Текст книги "Волосы Вероники"

Автор книги: Вильям Козлов

– Старик, мы продали билеты на «Конкорд», – услышал я бодрый голос Боба Быкова. – Понимаешь, встретили Надину подругу, я тебе скажу, девочка высший класс! Ты обалдеешь! Глаза, ножки, грудь… В общем, через десять минут мы у тебя… Готовься встретить дорогих гостей… Как я к тебе отношусь, а? Цени, старик!..

Я не успел и рта раскрыть, как в трубке послышались короткие гудки. Чертов Боба… Вот и поработал вечерок! А может, все это к лучшему? Оля Вторая где-то развлекается, почему бы не повеселиться в веселой компании и мне?..

Окутанный мерцающей мутью, еще окончательно не проснувшись, я с тайной надеждой думаю, что все это происходит во сне: стол на кухне, остатки закуски в плоских тарелках, графин с рубиновым осадком на дне, бутылки из-под коньяка, сухого вина, пива, колышущийся сигаретный дым, перед моими воспаленными глазами большие глаза и яркие губы Надиной подруги… Как же ее звать-то? Начисто забыл ее имя… Эльвира, Эмма или Элен?.. К черту Элен! Я ведь спьяну называл ее Олей, она обижалась…

Вспомнив про Олю, я окончательно проснулся. Оля – роковое имя в моей жизни: Оля Первая, Оля Вторая, такое же имя у заместителя директора НИИ, в котором я работаю. Я подозреваю, что Ольга Вадимовна Гоголева меня терпеть не может… Если бы вчера Оля Вторая пришла на свидание к Думе, не было бы этой проклятой пьянки!..

Я с трудом разлепил глаза, с тревожным вниманием прислушался к себе: во рту пересохло, шершавый язык шевелился во рту, как пробуждающийся от зимней спячки медведь в берлоге, виски будто тисками сдавило, в гудящей голове началось какое-то калейдоскопическое мелькание. С тоской подумал, что день потерян, хорошо хоть нынче суббота, не надо идти на работу. Даже мысль, что сегодня не нужно делать утреннюю физзарядку, не принесла облегчения. С похмелья зарядку я никогда не делал, вернее не мог сделать. До зарядки ли тут, если головы не оторвать от подушки?

Я знал, что сейчас наступил самый ответственный момент: от того, какое я приму решение в постели, зависит моя дальнейшая жизнь на сегодня и завтра. Если я, собрав всю волю в кулак, встану, произведу генеральную уборку… Фу-у! Из кухни тянет запахом мокрых окурков, разлитого липкого вина. Конечно, забыл на ночь открыть форточку. И все из-за Боба Быкова! Вернее, из-за Надиной подруги, из-за которой они не пошли в кино… Как же ее звать? Эмма? Или Элла? У Боба дурная привычка, напившись, требовать еще и еще.

Боже мой, как башка трещит! Будто дятел стучит в ней подлая мысль: встать с постели, быстро одеться и поспешить в ближайший пивной бар. Я гоню прочь эту крамольную мысль, потому что знаю: двумя кружками дело не кончится, потянет к людям, приятелям, а там, глядишь, и бутылка появится…

Я принадлежу к породе тех, кто после выпивки, особенно если она была крепкой, наутро мучаются и жестоко страдают. В этот момент меня можно вовлечь в новую пьянку, стоит лишь позвонить кому-либо из знакомых. И те, кто знает меня, обязательно позвонят… Я бросаю взгляд на телефон и облегченно вздыхаю, слава богу, догадался отключить! Форточку забыл открыть, а вот вилку из штепселя выдернул! Значит, еще с вечера решил, что утром опохмеляться не буду… Но бес сомнения сладко нашептывает: «Две-три кружки пива, и ты сразу придешь в норму. Ну что такое пиво! Это же не водка! Не выпивки ради, а для здоровья…»

Тем не менее я принимаю твердое решение сегодня в рот не брать ни капли! Вот сейчас поднатужусь, встану, умоюсь и займусь генеральной уборкой. А потом выйду на улицу, лучше всего на Кутузовскую набережную, и как следует выхожусь. Хорошая прогулка до пота постепенно вытягивает алкоголь.

Вообще-то я не пьяница, вот так сильно напиться я могу два-три раза в год. После такой выпивки у меня надолго стойкое отвращение к спиртным напиткам. Говорил когда-то обо мне мой близкий друг Толя Остряков, мол, Шувалов то бросает пить, то собирается жениться… Будто у меня и дел других больше нет. На месяц-два хватает моей стойкости, а потом отвращение к выпивке притупляется. Убеждаю себя, что ничего страшного нет, если я выпью малость в хорошей компании… Такой неоправданный оптимизм вскоре приводит к тому, что самоконтроль начисто утрачивается и в один прекрасный вечер так нарежешься с приятелями, что потом снова жизнь становится не мила. Проснешься, как сегодня утром, с чугунной головой и думаешь: ну зачем я напился? Ведь это не дает мне никакого удовлетворения, радости. После первых двух-трех рюмок, правда, чувствуешь себя уверенным, остроумным, расторможенным, а потом незаметно глупеешь, болтаешь всякую чушь с умным видом, слушаешь такие же глупые речи собутыльников, споришь до хрипоты, что-то азартно доказываешь, бывает, ни за что ни про что оскорбишь кого-нибудь. Хорошо, если он такой же, как ты, незлопамятный, а если обидится? Потом мучаешься, переживаешь… Звонишь, извиняешься. Правда, чаще всего собутыльник сам ничего не помнит.

Мне пришлось приложить много усилий, чтобы после работы не заходить с Великановым в пивной бар, что неподалеку от нашего НИИ. А одно время это вошло в привычку: после шести в бар, потом в другой, и домой я добирался нагруженный пивом, как бочка.

Я перестал ходить с ним в бар, а Великанов до сих пор верен своей привычке: после работы выпивает две – четыре кружки пива. У него уже появился животик, да и сам округлился, жалуется на одышку.

Сейчас мне смешно: зачем я-то себя насиловал? Мне совсем не хотелось вливать в себя пиво, а вот месяца два вливал. За компанию… Привычка Великанова чуть не стала моей привычкой…

Хватит валяться! Давно пора вставать! И никаких пивных! Все, кончено, как говорится, завязал!

Бледной тенью я брожу по комнате, на душе кошки скребут. Пока занимался уборкой, еще ничего, а когда все закончил, снова навалилась черная тоска. Кляну на все лады того самого негодяя, который изобрел эту вселенскую отраву на горе всему человечеству! Видно, знал, разбойник, что будет в гробу вертеться, как пропеллер, от проклятий, не оставил потомкам своего подлого имени! Благодарное человечество хорошо помнит великих людей, подаривших ему полезные изобретения, а вот имя того, кто первым изобрел хмельное, таится в веках. В России Иван Грозный впервые открыл в Москве «Царев кабак», но скоро сообразил, какая это опасность для подданных, и запретил народу пить водку. Лишь сам пировал со своими опричниками. А при Петре Первом водка вошла в обиход в России. С тех пор и травятся этой гадостью русские и нерусские люди!

В газетах, по радио, телевидению врачи, академики клеймят пьяниц, скрупулезно подсчитывают, на сколько лет меньше пьющие живут, чем трезвенники, развернули кампанию на всю страну…

Сложив бутылки в старую черную сумку и засунув ее в нишу в прихожей, я сиротливо присел на табуретку на кухне. Судя по бутылкам, на брата пришлось почти по литру разной смеси из водки, вина, коньяка. Пива я не считал. Сердце гулко толкалось в груди. Неприятно его все время чувствовать. Может, корвалолу накапать… в рюмку? В голове малость прояснилось, особенно после того, как я подержал ее в ванной под краном с холодной водой, но мысли никак не могли принять нужное направление. Я знал, что необходимо выйти на улицу и погулять, однако что-то удерживало меня дома. Окна моей квартиры выходят на улицу Салтыкова-Щедрина. По ней то и дело с грохотом проносятся трамваи. Обычно я не слышу их металлического шума, но после выпивки нервная система болезненно воспринимает любой шум. Говорят же, что с похмелья человека раздражают даже шаги котенка по ковру.

Напротив моих окон возвышается жилое пятиэтажное здание, наискосок – кинотеатр «Спартак». Я туда частенько бегаю на последний сеанс, когда народу мало. Я отчетливо вижу афишу: «Викинги», американский художественный фильм. Сходить, что ли? Но, как обычно, в таком убийственном состоянии решение принять не могу. Бараном сижу за пустым столом – кроме чая ничего в рот не лезет – и тупо смотрю на улицу. По тротуару идут и идут люди. Многие еще в пальто, плащах и зимних шапках, хотя на дворе весна. День нынче пасмурный, на асфальте поблескивают лужи. Стекла в извилистых дорожках от невидимого дождя. Только в Ленинграде бывает невидимый дождь. Стекла плывут, асфальт мокрый, а подставишь ладонь – на нее ни одной капли не упадет. Зато лицо в липкой мокроте, брюки внизу отяжелели, за ворот сбегают струйки. Невидимый дождь – самый противный дождь. Чаще всего он бывает ранней весной и поздней осенью. От него и настроение гриппозное.

Две молодые мамы, оживленно переговариваясь, катят детские коляски. Прохожие почтительно уступают им дорогу. Какой-то мрачный небритый тип остановился возле афиши и уставился на нее. Неграмотный, что ли? Нельзя так долго пялиться на афишу! Будто вняв моим рассеянным мыслям, тип оторвался от нее и побрел дальше, глядя под ноги. И я вдруг почувствовал к нему симпатию: да это такой же, как и я, он тоже вчера перепил и не находит себе места. И, возможно, тоже принял твердое решение больше в рот не брать ни капли… На углу притулился пивной ларек, возле него всегда очередь. Но чтобы увидеть его, нужно встать на подоконник и выглянуть в форточку. Мне любопытно, пройдет мимо ларька небритый или остановится? Я залезаю на подоконник, боком просовываю взлохмаченную голову и выглядываю в форточку: небритый, старательно отворачиваясь от очереди, прошел мимо. Я уже, удовлетворенно вздохнув, собирался слезть с подоконника, как мой поднадзорный вдруг резко, как солдат, на одном месте сделал поворот кругом и решительно направился к ларьку. И небритое лицо его при этом просветлело. Вся моя симпатия к нему лопнула, как мыльный пузырь.

Чертыхнувшись, я спрыгнул на пол. Подо мной противно скрипнули желтые паркетины. Пора бы уже ремонт в квартире делать, вон трещины на потолке, обои по углам отклеились, слышно иногда по ночам, как они потрескивают, отслаиваясь от стены.

Может, мне тоже сбегать к ларьку? Где-то на полке завалялась пересохшая вобла… Всего одну кружку?.. Я с негодованием гоню прочь эту недостойную мысль. Раз решил сегодня в рот не брать, значит точка! Другая коварная мысль настойчиво подталкивает меня к окну: мол, выгляни, как там этот небритый? Небось просветлел окончательно после пары кружек и сейчас в кино пойдет? Или в магазин за бутылкой… Вспоминаю, что забыл в комнате подмести пол, Боба Быков в грязных сапожищах – он не имеет привычки надевать домашние тапочки – топал по ковру. Вон окурок сигареты прилепился к вешалке. Иду в прихожую, беру совок, метелку.

Кружка с пенистым пивом отступает на задний план.

Глава вторая

Я стою в ванной перед зеркалом и внимательно рассматриваю себя. Знакомые говорят, что в свои сорок два молодо выгляжу, мол, от силы дашь тридцать. Что бы знакомые ни толковали, а сам-то в зеркале отлично видишь, что тебе не тридцать! Глаза у меня светло-серые с зеленоватым отливом, под глазами мелкие морщинки, на лбу – две тоненькие, а одна – глубокая, нос крупный, прямой, подбородок крепкий, волевой. Но я-то знаю, что не такая уж у меня сильная воля. Нужно долго себя уговаривать, чтобы принять ответственное решение в жизни. Повседневные дела я разрешаю сразу, на это у меня хватает воли. Может быть, поэтому знакомые и считают меня человеком с твердым характером? А вот от своих дурных привычек я избавляюсь не сразу. Зато от хороших, полезных привычек могу отвыкнуть мгновенно. Сколько раз бросал по утрам делать физзарядку, а потом спохватывался и с большим трудом заставлял себя снова размахивать руками, приседать, отжиматься от пола, крутить гантели. У меня даже не хватает воли взять за правило в субботу и воскресенье, когда я сажусь за перевод трагедий Шекспира, отключать в первую половину дня телефон. Все время кажется, что должна позвонить Оля… А звонят другие. Я даже не могу научиться говорить людям «нет»! Кстати, это не так-то просто. Допустим, вам звонит приятель и просит отвезти его семейство с вещами на дачу, а у тебя на этот день другие планы. Попробуй, откажи, если у тебя есть машина! Не поворачивается язык честно сказать: «Нет!» Простое слово из трех букв, а как иногда трудно его произнести. Я все-таки хотя и не всегда, но произношу, а есть люди, которые вообще не могут. На таких верхом ездят родственники, знакомые, все кому не лень.

Оттого что человек не может произнести «нет», он изворачивается, обманывает, готов прослыть трепачом, но «нет» никогда не скажет. Вот и Оля Журавлева, видно, такая… Сказала бы тогда по телефону «нет», и я не мучился бы неизвестностью до сих пор. А может, я сам виноват? Оля не хотела в тот вечер встречаться, а я стал уговаривать, убеждать. И ее робкое «нет» было опрокинуто, сметено моим напором. И вот она не пришла на свидание, а я который день пребываю в черной тоске.

Я тяну себя за подбородок, делаю зверские глаза: да, лицо у меня бывает суровым, наверное поэтому ко мне предпочитают на улице не приставать, и потом, худо-бедно, я вешу семьдесят восемь килограммов. В армии я занимался спортом, в том числе самбо. При случае и сейчас могу выстоять против двоих-троих невооруженных хулиганов. А вот была бы воля, о чем якобы свидетельствует мой твердый подбородок, мог полностью овладеть всеми приемами самбо и получить первый разряд, а я дальше простого любительства не пошел… воли не хватило, да и моя служба в армии к тому времени закончилась. А вернувшись в Ленинград, я забыл про самбо.

А вот в баню я хожу каждую субботу, это для меня праздник. В ванну меня не заставишь ни за какие коврижки залезть, прохладный душ – другое дело. На Чайковской отличная парилка и сауна. Туда я и хожу с Боба Быковым. Он заядлый парильщик, я стараюсь от него не отставать. Боба имеет склонность к полноте, в бане и сгоняет вес. Ему надо быть в форме. Как и все мужчины, не вышедшие ростом, он любит крупных женщин с пышными формами. Исключением была лишь его постоянная подружка Мила Ципина. Когда из очередной поездки возвращается мой университетский друг Анатолий Павлович Остряков, он присоединяется к нам. Мы учились на одном курсе, вместе работали в «Интуристе», я ушел, а он остался. Ездит с группами туристов по всему миру. Однажды чуть было не погиб при посадке «Каравеллы» в Милане. По-английски он говорит так же, как и по-русски.

Остряков – человек необыкновенный. Вот у кого сила воли! Он занимался йогой, выработал для себя целую систему физических упражнений, помогающих сохранить здоровье и бодрость. Это он надоумил меня каждое утро делать зарядку (в его отсутствие я ее упростил), пытался привить мне любовь к бегу и аутогенной тренировке. Я с горем пополам овладел лишь примитивным аутотренингом.

Анатолий Павлович старше меня на пять лет – он был самым старшим на курсе, – а выглядим мы одинаково. Он каждый божий день, где бы ни был, дома или за рубежом, бегает, я уж не говорю о зарядке, в любой момент по своему желанию может заснуть и в точно задуманное время проснуться. В довершение всего не пьет, не курит. Прекрасный семьянин, у него милая жена, двое детей. Увлекается книгами по искусству. Привозит их из разных стран, у него целая библиотека. Есть книги, которым цены нет. Как-то мы были с ним на одном официальном приеме в «Интуристе», там нас щедро угощали пивом в банках, разными мудреными напитками. Мой друг решительно отодвинул свой бокал, скромно заметив при этом: «Я – абстинент». Стоявшие рядом с поднятыми бокалами, вполне на вид интеллигентные люди, потом спросили меня: «У него что, вшита ампула»? Я объяснил им, что абстинент – это значит абсолютно непьющий человек. Убежденно непьющий. Вообще противник алкоголя. И совсем не обязательно для этого вшивать ампулу. Не уверен, что они совсем правильно поняли меня.

Абстинент – слово малоизвестное, так сказать, еще не вошло в наш обиход. Наверное, потому, что абстинентов считанные единицы. Оно латинского происхождения и буквально означает «воздерживающийся». Я, например, кроме Острякова, не знаю больше ни одного абстинента.

В зеркале я рассматривал себя по той причине, что вдруг впервые почувствовал свой возраст, вернее, Оля Журавлева заставила меня почувствовать: сорок два – это не двадцать и даже не тридцать… пять! Неужели старею? Когда-то все равно это придет… Видно, не много я значу для Оли, если она не пришла на свидание.

Оле всего двадцать пять. На семнадцать лет младше меня! Пусть говорят, что я выгляжу моложе, но Оля знает, сколько мне лет. Уже одно это обстоятельство может влиять на ее отношение ко мне. Так сказать, моральный фактор. Все-таки семнадцать лет разница.

Правда, она как-то обмолвилась, мол, предпочитает встречаться с солидными мужчинами, с «мальчишками», как она назвала своих сверстников, дескать, ей неинтересно. Наверное, все девушки так говорят «солидным» мужчинам.

А вот мне интересно с ней, я совсем не замечаю, что она моложе меня. Каждое ее слово для меня наполнено смыслом. Конечно, я гораздо больше ее повидал и знаю в жизни, но ее поколение вызывает у меня интерес. Оля совсем не похожа на тех девушек, которые в ее возрасте были моими сверстницами. Новые времена – новое поколение. И потом, когда женщина тебе нравится, ты не замечаешь в ней недостатков, это потом случается, когда все пройдет…

Оля год назад закончила Институт торговли и работает ревизором. В ее обязанность входит проверять предприятия общественного питания. Я не представляю себе, как девушка с такой миловидной застенчивой внешностью сможет хватать за руку опытных хапуг и жуликов? Она показывала мне красное удостоверение с золотым гербом, говорила, что некоторые девушкиревизоры из управления торговли в ресторане специально кладут его на стол, чтобы официантки обратили внимание и получше обслужили их…

– И ты кладешь? – поинтересовался я.

– За дурочку меня принимаешь? – обиделась она.

– А они – дурочки?

– Я бы так никогда не сделала, – сказала Оля.

– Не представляю тебя на этой работе, – признался я.

– Мне нравится, – улыбнулась она…

Чего же я добился в жизни к сорока годам? Заведую отделом в маленьком филиале НИИ, говорят, не глуп, вроде есть чувство юмора, нынче что-то оно у меня отсутствует! По-моему, жена считала меня неудачником, ни во что не ставила мою работу, хотя переводы для издательств и давали мне иногда приличный дополнительный заработок. Она не раз попрекала меня, мол, у всех ее знакомых «Жигули», а у меня «Запорожец». Со временем я купил бы «Жигули», но Оля Первая не хотела ждать. И вот теперь у меня вообще никакой машины нет.

Нормальному человеку свойственны стрессы и дистрессы. У меня сейчас явно начинается дистресс. Меня раздражает собственное отражение в зеркале.

В темных, с каштановым отливом, не очень густых волосах, зачесанных по-спортивному набок, не видно седины, но я-то знаю, что она есть. Иногда мне хочется выдернуть из висков седой волосок, но я этого не делаю. Пускай все идет своим чередом. Многим женщинам нравятся мужчины с благородной сединой. А у меня и этого нет. Благородной седины. Кое-где поблескивают в волосах серебряные нити, их с трудом можно рассмотреть. Собственно, я тут ни при чем: у нас все в роду до глубокой старости не седеют.

Состроив своему отражению гримасу, я выхожу из ванной и сажусь за письменный стол. В зеленой папке – мой незаконченный «Макбет» Шекспира. Великий трагик в драматургии, как и Достоевский в прозе, заглянул в самые потаенные уголки человеческой души.

 
О, будь конец всему концом, все кончить
Могли б мы разом, если б злодеянье,
Все следствия предусмотрев, всегда
Вело к успеху и одним ударом
Все разрешало здесь – хотя бы здесь,
На отмели в безбрежном море лет,
Кто стал бы думать о грядущей жизни?
 

Покосившись на четырехтомный англо-русский словарь, я вставляю в пишущую машинку чистый лист. Долго и тупо смотрю в английский текст, затем на переведенный не мною, перевожу взгляд на чистый лист и вздыхаю: работа сегодня не пойдет. Да и чего я перевожу Шекспира, если его уже до меня сто раз перевели? Выдергиваю лист из машинки, комкаю и бросаю в корзинку, затем выхватываю из папки отпечатанные страницы и рву их… Про себя бормочу: «К черту Шекспира! Лучше буду переводить Агату Кристи… Она в своем роде тоже неплохой знаток низменной человеческой души…»

Но работать мне сегодня не хочется. Включаю магнитофон: Челентано мужественным голосом что-то поет по-итальянски. Некоторые слова я понимаю. Про любовь поет певец. Любовь, любовь… А есть ли она на свете? Эта самая любовь?..

Оба окна моего небольшого вытянутого в длину кабинета выходят на Владимирский проспект. Старинный дом, в котором расположился наш НИИ, был когда-то жилищем богатого петербуржца. Это особняк в стиле барокко. Всего три этажа, потолки высокие, в вестибюле сохранилась на стенах гипсовая лепка, потолок в моем кабинете тоже с лепкой по карнизу, над дубовой красноватой дверью соединили пухлые ручки два круглощеких белых амура с позолоченными крыльями. По этому поводу директор института Горбунов Егор Исаевич пошутил: «У вас, Георгий Иванович, самый легкомысленный отдел в институте!» Я думаю что, кивая на амурчиков, он имел в виду другое: мою сотрудницу Уткину Альбину Аркадьевну – тридцатипятилетнюю женщину эффектной внешности. Переводчица с японского, она несколько лет назад разошлась с мужем и словно бы обрела вторую молодость, приходила на работу то в джинсах в обтяжку, то в короткой для ее возраста юбке.

Пожалуй, Уткина была самой модной женщиной в НИИ. На мой взгляд, у нее не хватало вкуса и чувства меры. Склонная к полноте яркая блондинка с накрашенными губами и благоухающая французскими духами, она впархивала ко мне в кабинет с переводом и девичьим голоском просила разъяснить какой-нибудь пустяк.

Я терпеливо разъяснял.

– Вы все знаете, Георгий Иванович, – ослепительно улыбаясь, говорила она.

– Если бы вы почаще заглядывали в технические словари, тоже бы все знали, – не очень-то галантно отвечал я.

– Я вам скажу, что больше всего меня поражает в японцах, – ворковала Уткина. – Они не оставляют без внимания ни одного мало-мальски интересного, перспективного патента. Их фирмы беспрестанно совершенствуют свою продукцию. Какая у них электроника! А часы или транзисторы? Но вот духи производить не умеют. Японки, как и все в мире, предпочитают французские духи.

О японских часах и транзисторных приемниках, магнитофонах я бы еще мог с ней поговорить, но в духах слабо разбирался. Бог с ними, японками, пусть себе душатся французскими духами. Правда, я знал, что крошечный флакончик французских духов стоит сорок пять рублей. Я такой подарил перед самым разводом на день рождения своей бывшей жене.

– А как со статьей о проекте пневматической железной дороги? – поинтересовался я.

– Ох уж эти японцы! – вздохнула Альбина Аркадьевна. – До чего только они не додумаются! Зачем им пневматическая дорога? Страна-то небольшая, дорог у них хватает, есть даже воздушные, и скорости сумасшедшие…

– Поторопитесь со статьей, – сказал я.

– Все о работе и о работе… – она совсем по-детски надула влажные губы. – Вы были вчера в Пушкинском?

– Не был, – ответил я.

Уткина на меня не обижалась. Рассказав, что она была вчера в Пушкинском на просмотре нового спектакля и какая прелесть Игорь Горбачев, он даже ей ручку поцеловал, когда она снимала шубу в кабинете заместителя директора, с которым тысячу лет знакома, Альбина Аркадьевна, гордо неся голову с мудреной прической, выходила из кабинета, а меня еще долго преследовал стойкий запах французских духов. Я ничего против них не имею, но распространившийся в тесном кабинете приторный запах отвлекал от работы, мои мысли принимали другое направление: я вставал на подоконник и распахивал форточку. Амуры лукаво косили на меня глупые круглые глаза и будто усмехались, намекая, что, если бы у них руки не были заняты, они обязательно выпустили бы в меня любовную стрелу…

Я листал американский научно-технический журнал и не без удовольствия прочел шуточные, но довольно меткие «законы Мэрфи»:

1. Уроненный предмет падает туда, где может причинить наибольший вред.

2. Любая трубка при укорачивании оказывается чересчур короткой.

3. После разборки и сборки какого-либо устройства несколько деталей оказываются лишними.

4. Количество имеющихся в наличии запчастей обратно пропорционально потребности в них.

Бьют в самую точку! Когда у меня был «Запорожец», я возил с собой кучу запчастей, но стоило случиться поломке, никогда нужной детали не находилось в моем багажнике…

5. Если какая-нибудь часть машины может быть смонтирована неправильно, то всегда найдется кто-нибудь, кто так и сделает.

6. Все герметичные стыки протекают.

И это верно. У меня были водонепроницаемые часы, на юге я гордо полез с ними в море, мне кричали, мол, вызабыли снять часы, но я только улыбался… А когда вылез на берег, то увидел, что под стекло циферблата набралась вода, и часы скоро остановились.

Телефонный звонок прервал чтение. Я снял трубку.

– Здравствуй, Георгий, – певуче прозвучал знакомый голос, заставивший мое сердце опуститься в пятки, а потом подпрыгнуть к самому горлу. – Ты очень занят?

– Я тебя слушаю.

– Ты сердишься? Я молчу.

– Понимаешь, так получилось…

– При любом расчете число, правильность которого для всех очевидна, становится источником ошибок… – читаю я английский текст.

– Откуда ты знаешь? – после паузы изумляется Оля.

Ошарашенный, я молчу: неужели и в моем случае, далеком от проблемы техники, «закон Мэрфи» сработал?..

– Я допустила ошибку в элементарных расчетах, – продолжала Оля. – Наша группа ревизоров ездила в Волхов, и там мы вскрыли хищение на овощной базе. Я сдала отчет, а вечером меня вызвал начальник отдела, отругал как следует и посадил в своем кабинете за переделку отчета. Георгий, милый, я не виновата, что у Думы нет телефона, я бы обязательно тебе позвонила.

– Я сейчас же напишу в горсовет, чтобы под часами поставили для обманутых влюбленных специальный телефон…

– Напиши, Георгий, бедные влюбленные тебе памятник соорудят…

– Почему ты раньше не позвонила? – чувствуя облегчение, но тем не менее строго спрашиваю я.

– Разгневанный начальник снова послал меня в Волхов. Я вчера только приехала. Еще вопросы будут?

– Последний: когда мы встретимся?

– В половине седьмого у Думы…

– У Думы? – свирепо перебил я. – Ни за что на свете! Я жалею, что восставший пролетариат не разрушил ее дотла в героическом семнадцатом…

Мы договорились о встрече у кинотеатра «Художественный». Оля сказала, что там идет фильм «Спасите „Конкорд“!», и попросила взять билеты. Уже повесив трубку, я подумал: откуда она может знать о фильме, если только вчера приехала из Волхова? Однако голову на этот счет ломать не стал, постарался сосредоточиться на английском тексте.

Запах духов меня больше не раздражал: у Оли были точно такие же духи. Амурчики над дверью, глядя друг на друга, ехидно улыбались. Я подозревал, что когда-то мой кабинет был спальней в особняке петербуржца, вот тогда амурчики были при деле, а теперь, конечно, скучали в официальной пресноте новой обстановки. Вместо роскошной, украшенной бронзой дубовой кровати под балдахином они теперь видели заваленный иностранными журналами и брошюрами письменный стол.

Перед концом рабочего дня меня вызвала к себе заместитель директора института Гоголева. Обычно начальство приглашает не для того, чтобы сообщить тебе, что весьма довольно твоей работой, чаще всего наоборот – сказать, что ты плохо работаешь. Такая уж должность у начальства – указывать другим. Я хоть и не большой начальник, а вот тоже иногда журю своих подчиненных. Наверное, без этого нельзя: не подтолкни человека, он может и остановиться. И работа станет. Правда, обидно, когда ты хорошо работаешь, а тебя все равно подталкивают, по привычке. Ведь начальство тоже не может сидеть без дела…

Можно выслушивать замечания начальства, если оно соображает в твоем деле, а если нет? Бывает ведь и так: начальник ни черта не понимает, общие указания дает, отчитывает, требует. Стоишь перед таким руководителем столбом и слушаешь. Ну, еще думаешь: врезать ему, что он чурбан, или не стоит? Чаще всего никто такого начальству не говорит…

Справедливости ради следует сказать, что Гоголева хорошо знала свое дело. И мое, кстати, тоже. Она отлично владела английским и не раз указывала мне на ошибки в переводах.

Ольга Вадимовна Гоголева занимала кабинет на третьем этаже, примерно в три раза большего размера, чем мой. На потолке поблескивает старинная бронзовая люстра. Где раньше были свечи, теперь – продолговатые электрические лампочки на белых цоколях. В углу у окна на мраморной круглой подставке в виде колонны – бронзовая фигура греческой жрицы с обнаженной грудью, в ниспадающей мантии. В руке жрица держит факел, в него ввернута электрическая лампочка под шелковым абажуром. От высокой красноватой двери к письменному столу тянется ковровая дорожка. Несколько застекленных книжных шкафов довершают обстановку кабинета. На одном из них гипсовый бюст Аристотеля.

Ольга Вадимовна еще довольно стройная женщина в свои сорок шесть лет: невысокая, коротко подстриженные волосы серебрятся. Это та самая седина, которая женщину не старит, – бывает, девушки красят волосы в голубовато-седой цвет. Красивой Гоголеву назвать нельзя, но и уродиной – тоже. Хотя она и курит, голос у нее приятный, звучный. То, что она была доктором наук и являлась уже десять лет заместителем директора нашего НИИ, безусловно наложило на нее свой отпечаток. Некая властность проглядывала в ее облике, то ли в посадке головы, то ли в уголках чуть подкрашенных губ, то ли в манере говорить. Гоголева была умной женщиной, муж у нее тоже доктор наук, заведует кафедрой в университете. Я его видел раза два на торжественных вечерах, он значительно старше жены и абсолютно лыс. С женой своей он обращался подчеркнуто почтительно. Чувствовалось, что главенствует в доме Ольга Вадимовна.

У меня с Гоголевой сложились довольно своеобразные отношения: не знаю почему, но я не мог заставить себя серьезно относиться к женщине-начальству. Ольга Вадимовна занималась проблемами охраны окружающей среды. В основном благодаря ее усилиям один вонючий химический завод был переведен за черту города. Гоголева была в Америке, Японии, ФРГ; там, в промышленных городах, загрязнение воздуха, по ее мнению, уже сейчас опасно для существования человека.

Я не мог не признать, что она ведет полезную научную работу. На улице Салтыкова-Щедрина, где я живу, ощутимо воздействие выхлопных газов автомобилей: каждые две недели я стирал с подоконников черную пыль. Не говорю уж о металлическом грохоте трамваев, к которому трудно привыкнуть, особенно когда бессонница.