Текст книги "Охота на колдунов"
Автор книги: Виталий Крыръ
Жанры:
Классическое фэнтези
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
Клевоц левой рукой осторожно приобнял жрицу – последний раз ему довелось утешать плачущую женщину год назад. Тогда Чеслава сорвалась с дерева, в падении глубоко распорола сучком бок и сломала два ребра. Изабелла не ломала костей, ее одиночество тоже не служило в глазах северянина особым поводом горевать – женщины часто с замужеством попадают в чужую семью далеко от своей кровной родни, но всё же при виде слез своей ренкинэ что-то не могло не шевельнуться в душе у воина.
Северянин, сам того не замечая, исполнился к девушке теплых чувств. Правда, вступи даже относительно невинные желания Изабель в противоречие с волей Клевоца, выбор в свою пользу для Холмина был однозначен, его так воспитали. И здесь никакие слезы не могли помочь. Разве что по недомыслию северянин что-нибудь пообещает, не предугадав последствий, которые окажутся важны. Но теперь, если по вечерам лишить Клевоца возможности обнимать, засыпая, ее мягкое, теплое тело, ощущать запах, слышать голос, ему будет чего-то не хватать, чего-то привычного и даже малость родного, что заменить сможет только Чеслава.
Однако, разберись он в себе, то понял бы: тянулся не ко всей личности Изабеллы, а лишь к той ее части, что проявляла себя послушной юницей среди грозных северян. А вот высокомерной столичной аристократкой или колдуньей, преданно служащей Похитителю, он бы ее, естественно, не принял. Да и в последнем случае, чего уж греха таить, не раздумывая попытался бы убить, защищая дело Севера.
Между тем Изабелла, всхлипывая, пояснила:
– Я обещала не вредить Северу, пока ты меня не... – тут она осеклась, но Клевоц понял.
Тем временем со стороны ведущего в храм переулка подошли Жеб и Глазко. Вызим рассчитывал попугать беглянку находящимися в засаде северянами, дабы позднее в сумятице штурма, если и впрямь жрице представится возможность сбежать, она поостереглась это делать. Но рябой и одноглазый, изрядно простояв без дела, справедливо рассудили, что обстоятельства изменились.
– Идите в свои десятки, – перенаправил их Вызим. – Ренкинэ охранять не нужно, по крайней мере пока Клевоц ее не...
– ...поручит вам снова, – поспешно закончил Клевоц, говоря о себе в третьем лице.
А Вызим неожиданно смягчился. Впрочем, не так уж неожиданно – уходя в поход, он оставил на Холме (среди прочих своих многочисленных детей) четырех дочек примерно того же возраста, что и Изабель:
– Девочка, пойми, даже если вообразить, что случилось чудо, будто мы захотели тебя отпустить, то просто не сможем сделать этого. Ты ведь вернешься к своим, обретешь Силу вновь и, когда прикажут, будешь убивать наших побратимов. Может быть, заберешь сотни жизней, прежде чем удастся переправить тебя за грань. Кто же на такое пойдет? И что бы ты по этому поводу не пообещала (не ощущаешь же настоящего, непреодолимого желания выйти из воли Похитителя?), высшие силы посчитают за принуждение, в отличие от предыдущего обета, которого от тебя никто не хотел. Лучше смирись и стань одной из нас, раз уж Клевоц не хочет тебя сжигать, – и Вызим ободряюще улыбнулся.
Чужаки подошли к городу, охватывая его с трех сторон. Спешивались, расседлывали коней, составляли повозки в небольшие подобия гуляй-городков, но без установки больших деревянных щитов. Налаживанию осадного быта особого внимания не уделяли: похоже, уже сегодня ночью надеялись попасть на пуховые перины.
Кочевников пришло действительно много – без мáлого вся армия вторжения. По окрестным лесам зазвенели топоры, но многое привезли и с собой, а потому необходимое для начала штурма количество лестниц и осадных щитов оказалось готово уже через несколько часов. Одновременно другие отряды наполняли землей плетеные из лозы корзины, третьи присматривали за воротами на случай вылазки...
И вот коротконогие, скуластые люди начали группироваться вокруг города, распределяя между собой снаряжение. Сначала предстояло в нескольких местах засыпать ров. А там, где длинна штурмовых лестниц позволяла, просто перебросить их и перейти по дереву. Затем – под прикрытием лучников лезть на стены. Но – без передвижных башен, катапульт и таранов. Странная затея, ведь хотя своих мастеров для постройки башен и катапульт в кочевьях никогда не содержали, умельцев для серьезного дела обычно не брезговали нанять на стороне. А уж колесные тараны-то сумели бы сами собрать, если выделить на это людей. Потому некоторые бывалые вояки, бравшие не один город, роптали на неуместную спешку. Но подчинялись – ханы давали понять, что знают нечто недоступное простым смертным и на самом деле взятие крепости идет наилучшим образом.
Старейшины зато уже рьяно делили шкуру неубитого медведя, вплоть до того, кто чью из оставшихся в городе дворянских семейств дочь или внучку возьмет в наложницы. Старались продумать всё так, чтобы ничто ценное не пострадало.
К примеру, с запада городские стены выходили к причалам на реке, которая питала ров, окружавший Фойерфлах с остальных сторон света. Не приведшие с собой даже подобия речной флотилии коневоды, дабы не позволить никому из горожан сбежать по воде, собирались получить надежный сухопутный доступ к пристани. А для этого – засыпать ров у реки хотя бы в одном месте. Тогда, несмотря на относительную узость кромки берега, остававшейся свободной между рекой и стенами, штурмовать можно было и с этой стороны, тем самым перекрывая последнюю возможность бежать.
Ханы торопили своих людей, не оставляя времени должным образом обустроить лагерь, отдохнуть, осмотреть округу в поисках затаившихся местных людишек для развлечений, не позволяя погарцевать перед стенами, дразня местных хулой и срамословными обещаниями. Складывалось впечатление, что город зачем-то чрезвычайно необходимо взять именно сегодняшним вечером.
Жизнь ломает любые планы, но на этот случай разумный полководец и оставляет запасные отряды. На каждую башню и прилегающие участки стен северяне поставили по воеводе и позволили им поднять по три малых флага. Пока видны все три – у воеводы есть люди в резерве, можно, буде возникнет необходимость, еще куда-нибудь перебросить. Если спрячут первый, аршин в ширину у древка, Холминский копейный флажок – на сером фоне зеленое пятно, очертаниями отдаленно напоминающее куницу – значит, лишних людей более нет, но с врагом пока справляются сами. Ежели опустят второй, цеховой флаг или значок городской стражи – нужна подмога. Ну а если и третий падет (родовой двухвостый прапорец местного дворянина), помощь не только нужна, но, возможно, уже и запоздала.
Однако дворянские почетные прапорцы без причины не свернут. Это ведь не крепимый на древко из липы значок стражи, что легко дается и отбирается. И не копейный клиновидный флажок, поднимаемый отрядом по мере надобности. Как сейчас, к примеру, по праву держателя Фойерфлаха, Холминские флажки развевались на каждой городской башне. Добыть прапорец у императора для своего рода тяжело, а лишиться можно почти наверняка, если твой отряд отступит первым. Однако и с этим условием просто развернуть полотнище в составе бóльшего войска – вожделенная честь, а также повод претендовать на лучшее назначение, более богатую невесту для сына, старшее место на пиру. Ведь в битве, что останется в памяти потомков, тебе зачастую могут просто не позволить развернуть полотнище; дескать, недостаточно для этого людей привел.
Из более почетных мирских святынь в городе лишь стяг земского полка (все оружные на стенах, собственно, ныне и образуют искомый полк), а также флаг Фойерфлаха. И ни одного штандарта либо треххвостого знамени (прапора) – все магнаты провинции, обладающие столь значимым отличием, давно как покинули город, будто кто подговорил. Даже держатель дворянского ополчения Запада Родерик владетель Шлёпетручский всё еще при императорском дворе, то ли клянчит деньги у столичных магнатов для найма помощи, то ли выжидает, чем затея с приглашением северян закончится.
С подходом кочевников Клевоц поначалу высматривал расположение их отрядов с донжона. Высочайшая городская башня приблизительно равноудалена от внешних крепостных стен, позволяя окинуть взором и подступающих врагов, и сигналы своих. За последними – за флагами – наблюдает сразу несколько человек. А у подножия башни расположился запасной отряд.
Коневоды готовятся. Они вроде б то и не должны до следующего утра напасть – пока всё наладят, мало времени останется до темна. Но слишком уж выдают приготовления намерение начать штурм без ночного ожидания.
Потому город в ожидании приступа. Клевоц успевает проинспектировать отряды на стенах, переговорить с ведомыми Зырем северянами запасного отряда, вернуться на донжон, где Холмину пока нечем себя занять. Все задания распределены, нужные полномочия делегированы. И баронета Холма начинает охватывать легкое волнение; безделье, как известно, враг спокойствия духа.
Желая отвлечься – причем сам не отдавая себе в том отчета – от мыслей о грядущей судьбе вверенных людей, Клевоц не удерживается и словесно поддевает Изабеллу:
– Вот видишь, а если бы тогда меня умертвила, устоял бы Фойерфлах? Храмовые рыцари оказались подчинены лично мне, после убийства они бы город не защищали, – Холмин, начав перечислять заслуги, с менторским видом загибает большой палец правой руки. – Часть тех, кто сейчас пускай и не в охотку, но готов сражаться, бежала бы из города с подходом орды, узнай они тогда, что капитуляции не будет и штурм состоится. А выкуп за уход лишний раз показал, что обычно трусливые люди готовы воевать из жадности, – за большим пальцем следует указательный. – Мы собрали деньги и на наемников, и на лучшее вооружение для части горожан, – загибается очередной палец. – Всего этого не было бы, находись я уже у Вышнего, а значит, и мои собратья бы ушли, не имея больше достойной причины защищать город, в котором нас же и убивают, – северянин заканчивает безымянным, для мизинца сопроводительных упреков всё же не нашлось.
А Изабелла молчит. О том, что не знает, кто ввел покойную тетю в заблуждение, говорила уже не один раз. И о том также, что в Ничейных землях лишь выполняла распоряжение родственницы, не ведая, кого именно убивают. Думала, защищают право Юрия на владение. Тратят Силы столько, сколько тот выкупил.
Но тут Клевоцу приходит в голову спросить нечто новое:
– Думаешь, происходящее с моей семьей – случайность. Хорошо. Но ведь никто не мешает ненадолго отдаться воображению. Ты ведь из семьи 'высших жрецов, близко знаешь свой круг. Предположи, если бы кто-то из ваших захотел извести мой род, зачем это могло понадобиться? В какой ситуации есть нужда избирательно уничтожать лишь один род северян?
У юной жрицы мгновенно слетает с языка ответ:
– Только в том случае, если вы предаете Изначальную империю. Может, кто-то другой на Севере задумал измену, а спутали с твоими родичами.
– Но ведь все знают, что мы не нарушим присягу.
Однако для Изабеллы утверждение Клевоца (исподволь перекладывающее ответственность за происходящее на жречество) по меньшей мере сомнительно:
– Да кто вас знает? И не думаешь же ты, будто я жила с разбойниками, тайно преследующими вас, нарушая имперские законы. – Далее девушка излагает вызубренное из курса истории. – Сто лет тому назад Похититель промолчал, когда жрецы просили дать знак. Знак, что ему неугодно желание императора заключить мир разрешением сохранить северный уклад. А раз нет на то воли Всеблагого, вас нельзя преследовать за веру. Только за нарушение вассальной присяги.
Холмина коробит, когда Изабель так запросто рассуждает о возможной лживости северян, не приводя весомых доказательств. Но с другой стороны, она же всего лишь женщина. Как учил отец, оскорбления от женщины не принимают чересчур уж всерьез. К тому же Клевоц сам вызвал 'высшую жрицу на откровенность. Потому он терпеливо пытается объяснить:
– Если ты призываешь верить в правдивость жречества, на каком основании обвиняешь нас в бесчестности? Почему полагаешь, будто мы держим слово хуже ваших?
– Север вынудили, заставили присягнуть императорскому роду. Помнишь, как Вызим сказал, что моё обещание никогда не убивать северян посчиталось бы как данное под принуждением. Кто мешает сейчас, в смутное время, ударить в спину?
– У нас был выбор, уцелевшие могли сняться с насиженных мест и уйти. Преследователи не настигли бы всех. Но предки выбрали Империю.
Клевоц замолк, собираясь с мыслями, он мог бы продолжить объяснение, но тут не утерпел и вмешался Дан:
– Дело не только в этом. Когда император огласил условия мира, предки пожалели, что не присоединились к Империи без войны. Мы прошли долгий путь от первых беглецов, не желавших жить по законам ведьмаков и ведьм. Беглецов, решивших вспомнить уклад, царивший в ином мире, из которого нас исторг Похититель. Искателей правды становилось всё больше, но мы никогда не объединялись с людьми, поклоняющимися Похитителю или иным жреческим богам. И в решающий момент нас всё еще оказалось недостаточно много. Тогда предки решили опробовать иной способ. Наши обычаи правдивее ваших, а значит, живя в одной державе, мы привлечем лучших людей на свою сторону. – Обычно блеклые, будто выцветшие глаза старика с этими словами заблестели словно у юнца. – Когда-нибудь наш уклад примет и один из императоров, в этом будущее Севера. Правда рано или поздно победит, если сражаться и не отступаться от нее после поражений.
Если бы только Дан еще и смог убедить Изабеллу почему северные обычаи 'правдивее'. Но такой цели старик перед собой не ставил. Убеждением обратить в истинный уклад высшую 'жрицу – о таком он даже не слыхал. Такого не случалось даже принуждением. Клевоц заварил эту невиданную доселе кашу – пускай теперь и расхлебывает.
– Ну и чего вы добились за прошедшее столетие? Скорее всего, кто-то из северных дворян разочаровался и решил поискать еще один 'способ'.
– Мы восполнили свою численность, что уже немало, и теперь можем подумать о чем-то еще. А знаешь почему это заняло так много времени? В обычной войне мужчина гибнет, а его жена может ждать три года. Если действительно любила без меры и не может жить без него, угаснет за этот срок, отойдет к нему за грань, оставляя детей на родичей. Если же нет – ее возьмет кто-либо из уцелевших в ренкинэ. Она будет рожать вновь и вновь. Следующее поколение воинов почти не уменьшится из-за погибших отцов. Но произошло иное. – И тут хладнокровие оставило Дана, он возвысил голос и размашисто зажестикулировал руками. – Знаешь кто постарался? Колдуны! Родное тебе жречество руководило замирением захваченных земель, в то время как императорские полки преследовали отступающих воинов. И твои собратья старались уничтожить всех женщин и детей, укрывшихся в лесах и на болотах. Предки вернулись после заключения мира и только тогда узнали, скольких не досчитались.
Девушка даже попятилась от эмоционального напора, но Дан успокоился так же быстро, как вспыхнул, и продолжил ровным голосом:
– Если падет Изначальная империя, если всей ее мощи не хватит, дабы устоять против неожиданно слаженно атакующих врагов, то уж осколки Империи они с легкостью передавят по одиночке. А если сейчас за предательство кто-то пообещает лучшие условия, чем у императоров, то любой северный дворянин понимает: бесчестие всё перевесит, кто будет доверять предателям? Изменников постараются так прижать, чтобы больше ни к кому и никогда не смогли переметнуться.
И тут Клевоца посетила несвоевременная мысль:
– А нельзя ли счесть то, что творится в предполье, – Холмин имел в виду Спорные земли, – императорским предательством нас, как его вассалов? Меня еще на свете не было, а туда уже начали вторгаться южные дворяне, – тут он бросил взгляд на девушку. – И до сих пор имперские власти так никого и не осудили.
– Ну, ты же не всерьез, – усмехнулся Дан и обратился к Изабелле. – Мы не можем судить об Империи по такой мелочи: во-первых, здесь сложно отличить государство от злоупотребляющих вековыми вольностями вредителей, а во-вторых, нам же позволяют уничтожать вторгающихся новых 'землевладельцев'. Пускай вы толкуете обещания императоров по-своему, просто ни один уважаемый южанин не должен вернуться домой за 'правосудием' и тогда нас не тронут. Или захватчики могут уцелеть и вернуться, но так, как Нижнегорский – станет посмешищем, ежели начнет тяжбу. Всё это тянется поколениями, так что можно быть уверенным в намерениях императоров. Даже нынешний, если верить одному знающему человеку, за внешней нелепостью прячет достаточный для повелителя ум и не нарушит наше общее молчаливое соглашение.
– А вот само жречество, похоже, предает Империю, – поддержал старика Клевоц. – Провинцию защищать отказались, нам мешаете, да еще и ожидаете пощады в случае успешного приступа – чем откупились? Изменой?
Изабель совсем смутилась – с учетом готовящегося штурма и не пожелавшего покидать Фойерфлах самоустранившегося от войны жречества, с учетом усилий северян по защите города, обвинения Холмина на первый взгляд казались не лишенными смысла. Но в такое кощунство сама она уж никак не могла поверить.
Следовало как-то защитить честь служителей Похитителя перед варварами. Она могла бы упомянуть о том, что Изначальная империя – единственное государство с незамутненной, истинной верой, а идею о его создании высказал сам Похититель. Потому и император, согласно традиции, пока не прервалась линия родства, считается помазанником Всеблагого и Всемилостивого. Отсюда идет поверие, будто он даже способен узнавать волю Божества наравне со жрецами.
Но эти аргументы не показались Изабелл действенными. 'Так только подтолкнешь северян к новым богохульствам. Назовут Похитителя Отцом лжи – скажут, сначала возвел на престол предка императоров, а затем, передумав в пользу некоего тайного замысла, в решающий момент ударил его потомкам в спину руками жречества', – девочка испугалась собственных мыслей.
Где-нибудь в столице на диспуте в учебных классах, подбадриваемая благожелательной улыбкой преподавательницы, Изабелла, пожалуй, и ответила бы остроумно и метко. Но здесь, мучительно переживая собственное волхвовское бессилие. В окружении непредсказуемых дикарей, обвешанных тяжелым, неизящным оружием, одетых в грубовыделанную кожу и ничем не прикрашенную сталь... А самое главное – дикарей, не просто почитающих ее ('высшую жрицу!) себе ровней, но более того – низшим существом, ведьмой, колдуньей, которая лишила себя посмертия, а значит, достойна лишь жалости. Здесь девушка растерялась.
Она не смогла сконструировать логической ловушки, а ведь ими – в добавок к волшбе – так гордилась столичная школа. Это когда принятие нескольких начальных утверждений (на первый взгляд не содержащих в себе подвоха), принуждает согласиться с последующим, которое оппонент как раз и пытается оспорить.
Казалось, можно сослаться на чей-либо авторитет, но она не нашлась с цитатой человека, которого бы уважали на Севере.
Тем не менее, девушку научили множеству приемов и уловок, ведь, например, разговаривая с дворянами-обладателями амулетов, не просто нельзя, но и невозможно настоять на своем волшбой. А интересы храмов (или свои собственные) отстаивать необходимо. И жрица всё же отыскала способ отразить обвинение. Простым, но приемлемым приемом считалось напуститься на слабейший аргумент, игнорируя остальные, и оспаривать наиболее уязвимый довод, пока не позабудется, с чего начался спор. К следующему разу Изабелла собиралась измыслить что-нибудь получше, а сейчас следовало невинной (по возможности) фразой втянуть Клевоца и Дана в обсуждение частностей. В данном случае она думала углубиться в то, умышленно или нет ставили препоны северянам.
– Ведь уже не раз говорила, – Изабелла принудила себя сопроводить слова спокойным, даже равнодушным выражением лица, – что произошедшее с родом Холминых – трагическая случайность. Мне нет смысла лгать, от этого в моей жизни ничего не изменится. А вот если отпустите – засвидетельствую вашу честную службу Империи.
Про 'отпустите' Клевоц пропустил мимо ушей (а Дан насмешливо хмыкнул), но вот про 'нет смысла врать':
– Есть средство заставить нас поверить. Если в Фойерфлахском храме ведется письменный учет дознания и сыска. Нам бы посмотреть свитки.
Такое громкое святотатство как похищение и допрос с пристрастием жреца Клевоц пока не рассматривал в качестве реально достижимой цели. Опасался – в этом случае точно не удастся выйти сухими из воды. Подпавшие под подозрение служители Похитителя передвигаются по улицам с охраной. А город – это море глаз; если напасть, обязательно кто-нибудь увидит лишнее. Что до уже имеющейся пленницы, так жрицы 'сами пришли' к северянам, волшбой укрывались от любопытных. И храмовники до сих пор не посмели озвучить какие-либо подозрения, настолько потаенно всё свершилось.
Клевоц задумался об ином, о тайном проникновении, краже предметов, которые легко вынести тайком и которых, если повезет, хватятся далеко не сразу.
И жрица его поняла:
– Ты хочешь лишиться любого посмертия, во что бы кто ни верил? – невольно испугалась девушка. – Не думай, будто тебя ждет в храме обычная смерть. Благочестивые учителя не пожалеют Силы на наказание.
– Зато тогда одна маленькая, несчастная жрица освободится, – подмигнул Изабелле Клевоц. – И не нарушит обещания Вышнему. Твой рассказ сам по себе не может считаться вредом Северу, что бы с нами не случилось в храме, ведь идти или не идти туда – только наш выбор...
Так знание Холмина о ловушках дополнилось сведениями о расположении келий первых лиц храма и о том, кто из них за что отвечает. Подозрения плененного наемника оказалось возможно проверить, сверив с разделением полномочий среди иерархов. Оставалось только придумать, как не попасться на краже свитков. Свитков, которые, возможно, не только выявят всех недругов, но и убедят императора (в отличие от чьих-либо признаний, данных под пыткой) приструнить жрецов.
А Изабелла уверовала в скорое избавление и на радостях даже начала планировать дальнейшую жизнь.
Некоторые из 'высших жрецов обзаводились приговоренными к смертной казни слугами. Постоянно обновляемая волшба обеспечивала абсолютную преданность – ее запретили применять к живым, но смертники как бы вычеркивались из их числа. Рабство официально преследовалось, тем не менее существовал вот такой элегантный способ обойти закон.
'Попрошу Клевоца у моего отца в 'помилованные для искупления'. Папе не посмеют отказать', – девочка таким образом пожалела Холмина, решила спасти от мучительной казни и волшебного уничтожения души, определив в вечное услужение.
Из-за сложности с сохранением эмоций и воображения у подчиненного человеческого существа колдовской невольник у одной или одного 'высшего мог быть только один. И жрица решила предназначить это место Клевоцу. Обладавшей мизерным жизненным опытом юнице оказалось не по силам хладнокровно отправить за грань человека, прожившего с ней бок о бок самые насыщенные дни за все девочкины шестнадцать вёсен. И, на свой варварский лад, неплохо к ней относившегося. Да и было в Клевоце нечто привлекательное даже по меркам стольного града. Изабель чуть было всерьез не смирилась с необходимостью сойтись с ним как женщина с мужчиной, изыскала романтическое оправдание – спасение от костра... До того как узнала о северянке-жене.
Вдобавок хотелось проучить невежу, показать, на кого он замахнулся, вынудить изо дня в день лицезреть всё недосягаемое изящное великолепие быта столичной верхушки общества. И тут не только стремление поставить на место неодаренного двигало Изабеллой. Хотя даже в самых потаенных мыслях не призналась бы себе в этом: потому еще хотела выставить себя в выгодном свете, что искала восхищения Холмина, которое неожиданно оказалось ей не безразлично.
'Высшая жрица очнулась от грёз и обнаружила, что северяне говорят уже совсем о другом:
– Если пойдут сегодня, то, похоже, с одними лестницами. Коневоды, что с них взять, – презрительно кривится Дан. – Первое время на донжоне будет нечего делать, да и потом, когда число врагов скажется и наши начнут кое-где сворачивать флажки, никаких особых тонкостей в направлении подкреплений не предвидится. Таких, которым нужно было бы учиться на практике. Разве что, если будут упорно штурмовать до самой ночи, может где-то горожан и потеснят, тогда найду чему тебя интересному поучить. А пока айда на стену, Вызим здесь и сам управится.
Стрелы с железными либо костяными наконечниками градом ударили по деревянным галереям, венчающим каменные стены, выступающим, нависающим с их внешней стороны. Степь издавна славилась своими лучниками и, прежде всего, их количеством. Хотя большинство попаданий пришлось в древесину, но время от времени оперенные вестницы влетали под слегка приоткрытые, приподнятые вверх ставни, призванные защищать бойницы, и поражали Фойерфлахских стрелков.
Из-под ставней вырывались ответные стрелы, находили свои жертвы: лучников (большие осадные щиты спасали далеко не всегда) и, конечно, бесчисленных спешенных коневодов, сразу во многих местах засыпающих ров (их прикрытие было организовано похуже).
Время от времени со скрипом и глухим стуком разряжались городские катапульты, отремонтированные (правильнее сказать, воссозданные) накануне приступа. С каждым залпом в поле разлеталось в щепы несколько осадных щитов, кто-то из осаждающих бежал к уцелевшим укрытиям, кто-то полз, а кто-то оставался лежать неподвижно.
Но наконец надсадно завыли изготовленные из бычьего рога горны и люди в кожаных куртках, преодолев ров, прихлынули к городу. Лестницы прикоснулись к галереям на гребнях стен, буквально облепили город, быстро не оставив и одного аршина свободного места между собой, оказались по высоте как раз в пору – всё было рассчитано заранее. Штурмующие сноровисто рванули вверх, под кипящую смолу и воду, камни и скатываемые с крыш галерей бревна.
Тем коневодам, кто несмотря ни на что достиг цели, угрожали не только мечи защитников, но и стрелы, всё так же плотным роем летящие снизу, зачастую не разбирая своих и чужих. Но кочевники не обращали внимания на помехи – тыкали заточенной сталью в бойницы, ломали ставни, рвались внутрь. Многие добирались по лестницам до самого верха, оказывались на крышах, разбирали покрытие и спрыгивали на защитников. Или, оставаясь пониже, вбивали в деревянные стенки галерей металлические штыри с привязанными пеньковыми (конопляными) веревками: как только закрепленных веревок оказывалось достаточно, внизу пришпоривали лошадей и с их помощью пытались выломать целые фрагменты галерей, обнажить каменный парапет.
Тяжелые, придерживаемые внизу длинные лестницы сложно оттолкнуть от стен, но множество коневодов и так срывалось с них от ничтожных как для боя в чистом поле ранений. Другие разбились на смерть и вовсе без помощи защитников – упав с крыш. Третьи, думая свалиться на головы заполонивших галереи горожан, оказывались приняты на короткие копья, припасенные на этот случай. И еще многими и многими способами убивали коневодов. Северяне собрали на длинных Фойерфлахских стенах, нигде не оставляя слабину, неожиданно большое количество сравнительно неплохо вооруженных защитников, предварительно кого воодушевив, внушая надежду или уверенность в успешном исходе дела, а кого и напугав, так как сражаясь можно выжить, а бежать в начале штурма – значит уж точно быть повешенным.
Однако кочевники не обращали внимания на судьбу сотоварищей и всё лезли, лезли без оглядки – дисциплина ли оказалась тому причиной, или беззаветная храбрость, но безумная атака продолжалась. Вызим на донжоне наслаждался наблюдением за флажками: враг продолжал щедро оплачивать выходящих из строя имперцев, а подкрепление городским всё нигде не требовалось.
В то же время окажись на стенах меньше защитников в расчете на каждую сажень длины, и со временем штурмующие ворвались бы, закрепились там или тут, таким слаженным оказался атакующий порыв. И можно ли было бы отбросить кочевников назад, в то же время сдерживая натиск в остальных местах, – решала по большому счету твердость духа большинства, с которой у местных подданных императора, подавленных известиями о недавних поражениях, обстояло всё же не очень.
Клевоц разил врагов коротким мечом быстрыми колющими ударами. Перед ним мелькали лица – яростные, злые, испуганные, воодушевленные – и брызгала кровь. Северянин потерял счет отправленным назад, вниз коневодам, но понимал, что сегодня много, неожиданно много побед приходится на одного неопытного мечника. А рядом сражались бывалые вояки и тоже раз за разом переправляли чужаков за грань.
То, что гибли и свои, в тот день Холмин как-то не охватывал разумением. Он ощущал себя попавшим в сказание, будто седая слава предков направляла тело. Будто бил не он, а весь гарнизон единым многоруким существом в общем порыве изничтожал врагов. Будто с каждым удачным движением руки северянина умирал не один враг, а по числу защитников – сотни и сотни.
Затуманенный разум растворился в происходящем. Здесь сражался не Клевоц, нет, он на время превратился в былинного героя древности, неожиданно прервавшего посмертие. И северянин не хотел лишиться ощущениея мощи, что сама по себе и сила, и мудрость. Он желал, дабы бой продолжался вечно...
Тут вдруг кто-то схватил Клевоца сзади за плечи и дернул, может и не очень сильно, зато неожиданно и в неподходящий момент, а оттого едва не опрокинув навзничь. Клевоц отступил на шаг, разворачиваясь, приноравливаясь ткнуть мечом в сторону неожиданной – ведь там должны были находиться свои – угрозы.
Но это оказалась всего лишь перепуганная Изабелла, указывающая рукой в глубину города.
Юрий располовинил мечом очередное лицо, а затем поменялся местами со сменщиком. Широкий гребень стены и многочисленность защитников позволили даже немного передохнуть, оставаясь в шаге от схватки.
С того дня, когда Нижнегорский так бесславно потерпел поражение в Ничейных землях, его одолевала ранее несвойственная задумчивость. Вот и сейчас непрошенные мысли заполонили сознание, туманя восприятие происходящего, из-за чего Юрий ощущал себя будто над схваткой. Будто кто-то другой совершал заученные движения щитом и мечом, кто-то другой уклонялся, сталкивал вниз, рубил или протыкал. Опьянение боем не приходило, южанина не посетили ни гнев, ни ярость, ни даже страх. А вместо этого вновь и вновь одни и те же вопросы.
Почему ему вернули фамильные брóни и оружие? Ведь клятва принудила бы служить северянам и с ослопом – оружием крестьян, двуручной деревянной палицей. Юрий хорошо разбирался в стоимости всего, связанного с военным делом: сохранившееся вооружение уцелевших южных дворян само по себе клад, которым не погнушался бы и полноправный владетель. А им еще и восстановили поврежденное, пускай большей частью просто подобрав замену среди остальных трофеев. Клевоцу не по наслышке знакомы щедрость и великодушие? Холмин понимает, что нельзя умалять честь дворянства?