать квадратных метров, неподалеку от метро, семь минут ходу, в районах улиц, носящих имена Щепкина, Дурова, Гиляровского, бывших Мещанских, с видом на Тополев переулок, где по утрам поет муэдзин на своем минарете и во дворе автобазы стоит неухоженная, замызганная, но прекрасная, как Золушка в ветхом платье, церковь митрополита Московского постройки самого Казакова.

Наша дверь – это вход.

В наш дом, в наш мир, в наше царство. За ее спиной я останусь вдвоем с любимой и окружат меня в моем воображении те, кого я встретил в своей жизни, вспомнится то, что прочувствовал, осознал и понял, и родится звук, явится строка, сложатся стихи, напишутся киносценарии... За ее надежной спиной завершу я задуманное... То, что торопливо записано в минуту озарения и томится в желтеющих тетрадках...

... Телефон-автомат... На улице... Сценарий или рассказ – неважно можно так и назвать "Телефон-автомат"... Девочка – подросток, почти девушка, на грани превращения кокона в бабочку: маленькая сумочка через плечо на длинной ремешке, неумелая, робкая косметика, независимый, полупрезрительный взгляд, но это от близорукости. Как у Марины Цветаевой. Она деловито подходит к телефону-автомату, озабоченно вздыхает, вставляет монетку в прорезь, снимает трубку и набирает цифру, но только одну и начинает говорить... Мы слышим ее монолог в диалоге с кем-то и начинаем понимать, что этот кто-то очень ее любит, очень по ней страдает, очень скучает в разлуке с ней, а она, позвонив, дарит ему свое общение и надежду. Они беседуют о книгах и выставках, о фильмах и спектаклях, среди их знакомых знаменитые артисты, известные писатели и дикторы телевидения... Не только мы слышим этот разговор с паузами, во время которых успеваешь домысливать слова ее собеседника, все это слышит и молодой человек, который ждет своей очереди позвонить. Он – невольный свидетель ее слов, он с интересом начинает поглядывать на нее, заходит сбоку телефонной будки, чтобы рассмотреть ее получше, но их разделяет стекло, а она, заметив незнакомца, вдруг начинает горячо обвинять своего собеседника в черствости, бездушии, во всех смертных грехах и со слезами на глазах бросает трубку, промахивается мимо рычага – качается трубка – выбегает на улицу и исчезает за углом. Удивленный таким разворотом, молодой человек входит в телефонную будку, берет неостывшую трубку, прижимает ее к уху и обнаруживает, что в трубке глухо, как на дне омута, что монетка, вставленная в прорезь, не провалилась, значит... Значит, она говорила с воображаемым собеседником, с выдуманным человеком... С тем, в ком она так сильно нуждается, с кем разделила бы свое одиночество... С телефоном на улице... С автоматом...

Или...

Погожий осенний день. Даже жарко, несмотря на холодок налетающего ветерка. Томительно скучно в медленно движущейся очереди за яблоками. Деревянные ящики с импортными наклейками стопой выстроенные прямо на тротуаре, пластмассовый стол с весами, продавщица в свежезамаранном халате, разношерстная очередь и груда пустых ящиков с другой стороны стола. В очередь встали Он и Она... Судьба?.. Случай?.. Неизвестно, но видно, им на роду написано было встретиться в этот погожий осенний денек, и Он, не зная об этом, просто отмечает про себя красоту плавного изгиба ее шеи, а Она, тоже не зная об этом, оборачивается и встречает его внимательный взгляд. Мало-помалу движется очередь, лениво бранится продавщица со сварливой старухой в белой панамке. Он и Она успевают сказать что-то незначительное друг другу, например, "...яблоки, как на полотнах Сарьяна, не правда ли?" И это оказалось значительным, полным другого смысла, потому что они заволновались, сами не понимая от чего, а ведь то был обмирающий холодок предчувствия – скорее всего голопопый, лукавый мальчишка пролетел над очередью за яблоками, сверкнул золотым крылом... и коснулась любовь их сердец, когда взглядами встретились двое. Он помог Ей пересыпать яблоки в сетку, а его бумажный пакет, как нарочно, порвался, и яблоки раскатились по асфальту. Она бросилась помогать и протянула Ему яблоко.

Остановись мгновенье – ты прекрасно!

Грянул хор и запел орган – так Ева когда-то протянула Адаму яблоко, и начался род человеческий, да дело даже не в библейской легенде – сколько бы ни жило человечество, вечно будет случаться такое – встретятся Двое и познают Любовь, Добро и Зло...

Или...

В звуке – тяжелое, с присвистом, дыхание, топот сапог, кинокамера "бежит": в кадре вздрагивает на ходу стриженый наголо затылок, вздулись мускулы шеи, взмокла от пота солдатская гимнастерка. Вбегает во двор телега с одной, задранной в небо, оглоблей, осколок разбитого кувшина, покачивающийся на колу в заборе, истошно заоравшая курица всполошно вылетела из-под ног, ступени, ступени, ступени крыльца, с высоты которого открылась панорама села в дыму и пыли, где по улицам, неуклюже переваливаясь, ползут, натужно воя, коробки танков с черно-белыми крестами... Темные сени... Светлая горница: лавки, стол, образа в углу, расширившиеся от ужаса глаза молодой женщины, которая машет, подталкивает, зовет руками, торопливо сдвигая в сторону половик и поднимая за железное кольцо крышку, открывающую лаз в подпол. Захлопнулась крышка, скрыл ее сдвинутый сундучок и в темноте подвала сдерживают, успокаивают дыхание двое... Два солдата,,, Один наган на двоих... Один патрон в стволе... На двоих... Один из двоих – Поэт. В подполе темнота, затаенное дыхание, а наверху окрик чужой речи, грохот сапог, поет губная гармошка – встали на постой. В сырой кромешной тьме, как в могиле. И запах земли. Той, за которую наверху – бой. Прислонившись затылком к холодной стенке погреба шепчет Поэт строчки... о тех, кто были молоды, русоволосы и ушли недолюбив, недокурив последней папиросы... о тех, кто шел на смерть и пел, а перед этим плакал, кого вела через траншеи окоченевшая вражда, штыком дырявящая шеи... Поэтов военного времени. Страшен бездушный лик войны: сгоревший дом, поникшая от горя вдова, огромноглазый от голода ребенок... И встает солдат, и встает Поэт, для которого подвал, как могила, и стоит Поэт на изуродованной земле – сапоги, гимнастерка, бинты – солнце нимбом вкруг стриженой головы, и поднял Поэт пулемет, нажимает на спуск, поливает свинцом, только вместо фонтанчиков жалящих пуль распускаются белые стрелки желтоглазых ромашек, только от взрыва гранаты раскинулась клумба, только после воя снаряда – вознес в небо ветвистую крону могучий дуб. И идет Поэт по Земле, белозубо смеется солнцу и сеет, сеет, сеет своим оружием мир... Поднялся Поэт поступенькам вверх из погреба и не услышал выстрела в спину...

Тот, последний патрон, был один на двоих, а достался Поэту, потому что второй решил, что Поэт сдается... Не сдаются Поэты, но война для Поэта, для поэзии – смерть... И мрамор лейтенантов, фанерный монумент венчанье тех талантов, награда тех легенд...

...Телефон-автомат – одинокость среди людей, среди множества себе подобных.

...Очередь за яблоками – все женщины явились на этот свет невинными Евами, все мужчины Адамами, пусть же будет им всем дано вкусить от терпкого яблока Любви.

...Поэт и Война – бессмысленность убийства, человек уничтожает самого себя, погублены Адамы, овдовели Евы, не успевшие даже встретиться друг с другом.

Глава тридцать шестая

–===Свое время===-

Глава тридцать шестая

На заседание собрались в директорском кабинете. Здесь я бывал нечасто.

В небольшой приемной восседала с капризно надутыми губками Анюта секретарша, Анка-пулеметчица, как зовут ее за глаза, потому что она, действительно, может отпечатать любую бумагу с высокой скорострельностью. Если пожелает, конечно.

Сквозь двойные, обитые черным дерматином двери попадаешь в продолговатую комнату, бывшую когда-то, скорее всего спальней, а может также кабинетом старорежимного хозяина. Большой письменный стол расположен на фоне окна, свет слепит глаза, сидящий за столом высится размытым силуэтом.

Нет, это не директор. Сегодня на его месте председатель местного комитета профсоюзов Витя Горобец. Директор сел в стороне, в кресле. Боком, словно отвернулся, нога на ногу.

Королев Степан Тимофеевич. Седая грива, под кустистыми, мощными бровями спрятались маленькие глаза. Между собой мы его зовем "Разбойник". Злые языки добавляют "половой". Что касается злых языков, то у слабого пола этой привилегии никак не отнимешь, но и наша молодежно-похоронная команда – Синецкий, Фалин, Шулепов, я – в карман за словом не полезут.

К письменному столу примкнут, словно припаян, Т-образно длинный стол. За ним и расположились двумя рядами члены месткома.

Вдоль одной стены, напротив двери, книжные полки. За большими раздвижными стеклами полное собрание сочинений Ленина.

На противоположной от письменного стола стене портрет Брежнева. Под ним календарь. Яркий, разноцветный. Явно не отечественной печати.

На четвертой стене картина. Скорее даже не картина – этюд. Лужок. Два желтых стога. Картинку принято рассматривать. Восхищенно-одобрительно. Зачарованно-почтительно. Любуясь. Потому что этюд этот – кисти директора. Ничего плохого в том, что он пишет маслом нет, мне даже нравится этот лужок и два желтых стога. С настроением. Но вешать в своем служебном кабинете?

Сомнительно. Или дома к его занятиям живописью относятся равнодушно?

По правую руку от Горобца – наш партийный секретарь Гладилин Семен Васильевич.

Горобец, несмотря на официальность обстановки, все равно сияет, но как бы изнутри – готов рассыпаться улыбками, но сдерживается. Я на заседание месткома попал случайно – вместо заболевшего комсомольского вожака. Интересно, что там у Горобца – премия?.. повышение окладов?.. распределение путевок?..

– Присаживайтесь, товарищи, не будем время тянуть, давайте пооперативнее, – пригласил широким жестом Горобец еще двоих зашедших. – Так... Кворум имеется, можно начинать. Вы позволите, Степан Тимофеевич?

Горобец развернулся в кресле всем телом и склонился в сторону директора.

Тот удивленно вскинул мохнатые брови:

– Ты, Виктор Федорович, председатель, тебе и командовать. Я же здесь, как и остальные товарищи, рядовой член профсоюза.

– Понятно, Степан Тимофеевич, – согласно кивнул головой Горобец и развернулся к нам. – Товарищи, на повестке дня один вопрос. Исполнительный комитет депутатов трудящихся Дзержинского района обратился к нам с просьбой пересмотреть решение о предоставлении пяти однокомнатных квартир сотрудникам нашего издательства в доме, что вводится в эксплуатацию в районе проспекта Мира. Дело в том, что Моссовет забирает себе одну из таких квартир, но временно, в долг что ли. Это означает, что сейчас мы получили возможность заселить четыре квартиры, а пятая будет предоставлена в следующем квартале, максимум через полгода. Наша с вами задача – решить, кому придется подождать. Возражений по повестке дня нет?

– Нет, – сказал кто-то за всех.

– Вот и хорошо. Голосовать, я думаю, не будем. Повестка дня утверждается. Товарищ Зверева, вам слово. Товарищ Зверева, председатель жилкомиссии, доложит вам состояние дел.

Инна раскрыла пухлую папку, лежащую перед ней, аккуратно переложила несколько скоросшивателей. В каждом из них разные документы, заявления, справки, ходатайства... Судьбы. Где-то там и мои дела.

– В жилкомиссию поступило шесть заявлений на однокомнатную квартиру, – ровным, бесстрастным голосом доложила Зверева.

– Одно из них не рассматривалось, податель уволился в связи с переходом на другую работу. Остальные пять следующие. В порядке поступления заявления подали: Королев Степан Тимофеевич, Горский Давид Борисович, Голикова Вера Ивановна, Истомин Валерий Сергеевич, Панина Анна Павловна.

"Их было пятеро", – вспомнил я название французского фильма. Кто из них неудачник? Неужели я? Неужели мы с Наташкой?

– Как, товарищи, будем решать? – спросил Горобец в пространство.

Наступила пауза. А, действительно, как решать? Кого из товарищей оставить? Кого выкинуть? И почему именно того, а не другого? Конечно, раз Моссовет обещал, то все равно дадут, но только когда и где? И кто будет потом ходить, хлопотать, напоминать за тебя одного? Не позавидуешь неудачнику.

– Есть предложение рассмотреть каждое заявление отдельно, – поднял руку Семен Васильевич Гладилин. – При этом обязательно учесть, как характеризуется товарищ по работе, какие общественные нагрузки несет, как у него обстоят дела по линии отдела кадров, пользуется ли он уважением в коллективе, и так далее.

– Так и сделаем, – улыбнулся Горобец. – Итак, по списку у нас первый Степан Тимофеевич. К сожалению, придется попросить вас выйти, мы обсуждать вас в вашем присутствии не можем.

Директор поднялся с кресла, прошел в полном молчании по своему кабинету, на ходу кивнул Гладилину:

– Я у главного редактора.

– Кто желает высказаться? – спросил Горобец, когда директор скрылся за дверями.

Опять наступила пауза. Попробуй, скажи что-то не так доложат. В лучшем виде. В более лучшем, чем говорил.

– А как у него с жилищными условиями? – тихо спросил кто-то.

– Двухкомнатная квартира, – ответила Зверева. – Прописаны он, жена, дочь, зять. Однокомнатную Степан Тимофеевич просит для себя. Дочь и зять остаются в двухкомнатной. Они ждут пополнения семейства. Справка о беременности дочери имеется.

Опять наступила пауза.

Дать бы им две однокомнатных, подумал я, а двухкомнатную – Моссовету. Хотя нет, не получится. Для такого варианта потребуется еще одна однокомнатная, а взять ее негде.

– Разрешите опять мне, – кашлянул Гладилин. – Мне кажется, нецелесообразно характеризовать Степана Тимофеевича как работника – это определяют вышестоящие органы. Хотелось бы отметить следующее. Фактически, мы сейчас единственное из отраслевых издательств Москвы, которое участвует своей долей в строительстве и улучшает жилищные условия своим сотрудникам. Благодаря кому? В первую очередь, благодаря Степану Тимофеевичу. Он принял на себя эту ответственность, пробивал эту возможность. Так что же, мы ему откажем в его просьбе? Думается, что это было бы неверно...

Я посмотрел на картину кисти Королева. Лужок. Два желтых стога. Будет живописать теперь в своей отдельной однокомнатной квартире.

– Предложение одно. Ставлю на голосование. Кто за то, чтобы оставить Степана Тимофеевича в списке, прошу поднять руки, – Горобец уже тянул свою ладошку вверх. – Так... Кто против?.. Нет... Воздержался?.. Нет. Принять единогласно. Попрошу позвать Степана Тимофеевича.

– Следующий у нас Горский Давид Борисович. – Горобец дождался, когда сядет вернувшийся директор. – Что у него? Как с жильем?

– У Горского тоже дети, – развернула очередной скоросшиватель Зверева. – Двое. Да еще отец. Занимают две комнаты в трехкомнатной квартире. В третьей одинокий сосед. Горский просит выделить однокомнатную квартиру отцу, чтобы потом произвести обмен с соседом и занять трехкомнатную квартиру полностью.

– Что же в результате получается? – спросил Фурман, отвечающий в месткоме за производственную работу. – Улучшаем жилищные условия не Горскому, ему достаточно и комнаты, а его соседу? Нелогично.

Фурман против Горского. Это понятно. Фурман работает в издательстве тысячу лет, может быть, один из самых старых кадров, производственный сектор в месткоме на себе тащит, ему на пенсию скоро, а перед этим подработать бы, но назначили на освободившуюся год назад должность начальника отдела не его, а неизвестно откуда взявшегося Горского.

– Горский – достойный человек, – осторожно начал было Горобец.

– А кто с этим спорит? – перебил его сразу раскрасневшийся Фурман.

– И правильно, – веско сказал директор. – Спорить не надо. Я прошу членов местного комитета учесть только одно, но очень важное обстоятельство. У Горского очень хорошие связи в райисполкоме. В основном благодаря ему нам разрешили иметь долевое участие в строительстве нового дома. Иначе нам не видать бы этих квартир, как своих ушей.

Ох, уж эти связи!.. А без них ты кто?.. Нуль без палочки... Тем более с туберкулезной палочкой.

– Есть предложение оставить Горского в списке, – радостно улыбнулся Горобец. – Ставлю на голосование... За – семь... Против?.. Один... Фурман... Воздержались?.. Трое... Предложение утверждается большинством голосов. Так и запишем. Кто на очереди?

– Голикова Вера Ивановна. Уборщица. Мать-одиночка. Дочь – на учете в психо-неврологическом диспансере. Родитель, судя по всему, был алкоголик.

Зверева умолкла. Молчали и все остальные. А что тут скажешь?

– По закону им положено выделить даже двухкомнатную, – пояснил Горобец, – но мать и дочь – существа однополые. Можно обойтись и однокомнатной. Возражений против того, чтобы оста вить Голикову в списке, нет?.. Оставляем.

– Истомин Валерий Сергеевич, – Зверева посмотрела на меня.

Я, не дожидаясь особого приглашения, вышел из кабинета.

В приемной, за своим столом наводила марафет секретарша директора. Увидев меня, отложила в сторону зеркальце и пластмассовый цилиндрик с губной помадой, спросила с жадным интересом:

– Ну, как?

Я пожал плечами, нормально, мол, сел в угол на стул для посетителей.

Зазвонил телефон. Анюта неохотно подняла трубку и ледяным тоном стала отвечать какому-то беспокойному автору, который сдал свою рукопись в издательство полгода назад и вот – ни ответа, ни привета.

До тебя ли, до авторов, до работы ли сейчас, рассеянно подумал я и начал лихорадочно соображать. Троих из пятерых уже оставили в списке. Выбирать придется кого-то из двоих... Я или... Второй была Анюта, Нюрис, Анна Павловна Панина, секретарша директора. И его любовница. Сидит, закрыла трубку телефона ладошкой и, выразительно округлив губы, глазами показывает мне на трубку – ну, не зануды все эти авторы, авторь°, как мы их называем между собой, и чего пристал?.. Конечно же, директор отстоит свою Анюту, она у него Анной на шее виснет... Вот и выходит, что отодвинут меня... Нас с Наташкой... Если сейчас идет голосование, то кто поднимет руки за меня?.. Горобец?.. Возможно ли такое, чтобы Горобец пошел против директора?.. Да никогда в жизни!.. А мне он, наверное, забыть не может, как мы с Аликом Синецким разыграли его. Идея, конечно, была Алика, но реализовал ее я. Это я позвонил Горобцу из соседней редакции и сказал, что беспокоят его с Центрального телевидения, скоро в эфир пойдет передача, в которой будет рассказано о книгах, выпускаемых нашим издательством, что книги эти должен представить специалист, старший научный редактор Горобец Виктор Федорович, которого рекомендовал нам, Центральному телевидению, директор издательства товарищ Королев. Для того, чтобы операторам телевидения было легче установить свет, не найдется ли у уважаемого Виктора Федоровича нескольких фотографий?.. Найдется?.. Вот и хорошо, вот и прекрасно. Нам нужен фас Виктора Федоровича, профиль Виктора Федоровича и... вид сзади. Да, такова специфика телевидения. Ракурс камеры может быть различным. Да, вид сзади обязательно. Если у вас нет таких фото, это не беда, зайдите в любое фотоателье, объясните, вам сделают, они прекрасно все знают, обычный формат, шесть на девять, скажете для телевидения, это недорого, копейки, вас не затруднит?.. Горобец поверил, потому что, действительно, по Центральному телевидению как-то поминали о нашей продукции и шел разговор, чтобы сделать такую рекламу постоянной. Горобец поверил, потому что сам Королев рекомендовал его Центральному телевидению как специалиста. Горобец поверил... и отправился в фотоателье. Когда он вернулся, мы все ему рассказали и долго уговаривали его поведать нам, как он объяснялся в фотоателье, как фотографировался, сидя спиной к фотоаппарату, но Горобец молчал, кисло посмеивался и поглаживал свою обширную круглую лысину на затылке, которую он пытался прикрыть остатками окружающих ее волос. История широко разнеслась по издательству, в основном усилиями Левки Фалина, и долго еще в спину Горобцу раздавался с трудом сдерживаемый смешок. Этот смешок он мне никогда не забудет... Гладилин?.. Я с досадой припомнил, что в спорах Синецкого с Гладилиным я всегда был против Гладилина, особенно недавно, когда ни с того, ни с сего развернулась жаркая дискуссия о культе личности Сталина, мы победили, как нам казалось, Гладилина, но нет, в итоге, вот сейчас, я проиграл. Вот получил бы ордер, тогда и спорил бы про разные личности. Свободно. Без оглядки... Инка Зверева?.. Зря с ней не... О, господи, до чего же я докатился?! Неужели готов дружить с Горобцом, лизать зад Гладилину, переспать со Зверевой?..

Анюта словно прочитала мои мысли. Усмехнулась криво:

– Как сладкого хочется, – зажмурилась она.

И потянулась. Руки за голову. Смачно, с хрустом косточек.

Грудь высоко поднялась. Конечно, отстоит ее директор.

На столе звякнул внутренний телефон. Анюта сняла трубку.

– Слушаю, Степан Тимофеевич, – послушно-ласково пропела она. – Хорошо...

– Тебя... Зовут, – кивнула она головой на дверь кабинета.

– Ни пуха...

– К черту.

Я вошел в кабинет. Никто не смотрел на меня. Сел на свое место.

– И последнее заявление от Паниной Анны Павловны, – ровным голосом зачитала Зверева. – Незамужняя. От родителей ушла, снимает комнату.

На какие шиши, подумал я, на директорские?

– А что у родителей? – спросил кто-то.

– Комната в коммунальной квартире, – ответила Зверева. – Еще две семьи. Жалко девку. Пропадает. Предлагаю оставить ее в списке.

– Кого же тогда исключим? – озабоченно спросил Горобец и покосился на Гладилина. – Всем надо, все нуждаются, но решать-то вопрос все равно придется. И не кому-нибудь. Нам.

Опять нависло молчание. Заседание шло уже больше часа. В кабинете стало душно, жарко. Или мне так только казалось?

– Валерий, а как самочувствие твоей супруги? – спросил меня Гладилин.

Вот оно, растерянно подумал я.

Но ответил:

– Она сейчас в санатории, в Крыму. Поправляется.

– Живет она с матерью? – участливо осведомился Гладилин.

– Да, у них двухкомнатная квартира, – ответила за меня Зверева. Мать, брат и она.

– Когда она возвращается из санатория? – опять спросил меня Гладилин. – Это известно?

– Смотря как пойдет процесс выздоровления, – пожал плечами я. – Месяца через полтора, два...

– А если мы попросим вас подождать немного? – склонился в мою сторону Горобец. – Ведь пока ее все равно нет, она в санатории, дышит крымским горным воздухом, сейчас там весна, все в цвету, а когда вернется, то мы наверняка сумеем положительно решить вопрос с вашей квартирой в Моссовете. Не так ли, Степан Тимофеевич?

Королев многозначительно кивнул седой гривой:

– Двух месяцев за глаза хватит. Это мне твердо обещали.

Сам председатель райисполкома.

– Есть еще один момент, Валерий Сергеевич, – мягко сказал Горобец. Мы, то есть администрация, общественность, помогали тебе оформить твой брак, добились, чтобы пошли нам навстречу, сделали для вас исключение так помогите и вы нам, пожалуйста. Всем миром просим.

– У него же жена после тяжелой операции, – сказал хмуро Фурман.

Хороший мужик этот Фурман – я, наконец, смог оторвать глаза от своих сжатых в кулаки рук.

– Мы все понимаем, – возразил Горобец. – Но за это время ситуация изменилась. Если до операции у нее была открытая форма туберкулеза, что являлось бесспорным основанием для срочного предоставления им отдельной жилой площади, то теперь, после операции, открытой формы у нее нет. Ты же сам мне об этом говорил, Валерий Сергеевич, не так ли?

– Мы оба состоим на учете, – охрипшим голосом сказал я.

– Тем более нам будет легче поторопить Моссовет, – рассудил по своему Горобец.

– Давайте решать, – предложила Зверева. – Виктор Федорович, ставь на голосование.

– Хорошо, – согласился Горобец. – Кто за то, чтобы предоставить жилую площадь Истомину Валерию Сергеевичу не в эту очередь, а позже, прошу поднять руки... Так... Шесть... Кто против?.. Трое... Воздержались?.. Тоже трое. Предложение проходит большинством голосов. Повестка дня исчерпана. Есть какие-нибудь объявления?

– У меня предложение, Степан Тимофеевич, – подняла руку Зверева. Давайте все-таки попытаемся вместе отстоять всех пятерых. Напишем ходатайство в Моссовет. Может учтут?

– Это можно, – согласился директор.

– Сегодня же и сделаем, – сказал Горобец. – Все свободны, товарищи.

Мы вышли через приемную в коридор. Все с деловым, озабоченным видом разошлись, и вокруг меня образовалась пустота. Я остановился и долго читал пожелтевшую инструкцию по противопожарной безопасности.

Глава тридцать седьмая

–===Свое время===-

Глава тридцать седьмая

Я не заметил, как доехал до платформы Яуза. Шел знакомой, хоженой не один десяток раз аллеей к институту, в клинике которого еще совсем недавно, недели три назад, лежала Наташа. Нет, не лежала, ходила, уже не оглядываясь, рядом ли стенка.

Деревья совсем сменили свой весенний вид на летний: густо зеленела листва, посвистывали, перекликаясь, прилетевшие с теплого Юга, может из Крыма, из Наташкиных краев, птицы, корни деревьев – вот она сила жизни! – вспучили корку асфальта и сквозь трещины лезла трава, тянулись пики нераспустившихся одуванчиков, кустился конский щавель.

По памяти отыскал среди четырех одинаковых жилых корпусов нужный мне и опять, как когда-то, мне открыл дверь розовощекий аспирант Воробьев с синими глазами.

В прошлый раз я запнулся прежде чем представится, на этот раз с тайной гордостью сказал:

– Вы меня не помните?.. Истомин. Моя жена Истомина Наталья, извините, она тогда была Кузнецовой, лечилась у вас.

– Успели-таки? – улыбнулся Воробьев. – Поздравляю. Проходите, пожалуйста.

Мы сели на стулья. Опять, как тогда.

–Наташа перед отъездом в Крым сказала, чтобы я обязательно зашел к вам, – объяснил свое появление, сам не зная с чего начать, потому что Воробьев, когда я созванивался с ним. Назначил мне встречу не в клинике, а у себя в общежитии. – Извините, сразу не смог.

– Она в санатории? Как ее самочувствие?

– Пишет, что хорошо.

– Все верно. Так и должно быть. Сейчас она быстро поправляется, ей же удалили очаг интоксикации, очаг, который травил ее организм. Сложность в другом.

– В чем? – не выдержал даже короткой паузы я – Гистология показала... Вы не знаете. Что такое гистология? Исследование удаленных тканей. Так вот, это исследование показало. Что у вашей жены особый вид туберкулезных палочек. Редко встречающийся, но, к сожалению. Встречающийся. Опасный вид.

– Чем?

– Противоядие пока не найдено.

Воробьев не отводил своих синих глаз, он ждал пока до меня дойдет смысл, пока я полностью осознаю и смогу оценить сказанное им.

– Получается, что Наташа... обречена. – Совсем необязательно. Сейчас она, будем надеяться, чистая. Вся зараза была сосредоточена в одном месте. Если ее удалили полностью, то опасений практически нет, если же хоть что-то осталось, тогда... тогда еще одна операция.

– Как это узнать?

– Что именно?

– Чистая она или нет?

– Время покажет, – пожал плечами Воробьев.

Подумал и добавил:

– Обязательно покажет.

– Что можно сделать, чтобы избежать рецидива?

– Есть одно средство, – медленно ответил Воробьев. – Я читал о нем в одном иностранном журнале. Пишут. Что уникальное, универсальное и тому подобное. Курс лечения – тридцать инъекций. У нас закупили опытную партию. Попробуйте достать. Правда, дорого...

– Сколько?

– Ну... как ?Москвич?. Последней модели.

"Наташенька, родная моя, сел сегодня за очередное письмо тебе, и никак оно у меня не начиналось, не получалось. Поэтому пишу, что пришло первым в голову в Москве зарядили дожди, и откуда такая прорва воды, льет и льет, беспросветно, и сейчас по стеклу окна, в которое я смотрю, ползут, набухая, капли, словно слезы – даже погода плачет, потому что нет тебя рядом. И на самом деле жизнь без тебя тоскливая – и ем без аппетита, и живу без радости. А на что похож майский Крым? Говоришь, что живешь наверху, не у моря? А какая весна в горах? Или там уже лето? Молоко туманов, холод – не мерзнешь? Хочешь, я пришлю свой свитер, мне мама его вязала, он большой, даже больше, чем я, и теплый. Мама и отец передают тебе приветы, каждый день вспоминаем тебя, говорим о тебе, ждем твоих писем. Не ленись, пиши, устрой нам маленький праздник. С квартирой опять какая-то задержка, райисполком тянет, я даже ходил на заседание месткома как комсомольский угол четырехугольника: администрация-партбюро-местком-комсомол. Наш секретарь гриппует, вот и пришлось идти мне. Какая-то там неразбериха с очередниками, в общем, придется подождать нам еще немного, месяц или два. Потерпим? Главное, чтобы ты поправилась. Я люблю тебя, Наташа. Ужасно люблю.