Текст книги "Волосы Вероники"

Автор книги: Вильям Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Нам приходится сталкиваться с грубыми, неприятными типами, которые вместе с тем отличные психологи. Например, идешь по улице и замечаешь, что навстречу тебе идет помятый, небритый человек с красными глазами. Прохожие стараются обойти его, им противно к нему прикоснуться. И вдруг этот тип в густой толпе совершенно безошибочно выберет человека, подойдет к нему и попросит полтинник на пиво. И будьте спокойны, он получит его. Никто другой ему не дал бы, а этот человек даст. Разве этот пропойца не хороший психолог? Или другой пример: в автомобильном магазине, где толпятся сотни покупателей и каждый что-то спрашивает у продавца, а тот лениво цедит, дескать, деталей нет. И вдруг лицо его оживляется, он кивает кому-то, мол, отойдем в сторонку, и доверительно сообщает покупателю, что нужную деталь можно найти, но придется заплатить за нее двойную цену или даже тройную. Обрадованный покупатель платит деньги, тихонько засовывает деталь в сумку – упаси бог, другие увидят и он подведет продавца-благодетеля! – и счастливый уходит из магазина.

И жулики, и воры, и бандиты могут быть отличными психологами. Они, как правило, безошибочно выбирают свою жертву.

Оля Журавлева как раз относилась к такому типу людей, которых выбирают в жертвы, будь то разные подозрительные типы, уличные ловеласы и даже знакомые и подруги. И при всем при том она не была беззащитной. Когда дело доходило до конфликта, Оля умела постоять за себя. Но зато сколько в ее жизни разных непредвиденных случаев! Есть люди, с которыми годами ничего особенного не происходит. С Олей же каждый день что-нибудь да случается. Она уже привыкла к этому и не удивляется. Днем, на Невском, подошел к ней прилично одетый молодой человек, краснея и путаясь, попросил передать десять рублей Галине, ее квартира на третьем этаже, он, дескать, взял эти деньги взаймы, но при матери девушки зайти ему туда неудобно, не выручит ли она его?.. Оля взяла две пятерки и потащилась на третий этаж, ее даже не поразило то обстоятельство, что некоторые двери распахнуты, на площадках рваные клочья обоев, под ногами штукатурка… На третьем этаже ее встретили два парня, не успела она рот раскрыть, как ей приказали снимать пальто и сапожки – дело происходило осенью – Оля повернулась и кинулась назад, ее тут же догнали, стали стаскивать пальто, вырывать из рук сумку. На ее счастье в парадную вошли строители, раздался свист и бандиты убежали… Оказалось, что пока рабочие обедали, жулики организовали свой бизнес: ловили на улице хорошо одетых дурочек и разыгрывали эту интермедию с Галей и мамой. А дом только что пошел на капитальный ремонт, даже не все еще жильцы выехали.

Оля мне призналась, что она толком не успела и напугаться, но как бы там ни было, пальто не дала с себя снять и сумку из рук не выпустила. А в награду за пережитые треволнения ей еще остались десять рублей…

Я почувствовал подозрительный запах и поспешил на кухню: так и есть, грибы подгорели! Когда я вернулся, Оля, поджав под себя длинные ноги, спала на диване. Черные ресницы оттеняли порозовевшие щеки, она ровно дышала. Золотистые волосы рассыпались по красной диванной подушке. Я выключил магнитофон, прикрыл ее пледом и уселся в кресло, мне приятно было смотреть на нее. Пусть она такая, пусть встречается с подругами… будь они неладны! Пусть к моей парадной привозит ее на «Жигулях» известный баскетболист Леня Боровиков, пусть он мне переломает руки-ноги… Это мы еще посмотрим! Главное, что она у меня, я ее вижу, слышу ее спокойное, ровное дыхание…

Ревновал ли ее? Наверное, да, но это было бессмысленно: Оля будет всегда делать то, что она захочет. Я верю, что, пока я ей нравлюсь, она будет мне верна. Но даже знай я, что у нее есть и еще кто-то, я растоптал бы свою ревность и делал вид, что все хорошо. Я не хотел бы потерять Олю, как потерял ее Генрих, который был ревнивцем.

Непонятное народилось после нас поколение! Бывало, женщины держались за мужей, ради сохранения семьи терпели рядом с собой нелюбимого. Теперь замуж выходят с оглядкой, а если что не так, тут же без особых трагедий разводятся. Оля не скрывает, что хочет замуж, но пока не желает на эту тему со мной разговаривать.

Я ей однажды предложил, когда она поругалась с матерью, переезжать из Парголова ко мне.

– А что я матери скажу? – возразила она.

– Что будешь жить у меня.

– Мать разыщет меня и заберет домой.

– Но ты же не вещь?

– Ты это объясни моей матери.

– Попробую…

– Ты ее не знаешь, – вздохнула она. – У меня мать с характером.

– А у тебя, значит, нет характера?

– Не знаю, – сказала она. – Я не хочу всерьез ссориться с ней.

– А со мной можешь?

– Я ни с кем не хочу ссориться, – улыбнулась она. – Говорят, когда люди ссорятся, скандалят – погибают невосстановимые нервные клетки.

– Ты сохранишь свои в неприкосновенности…

– А это плохо?

Когда была возможность, она оставалась у меня на ночь, в майские праздники мы прожили вместе три дня. Оля сказала, что ей жалко мать, если она уйдет из дома, то сожитель матери пустит ее по миру, все из дома пропьет, только она, Оля, держит его в узде. Мать ему все прощает, а он этим пользуется.

Я заметил, что мы с Олей мало разговариваем. Перекинемся несколькими фразами и молчим. Я занимаюсь уборкой или кухней, Оля сварит себе кофе и курит. Форточку она всегда открывает, знает, что я не терплю дыма. Много времени она тратит на глаза, ресницы, маникюр. Может часами сидеть перед зеркалом и орудовать тушью и кисточкой. Потом включит телевизор и засядет перед ним с книжкой. Я удивлялся, как это можно одновременно читать и смотреть телевизор? Причем любила смотреть днем, – вечером, когда самые интересные передачи, ее к телевизору не тянуло.

Если я ни о чем не спрашивал, Оля могла молчать и весь день. Сама она разговорами меня никогда не донимала. Зато по телефону с подружками болтала с упоением. Я как-то спросил, мол, ей скучно со мной? Почему все время молчит? Она улыбнулась и сказала, что я тоже молчу, а потом о чем нам говорить? Наряды меня не интересуют, общих знакомых у нас нет, каких-либо проблем – тоже.

– Мне у тебя хорошо, почти как дома, когда я одна, – без тени юмора сказала она. – А когда я одна – я всегда молчу.

Если бы я поразмыслил над ее словами, то, может, что-либо и понял бы, но я не стал задумываться. Оля не отвлекала меня от моих дел, а я не мешал ей. Наше молчание не было обременительным, наоборот, оно нас умиротворяло. Гораздо позже я понял, что нам с Олей попросту не о чем было говорить. Мы и в постели-то больше молчали.

Резко зазвонил телефон, сколько раз я собирался передвинуть рычажок, чтобы он трещал потише, да все забывал. Бросив взгляд на безмятежно спящую Олю, я снял трубку. Звонила Полина Неверова. Наверное, у меня голос изменился, потому что она стала допытываться, что со мной, не гриппую ли я. Волна эпидемий прошла, но в городе еще много случаев заболевания гриппом. Не так страшен сам грипп, как осложнения. Одна старушка на ее участке позавчера умерла от пневмонии…

Стараясь говорить потише, я сообщил, что со мной все в порядке: не чихаю и не кашляю. После паузы Полина спросила: я не один дома?.. Я ответил, что да. Она, конечно, поинтересовалась, кто она?..

Теперь ее голос изменился, в нем появились металлические нотки. Мне не хотелось ссориться с Полиной, но с какой стати она мне сегодня позвонила?

Не знаю, может быть, я и не прав, но у меня не хватило духу честно сказать Полине, что у меня теперь есть Оля и я не расположен разговаривать. Я вздыхал, что-то мямлил в трубку, словно оправдывался.

В общем, мы остались недовольны друг другом. Будь бы Полина поумнее, сказала бы, что позвонит в другой раз, так нет же, ей приспичило выяснить: кто находится у меня?

Я повесил трубку и снова взялся за своих американцев-физиков, но работа что-то не шла. Меня выбил из колеи звонок Полины.

Знай я, что у нас с Олей все будет в порядке, я, пожалуй, прекратил бы встречаться с Полиной, даже раз в месяц. Но Оля была для меня загадкой: я до сих пор не знал, как она ко мне относится. Полине нравилось опекать меня, так сказать, быть моим домашним врачом-наставником. Есть ли у нее еще кто-нибудь, я не знал, да по правде говоря и не интересовался. После развода с женой я перестал доверять женщинам. Вот почему я не хотел сильно привязываться ни к кому: заранее был готов к предательству. Не знаю, как бы я воспринял уход от меня Оли, но уверен, что это не было бы для меня трагедией. Хватит с меня одной трагедии, которая случилась два года назад… Раз ушла от меня к другому Оля Первая, почему же не сможет уйти и Оля Вторая?..

Я знал, что я не очень-то нежен с женщинами, об этом мне не раз говорила жена. Но сюсюкать и называть любимую разными глупыми словечками, вроде кошечки, рыбки, ласточки или зайчика, я не мог себя заставить. Мне просто было бы стыдно самого себя. Любовь к женщине можно проявлять и другим способом… Не скрою, Оля Вторая иногда вызывала у меня желание сказать ей что-нибудь ласковое, приятное, но я молчал, как истукан. Зато мы могли целоваться беспрерывно. Она ходила со вспухшими губами, а я – с запахом ее вкусной помады. В приливе нежности, я пальцем осторожно почесывал у нее за ухом, гладил ее волосы. Смеясь, она мне как-то сказала, что я принимаю ее за любимую собачку… Причем ничуть не обиделась. От нее я тоже не слышал нежных слов.

Возвращаясь в мыслях к годам, прожитым с Олей Первой, я все больше убеждался, что она морально обокрала меня. Пусть ее теперь нет со мной, нет во мне и былой любви к ней, но то, что было, – то теперь не вернешь, не восстановишь! А была первая чистая любовь, огромная вера в счастье, понимание, будущее… Оля Первая – я о ней теперь почти и не вспоминаю – все это уничтожила во мне. Остались недоверие, настороженность, готовность к самым неожиданным ударам судьбы… Хорошее-то все Оля Первая взяла, а безысходность, боль оставила. Как бы мне теперь хорошо ни было с Олей Второй, я все время помнил, что она, как та самая красивая бабочка, опустившаяся в солнечный день на вашу руку, в любой момент может взмахнуть бархатными крыльями и улететь… И не беги за ней с сачком в руках – никогда не поймаешь.

Живет человек с женой, кажется ему, что он счастлив, любит ее, на работе у него все в порядке, а потом в один прекрасный день все разом рухнет. И лишь встретив другую женщину, человек начинает понимать, что ведь раньше-то он обманывал себя, причем так искусно, что сам искренне верил в свое липовое счастье, которого на самом-то деле и не было. Разве возможно построить счастье на лжи и самообмане?..

Шорох в прихожей прервал мои размышления. Оля уже была одета, в босоножках, поправляла прическу у зеркала.

– Ты так увлекся своей работой, – улыбнулась она.

– Куда ты? – опешил я. – надеялся, что сегодняшний вечер и завтрашний воскресный день мы проведем вместе.

– Мне нужно домой, – сказала Оля. – Я маме обещала.

– Ох уж эта мама!.. – вырвалось у меня.

– У меня еще и брат есть, – невозмутимо заметила она.

– А меня нет?

– Переживешь, дорогой…

– Я билеты в кино взял… – вспомнил я. – На «Чудовище».

– Не пропадут, – сказала она.

И только после того, как она ушла, я сообразил, что Оля слышала мой разговор по телефону с Полиной.

Коняга развила бурную деятельность в НИИ: составляла письма в высшие инстанции, собирала подписи, доказывала, что Ольга Вадимовна неспособна руководить институтом, припоминала какие-то ее промахи и просчеты. Оказывается, она и не принципиальная, и у нее есть свои любимчики в институте, и характер деспотический, мол, если Гоголева станет директором, то лучшие кадры разбегутся… Есть в НИИ люди, способные взять бразды правления в свои руки. И называлась фамилия Скобцова. Главным козырем выдвигалось то, что он один из старейших работников института, ладит с сотрудниками, бессменный член парткома, пользуется авторитетом.

Грымзина бегала по кабинетам, подсаживалась в буфете за чужие столики, останавливала сотрудников в коридоре, горячо агитировала за Скобцова, как будто директор института – это выборная должность. К нам пожаловал инструктор райкома партии, потом представитель обкома профсоюза научных работников.

Я как-то пригласил к себе Грымзину и попытался ее образумить. Говорил, что это не ее дело, кому надо позаботятся о новом директоре, ну зачем она восстанавливает против себя Гоголеву? Будет она директором или нет, но вряд ли простит Евгении Валентиновне бессмысленные нападки на нее, да и любой другой руководитель такого бы не потерпел.

– Вы недооцениваете в наше время роль общественности, – снисходительно усмехнулась Грымзина. – Если бы не мы, Гоголева была бы уже утверждена, а пока она и. о…

– Она что, вам на хвост соли насыпала? – на прямик грубовато спросил я. – За что вы на нее взъелись?

– Скобцов – вот кто будет идеальным директором нашего института, – продолжала Коняга. – Он все хо ды и выходы знает, а Гоголева всегда была далека от хозяйственных дел. Будет директором Артур Германович – квартиры получим, путевки в лучшие санатории, и дети наших сотрудников будут устроены в детские сады и ясли.

– У вас квартира в центре, а маленьких детей, кажется, нет?

– Георгий Иванович, разве я о себе пекусь? – с укоризной посмотрела на меня Грымзина. – Общественные интересы всегда были для меня превыше личных.

– А кто же мешает Скобцову заниматься всеми этими делами на посту заместителя директора?

– Уверяю вас, Артур Германович – это то, что нам надо!

– Нам? – усмехнулся я.

– Кстати, он к вам очень хорошо относится, – доверительно произнесла Грымзина. – И ценит вас как большого специалиста в своем деле. Я присутствовала на заседании партбюро, где обсуждался вопрос о заграничных командировках сотрудников института на будущий год, Артур Германович самолично включил вас в список.

– Куда же меня хотят направить?

– В США или ФРГ, на ваш выбор.

– Я тронут вниманием Артура Германовича, но считаю, что будет большой ошибкой, если его назначат директором института, – сказал я. – Может быть, из него и получился бы… хороший хозяйственник, а вот на директора НИИ он, Евгения Валентиновна, никак не потянет.

– Гоголева потянет? – насмешливо заметила Грымзина.

– Гоголева будет заниматься научными проблемами нашего института, а Скобцов – хозяйственными. Поймите вы, он не ученый, у него нет никакого авторитета в научных кругах. Я верю, что он пробьет квартиры, ясли для детишек, но ведь не это главное?

– Поживем – увидим, – не стала больше переубеждать меня Грымзина.

Я нагрузил ее работой, надеясь, что у нее не останется свободного времени для болтовни в коридорах и кабинетах, но в глубине души понимал, что моя узда не удержит Конягу…

Я верил, никаких личных целей она не преследовала, есть такие энтузиасты, которых хлебом не корми, а дай лишь с кем-нибудь повоевать, якобы на благо общественности. Обычно у этих людей нет никакой личной жизни, и они всю неизрасходованную энергию употребляют на общественные дела. Якобы борясь за интересы коллектива, некоторые такие энтузиасты куда больше вреда ему приносят, чем пользы. Они – штатные ораторы, как правило, состоят в каких-то комиссиях, на собраниях сидят в президиумах, ведут протоколы, подсчитывают при голосовании количество поднятых рук. На лицах их – печать неподкупности и высокого предназначения служения обществу. Я сторонился таких людей, они скучны и однообразны. За каких-то десять минут Грымзина утомила меня, нагнала зеленую тоску.

Вскоре заглянул ко мне Григорий Аркадьевич и прямо с порога выдал пошлый анекдот про лисицу и зайца.

– Анекдот-то с бородой, – заметил я.

– Нету свеженьких, – развел коротенькими ручками Гейгер. – Перевелись умельцы… Не сочиняют.

Я понимал, что не ради бородатого анекдота пришел ко мне программист. И он, действительно, скоро тоже заговорил о Гоголевой и Скобцове. Ему, мол, безразлично, кто будет директором, он рад любому, но все-таки у Скобцова вроде бы шансов побольше, он знает местное начальство, его поддержат, а Гоголева…

– Григорий Аркадьевич, ведь вы программист, – перебил я его. – Заложите данные в ЭВМ, и она вам вычислит шансы претендентов на пост директора.

Гейгер захихикал, даже ручки потер от удовольствия.

– Я так и сделаю, – сказал он. – И по секрету только вам сообщу о результате.

– За что такая честь?

– Почему бы нам с вами не пообщаться у меня дома? – сказал он. – Моя Юля приготовит бараньи котлеты. Как вы на это посмотрите, Георгий Иванович?

– Как-нибудь в другой раз, – отказался я. – У меня вечером свидание.

– Счастливчик, – вздохнул он. – Холост, красив, свободен. Небось у вас и девушки самые шикарные?

– Не завидуйте, – сказал я. – У меня от них больше неприятностей, чем радостей.

Тут как нельзя кстати позвонил Остряков, и Гейгер испарился. Анатолий Павлович только что вернулся из Канады, приглашал к себе на чай. Он привез для меня несколько пластинок популярных зарубежных исполнителей.

– Завтра, сразу после работы, – сказал я.

– Все ясно, мой друг влюбился, – быстро сообразил Остряков. – Приходи с ней!..

– Я еще не знаю, придет ли она на свидание, – сказал я. – И потом, что обо мне твоя Рита подумает?

– Рита плохо могла бы подумать о тебе, если бы у тебя никого не было…

Мне очень хотелось повидать старого друга, послушать пластинки, но сегодня мы встречаемся с Олей. Впервые после той субботней размолвки.

Глава шестая

Я стоял на песчаном берегу и смотрел, как она выходила из воды. Темноволосая девчонка с длинными ногами. Они все теперь такие, это юное поколение, – как сказала Неверова Полина, – у них ноги из ушей растут. И округляются слишком уж рано, вон какие бедра, торчащая из узкого лифчика грудь. А девчонке еще нет семнадцати. И плечи широкие. Это тоже новое в современных девушках. Потому-то сзади девушку в джинсах с короткой прической можно принять за парня. И наоборот – длинноволосого парня все в тех же джинсах – за девчонку. По мелкой воде залива шла моя дочь Варюха. Солнце обливало ее блестящие от крупных капель плечи, а вот голова была сухая. Как это женщины ухитряются купаться и не замочить прически? Вскочив на плоский валун, Варька, закинув золотистые руки, чисто женским движением поправила волосы, поболтала маленькой ступней в воде.

– У нас в Днепре вода теплее, – сообщила она.

– У вас речка, а у нас – море, – улыбнулся я. Вот уже Киев – это «у нас», а Ленинград, где она родилась, – «у вас». Будто прочитав мои мысли, Варюха произнесла:

– Я скучаю по Ленинграду.

– А по мне?

– Ты к старости становишься сентиментальным.

– Одни гадости от тебя слышу, – покачал я головой.

– Не бери в голову, это я так, – рассмеялась она. – Ты у меня молодой и красивый! И, наверное, женишься на молоденькой, да? Я буду с мачехой ходить на танцы, а ты сидеть дома за пишущей машинкой и ждать нас…

Трудно Олю представить мачехой! Наверное, и впрямь они могли бы подружиться. И бегать на танцы… Может, познакомить их?..

– Что же ты мне не покажешь свою пассию?

– Ну и словечко откопала!

Эта чертовка прямо-таки читает мои мысли.

– Хорошо, сожительницу. Я поморщился.

– Опять не нравится? – ехидно посмотрела на меня Варя. – Любимую женщину, это тебя устраивает?

– С чего ты взяла, что у меня есть любимая женщина?

– Не темни, папка! Я же не маленькая.

– Записки любовные получаешь от одноклассников? – подковырнул я.

– Это в ваше время в школах писали глупые записки, а теперь девочки на своих одноклассников и не смотрят. Мальчишки, что с них возьмешь?..

– На кого же они смотрят?

Варька, прищурясь, критически осмотрела меня. – Пожалуй, ты уже староват, а вот молодой человек лет тридцати, с хорошей зарплатой, квартирой, машиной – в самый раз для современной выпускницы средней школы.

– Откуда у тебя все это? – удивился я.

– Кино, телевидение, да и в некоторых газетах про это пишут.

– Показывают фильмы и пишут, чтобы вас, дурочек, предостеречь от непоправимых ошибок…

– От ошибок не застрахованы и вы, умудренные жизнью взрослые… – перебила она и насмешливо посмотрела мне в глаза.

– Кого же ты осуждаешь: меня или мать?

– Никого, – обезоруживающе улыбнулась дочь. – Все по закону.

– По закону?

– Мама довольна жизнью, глядя на тебя тоже не скажешь, что ты – великомученик, а что касается ме ня… – она с глубокомысленным видом взглянула на небо. – Видит бог, я счастлива… У меня чудесный отец, да и отчим – неплохой дядька, только вот храпит по ночам, даже через стенку слышно… И скоро, по-видимому, будет премиленькая мачеха… Наше семейство увеличилось вдвое! Кому как, а мне это нравится!

– Шуваловы! – позвал Анатолий Павлович Остряков. – Где будем обедать: на веранде или под открытым небом?

– Ты за столом не ляпни про… пассию, – сказал я.

– Никогда! – Варя, смеясь, соскочила с валуна и, разбрызгивая воду, подбежала ко мне. – Долой пассию! Да здравствует любимая женщина! Пап, когда мне ее покажешь?

– Будто она вещь…

– Я хотела сказать, познакомишь… – Мою дочь трудно было смутить.

– Познакомлю, – улыбнулся я.

Обедали мы под толстыми корявыми соснами, стоящими на берегу залива. Мне в тарелку с ухой упала золотистая иголка. Сосны мерно шумели над головой, слышно было, как по Приморскому шоссе за дачей проносились машины. Солнечные зайчики, пробиваясь сквозь колючие ветви, прыгали на стол, заглядывали в тарелки, стаканы с томатным соком.

Дача Острякова стоит метрах в тридцати от воды. Вокруг сосны и чистый песок. За ветхим дощатым забором виднеется лодка, на которой мы с Анатолием Павловичем и Варей с утра порыбачили. Уха сварена из нашего улова. Рыбу ловили Остряков и Варя, я забросил свою удочку – видно, схватил крупный окунь и оторвал крючок, а запасного не оказалось, так что я два часа просидел на корме, подставляя солнцу то спину, то грудь. К рыбалке я был равнодушен, а Варя с Остряковым готовы были до вечера не расставаться с удочкой.

За столом собралось почти все семейство Остряковых: Рита – его жена, дочери-близнецы Вика и Ника. Близнецы очень симпатичные девочки, но они не только не похожи друг на друга, но и на родителей – тоже. Анатолий Павлович – русоволосый, голубоглазый мужчина выше среднего роста, со спортивной фигурой, Рита – дородная медлительная женщина с круглым лицом, каштановыми волосами, ямочкой на подбородке, что придавало ей добродушный вид, впрочем она и была добродушной, всегда приветливой. Она нигде не работала, на ее плечах лежала забота о детях, муже, хозяйство. Без суетливости, я бы даже сказал, с удовольствием Рита выполняла всю работу по дому.

Вика уродилась черноголовой, как галка, глаза – вымытые вишни, сама как ртуть, минуты не может посидеть спокойно. Ходит за Варей по пятам и задает ей массу вопросов. Даже хотела с нами на рыбалку, но проспала.

Ника – блондинка с яркими синими глазами, спокойная, безмятежная. На губах ее блуждала рассеянная улыбка, иногда нужно было дважды обратиться к ней, прежде чем она очнется от своих никому не известных дум. Увидит птицу на дереве и наблюдает за ней, пока та не улетит. Привлекают ее бабочки, разные жучки. Нагнется над песком, склонит набок свою светлую пушистую голову и смотрит на муравья, волочащего в муравейник сухую травинку. Ника спокойно брала в руки лягушек, гусениц, не боялась змей. Анатолий говорил, что у них под крыльцом живет уж, так Ника подкармливает его и один раз напугала сестренку, взяв ужа в руки.

Хотя близнецы и были непохожими, одевали их по привычке одинаково. У одной и другой сиреневые кофточки, поверх которых надеты новенькие джинсовые комбинезоны. Это отец привез.

Вика ест уху и поочередно взглядывает то на меня, то на Варю. У нее на языке вертится очередной вопрос, но она сдерживается: мать уже сделала ей замечание, мол, за едой не разговаривают.

Ника спокойно подносит ложку к губам, помедлив, лениво прихлебывает, глаза ее устремлены на меня, но девочка меня не видит: она и за столом о чем-то думает. А спроси – улыбнется, покраснеет и промолчит. Я как-то поинтересовался у Анатолия Павловича, не сочиняет ли она стихи. Он этого не знал: Ника скрытная девочка, не то что Вика, которая все свои тайны охотно поверяет отцу.

Несмотря на разность характеров близнецы дружны и стоят друг за друга горой. Чаще приходится защищать сестру Вике. Им по десять лет, в этом году перешли в пятый класс, сидят за разными партами, на этом настояла Ника. Она возражает и против того, чтобы их одинаково одевали, но отец – он души не чаял в своих дочерях – из зарубежных поездок привозил им одинаковые вещи. Если у Вики волосы спускались на плечи, то Ника заплетала косу, хоть этим да она отвоевала свою самостоятельность. Тихоня тихоней, а если надо, то на своем настоит.

Дача находилась как раз посередине между Комаровой и Зеленогорском. Небольшой зеленый дом был разделен на две половины с отдельными входами. Соседи Остряковых нынче отсутствовали. Дача была государственная, и жильцы в ней почти каждый год менялись, лишь Остряковы прижились, вот уже третий год тут. Мне тоже это место нравилось. Приморское шоссе спряталось за соснами, да и других дач близко не видно, желтый песчаный пляж и совсем рядом залив, но, чтобы окунуться с головой, нужно пройти метров пятьдесят по мелководью с разбросанными повсюду валунами. В пасмурные дни прозрачная вода в заливе темнела, ветер раскачивал растопыренные ветви крепко вросших в песок, приземистых сосен, низкие серые облака пролетали над самыми вершинами, горизонт заволакивало туманной дымкой, мокрые валуны, казалось, начинали дымиться. В такую пору тоскливые крики чаек навевали тихую осеннюю грусть, которая отнюдь не была неприятной. Зато в теплый солнечный день, как сегодня, залив как бы раздвигался вширь. Вода светлела, видны были на дне водоросли, трава, возле валунов, в тени, собирались в стаи мальки, тихие маленькие волны неслышно накатывались на пляж, и тогда чистые, будто просеянные песчинки издавали мелодичный звон. Если пристально всматриваться в сине-зеленую даль, то иногда можно разглядеть смутные очертания острова. Это Кронштадт. У самого горизонта изредка показывались и скоро растворялись в водном просторе большие корабли.

Особенно красивы в тихую погоду облака над заливом. Сверху розово подсвеченные солнцем, а снизу вобравшие в себя прозрачность спокойной воды и небесную голубизну, они подолгу отдыхали над заливом. Лишь причудливо менялись их очертания, природа на глазах моделировала: облако, похожее на слона, превращалось в крокодила с распахнутой пастью, потом в страуса, кита, носорога, оленя…

Я люблю наблюдать за спокойной игрой облаков над заливом. В природе все переменчиво, даже неподвижные камни с веками меняют свой цвет и конфигурацию. На глазах же постоянно демонстрируют свою переменчивость лишь огонь, вода, небо. И, пожалуй, лицо человека. Помимо его воли, оно постоянно отражает кипение страстей внутри него.

Летом я почти каждую субботу приезжал в Комарово на электричке, иногда Анатолий Павлович звонил и говорил, что заедет за мной на машине. Если погода была хорошая, мы ехали рыбачить, я на всякий случай захватывал с собой книгу. Клев меня особенно не волновал, и я даже рад был, когда окуни обходили мою наживку, тогда я мог спокойно почитать, если разговор иссякал.

– Что будем делать после обеда? – обвел застолье веселыми глазами Остряков.

– Я буду на берегу ракушки собирать, – заявила Вика.

– Я пойду к муравейнику, – негромко произнесла Ника.

– А я хотел вам предложить совершить марш-бросок до Черной речки, – сказал Анатолий Павлович.

– Замучил нас этим бегом на длинные дистанции, – пожаловалась Рита. – Каждое утро бегаем.

– А зачем вы бегаете? – поинтересовалась Варя.

– Нравится, – улыбнулся Остряков.

– Вот если бы можно было бегать по воде, я бы побежала с вами, – сказала Варя.

– По воде не пробовал, – ответил Анатолий Павлович.

Ника подняла на Варю синие глаза и сказала:

– На водных лыжах?

– Без лыж, – рассмеялась Варя. – Хочу ходить по воде, яко посуху. Христос ходил ведь?

– Христос – это бог? – спросила Вика.

– Я где-то читала, что Иисус Христос вполне мог быть реальной личностью, – продолжала Варя. – Многое, что когда-то происходило на самом деле, вошло в Библию.

– Папа, у нас есть Библия? – спросила Ника.

– Лучше почитай «Мифы Древней Греции», – сказал Анатолий Павлович и взглянул на меня: – Побежим?

– Ему все равно, что приехали гости: захотелось – и побежал, – добродушно укоряла мужа Рита.

– А на бегу можно разговаривать? – спросила настырная Варя.

– Во время бега хорошо думается, – сказал Остряков. – Мне рассказал один крупный ученый, – он три раза в неделю бегает от своего дома до Пулково, – что на бегу сделал важное теоретическое открытие…

– Профессор Головлев? – спросила Рита. – Это который чуть было под самосвал не попал?

– Надо будет посоветовать Чеботаренко бегать, а то совсем растолстеет, – заметила Варя.

– Какой Чеботаренко? – уставился на нее Остряков. – Из Метростроя?

– Папин заместитель, – не моргнув глазом, бойко ответила Варька.

– Ты же говорил, у тебя в отделе одни женщины? – перевел недоумевающий взгляд на меня Анатолий.

– Чеботаренко – заместитель не по работе, а совсем по другой части… – не унималась противная девчонка.

– Ничего не понимаю, – развел руками мой наивный приятель.

– Папа вам объяснит…

– Ты давай беги, – сказал я Острякову и выразительно посмотрел на дочь. – А мы с Варюхой погуляем по пляжу…

– Я с тобой, па, буду откровенна: Чеботаренко – неплохой дядька…

– Как ты его дома называешь? – ревниво спро сил я.

– Дядя Чебот.

– Не обижается?

– На меня? – усмехнулась Варя. – На меня никто, па, не обижается. Даже Анатолий Павлович Остряков.

– И ты думаешь, это хорошо?

– Ты хочешь сказать, что только на идиотов не обижаются?

– Я тебя не считаю дурочкой.

– Спасибо, па… – Чертовка, склонив голову, присела передо мной в изящном реверансе. Я с трудом удержался, чтобы не шлепнуть ее. Неудобно, уже совсем взрослая девушка. – Иначе я усомнилась бы в своем происхождении… Вроде бы по твоей линии у нас в роду не было дебилов?

– Ты начала про Чеботаренко, – напомнил я.

– Я удивляюсь маме, – пожала она плечами. – Променять тебя на дядю Чебота? Есть три вещи, на которые он молится: на маму, на еду и на машину… Папа, он даже книг не читает! Привезет кипу из магазина, все в красивых переплетах, расставит по размеру на полках и больше не заглядывает в них. Он только газеты читает и смотрит программу «Время». Все напоказ, для гостей… Вот, мол, какие мы культурные, начитанные… О литературе и наши гости не говорят, а вот о мебельных гарнитурах, об одежде, обуви, хрустале – поют, как соловьи весной в березовой роще… Я удивляюсь на маму… Все-таки университет закончила. Смотрит ему в рот и знай поддакивает! Вот уж воистину два сапога пара!