Текст книги "Свое время"

Автор книги: Виталий Владимиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

– Прием тоже важен, Костя. Пример тому – твой же этюд "черное и белое". Женщина в белом, женщина в черном, телефон и черный фон. И черная нитка бус на белой женщине. И Стравинский... А в результате серебряный приз на международном смотре любительских фильмов в Югославии. Ты же сам говорил, что за этот фильм тебя и приняли на режиссерские курсы. Меня же вот не взяли.

– В этом твой туберкулез виноват. А так поступили бы вместе еще два года назад. Кстати, как здоровье?

– Спасибо. Не жалуюсь.

– А почему у тебя с курсами не вышло?

– Мимо сада с песнями. Про "Немую" сказали, что это пацифизм, про "Белые горы", что это не наша философия, про "Живописца Болотникова" абстракция, умозрительность.

– А к кому ты попал на собеседование?

– К Чулкову.

– Знаю такого... Погоди-ка, погоди-ка... Только что на Рижской киностудии один начинающий режиссер, интересный парень, между прочим, по сценарию Чулкова короткометражку поставил. Я ее видел. Героиня – контуженная во время войны девушка, знакомится со студентом консерватории, любовь, прогулки по старой Риге, она приходит на концерт и начинает слышать музыку вперемешку с грохотом бомбежки... Это же твоя "Немая"!

– Нет, не моя. У меня – море, солнце, пляжи... Так что же такое кино?

– Кино, кино, – вдруг завелся Гашетников, – причем здесь кино? Кино это ты. Неважно что: кино, книга, картина, важен художник. Есть художник-режиссер, есть художник-оператор, есть художник-артист, есть художественное кино. И не надо никакого художественного совета, если ты творец, если ты – художник. А может так и начать статью для "Советского экрана"? Не пропустят... Как "Трахому" Гашетникова... Кто не пропустит?..

Знакомый редактор Яна Паулса, вот кто, подумал я, садясь за статью. Какой худсовет вы имеете в виду, скажет.

Я перечеркнул написанное и начал снова: "Молодые кинематографисты. Какие они?.."

И опять все перечеркнул. Надо по капле выдавливать из себя раба, говорил Чехов. Чтобы стать человеком. И не бояться подмосковных хулиганов. И не бояться редактора журнала. И не бояться редактора в себе.

Глава двенадцатая

–===Свое время===-

Глава двенадцатая

Странно.

На звонки никто не ответил.

Ну, мало ли, наверное, не может отойти от сына, но когда я открыл дверь своим ключом, то понял, что Тамара дома. На мой вопрос, что случилось, ответом было равнодушное молчание. Если я появлялся в комнате, она уходила на кухню, оттуда в ванную до тех пор, пока я не взорвался:

– Ты что, язык проглотила?

– Не ори, Сережа не выносит твоего крика.

– Может объяснишь свое поведение?

– Это не я, это ты должен объясниться, – почему-то рассмеялась Тамара и брезгливо сморщилась. – Откуда эта гадость?

Тамара открыла сервант и швырнула на стол два конверта.

Письма Наташи.

Все ясно, подумал я, ощутив всю безнадежность и неизбежность предстоящих объяснений.

– Я не могу одного понять, – с удивлением в голосе заговорила Тамара. – У тебя же есть сын, потрясающий сын, люди на улицах останавливаются и любуются им, а ты... С какими мучениями он мне достался, ты, конечно, себе этого не представляешь, никто из вас еще не рожал, а ведь я помню каждый денек Сережкиной жизни. Преждевременные роды и ему нелегко дались, у него же все время животик болел, криком исходил, бедненький, и все-таки выходила я его, пока ты в своей студии пропадал.

Ки-но-лю-би-тель... Неужели не дошло до тебя, когда провалился ты со своим поступлением на режиссерские курсы, что пустое это все и что тяжело нам с Сережей здесь одним? Ты бы хоть заметил, как он любит мою красную матрешку и как начинает сердиться и плакать от зеленого зайца, которого ты ему подарил...

Неправда, подумал я, когда я прихожу домой, Сережка радуется больше всего именно мне, я же вижу, что на других он гораздо меньше внимания обращает.

– Он же пятимесячный сидеть начал, а в семь месяцев, это считай на самом-то деле в пять, у нас первый зубок прорезался – вот как быстро мы выросли. Да если бы он не кусался, я бы ни за что от груди его не отняла. А какой он умница, все понимает, ну, абсолютно все, разве не удивительно? Я ему на днях пальцем погрозила, нельзя, Сереженька. А он посмотрел на меня, немного подумал, потом погрозил пальчиком ножу , за которым тянулся, потом погрозил мне, а потом неумело так ручонку вывернул и себе погрозил тоже. Ну, не ласточка?.. Нашел тоже на кого нас променять...

Я молчал. Все не так, все несправедливо, все неправда, только разве в чем-то убедишь Тамару? И почему я должен доказывать свою невиновность? Противно. А за провал на курсах просто горько и обидно.

Мое молчание Тамара восприняла как подтверждение своим словам.

– Сказать-то нечего? Ты же никогда меня не любил, я теперь это точно знаю. Сколько же на мою долю выпало и за что мне такие мучения? Ведь ты же не только зазнобу завел в санатории, вот они, доказательства, тут уже не отопрешься, у тебя и в диспансере девка эта из Подмосковья была, не ври, была, так, кроме того, ты и на работе романы крутишь.

Я онемел от изумления. Это что-то новенькое.

– Что за чушь! Ты хоть соображаешь, что мелешь? С чего ты взяла?

– Не надо, Валерий, я все знаю, абсолютно все. Ты думаешь, почему я тебя так редко в диспансере навещала? Спасибо, добрые люди из издательства позвонили, подсказали мне, с кем ты амурничаешь все обеденные перерывы и на собраниях рядом сидишь...

– Звонили?.. Кто?.. Почему ты раньше не говорила?

– Неважно. И сейчас не скажу, сам подумай, может у тебя их там не одна.

– Ну, и с кем же это я на собраниях сижу? С кем амуры развожу?

– С Ветлугиной Светланой. Скажешь нет? Ты же ее к себе в кино сниматься звал. И в диспансер она к тебе бегала, забыл?

Вот тебе, как говорится, бабушка, и Юрьев день, правда, скорее уж Тамарин день. С самого начала разговора я ничего не ощутил, кроме мерзостной пустоты, а сейчас почувствовал себя, может быть впервые в жизни, необыкновенно глупо. В диспансере я пытался разобраться в причинах наших раздоров с Тамарой и пришел к выводу, что мы соединили наши судьбы слишком поспешно, не обдумав этого серьезного в жизни шага, что эгоизма в Тамаре куда больше, чем любви, а оказывается, за моей спиной шла какая-то неведомая мне жизнь, кто-то распоряжался моей судьбой, звонил Тамаре. Светлана Ветлугина из корректорской, действительно, интересовалась нашей киностудией, я ни для кого не делал из нее секрета, даже приглашал Светлану сниматься, где еще найти в любительском кино актрису? Но она отказалась, не знаю по каким причинам. Верно, что она в диспансер ко мне приходила. Как страхделегат, это ее общественное поручение.

– И кто же тебе звонил?

– Не имеет значения. Она не назвалась.

Кому же надо было сделать этот выстрел, напоить ядом свою ложь? Кто же мой Яго? Или, вернее, Яга? Баба-Яга из нашего издательства.

– Значит, женских рук дело. Ну, ладно, с этой доброй феей я еще разберусь. Непонятно только, что же ты сразу не порвала с таким негодяем, как я?

– Я не была уверена, – помолчав, ответила Тамара. – И потом меня муж Ветлугиной отговорил.

– Ты с ним встречалась?

– Да. Мне дали его телефон.

– И что же?

– Он сначала отказывался, но я настояла. При встрече я ему все объяснила, но он сказал, что все равно все зря, потому что он верит своей жене.

– А ты?

– Ну, и я решила поверить своему мужу. Так благороднее.

Я молчал. Спорить? О чем? О том, что благороднее верить мужу, чем не верить? Оправдываться? В чем? В своих чувствах? Что бы ни говорилось все впустую, все отступит перед тем истинным, чему врать никак нельзя. Надо только прямо держать ответ.

Да или нет. Любишь Тамару? Нет. А Наташу? Да. Господи, и почему Наташка не ответила на мое последнее письмо?

И все же я попытался собрать осколки. Не ради себя. И не ради Тамары. Ради Сережки.

– Ты знаешь, Тамара, если ты действительно хочешь, чтобы был отец у твоего сына, пойми, не на словах пойми, всей кожей, всей сутью своей проникнись – настоящее чувство не в страсти, не в горении, оно – в добротерпении, во всепрощении...

– Да брось ты высокие слова, – перебила она меня. – Оставь их для своих принцесс. Все вы мужики одним мирром мазаны.

Разве я сама не знаю, что стоит подолом махнуть да томно вздохнуть и готов родимый, стойку сделал, глазки загорелись, а чем ты от других отличаешься?

Она умолкла, махнув рукой.

– Это что, твои последние слова? – после долгой паузы спросил я.

– Да. Нам с Сережей такой отец не нужен. Другого найдем. Честного и верного.

– Глупости говоришь... А ты знаешь, Том, я уже устал. Устал бороться с тобой, за тебя, за себя, за нас. Ничего не получается у нас... Значит, развод?

– А я уже подала заявление.

Судьба, подумал я. Вернее, несудьба.

Значит, конец.

И я неожиданно успокоился.

Даже легче стало.

Так бывает.

В противотуберкулезном диспансере, куда я провалился, как в яму на бегу, на соседней койке умирал человек. И я ночами не спал, лежа на одном боку, спиной к нему, прислушиваясь к его булькающему дыханию, и обреченно погружался в болото мрачного отчаяния, пока не дошел до какого-то психологического тупика, в котором само собой рассветно забрезжило ощущение, что я только гублю сам себя своими переживаниями.

И я успокоился.

И стал выздоравливать.

Значит, и здесь я дошел до своего предела. На следующий день я собрал свои вещички и отвез их к родителям. Сделал то, что должен был сделать года два назад.

Правда, в наследство от этого разрыва мне достался сон, который мне видится время от времени. Он связан с одним воспоминанием: мой дед умер много лет назад, но когда я был еще десятилетним мальчишкой, он как-то приехал ранним утром из своего Моршанска и, ссутулившись, сидел на фанерном чемодане в перед ней коммунальной квартиры, где мы жили в угловой комнате. Я увидел его в конце темного коридора, он улыбался и кивал мне, а я смотрел на него и силился проснуться. А теперь, в своем сне, я дед, и я уже умер, как мой дед, но сижу на чемодане в передней, киваю седой стриженой головой и улыбаюсь, а маленький мальчик, мой внук, его зовут скорее всего так же как и меня, сын моего Сережки, смотрит испуганно и сонно на меня в конце темного коридора и не узнает, потому что он меня никогда не видел. И не знал, что я – родной ему по крови. А я не мог предположить, что сон-то пророческий.

Глава тринадцатая

–===Свое время===-

Глава тринадцатая

Весной после размена мои родители переехали в новую квартиру. От метро до их пятиэтажного дома надо было идти чуть ли не полем мимо оврага, где летом жгли разломанную тару и упаковочную стружку из мебельного магазина, а зимой дух захватывало смотреть, как мальчишки летят с ледяных склонов на санках. Овраг всегда привлекал внимание своей пусть неопрятной, но естественной неровностью впадины, окруженной стрижеными газонами и ритмичной аккуратностью рядом проходящих путей метрополитена. Впрочем, газонов с высаженными березками, кленами и даже голубыми елями поначалу не было. Была жидкая, непролазная, казалось, вовеки неистребимая грязь после сдачи объекта в эксплуатацию, пока не проехал мимо какой-то начальник, видимо, очень большой и толстый и дал нагоняй другому начальнику, что пониже и потоньше, и тогда нивесть откуда появились машины и люди и буквально за неделю из грязи сделали парк. Было приятно после этого сознавать, что есть еще добрая сила над злой силой, хотя и не часто она проявляется. И уж совсем абстрактно думалось о той неимоверной доброй силе, которая укротила бы самую большую существующую злую силу.

Когда я расстался с Тамарой, то перебрался к старикам, и жизнь моя под родительским кровом потекла спокойно и вольно – дома меня всегда ждал обед и раскладушка, а временем своим я располагал, как заблагорассудится. С Тамарой я виделся после суда и развода только тогда, когда изредка брал погостить Сережку, с которым больше нянькались мать с отцом, чем я.

Особенно любили друг друга дед Сергей и внук Сергей.

Мой отец и мой сын.

После неудачи с режиссерскими курсами, после разговоров с Гашетниковым я поостыл к кино. Я понимал, что при настойчивости и терпении в конце концов добьюсь желаемого, но меня вдруг крепко поразила мысль, что фильмы стареют.

Как люди.

Куда девается фильм после проката? В небытие, из которого его уже ничем не вытащишь. Фильм – не книга, которую можно снять с полки, перечитать и задуматься над раскрытой страницей.

Кроме того, прав был Чулков, что кино – это промышленность со своим планом и десятками людей, претворяющих сценарий в кинокартину, которые не станут ждать, если у тебя что-то не складывается, как хотелось бы. И потом минимум два года уходят на создание фильма, но все это время режиссер должен жить одной идеей, только тем материалом, который снимает, единым ощущением как части, так и целого...

Без Гашетникова затихла, будто обмелела, наша любительская киностудия. Поразлетелись, обзавелись семьями мои одержимые друзья словно утолили свою нетерпеливую молодую жажду у источника искусства и уступили свое место другим...

Наташа?.. Ее московского адреса я не знал, но что-то останавливало меня от ее поиска. Скорее всего то, что она не ответила на мое письмо, в котором я фактически с ней прощался, когда родился Сережка, а ведь с тех пор прошел почти год...

Так я и жил.

Давали задание на работе – я исполнял. Но не больше. Звали в гости я шел. Молчал телефон – я смотрел телевизор. Желтели мои сценарии, задохнувшись в чемодане под кроватью. Можно было уйти и бродить по весенним улицам, прыгая по проплешинам сухого асфальта, но кроме солнца на земле есть еще тучи и ветер – в конце концов возвращаешься обратно продрогший и усталый. Работа, киностудия, друзья, знакомые были похожи на спицы одного колеса, осью которого был я. Все крутилось, неподвижен был лишь я сам.

Но проходит время и приходит время, от которого не скроешься, как бы ни старался прикрыться маской занятости и безразличия. В минуту эту озаряется разом бестолково прожитое прошлое и горек ответ на вечные вопросы – для чего живешь? Кому радуешься? Чем утешается сердце твое в этой скоротечной жизни? И эти вопросы сверлят душу, несмотря на то, что кого-кого, а себя уж перед самим собой человек всегда оправдает.

А пока я расслабился, течение жизни медленно, но неумолимо стало сносить меня от желанного берега, к которому я когда-то стремился. Как выплыть? Рецепт простой – работа...

А я сегодня выступал...

был зал

и свет маняще резок,

а я стоял

и вспоминал

обрывки строк – отрезан

растерянностью и тишиной

ищу,

как в темной кладовой,

лекарство,

дыханью – выход,

горлу – звук,

отчаявшись в бою,

так смерти ищут!

И да обрящет разум мой

спасенье в памяти!..

Минутку... ...я вспоминаю детский кубик,

меня берущие и поднимающие руки,

качели вверх,

ступени вверх,

тепло щеки,

склоненной на моем плече,

и то мгновенье

сколь бесконечное не знаю

любви,

немой от чувств избытка,

но снова наступает пытка,

по подземельям памяти вступаю

в холодный пот камней.

Тупик.

Молчит презрительно театр.

Темнеет жалостью кулиса.

Бегу, как слабый гладиатор

бежал по кругу.

Смысл

происходящего мне страшен:

еще один не смог,

еще один глашатай,

не родившись,

мертв.

Не-е-ет!

Я, повернувшись, жду меча

и выдыхаю сгоряча

стихи,

что по ночам ворочал

и что ворочали меня,

шепча мне строчки: о чем мне пел полдневный зной, какой веселый и какой я злой,

я не слова – я гимн пою про то, как эту жизнь люблю!

И мне не страшно обнаженье

оно, как звездное паденье

в зал.

А зал?

Я ощущаю на щеках

ресниц поднявшихся дыханье,

я слышу в людях пониманье

и вижу мир прекрасно-зыбкий...

О, как идет слеза улыбке!

Помню, Ленька Сергеев в пионерском лагере, когда нечаянно свалился в море, поднял, отчаянно барахтаясь, такую тучу брызг, что с набережной тут же попрыгали несколько человек. Ленька все же наглотался воды, но его быстро откачали, и первым делом, открыв глаза, он попросил пить... Ох, и смеялись же мы тогда!..

Глава четырнадцатая

–===Свое время===-

Глава четырнадцатая

Наклонной неторопливой вереницей эскалатор двигался вверх. В метро, если не читаешь, некуда деть глаза – невольно рассматриваешь соседей, представляешь их судьбы, характеры. Среднюю ленту из трех эскалаторов остановили на ремонт, и проезжающие пассажиры глядели на группу женщин в серых рабочих халатах, протирающих лакированные доски. Женщины чувствовали на себе эти взгляды и, как на сцене, почти театрально, вели разговор, по обрывкам которого можно было понять, что невестка кому-то попалась ленивая и с дурным характером: "я ей говорю, поработай с мое, вот тогда и отдыхай, а она в ответ"... Все-таки, весь мир – театр, все люди – актеры. Даже в обычной беседе двоих – один произносит монолог, другой – его зритель.

До районного диспансера от метро три остановки на троллейбусе: две коротких и одна длинная. Каждый раз, когда я вхожу в диспансер для очередной проверки, а это бывает раз в полгода или после простуд и гриппа, замирает душа – а вдруг все опять по новой? В этом диспансере я в первый раз – несколько дней назад подскочила температура, мать вызвала своего участкового врача, и я попросил ее дать направление, хотел провериться там, где я не состою на учете, обнаружат ли следы моих болячек или я могу уже позабыть о них?

Рентген в пятом кабинете, по коридору направо, тупик с обитой дерматином дверью, над которой горит надпись "Не входить!" Несколько стульев вдоль стен. Я сел на крайний и машинально вертел в руках белый прямоугольник направления.

Я не заметил, как она подошла и села напротив – смотрел на оторвавшийся дерматин около ручки двери... Сердце рванулось, как птица в сетях, и упало... Этого не может быть!.. Истонченное лицо, опущенные плечи, безвольно подвернувшаяся в лодыжке нога...

– Наташа... – сорванным голосом позвал я.

Она мельком взглянула на меня и опять уставилась в пол. Что за наваждение?.. Ты ли это?.. Маленькие елки на снежной поляне в лесу, как слонята... На пепле чувств любви подснежник... Стихи... Могилки Кузнецовых, твоего деда и твоей бабки на деревенском кладбище, куда ходили мы как на смотрины...

Где все это?.. Как исчезло, сгинуло, минуло?..

Я пересел на стул рядом с ней. Сидевшая у двери пожилая женщина с острым любопытством разглядывала нас.

– Ты что, Наташенька? – я взял ее за руку. В неплотно сжатом кулаке торчала трубочка бумажки. Я развернул ее, прочитал направление на томограмму, верхушка правого легкого.

В этот момент надпись над дверью погасла, вышла медсестра и, окинув взглядом ожидающих, скомандовала мне:

– Мужчина, пройдите.

Я положил Наташино направление ей на колени и вошел в рентгеновский кабинет. Хорошо знакомая процедура: раздеться до пояса, встать, уложив поднятый подбородок в специальную ложбинку, руки на пояс, вздох, не дышать, одевайтесь...

Я дождался Наташу, и мы вышли вместе из диспансера. С утра было безоблачно и даже закапало с крыш, выходящих на солнечную сторону, но сырой, промозглый ветер нагнал туч, и день неуютно посерел. Мы спустились в метро и долго молча ехали, пока Наташа не потянула меня за рукав:

– Выйдем здесь...

Мы присели на мраморную скамейку с врезанной в нее доской желтого лака, и здесь Наташа впервые посмотрела не меня:

– Как же тебе живется, Валера, рассказывай...

Выслушав меня, Наташа усмехнулась:

– Бедненький ты мой...

– Неправда, Наташа, я теперь снова богатый...

– Что же ты меня не искал, милый? – Наташа схватила мою руку и стала ее гладить, как бы согревая, а может быть, греясь ее теплом. – Я же тебя ждала. ждала, письмо тебе написала, что буду ждать тебя, сколько скажешь, а ты не ответил, вот я и подумала, что позабыл ты меня, кончилась твоя любовь...

– Какое письмо? Когда?.. – встревожился я. – Вспомни, первое письмо ты дала мне, когда я уезжал из санатория, второе – я получил примерно через неделю, и все, больше не было, это я тебе писал, но ты умолкла.

– Не было? – удивилась Наташа и задумалась. Я же все мучилась, не могла решиться... У тебя жена, сын, и кому я нужна больная... Потому и отправила перед самой своей выпиской.

– Тогда ясно, кому оно попало, – вздохнул я и спросил, помолчав:

– А что ты в нем написала?

– Повторить? – Наташа прижалась лицом к моей ладони. -Сказать?.. Что значат слова и бумага?.. Жить не хотела... А ведь я тебя чуть было не потеряла... Я же тебя увидела сразу в диспансере, сидишь на стуле, отвернулся, и я хотела уйти, но осталась, слава богу...

– Умница, теперь все в порядке, теперь мы никогда не расстанемся, радость моя, – я гладил Наташу по голове, а она судорожно рыдала, вцепившись в меня.

С воем влетали на станцию поезда, шипели автоматические двери, толпа устремлялась на переход, люди торопились по своим делам, но невольно сдерживали шаг и тихо обходили скамейку, на которой сидели, прижавшись друг к другу, мы. Кто из нас был актер, а кто зритель?

Нет, мир – это не театр.

Глава пятнадцатая

–===Свое время===-

Глава пятнадцатая

Я очнулся, я снова жил и только потом, по прошествии лет, понял, что сценарий "Планета пустынь" – это мир фантастических видений, в основе которого была реальность – мне надо было рассказать о своей любви к Наташе.

О нашей любви.

Эти письма с далекой планеты – караван лебедей, улетающих вдаль...

Ночью молчит пустыня. Синее солнце наполняет день звоном жары – монотонной, как мелодии Востока, вечером сворачивается в клубок баловень цвета закат, а ночью молчит пустыня.

Совсем не страшно – здесь некого бояться. Шагаешь по песку, как по снегу в морозную ночь, и сухой воздух жадно ловит пар твоего дыхания. Звездный свет пронизывает вечно безоблачное небо и блестит в глазах. Мысли по-кошачьи ленивы – хоть и дремлют, н за кем-то следят.

Почта Эфира почему-то молчит. Мачты раскинули невод антенн и ловят рыбу-золото твоих посланий. Скоро исполнится год, и прибудет смена, если только археологи Космограда решат продолжить поиск Разумных на этой планете. А пока мне необходимо закончить эксперимент.

Планета пустынь.

Планета – пустыня.

Но только здесь я отчетливо вижу в тугой прозрачной глубине быстрые спины рыб и кипящий веер брызг при развороте на водных лыжах. Только здесь мне видится море и видится ручей. Море в минуты вздыбленной ярости, когда сорваны все паруса и нет надежды, осталось только смутное желание коснуться твердой суши, а ручей – капли, льющие свет и захлебывающиеся от тихого смеха.

Планета пустынь – мгновенная жизнь.

Все живое лежит веками под беспощадным солнцем, чтобы взорваться ослепительной торопливой вспышкой, если будет вода.

Раньше ее было много, и дети Разумных ходили по лужам, воображая себя капитанами, а влюбленные целовались под теплым дождем.

Но воду выпила цивилизация, и Разумные улетели, оставив ланету пустынь, где все истерто в песок. Зыбкий, как мираж. По песку можно ходить, но нельзя останавливаться. Тонет все, что тяжелее. Утонули в песке дома, улицы, города Разумных. Задохнулась жизнь под покрывалом эрозии.

Что же осталось?

Остались семена приспособившихся растений – они нашли такую форму, чтобы удержаться на поверхности. Они легче песка.

Планета пустынь – планета ждущих семян. Если зернышко дождалось воды, то лопается оболочка, ярко вспыхивает узор цветов и вот уже твердеет под жгучими лучами новое семя, новое звено в цепи превращений, новая инкарнация жизни.

Планета пустынь – планета тягучего ожидания и взрыва. Авария на станции случилась также, как взрыв. Разом расползлась, словно растаяла, стенка резервуара, и поток воды, оседая и дробясь, грузно извергся на планету пустынь. Желтые, лиловые, оранжевые, белые, синие, серебряные, кумачевые цветы укрыли ярким ковром поверхность образовавшегося озера, которое высыхало и блекло на глазах. Так выцветают незабудки.

За резервуаром с запасами воды наступила очередь других строений моей станции. Нержавеющие, тугоплавкие конструкции ,выдерживающие вакуум и холод космоса, разъедались спорами, которые провели свою кропотливую работу незаметно для меня. Я успел послать зов о помощи и спуститься в археологическую шахту.

Пробираясь сквозь толщу песка, мы искали дно, материк, на котором жили Разумные. Что ж, когда-нибудь станция, вернее останки станции, под тяжестью собственного веса достигнут дна. Верхние строения станции разрушились под действием спор, исчезли сдерживающие распорки, рассыпались синтезаторы воды. Станция – мой саркофаг, его не так-то просто будет откопать, аварийного запаса воды осталось дней на десять...

Я успею написать тебе, Наташа...

... пустыня,

пустыня без края у ног,

звенит безоблачный зной,

в зубах песок

и в ногах песок,

сухой, горячий и злой,

в зыбком песке,

в зыбком песке,

ссыпаясь вперед с песком,

шагаю в тяжелом шуршащем сне,

шагаю вперед ползком,

и ссохшийся рот

поперек разорвав

распухшим чужим языком,

песню пою,

что Создатель прав,

что жизнь распустилась цветком,

любовь подарила свой дар,

я пью твоих рос нектар...

... я смотрел, потому что не оторваться, я слушал, потому что ты смеялась, я молчал, потому что ты говорила... почему я не слышу тебя, почему не вижу?.. разве может быть так, что тебя нет?..

... ты пришла

и этим все сказано!

радость моя

под глазами

слезами размазана...

... люблю! и головой вперед, как в водопад, разбиться в радугу, взлететь и лечь прохладой брызг в прохладу плеч...

... и хотя мы одни с тобою, мы совсем не одни – балеринами над стеною танцуют огни..

все пройдет... останутся губы, целующие голубую соленую влагу твоих глаз...

... Мой саркофаг достиг дна... Разумные были, Разумные жили – станция опустилась в мертвом городе и стала одним из его домов...Разумные стали Безумными и погубили свою планету...

На стене единственной комнаты, что мне удалось откопать, осталась фреска, тусклая от патины времени. Женщина ждет любимого. Женщина ждет любимого, улетевшего к далеким мирам. Я долго вглядывался в лицо женщины, потом вылил на губку остатки воды и протер фреску. На миг засиял божественной красотой лик с твоими глазами и скрылся под распустившимися цветами...

Где мне найти высокие слова сильнее смерти? Они есть и они единственные:

Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ

Глава шестнадцатая

–===Свое время===-

Глава шестнадцатая

Наташа словно расцвела. Как мы радовались каждой нашей встрече, телефонным звонкам, совместным прогулкам. А как она волновалась, когда я в первый раз привел ее к себе домой и познакомил с родителями. Я очень хотел, чтобы она понравилась моим старикам – так и случилось. Вроде бы само собой, естественно, Наташу приняли как родную в нашу семью, но только позже я понял, сколько такта было проявлено матерью и отцом.

Когда я, проводив Наташу, вернулся домой, отец сидел за столом и, видно, ждал меня.

– Садись, Валерий, поговорим.

Мать, как была в фартуке, пришла с кухни и тихо присела в кресле у телевизора.

Отец разглаживал складки скатерти, вертел очки в руках – искал слова.

Наконец, решился.

– Насколько я понимаю, у вас с Наташей серьезно? – спросил он, строго нахмурившись.

– Да, – сразу и твердо ответил я. И даже обрадовался тому, что сказал, что у нас с Наташей действительно серьезно.

– Ну, и как же вы рассчитываете дальше жить? – отец испытующе поглядел на меня. – Насколько я понимаю, Наташа замужем?

Разговор будет нелегким, подумал я.

– Официально замужем, но она не вернулась после санатория к мужу и живет сейчас с матерью и братом. Здесь, неподалеку.

– Брат младше ее?

– Нет, старше. Он мастер спорта. По ручному мячу. За ЦСКА играл. Сейчас работает не то тренером, не то завскладом.

– Насколько я понимаю... – отец третий раз употребил это выражение, и жить там негде?

Мать сдержанно вздохнула в своем углу.

– У них двухкомнатная квартира. В одной комнате брат, в другой – Наташа с мамой. Здесь, естественно, тоже негде – не приведу же я жену к вам на кухню, на раскладушку. Но вы не беспокойтесь, сами знаете, я стою на очереди в издательстве, мы строим дом на проспекте Мира, и мне обещают однокомнатную квартиру с учетом моего заболевания... А пока перебьемся как-нибудь... Кроме того, Наташу опять кладут в больницу – не долечилась она, судя по всему.

– Не может быть, сынок! – всплеснула мать руками. – Как же это получилось?

– Дела... – покрутил головой отец.

Я молчал.

Молчал отец.

Молчала и мать.

В словах не было необходимости, но мне было до боли жалко стариков. С их точки зрения, я еще совсем молодой и многого не понимаю, мне хоть бы сейчас пожить да не тужить, а я уже перенес серьезное заболевание, остался без дома, сын мой растет без меня, а я еще решил связать свою жизнь с милой, но беспомощной Наташей, которая не сегодня-завтра ляжет на больничную койку...

И, наверное, им где-то в глубине души было даже неловко чувствовать себя здоровыми и благоустроенными... Как объяснить отцу и матери, что не квартиру, не дачу, не машину – обрел я любовь, что пошатнулось Наташино здоровье от нашей разлуки, что пойдет она теперь на поправку...

Не надо им ничего объяснять, они поняли.

– Хорошо, – как о решенном деле сказал отец и больше для порядка добавил:

– Подумай все-таки...

– Чего же тут думать? – сказала мать. – Тяжело вам будет, Валерий, ох, тяжело, да уж чему быть – того не миновать. Может, чайку попьешь, сынок? А? С бараночками.

Глава семнадцатая

–===Свое время===-

Глава семнадцатая

Сам не знаю откуда и почему, но во мне проснулась и жила твердая, безоглядная уверенность – все у нас с Наташей будет хорошо, иначе просто быть не может. Поскорей бы ей только вылечиться. Наташе дали направление в клинику института туберкулеза, но попасть туда оказалось не так-то просто, мы ждали недели две, пока освободится место. Наконец, ей сообщили, что можно приезжать.

Когда я заехал за Наташей, она уже ждала меня, немного взволнованная, но сосредоточенная:

– Почему-то мне кажется, что именно в этом институте мне помогут.

Я постучал по деревянному дверному косяку.

Мать Наташи, Елена Ивановна, собралась было с нами, но Наташа упрямо замотала головой:

– Нет, нет, нет. Ни в коем случае. Я только с Валерой хочу. А ты потом приедешь, навестишь. Еще наездишься.

– Ну, хорошо, хорошо, доченька, – покорно согласилась Елена Ивановна. – Лишь бы тебе лучше было. Делай, как хочется. Давай-ка присядем на дорожку.

– И то верно, – случайно в один голос сказали мы с Наташей, улыбнувшись друг другу, но тут же стали серьезными.

Сели.

Я с Наташей на диване. Елена Ивановна – на краешке стула.

Воцарилось молчание. Стало слышно, как гулко тикает большой пластмассовый будильник, как глухо булькает вода в трубах центрального отопления.

Мы держались с Наташей за руки, смотрели друг другу в глаза, а Елена Ивановна – на нас.

– Ну, с богом, – шмыгнула она носом.

Мы поднялись.

В это время загремел звонок в передней.

– Когой-то еще несет нелегкая? – всполошилась Елена Ивановна. – Не заперто там. Никак Кирилл?