Текст книги "Волосы Вероники"

Автор книги: Вильям Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

– Не говори так про маму, – упрекнул я.

– Тебе хорошо, ты их не видишь, а каково мне? – она заглянула своими большими светло-серыми глазами мне в глаза. – Ты рад, что вы разошлись? Только честно?

– Я любил твою мать, – сказал я.

– А она тебя?

– Меня? – теперь я в этом стал сомневаться. – Не знаю…

– Ты и Чеботаренко! – возмущалась она. – Где у нее глаза?

– Ты еще молода судить свою мать.

– Если бы она вернулась, ты бы снова с ней со шелся? – Дочь все так же испытующе смотрела мне в глаза.

– Теперь нет, – твердо сказал я.

– Я знаю, – поникла она.

– Если тебе там не нравится, возвращайся ко мне, – предложил я.

– Я через месяц тебе надоем, – печально сказала она. – По-моему, у меня характер портится…

– Я был бы очень рад, если бы ты жила у меня.

– Ты еще молодой, па, интересный, у тебя есть… любимая женщина. Зачем тебе я? Мешать только буду. Если меня раздражает такой душечка, как Чеботаренко, то вряд ли я буду восхищаться твоей…

– Ее звать Оля, – ввернул я.

– Теперь я верю, что ты любил маму, – усмехну лась Варя. – Даже имена у них одинаковые! Ты ее называешь как маму? Олик? Оля-ля?

– Я ее называю Олей Второй.

– Почти Екатерина Вторая… – глубокомысленно произнесла Варя.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты отлично знаешь, что!

– Мы с Олей… Второй еще мало знакомы.

– Смотри, не влипни со Второй… во второй раз, – предостерегала меня шестнадцатилетняя пигалица. – Оля Первая, Оля Вторая… А что, если появится Оля Третья?

– Я тогда повешусь, – усмехнулся я.

– Женщины не стоят того, чтобы из-за них лишать себя жизни, – философски заметила Варя. – А мужчины и подавно. Я где-то читала, что теперь женщины чаще бросают своих мужей, чем мужья их.

– Как твои-то дела? – перевел я разговор на другое.

– Я ведь умная, вся в тебя, па… – засмеялась она. – Удивительно, почему я не круглая отличница? Англичанка говорит, мол, у меня наследственные способности к иностранным языкам, а в девятом классе вывела годовую четверку.

– А в аттестате что у тебя?

– Пятерка, у меня в аттестате зрелости почти все пятерки.

– Почти?

– Четверки по алгебре и геометрии… Я ведь не люблю математику, как и ты.

– Математика… – сказал я. – Когда это было?

– Ты часто влюблялся? – вдруг спросила она.

– Вот оно что… Кто же он?

– Кто-нибудь должен же быть? – Варя скосила глаза на меня. – Так уж мир устроен: рано или поздно она встречает его или он ее… Или бывает по-другому?

– Рано ты его встретила, девочка, – сказал я.

– Поздно, папа, поздно… – рассмеялась она.

Вот он, тот самый момент, которого я ждал и боялся больше всего. Варюха красивая девочка, рано сформировавшаяся, и то, что она могла понравиться, не удивительно. Но мне, ее отцу, была сама эта мысль неприятна! Одно дело, когда у тебя сын, а дочь… Кто-то будет ее целовать, обнимать, и этот кто-то, возможно, будет ей дороже меня, отца. Не наверное, а наверняка! Все я понимал, но ничего не мог поделать с собой. Уже в седьмом классе мальчишки бегали за Варей, бывали у нас дома, писали ей и записки, хотя она сейчас утверждает, что влюбленные школьники записками не обмениваются. Все раньше было несерьезным, а теперь? Что даст этот человек моей Варьке? Счастье или горе? Моя дочь не была влюбчивой, хотя нравились ей многие, даже мои знакомые. Возраст не смущал ее. Варю привлекали к себе умные люди, много знающие. Когда у меня бывали дома приятели, она примостится где-нибудь в уголке и слушает наши мужские разговоры. Оля Первая не выдерживала и уходила в другую комнату, а Варя никогда добровольно не покидала наше общество. То, что она нравится, – это полбеды, но вот если ей кто-либо понравится?..

– Он не мальчик…

Нехорошее предчувствие легонько кольнуло сердце.

– Он женат, и у него сын Вадик, – продолжала казнить меня Варюха. – Живет в доме напротив, у него мощная двухцилиндровая «Ява», кажется, он гонщик. Шлем у него красно-голубой, синий шарф развевается за спиной…

– Супермен на мотоцикле, – пробормотал я.

– Зовут его Геннадий, а как меня звать, он не знает. Не знает и того, что нравится мне.

С моих плеч будто гора свалилась! Значит, они не встречаются и гонщик не морочит ей голову. Ну, а эта детская романтическая влюбленность сама собой пройдет.

– Мне иногда хочется подойти к нему, когда он выводит из металлического гаража свою бордовую «Яву», и попросить его, чтобы он разрешил мне сесть на заднее седло, и умчаться с ним хоть на край света!

– Надеюсь, у тебя ума хватит не сделать этого, – сказал я.

– Один раз я подошла к нему и по-английски сказала, что он мне нравится… Он засмеялся, крикнул: «Нихт ферштейн!» – и с треском укатил.

– Слава богу, что он не понимает по-английски, – сказал я.

– Я и по-русски могу.

– По-русски не надо, – заметил я. – Он тебя не правильно поймет.

– Я давно заметила, что многие мужчины довольно-таки туповаты, – доверительно сообщила Варя.

– Мужчины придерживаются совсем иного мне ния, – вступился я за мужчин.

– Куда подевались храбрые рыцари, благородные принцы?.. – вздохнула дочь. – Остались в старых сказках?

– Вместе с прекрасными принцессами и добрыми феями, – заметил я.

– Что ж, придется выбирать себе суженого из того, что есть, – задумчиво произнесла Варя.

Потом, гораздо позже, я вспомнил эти ее слова, которым вначале не придал ровно никакого значения.

В туфли попал песок, я присел на вытащенную из воды лодку и разулся. Варя стояла передо мной и, засунув большие пальцы в кармашки джинсов, покачивалась на ногах. «Ничего не поделаешь, – размышлял я. – Выросла, пришла ее весна. За неимением принца, сначала влюбится в какого-нибудь мотоциклиста, потом в автомобилиста… Будут твою родную дочь, Шувалов, незнакомые мужчины целовать, обнимать, а тебе остается лишь смириться с этим!»

– Я знаю, о чем ты думаешь, – сказала Варя. В глазах ее усмешка.

– Ну-ну, интересно, – улыбнулся я.

– И почему, думаешь, у тебя не родился сын…

Варюхе не откажешь в проницательности! Умная девчонка, обидно, если дураку достанется. В этом возрасте и умные ошибаются. А может, ничего в этом страшного и нет? Не будет ошибок, не накопится опыт? Солнце припекало. Залив, казалось, остекленел: ни волн, ни ряби. Сплошная гладь, испещренная у берега гладкими валунами. Здесь редко тихо бывает. Впереди нас и позади по влажному песку не спеша ковыляли вороны. Сосны и ели разомлели на берегу в непривычной неподвижности, не слышно даже машин на Приморском шоссе. Ближе к Зеленогорску на узкой полосе пляжа виднелись загорающие. Они лежали у самой воды. Мне туда идти не захотелось. В гладь залива впаялись ощетинившиеся удочками лодки. Молчаливые рыбаки не шелохнутся. Можно было бы подумать, что они дремлют, если бы время от времени не взмахивали удочками. Варя стащила рубашку и осталась в бюстгальтере и джинсах. Она в своем Киеве уже успела загореть, плечи нежно-золотистые, а спина шоколадная.

Я люблю Варю, потому так ревниво все воспринимаю. Мне не понравился мотоциклист в шлеме, хотя я и представления не имею, кто он. Вряд ли родителям следует вмешиваться в сердечные дела своих отпрысков: мать и отец всегда будут пристрастны. Редко свекрови нравится невестка, а тестю – зять. Вырастить сына или дочь, а потом за здорово живешь отдать насовсем кому-то?

Я смело сажусь на чистый песок прямо в светлых брюках. Варя ложится на спину рядом. Подложив руки под голову и прищурившись, смотрит на глубокое зеленоватое небо. Будто щупальца гигантского кальмара, простерлись над заливом перистые облака до самого горизонта. Стороной пролетел вертолет. Мелькнул над вершинами деревьев и пропал, а гул мотора еще долго плыл над заливом. У моей дочери длинные черные ресницы, изогнутые к вискам брови, губы узкие, что придает ей иронический вид. Наверное, парням трудно с ней разговаривать: острая на язык, кого угодно может обрезать. И упрямства в ней хватает, это от матери.

– Почему ты не спросишь, в какой институт я собираюсь подавать документы? – глядя в небо, произнесла она. Губы чуть изогнулись в затаенной усмешке.

– Я знаю: в Ленинградский университет на факультет иностранных языков, – сказал я.

– Дядя Чебот говорит, что твой святой долг помочь мне устроиться в университет, – сказала Варя. – Ты обрати внимание – не поступить, а «устроиться»! Дядя Чебот употребил именно это ходовое в нашем доме словечко. Разумеется, мама полностью солидарна с ним.

– А ты?

– Что я?

– Тоже так думаешь?

– Я как-нибудь знаю своего дорогого папочку: он в детстве пас гусей, был под бомбежками, начал работать с одиннадцати лет, ненавидит блат и окольные пути, всего в жизни добился сам…

– Гусей я не пас, остальное все верно.

– Поступлю я в университет, если… захочу, – сказала Варя.

– Уж сделай, милая, одолжение: захоти.

– Учительница английского… Скучно, папа!

– А веселых профессий не бывает. Клоун в цирке устает не меньше, чем шахтер в забое. Смеются зрители, а он работает.

– Может, выйти замуж, и никаких проблем? В загсе пока не требуют диплома о высшем образовании.

– Это у тебя становится навязчивой идеей, – заме тил я. – Неужели ты думаешь, что замужество – это пустяк?

– Что за вопрос? – засмеялась моя легкомыслен ная дочь. – С мужем всегда можно развестись, а вот после института, хочешь не хочешь, надо будет три года в провинции оттрубить… Если тебе это слово не нравится – отышачить!

– Вот оно, новое поколение, – вздохнул я. – Сойтись, развестись… Так все просто.

– Можно подумать, твое поколение поступает иначе? – не преминула меня уколоть Варя.

– Подавай документы в университет и не морочь мне голову, – сказал я. – Замужество от тебя никуда не уйдет.

– Слышу знакомые мамины нотки… Говорят же умные люди, что, прожив много лет, муж и жена не только мыслят одинаково, но и становятся внешне похожими друг на друга.

– Ко мне и к твоей матери это не подходит, – сказал я.

– Я не хотела бы, чтобы ты походил на маму…

– Что там у вас произошло?

– Я по-своему люблю маму, но это не значит, что я не вижу ее недостатков…

– Оставайся у меня, – сказал я.

– У меня вздорный характер, – улыбнулась Варя. – А что, если я не буду ладить с твоей Олей… Второй?

– Будешь, – сказал я.

– Я тебе не завидую: сразу две молодые женщины в доме холостяка!

– Я не уверен, что Оля составит нам компанию.

– У тебя сложности? – сделала она удивленные глаза. – А я думала, за такого молодца любая пойдет.

– Ты мне льстишь.

Надо же, как Варюха за год, что я ее почти не видел, повзрослела! И рассуждает, как бывалая женщина. Видно, не ладит с матерью. Это еще ладно, плохо то, что не уважает ее. Сейчас, когда прошло время, я могу сказать, что моя бывшая жена не уродилась умной, тонкой женщиной, но в ней было свое обаяние, женственность. Оля закончила Киевский университет, работала методистом в клубе работников торговли. Познакомился я с ней во время туристской поездки в Чехословакию. Помнится, за ней тогда многие пытались ухаживать, Оля была самой интересной женщиной в туристской группе. Правда, там женщин и было-то всего четыре. Мы переписывались, потом она приехала в Ленинград на смотр художественной самодеятельности, я сделал ей предложение, и мы поженились. Оля тогда без сожаления покинула Киев. И кто знает, если бы не Чеботаренко, возможно, мы и по сей день жили бы вместе. После рождения Вари Оля не работала. У нее стало слишком много свободного времени, а когда женщина не занята, у нее появляется неудовлетворенность, ей кажется, что она живет не так, как надо, всю вину за это, естественно, валит на своего мужа…

Не повторилось бы у нее нечто подобное и в Киеве?..

– Я считаю, что в высшие учебные заведения нужно принимать только некрасивых девушек, – сказала Варя. Она повернула голову набок и из-под полуопущенных ресниц насмешливо смотрела на меня. Не дождавшись моей реплики – я и так знал, куда она клонит, – продолжала: – Некрасивые рассчитывают только на себя: усердно учатся, едут, куда их пошлют, и работают до самой пенсии… А красотки получат диплом и тут же норовят замуж выскочить и остаться в городе. Если даже и распределят куда-нибудь, то все равно быстренько выйдет замуж и бросит работу… Долго ли мама работала? Вышла за тебя и тут же ушла…

– Она родила тебя, – сказал я.

– Что-то тут государство недодумало, – заявила Варя.

– К какой же ты себя категории относишь: к некрасивым или красавицам? – полюбопытствовал я.

– Как говорила одна известная артистка: «Я никогда не была красивой, но всегда была чертовски мила!» – засмеялась Варя.

– По-моему, ты красивая, – заметил я.

– Тебе трудно, па, быть объективным, – напустив на себя серьезность, сказала она. – Я – своеобразная: не красавица и не уродка.

– Боишься слова «средняя»?

– Боюсь, – призналась она. – По-моему, даже зауряднейшая посредственность в глубине души считает себя личностью…

– Чтобы быть личностью, да еще достойнейшей, нужно много над собой работать, – не удержался я от назидательности.

– Легок на помине, – рассмеялась Варя. – К нам трусит самая наидостойнейшая личность!..

Я повернул голову и увидел приближающегося к нам Острякова. В светлых шортах, трикотажной безрукавке, на груди которой написано по-английски «Мир», он бежал трусцой по кромке пляжа. Высокий, подтянутый, с впалым животом, мускулистыми руками, он бежал в одном темпе, ни на кого не обращая внимания, худощавое лицо его было отрешенным, он, наверное, и нас бы не заметил, если бы я не остановил его.

– Выкупаемся? – предложил я.

Анатолий Павлович измерил свой пульс. Он не выглядел усталым, запыхавшимся, широкая грудь его вздымалась ровно.

– Сто тридцать ударов в минуту, – удовлетворенно заметил он.

– Не много? – поинтересовался я.

– Если бы ты столько пробежал, у тебя пульс подскочил бы к ста восьмидесяти, – сказал Остряков. – Все дело в тренировке.

– И охота вам в такую жару бегать? – повернула в его сторону голову Варя.

– Мне не жарко, – ответил Анатолий Павлович. И действительно, он даже не вспотел.

– Анатолий Павлович, чтобы стать личностью, нужно обязательно бегать? – невинно спросила Варя.

– Я тебе отвечу словами историка Ключевского, – спокойно сказал Остряков. – «Быть умным – значит не спрашивать, на что нельзя ответить».

Варя озадаченно замолчала, осмысливая услышанное, однако сбить с толку ее было не так-то просто. Она вступила как раз в тот самый счастливый возраст, когда девушка может позволить себе разговаривать с мужчинами на равных, интуитивно понимая, что ее молодость, привлекательность с избытком искупают наивность, отсутствие опыта жизни, даже сказанную глупость.

– Я слышала об уме и другое: «Не многие умы гибнут от износа, большей частью они ржавеют от не употребления», – с обезоруживающей улыбкой произ несла она. – Я и папа считаем вас личностью, но ни мне, ни ему бегать не хочется.

– Мне хочется, – сказал я, бросив на Варю уничтожающий взгляд: ну чего прицепилась? – Хочется поскорее убежать от тебя, несносная девчонка!

– Это естественно, – невозмутимо ответила Ва ря. – Поле брани всегда первыми покидают побежден ные!

– Варя, ты – личность! – рассмеялся Анатолий Павлович. – Тебе совсем не обязательно бегать.

– Я буду учиться летать, – провожая взглядом чайку, сказала Варя. – Летают же люди во сне? Почему бы им не полететь и наяву?

– Полетай, а мы выкупаемся, – сказал я.

Мы долго бредем по мелководью, на заливе всегда так: идешь-идешь, а вода чуть выше колен. Чем дальше от берега, тем она прохладнее. Варя осталась на берегу. Все так же лежит на спине и смотрит в небо.

– Давно ли бегала в школу, как мои девчонки, и вот невеста, – сказал Анатолий Павлович.

– Читает Горация, Вергилия, Цицерона, – не удержался и похвастался я.

– Радуйся, что дочь растет умной.

– Я и радуюсь…

– Не могу вспомнить, чью она цитату привела об уме?

– Чего на меня уставился? – усмехнулся я. – Думаешь, я знаю?

– Очень верная мысль: не многие умы гибнут от износа, больше от праздности… – повторил он.

– По-моему, от неупотребления? – неуверенно заметил я.

– А наши с тобой умы не ржавеют, Гоша? – задумчиво сказал Остряков, – У меня дома уйма непрочитанных книг… Все некогда, а жизнь не ждет… И старость не обманешь… даже если бегаешь от нее трусцой!

– Тебе-то грех жаловаться, – заметил я.

– Не надоело одному-то? – помолчав, спросил он.

– Кончилось мое одиночество, Толя! – усмехнулся я.

– Никак женишься?

– Варя школу закончила, будет жить у меня.

– Значит, быть тебе холостяком, – подытожил друг.

– Я не из тех, дружище, кто приносит себя в жертву. Да Варя и не потребует от меня этого. Сам говоришь, умная.

– Удивляюсь я тебе, – сказал он. – Живешь себе один, как рак-отшельник. Я бы не смог так. Лиши меня семьи – и я погиб бы… Не мыслю себя в единственном числе! Это противоестественно.

– Не погиб бы, – проговорил я. – Просто изменились бы твои взгляды на женщин, семью, жизнь…

– Даже в самом безысходном положении человек на что-то надеется, – согласился Анатолий Павлович. – Находит свою собственную философию, если нет под рукой готовой… Что бы с человеком ни случилось, даже самое невероятное, – наверняка нечто подобное уже случалось когда-то давно с другими людьми или обязательно случится в будущем…

– Не надо, – сказал я. – Пусть лучше больше ничего худого не случается…

И эти слова пришлось мне потом не один раз вспомнить… Каждый утверждает, что хотел бы наперед узнать свою судьбу, а подведи человека к порогу, за которым предстанет перед ним судьба, ведь испугается, нипочем не перешагнет!.. Знать свою судьбу – значит, отныне никогда больше не знать надежды и счастья. Ничего у человека не останется, кроме тоскливого ожидания своего конца.

Низко пролетела над головами большая морская чайка. Янтарный холодный глаз равнодушно смотрел на нас. Мощное изогнутое крыло со свистом разрезало воздух.

Остряков, окунувшись с головой, поплыл.

– Вон до той лодки и обратно, – показал он. Анатолий Павлович не уступит первенства. Стоит мне нагнать его, как тут же прибавит темп. Я и не стал соревноваться с ним. Было приятно спокойно плыть в прохладной чистой воде. Голубая лодка с обнаженным по пояс рыбаком маячила далеко впереди. Остряков саженками плыл к ней. Я нырнул и под водой раскрыл глаза: на песке мельтешили желтые пятна, длинные водоросли шевелились меж зеленоватых круглых камней, а вот рыб не видно.

Я с шумом вынырнул, выдохнул воздух и, перевернувшись на спину, закачался на легкой упругой волне. Небо было зеленовато-прозрачное, высоко-высоко мелькали тоненькие золотистые черточки. Что это за птицы, определить было невозможно. Я слышал впереди мерные всплески – это в быстром темпе плыл к лодке Остряков, – в ушах стоял приятный мелодичный звон. Будто из-под воды я захватил с собой морскую глубоководную мелодию, понятную только рыбам. Мне стало спокойно и хорошо. Чтобы держаться на поверхности, я лениво шевелил ногами и руками, солнце припекало грудь, слепило глаза. Пустынное водное пространство убаюкивало, завораживало. Казалось, стерлась граница между небом и водой, я находился в иной гармоничной субстанции. Я даже на какой-то миг утратил представление, где вода, а где небо. Но это было только мгновение. Теперь новое чувство стало овладевать мною: берега я не видел, зато ощущал властное притяжение моря. Оно обволакивало тело, придавало ему плавучесть, нежно поддерживало и настойчиво манило вдаль, туда, где вода сливалась с небом.

Я стучу двумя пальцами на машинке, но на работе никак не могу сосредоточиться: в большой комнате гремит магнитофон, слышится девичий смех, веселые голоса. Задушевный женский голос поет что-то про машины, ветер, скорость… Это Марина Влади. Потом поет Высоцкий: «Нежная правда в красивых одеждах ходила-а, принарядившись для сирых блаженных калек…» Потом гремит популярный «Чингисхан», «АББА», «Баккара»…

В комнату заглядывает Варя:

– Мы тебе не мешаем, па?

Я не успеваю ответить, как она исчезает. Музыка, по ее мнению, не может никому мешать. И потом, Варя знает, что я слова ей поперек не скажу.

Оля и Варя, подложив ковровые подушки под головы, валяются на широком диване. У одной «Экран» в руках, другая слушает музыку и смотрит телевизор, звук у которого выключен. Они еще ухитряются смеяться и разговаривать…

Я не сомневался, что Оля и Варя найдут общий язык, но что так быстро подружатся, признаться, не ожидал. У Оли покладистый характер, но дочь моя не так-то просто сходилась с чужими людьми, а тут буквально за два-три дня сдружились. Вместе слушают музыку, смотрят телевизор, бегают в кино, благо кинотеатр рядом. Когда они вдвоем, я им не нужен. Так, приличия ради, перебросятся со мной несколькими словами и тут же забывают обо мне. Раз или два Оля оставалась ночевать, я спал в маленькой комнате, а они укладывались на тахте. Включали магнитофон и под чуть слышную мелодию до глубокой ночи разговаривали. Как-то сообразительная Варька предложила нам с Олей лечь в большой комнате, а она, мол, устроится в маленькой, так Оля воспротивилась. Дочь посмотрела на меня хитрющими глазами, мол, ничего не поделаешь, я тут ни при чем…

Варя подала документы в университет и теперь готовилась к приемным экзаменам. Оля, когда не была в командировке, стала чаще заходить к нам, раньше – раз в неделю, а теперь – два-три. Смешно было бы ревновать ее к собственной дочери, но факт остается фактом: Оле интереснее с Варькой, чем со мной. Может, я и не прав. Поди разберись в женской психологии! С одной стороны, мне было приятно, что они подружились, с другой – как бы это содружество не обернулось против меня? При Оле я не мог сделать замечания Варе, она сразу же вступалась за нее. И наоборот.

В общем, в моем доме царил полный матриархат.

Музыка умолкла, они обе пришли ко мне. Я знал, что Варе к пяти на консультацию в университет, так что два-три часа мы побудем с Олей вдвоем, – каково же было мое негодование, когда вместе с Варей стала прихорашиваться у зеркала и Оля. Дочь, тонко уловив мое состояние, сделала широкий жест:

– Ты не уходи, пожалуйста… – И, взглянув на меня хитрыми глазами, прибавила: – Я вернусь после семи.

Когда мы остались вдвоем, я спросил Олю:

– Куда ты-то настропалилась?

– Она ведь все понимает… Я проводила бы ее и вернулась.

– И ты думаешь, она об этом бы не догадалась?

– Она спросила: люблю ли я тебя?

– Я умираю от любопытства, – сказал я.

– Я сказала, что ты мне очень нравишься.

Ни дочь моя, ни Оля врать не умели.

– Спасибо и на этом, – вздохнул я.

Она обняла меня, мы поцеловались. Я видел, как постепенно менялся цвет ее глаз, они темнели, а щеки нежно розовели, я слышал учащающийся стук ее сердца.

– Я не всегда понимаю, когда твоя дочь серьезно говорит, а когда шутит, – позже призналась Оля. – Знаешь, что она сегодня мне выдала? Говорит, ты очень современный отец: выбрал для единственной дочери не мать-мачеху, а подругу…

– Девочка с юмором, – пробормотал я, подумав, что у Вари сильнее характер, чем у Оли: захочет – вмиг настроит ее против меня.

– Она запоем читает древних философов… Я про таких и не слышала. Знаешь, что про любовь она сказала? – Оля на миг задумалась, вспоминая. – Любовь – самая сильная из всех страстей, потому что она одновременно завладевает головою, сердцем и телом…

– Много она понимает в любви!

– Это не она придумала, а Вольтер, – сказала Оля. – Только ко мне это не подходит… – щеки ее стали розовыми, глаза заблестели. – Я, наверное, способна любить… лишь телом.

– Кому что дано, – сказал я.

Она провела рукой по моим волосам.

– Странно, – сказала она. – Вы ничуть не похожи, а вместе с тем у вас много общего. Волосы у Вари жестче, а глаза у вас почти одинаковые.

– Кроме как о Варе нам и поговорить не о чем?

– У тебя замечательная дочь, – с улыбкой сказала она. – Мы были с ней в Эрмитаже, она разбирается в живописи. Ей очень нравится Ван-Гог. Правда, что он сам себе отрезал ухо?

– Правда, – сказал я.

– А зачем?

– Ты у Вари спроси, она все знает, – подковырнул я. Рассказывать о несчастном Ван-Гоге, в припадке безумия отхватившем бритвой собственное ухо, мне совсем не хотелось. Мне хотелось поскорее обнять Олю. Варя всего-навсего отпустила нам два часа.