Текст книги "Митридат"

Автор книги: Виталий Полупуднев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

V

Махар искусно управлял четверкой заморских жеребцов, не давая им пуститься вскачь, но заставляя их упруго плясать и круто изгибать лебединые шеи. Они грызли удила, роняя на мостовую пену, окрашенную кровью.

И как только он миновал пестрое скопление «лучших» граждан, которые приветствовали его, как странное молчание воцарилось вокруг.

За спинами угрюмых воинов, охраняющих широкий проезд, уже не возглашали славу Митридату и его сыну Махару, там стояла настороженная толпа простого люда, мелких ремесленников и земледельцев.

Чем дальше он продвигался в глубь городских улиц, тем это молчание становилось враждебнее. Простой народ, носитель огня свободы и независимости, неприязненно встретил заморских хозяев, зная, что ему придется гнуть спину на них, не получая за свой труд заслуженной оплаты и отдыха. Не столь давно народ шел с оружием в руках против власти Митридата, а теперь встречал его ставленника тысячами холодных взоров и красноречивым молчанием.

«Хмуро смотрят, исподлобья… Проклинают в душе и меня, и моего царственного отца, – раздраженно думал царевич, бросая по сторонам надменные взгляды. – Ничего, я заставлю их если не смеяться, то служить делу Митридата, платить ему дань хлебом и золотом! И великий царь не будет гневаться на своего сына-наместника за то, что он взнуздал строптивых эллинов!.. Я запрягу их в колесницу понтийских дел и интересов, как впряжены вот эти лошади, и столь же твердо и умело буду держать в руках бразды власти!»

Дорога пошла в гору. Уже высятся впереди неприступные и несокрушимые стены и башни акрополя, вон и царские ворота, ведущие в жилище Спартокидов – царей боспорских, династия которых угасла в страшную ночь рабского восстания. Вот уже более тридцати лет дворец пуст. Но что это?

Царевич натянул вожжи, взор его стал вопросительно-строгим. Или Неоптолем и преданные граждане устроили ему еще одно неожиданное зрелище?.. Кони остановились и в нетерпении перебирали ногами.

Навстречу по живому коридору медленно двигалась процессия, состоящая из мужчин в белых одеяниях, с венками на головах. Некоторые несли в руках амфоры с вином, другие высоко поднимали на длинных шестах круглые щиты-монеты с изображением Митридата Диониса и надписями, которые ясно говорили о сущности этого нового представления. Это было шествие фиаситов-евпатористов, хорошо известных Махару там, в Синопе, где давно уже существовали общества, поклоняющиеся Митридату, как богу.

– Вот это для меня новость! – произнес изумленный Махар, не зная еще как ему держаться с этими людьми. – Выходит, на Боспоре есть фиас, поклоняющийся батюшке, а я никогда не слыхал об этом! И это после боспорского мятежа, направленного против власти Митридата!.. Странно!

Крепче натянув вожжи, царевич оглянулся все с той же вопросительной миной. Обеспокоенный Неоптолем пожал недоуменно плечами и затряс головой, не понимая, что, собственно, произошло. Он положил руку на плечо смуглого возницы и, когда тот остановил четверку, соскочил с колесницы, причем упал на левое колено и почувствовал боль в суставе. Прихрамывая, преисполненный нарастающего гнева, он кинулся вперед, спеша преградить дорогу незваным и неизвестным ему евпатористам. Следом бежал Фрасибул, делая какие-то знаки царевичу, видимо опасаясь за его безопасность.

Неоптолем поднял руку, воины справа и слева устремились в проход и отгородили царевича копьями от странного шествия, дабы предупредить возможное покушение на его жизнь.

– Кто такие? – вскричал глухим, скрипучим голосом Неоптолем и сразу же закашлялся от сухости в горле. – Кто повелел?..

И еще более изумился, увидев перед собою знакомое лицо Асандра, обедневшего, но претендующего на знатное происхождение боспорца, который отличился в битве с варварами на льду пролива, стоя во главе пешей фаланги. А потом чуть не потерял голову, обвиненный своими же в неуважении к мертвым.

– Это ты, Асандр? – вскричал он, обливаясь потом. – Или демоны затемнили тебе голову, или ты неумеренно предаешься пьянству в обществе гетер, что не сознаешь, на чью дорогу вышел, кому преградил путь?..

Фиаситы было смутились, видя, что их окружают острия копий, а вместо торжественной встречи царевича получился скандал.

– Ну, теперь мы пропали! Это будет похуже, чем битва на льду, – не удержался от замечания сомневающийся Флегонт. – Вот она, черная сирена!

– Полно! – повернулся к нему Асандр. – Мне кажется, что я не знал тебя раньше, Флегонт! Ты каркаешь, как ворона! Вот если мы струсим, то действительно навлечем на себя беду!.. Не робейте, ребята, как зайцы в облаве! Вы же воины!.. А ну, запевайте гимн!

Друзья приободрились. Флегонт замолк. И хотя хмель быстро улетучивался из голов, фиаситы еще выше подняли шесты с изображением царя и запели, правда, не очень стройно:

Митридата Евпатория славим!

Митридата Диониса славим!

Как бога живого и близкого.

Мощью и мудростью всех превосходящего!

И когда дошли до слов: «Да низвергнешь ты в Аид врагов своих», то с грохотом разбили о камни мостовой пустые, заранее заготовленные амфоры. Кони шарахнулись, но были усмирены сильной рукой Махара.

Все совершилось так, как бывало и в Синопе. Рассказы бывалого Панталеона о шествиях евпатористов в столице Понтийского царства были претворены в явь. Даже гимн фиаситов звучал так же, как в Синопе. Только слова немного разнились. Царевич не мог знать, что гимн этот сочинил досужий раб и слуга Асандра Гиерон, большой выдумщик и сочинитель, неплохой кифарист и песенник, одаренный приятным голосом.

Совсем смущенный, Неоптолем растерялся. Славили Митридата, того самого, которому служил и он, которому подчинился Боспор и от имени которого будет править Боспором его сын и наследник Махар!.. Допустимо ли творить насилие над «евпатористами»?

Подумав, сделал знак воинам. Те расступились. Царевич выплюнул полуразжеванный лавровый лист и почувствовал жажду.

– Что такое? – спросил он ломаным греческим языком, однако без гнева, скорее благожелательно. И в то же время держался настороже, как бы опасаясь подвоха.

Асандр в одежде жреца выступил вперед и с поклоном протянул наместнику амфору сладкого вина с печатями.

– Прими этот символический дар, справедливейший правитель, сын и наместник великого и непобедимого царя понтийского! Тебя приветствует фиас евпатористов!..

– Фиас евпатористов?.. Разве в городе есть такой?

– Теперь есть и всегда будет! Ранее он существовал тайно, под видом братства эранистов. Хотя в тайных молениях обращался к Митридату, нашему покровителю и земному богу!

– Слушай, Асандр, – не утерпел Неоптолем, считая все это выдумкой, недопустимой вольностью, – да ведь покровителем эранистов был оглашен Дионис! Я это хорошо помню!

– Верно, великий наварх, верно – Дионис!.. А кто же такой Митридат, как не Дионис?.. Его и зовут Митридат Евпатор Дионис! Конечно, есть еще Дионис небесный, но он самый близкий покровитель и сподвижник Митридата! И под именем Диониса мы разумели сразу двух богов – земного и небесного!

Неоптолем не был искушен в хитроумных спорах, привык действовать силой. И сейчас не знал, что сказать в ответ. Утверждения Асандра звучали правдоподобно, возразить на них было трудно. Очевидно, хитрый боспорец все продумал заранее.

Махар был рад этой затяжке, ибо получил возможность сообразить, подумать. В любом случае – существовал ли раньше фиас евпатористов, или он только что образовался – его возникновение следовало признать вполне уместным, даже желательным, как проявление преданности Митридату какой-то части населения Пантикапея. Через фиас можно влиять на умы горожан, с его помощью, возможно, удастся создать ядро людей, фанатически верящих в дело понтийского царя. И было бы нелепо, даже ошибочно сейчас, среди опущенных голов и враждебных взглядов, отвергнуть такое благое начинание. Появление фиаситов именно в самый момент въезда его, Махара, в акрополь нужно считать добрым предзнаменованием. К тому же Митридат покровительствует синопским и всем прочим евпатористам, так как любит, когда его сравнивают с богом.

Махар принял из рук Асандра амфору. Углы его рта дрогнули, шевельнулись смоляные усы, блеснули крупные зубы.

– И ты, Асандр, как назвали тебя, жрец и глава этого фиаса?

– Я только пастух этих овечек, что преградили тебе путь! – ответил тот с поклоном. – А хозяин этого преданного стада и жрец бога живого Митридата Диониса – другой! Ему мы подчиняемся, он наш благодетель и судья во всех случаях! Если он пожелает, фиас будет расти, действовать и славить земного бога Митридата, если нет – может и распустить нас!

– Да?! – воскликнул озадаченный Махар. – Такой всесильный у вас хозяин? Назови его, если устав фиаса позволяет тебе произнести его имя вслух. И почему он не вышел сейчас во главе шествия?

– Кто же может быть хозяином и жрецом евпатористов, как не сам наместник Евпатора, сын Евпатора и наследник его диадемы! Только ты и никто другой, о великий Махар!.. Ты волен утвердить и возглавить наш фиас или распустить его!

Это была неожиданность, даже дерзость. От нее несло на сто стадиев грубейшей лестью и низкопоклонством. Неоптолем почувствовал, как волны смущения мурашками побежали по его спине. Асандр проявил такую беззастенчивость и наглость, что, казалось, сейчас над его головой соберется черная туча, и боги поразят его молниями. Но ничего не произошло. При дворах лесть – обычная приправа ко всем встречам и разговорам, ее так много, что она перестает быть замечаемой. Видя, что наместник не разгневался, более того – вполне благосклонно и милостиво воспринял заявление Асандра, Неоптолем стал успокаиваться и подумал даже, что все получилось не так уж плохо. Выходка Асандра, конечно, дерзость, но дерзости бывают всякие. Есть такие, которые действуют вернее приниженных и подобострастных поклонов и благоприличных восхвалений. В ответ на вопросительный взгляд царевича старый наварх ответил:

– Асандр – добрый воин и умеет водить рати в бой! В сражении на льду пролива его меч был не последний!

Для Махара этого оказалось достаточно. Асандр не смутьян какой-нибудь, он человек, полезный для дела Митридата и уже показал себя с хорошей стороны. Он поможет воздействовать на боспорян через свой фиас. А что носит на груди изображение трезубца, стараясь подчеркнуть свое родство с бывшими царями Боспора, тоже не беда! Неоптолем успел шепнуть, будто это родство – спорное!.. Это значит, что Асандр не настолько утвержден в своем благородстве, чтобы быть опасным, к тому же беден и, по словам Неоптолема, любит больше всего вино и веселую компанию. Его можно признать и использовать!.. Если же он станет почему-то неудобен или слишком навязчив, его всегда можно заменить другим или убрать совсем, как это делает в таких случаях Митридат.

Великий царь говорил сыну, направляя его наместником на Боспор:

– Не гнушайся никем, даже грязным рабом или злым демоном, если он тебе нужен, если он служит тебе!.. Но и не жалей того, кто станет лишним для тебя, а тем более мешает и противодействует тебе! Старайся из каждого выжать каплю того сока, которым питается власть царя, а оставшийся жмых пойдет на удобрение твоих полей!

И Махар всеми силами и помыслами готов был следовать этим мудрым советам. После недолгого раздумья он вскинул голову и сдвинул брови, готовясь изъявить свою волю. Неоптолем выпрямился и стал серьезен, как воин перед боем.

– Что ж, – молвил Махар, глядя в упор в лицо Асандра, – я согласен стать жрецом и покровителем фиаса, поклоняющегося моему отцу! Да будет так!

– Слава Митридату, слава Махару, наместнику его и нашему предстоятелю! – вскричала толпа людей в белых одеяниях, изрядно посеревших от уличной пыли.

– Но с одним условием, – добавил царевич, натягивая красные вожжи.

– Слушаю и повинуюсь! – ответил Асандр, с трудом сдерживая радость.

– С условием, чтобы вы построились и дали мне проехать в ворота акрополя!

Уже перед дворцовой галереей, соскочив с колесницы и передав воинам лошадей, Махар взглянул на толпу знатных людей, встречавших его, потом обратился к Неоптолему и Фрасибулу:

– Фиас евпатористов узаконить и не чинить препятствий его действиям!

– Не верь хитрому человеку с трезубцем на груди! – поспешил предупредить Фрасибул, зловеще вращая глазами. – Я увидел на лице его предательство и ложь!

– Кто поклоняется Митридату, как богу, тому и наша милость! А дальше боги знают, что делать, и нам подскажут!

Оба приближенных молчаливо склонили головы в знак повиновения.

– А самого Асандра пригласить на пир во дворец!

VI

Проворный щеголь углубился в просветы пантикапейских улиц, сейчас почти пустых, так как хозяева ушли в порт, а слуги сидели дома. Ни торговли, ни работ не производилось. Мягко ступая сыромятными постолами по мостовой, он миновал рынок, на котором орудовали воины и рабы-уборщики, готовя пир для рабов и нищих. Там же в стороне уже сгрудилась многосотенная толпа бродячего люда, ставшего в последние годы настоящим бедствием большого города.

«Сюда я еще успею», – сказал себе щеголь и, пройдя несколько поворотов, оказался перед калиткой в каменном заборе. Он стукнул кольцом и затейливо засвистал, как дрозд. В ответ послышались тяжелые шаги, низкий голос спросил:

– Кого боги присылают?

– Не боги, а подземные демоны! – весело ответил молодой мужчина и опять засвистал по-птичьи.

Послышалось бормотание, скрежет засова, калитка осторожно приоткрылась, и оттуда показалась голова привратницы, повязанная грязным платком. Было странно видеть на суровом, почти мужском лице накрашенные брови, а на могучей шее – бусы из египетской пасты. Женщина строго взглянула на гостя и спросила настороженно:

– Ты один, Гиерон?

– Ты не ослепла, Дидона? Чего спрашиваешь? Кому быть со мной? Да и не такой у вас дом, чтобы вы брезгали случайными посетителями. Или что случилось?.. Дома ли госпожа?

– Дома, но она сегодня не принимает, решила отдохнуть. Пользуется тем, что народ в порту!

– А ну, отстранись, – сказал он, втискиваясь в калитку. – Ого, ты еще и вооружена?

Он заметил в руке Дидоны вертел, на котором жарят дичь.

Привратница усмехнулась. Она была сложена как портовый грузчик и смогла бы с успехом применять это кухонное оружие. Но Дидона хорошо знала пришедшего, друга и завсегдатая их дома. При всей внешней суровости она чувствовала расположение к этому веселому и бесцеремонному парню. И со снисходительным видом уступила ему дорогу.

Гиерон, насвистывая что-то веселое, прошел во двор, сорвал цветок с пышной клумбы и, толкнув плечом дверь, оказался внутри уютного домика, столь хорошо ему знакомого.

В небольшом покое с расписными стенами курился ароматный дым. На кушетке возлежала молодая женщина, босоногая, полураздетая. Ее русые мягкие волосы были завязаны на затылке лентой. Она подняла лицо, продолжая лакомиться ягодами, беря их с тарелки розовыми пальцами.

– А, Гиерон! – с ленью в голосе встретила она гостя. – Видимо, твой хозяин сильно пьян, если ты оказался не занят и пришел ко мне среди дня? Или он тоже толчется в порту, глазеет на встречу заморского царевича?

– Ни то, ни другое, – ответил Гиерон, сбрасывая хламиду и снимая петаз.

– Так где же он?

– Сидит в башне, в самом глубоком ее подвале, под землей! И ждет суда!

– Опять в башне? – оживилась женщина. – Это интересно! Ты, кажется, немного развлечешь меня!.. Так за что же его повергли в темницу?

– За излишнюю смелость и дерзость! Он посмел преградить дорогу царевичу, тот приказал схватить его и нарядить в ржавые цепи!

– Ты видел, как его схватили?

– Нет, но уверен в этом!.. Вообще Асандр легкомыслен, как мальчишка, и, о боги, сколько раз мне приходилось с трудом удерживать его от пагубных намерений! Я и тогда, перед ледовым походом, старался отговорить его, зная, что, кроме копья в брюхо, он в награду ничего не получит!.. Почти то и вышло! Завистники поспешили упрятать его в подземелье, и только чудом удалось спасти его от смерти!.. Ты же помнишь, я зарабатывал деньги тем, что пел песенки на улицах, а потом покупал хлеб и тайком передавал в темницу!

– Это мне известно! Но что же теперь ждет тебя, если Асандр опять угодил в тюрьму?

– Ты еще спрашиваешь! Сегодня я бегу из города и из неволи!

– Не в пираты ли опять собираешься? – усмехнулась хозяйка.

– Да!.. Ты не смейся, Евпория! На этот раз – бесповоротно! Знаешь, я стану разбойником и, вот ты посмотришь, с верными людьми буду переправлять тебе то, что награблю! Ты будешь торговать, разбогатеешь, выкупишь себя на волю, расстанешься с этим противным Жабой-Клитархом!

Она рассмеялась и поднялась с ложа, опустив босые ноги на коврик.

– Мне нравится твое расположение ко мне!.. Но что-то не верится ни в твое пиратство, ни в добычу! Ты слишком любишь мягко спать и сладко есть, а твой хозяин плохо следит за тобою, ты разленился! Какой из тебя пират!

– А вот посмотришь! Только позволь мне побыть у тебя дотемна, а потом я…

Он свистнул и указал пальцем куда-то вдаль.

– Собственно, я пришел к тебе проститься и… обнять тебя перед разлукой.

– О, хитрец и повеса!.. Знаю, что никуда ты не денешься! Просто тебе нечем отблагодарить меня за любовь! Вот и выдумал эту историю с пиратством. Не в первый раз!

– Постыдись, Евпория, так говорить! Дай мне глоток вина, и я спою тебе новую песенку. Я сочинил ее про противного Микста, который совершил на меня нападение с двумя рабами! Но я отбился от них.

– Опять врешь, Гиерон. Всем известно, что рабы Микста избили тебя палками, ты и не думал защищаться!

– Гм… Допустим, молва сохранила лишь то, что меня били, но умолчала о том, что делал при этом я!

– Нет, почему же? Молва передала и то, что делал ты!

– Что же?

– Ты кричал диким голосом!

– От ярости, Евпория, от ярости! Но сейчас, на площади у порта, я сам избил Микста палкой и дал ему под ребра кулаком!.. Я обманул астиномов и этого красавчика Митрааса! Сказал им, будто я свободный человек и наказываю раба по поручению хозяина!

– Асандра?

– Нет, Парфенокла!

Оба рассмеялись. Евпория повеселела, ей нравилась болтовня этого легкого душой человека, он умел веселить ее своими рассказами.

– И они поверили тебе?

– Еще бы! Они даже поклонились мне и обещали помощь и поддержку!

– Если это правда, – ответила она, смеясь, – то я кланяюсь тебе, веселый болтун и хитрый лис!.. Подойди ко мне, выпьем вина, споешь потом!

Она бросила щепотку порошка в курильницу, комната наполнилась дурманящим синим дымом. Звякнули фиалы, и оба, хозяйка и гость, утолили жажду.

– Хороший ты, молодой, – прошептала Евпория, поправляя волосы. – Ты живой телом и мыслью. И хотя часто лжешь, вот и сейчас выдумал больше половины, но уже то хорошо, что сердце у тебя доброе и ты желаешь мне добра.

Полог на двери зашевелился, послышался низкий голос Дидоны:

– Хозяйка, у калитки твой повелитель Клитарх!

– О, – вздохнула Евпория, – пришел этот вонючий пьяница, эта куча грязи, этот немытый свиной хвост! Недаром весь город зовет его Жабой!

– Горе рабыне, – ответил ей в тон Гиерон, – она должна ласкать хозяина, даже вонючего.

– Не то, Гиерон, не то!.. Клитарх уже давно никого не ласкает. Сперва он забыл женщин ради кошелька с деньгами, а когда разорился, то самой большой его страстью стало пьянство. Ему нужны деньги на вино, вот он и пришел узнать, что я заработала! А у меня, как нарочно, ни одного посетителя! Грязных и грубых моряков я не принимаю!.. А ты вот пришел как друг, но у тебя нет ни гроша за душой! Иди!.. Уже вечереет, скоро тебе бежать в пираты! Дидона выведет тебя запасным ходом. Будь здоров!

Евпория сразу стала отчужденной и такой же вялой и скучной, как и в момент его прихода.

– Прощай, Евпория, прощай!.. Зря насмехаешься надо мною. Сейчас я – прямо на место сбора! Друзья уже ждут меня!

– Нет, ты и взаправду в пираты?

– А куда же?.. Хозяина схватили, а меня продадут, быть может, тому же пьянице Клитарху!

– Не дай-то боги! Выпей на дорогу фиал хорошего вина, на счастье!

Она достала небольшую амфору и налила полный фиал. Он сделал возлияние богам и выпил.

– Спасибо. А что я пришел к тебе с пустыми руками – неверно! Возьми, заткнешь рот своему пьянице!

Гиерон бросил на пол накидку, доставшуюся ему от Микста, и вышел через заднюю дверь. В домик уже входил, переваливаясь, Клитарх. Он отдувался, как кузнечный мех, распространяя вокруг густой дух винного перегара.

VII

Парфенокл был вне себя от досады после неудачного ораторского выступления перед царевичем. Он в бешенстве смял рукой свиток, старательно исписанный преданным рабом. Микст обладал ученостью, ясным умом и умел составлять речи. И нужно признать, содержание речей всегда оказывалось удачным. Парфенокл с неизменным успехом выступал с ними на собраниях общины, в храмах и на судилище.

Он благоволил за это к своему рабу-логографу и даже обещал ему свободу, если тот заслужит ее усердием и верностью. В счастливом волнении Микст падал на колени и говорил, источая слезы надежды:

– О повелитель мой! Сам видишь, что я телом слаб и в хозяйстве не приношу пользы. Единственное, за что ты кормишь меня хлебом, – это мои письменные труды. Если же ты освободишь меня, то тебе уже не придется кормить меня. Более того – я из чувства благодарности всегда буду писать для тебя, не требуя вознаграждения. Ибо высшая награда для меня – это милость твоя, свобода, полученная из твоих рук!

– Чем же ты будешь жить? – посмеивался Парфенокл, оглядывая с головы до ног тщедушного логографа. – Ты же умрешь с голоду, если тебя не будет кормить хозяин!

– О мудрый и проницательный! Ты же знаешь, что я могу составлять надгробные надписи, хвалебные гимны к праздникам, а может быть, и речи купцам и земледельцам, выступающим с тяжбами. Каждый, кто судится, ищет человека, который знал бы законы и владел бы логикой и риторикой! И кто этим располагает, тот всегда прокормится, да еще и бывшему хозяину принесет подарок в день его радости, будь то исполнение урочного возраста, рождение дитяти или праздник его рода!

– Речи торговцам и тем, кто роется в земле? – хмурился Парфенокл. – Нет, погоди, ты еще нужен мне. Не спеши, вот нужда минует, я скажу тебе… Терпи и жди!

Такие разговоры повторялись время от времени, в часы, когда у хозяина не было срочных дел, и он находился в благодушном настроении. Раб терпел и ждал. Несмотря на тщедушную внешность, Микст носил в себе неугасающий пламень стремления к свободе, который разгорался все больше и, казалось, грозил спалить его. Он задыхался при одной мысли об обещаниях хозяина и жил мечтой о том счастливом дне, когда на площади будет оглашено решение Парфенокла снять с его шеи рабский ошейник. И с тройным усердием служил хозяину, ловил его взгляды, предугадывал его желания. Рвение было оценено, Микст стал доверенным ключарем в доме Парфенокла, тенью строгого хозяина. Из хозяйских подачек кое-что скопил на будущее, даже обзавелся двумя собственными рабами-слугами.

– Не слишком ли ты возвысил своего писаря? – говорили друзья Парфеноклу за чашей вина. – Он может зазнаться, облениться!

– Нет, – самодовольно усмехнулся Парфенокл, считающий себя знатоком управления рабами, – этого не будет!.. Микст – раб-умник, он боится ручного труда, ибо телом слаб и имеет мягкие ладони! Знает, что стоит ему провиниться – и он окажется в каменоломне! Страх перед киркой и лопатой удержит его, как удила коня!.. И еще – он ждет моей милости, надеется на освобождение, а я поддерживаю эту надежду, ибо знаю, что обещания иногда действуют на мозг раба, как бич на тело! Увеличивают его рвение!.. И Микст верит мне и не изменит мне!

Когда раб-писарь составлял и переписывал начисто приветственную речь, с которой Парфенокл собирался выступить в порту перед царевичем, ему показалось, что желанный миг освобождения близок. Загадочные намеки хозяина и какое-то особое выражение его лица – не то скрытая насмешка, не то желание чем-то поразить раба в скором времени – наполняли впалую грудь Микста радостным предчувствием.

«Он хочет внезапно сказать мне: «Ты свободен!» – думал раб, и сердце его билось, как птица, готовая покинуть тесную клетку. – Когда же ему сделать это, как не сейчас?.. Такая речь и в такой торжественный день заслуживает награды!»

Нужно сказать, что Микст вложил в текст речи все свои способности, отточил каждую фразу и заранее предвкушал успех. Царевич услышит эти изысканные и умные обороты речи, эти пышные сравнения его с богами и будет приятно поражен! Он убедится, что ученость и ораторское искусство на Боспоре цветут ярким цветом, ни в чем не уступая ни Элладе, ни окружению самого Митридата!

Но, как было сказано, Махар очень рассеянно прослушал чересчур витиеватую речь Парфенокла, а его спутники и совсем не вникли в слишком длинные фразы и туманные сравнения. Да и Парфенокл читал свиток, как надгробную молитву, весьма монотонно. И дикий приветственный крик Гераклидов произвел на Махара куда большее впечатление, он был понятен и краток. Впрочем: дело было не в недостатках речи, а в тех целях, с которыми Махар прибыл сюда. Не речи были ему нужны, а подчинение и дань.

Перед пиром Парфенокл заглянул в свой дом, чтобы переодеться. Он вошел так быстро, что его заметил лишь раб-привратник.

Хозяин открыл двери и, пройдя во внутренние покои, оказался в ванной, где его ожидал сюрприз. Сафо, его добродетельная супруга, обнаженная, возлежала на ложе перед бассейном, а перед нею склонился всклокоченный и толстошеий верзила Евлупор, дворовый раб. Сафо вызывающе хохотала, ей, видимо, нравились смущение и простота раба. В смехе сотрясалось белоснежное тело, такое ослепляюще белое, какого Евлупор никогда не видывал. Женщина первая заметила входящего мужа и окаменела на мгновение, вперив в него остекленевшие глаза. И в следующий миг издала пронзительный вопль, полный возмущения и ужаса, который был слышен даже на улице. Она поспешно схватила дрожащими пальцами покрывало, дабы прикрыть им свою наготу.

– Прочь!.. Прочь отсюда, подлый раб! – завопила она на весь дом. – Ты посмел войти сюда, пользуясь отсутствием хозяина и моей беззащитностью!

И, обратившись к Парфеноклу, вся в слезах, протянула к нему свои красивые руки:

– О, Парфенокл, дорогой муж мой!.. Поспеши оградить меня от подлых притязаний твоего раба! Он дошел до того, что осмеливается поднимать глаза на хозяйку и домогаться моей любви!.. Боги, как мы низко пали! Ты распустил, Парфенокл, рабов, и скоро они обесчестят жену твою и растащат твое имущество!

Она зарыдала, забилась в припадке, вьющиеся волосы упали до пола, шпильки рассыпались у ног ошеломленного Евлупора. Он только ворочал круглыми, странно голубыми глазами, смотря попеременно то на хозяина, то на хозяйку. Прекрасная Сафо позвала его и приказала носить в ванную горячую воду, так как в бассейне вода не подогревалась. А потом, игриво изгибаясь, сбросила с себя одежды и голая легла на ложе для потения, заявив, что он будет поливать на нее воду, хотя имела для этой цели девушек. При этом как-то особенно смеялась и раздувала ноздри, словно молодая кобылица. «Чего это она», – думал раб, стоя перед нею с ведром, далекий от мысли преступить грань, отделяющую раба от госпожи. И не понимал, почему прекрасная Сафо от смеха сразу перешла к слезам, от игривой снисходительности – к обвинениям в покушении на ее честь. А таких преступлений рабам не прощают!.. Раб стоял растерянный и продолжал бросать вокруг недоуменные взгляды. Ему хотелось что-то объяснить, но в голове ворочалась мысль, что попытка оправдаться лишь усугубит его положение. К проступку будет добавлено еще одно обвинение – в преднамеренной клевете на достойную свободную женщину, жену господина, одного из самых сильных людей Пантикапея!

Парфенокл кликнул стражу, которая была уже наготове, как только стали слышны истошные вопли хозяйки. Рослые надсмотрщики, недавние друзья преступника, схватили незадачливого собрата и скрутили его веревками.

– Так-то ты, лукавая свинья, ценишь хозяйскую милость? – обратился к нему раздраженный Парфенокл, убедившись, что раб не может шевельнуть могучими, жилистыми руками. – Ты осмелился обратить свой подлый взор на благородную женщину и даже угрожать ее чести?.. Раньше ты знал мою милость, теперь узнаешь мой гнев! Под замок его!

Когда провинившегося увели, Парфенокл презрительно взглянул на Сафо и, не обращая внимания на ее рыдания, сказал:

– Удались к себе и оставайся там! Мне некогда!

Домовые рабыни раздели хозяина, выкупали в ванне, смыли с его упитанных телес клейкий пот и уличную пыль, после чего умастили кожу благовониями и стали наряжать его в парадные одежды.

Все слуги ходили на цыпочках, зная, что хозяин разгневан и готов обрушить на каждого из них громы и молнии, куда более страшные, чем небесные. Шепотом переговаривались о том, что теперь Евлупору грозит не простое наказание, а жестокая пытка и, возможно, смерть.

Тут появился Микст с необычно сияющим лицом. Он спешил попасть на глаза хозяина, уверенный, что тот уже приготовил ему подарок. Он забыл о драке в порту, забыл обо всем, кроме солнечной мечты о желанном миге освобождения.

Правда, из-за ссоры с Гиероном и уличной драки он не слышал, как слова его произведения прозвучали перед лицом заморского повелителя. Но был убежден, что речь поразила всех своей красотой и мудростью.

Одна из рабынь, проходя мимо с золотой цепью, которую пожелал надеть на шею Парфенокл, сочла не лишним подслужиться к хозяйскому подручному и шепнула ему на ухо:

– Не лезь, Микст, ибо хозяин не в духе!

Но Микст отмахнулся от непрошенной советчицы. Он не знал о том, что случилось в ванной, и не допускал, чтобы хозяин мог быть не в духе после столь великолепного ораторского выступления.

Парфеноклу как раз завязывали сандалию на правой ноге. Микст выставил свою жидкобородую физиономию из-за полога и расплылся в сладкой улыбке, ловя взгляд хозяина.

Тут произошло нечто неожиданное. Микст почувствовал лишь, как на него пахнуло ароматом хозяйских одежд, увидел, как вскинулись складки узорчатого хитона и мелькнула волосатая нога в желтой сандалии. Страшная мгновенная боль пронизала живот и огненной стрелой прошла через грудь, выйдя в горло вместе с непроизвольным стоном.

Когда он очнулся, то сначала не мог понять, что произошло. Ни хозяина, ни слуг около не было. Сам он лежал на плиточном полу в луже крови, что натекла изо рта. Кровь уже остыла, над нею кружились мухи. Рядом валялась смятая бумага-папирус. Раб хотел протянуть к ней руку, но глухо застонал от боли внутри. Ему показалось, что его внутренности лопнули и превратились в месиво из окровавленных обрывков.

Пытаясь встать, он упал и почти задохнулся от острой боли. «За что?.. – думал он. – За что хозяин ударил меня пинком?» Ответ пришел сам собою. В смятом папирусе он узнал написанную им речь. Тут же, на полу, блестел плевок.