Текст книги "Волосы Вероники"

Автор книги: Вильям Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

Это уже не статист, а настоящий артист. Статистом, он, пожалуй, был для меня и Вероники. Она нервничала: муж вдруг стал проявлять усиленное внимание к Оксане, дарил ей красивые вещи, присылал коробки шоколадных конфет, настойчиво приглашал к себе в Москву пожить. Все это вносило в нашу жизнь сумятицу, нервотрепку. Вероника не могла решиться возбудить дело о разводе, пока муж упорствует, ей хотелось, чтобы все произошло спокойно, без трагедий и юридических сложностей. После встречи со мной и пьянки в пивной и ресторане Алексей Данилович приехал на дачу и заявил теще, что согласен на развод, даже высказал такую мысль, что, повидавшись со мной, он теперь знает, что Вероника выбрала достойного мужчину… Все это он перед отъездом сообщил и Веронике, а, приехав в Москву, вдруг переменил свое решение: написал, что на развод не согласен и хочет забрать дочь к себе.

Я просто не мог взять в толк, как так можно вести себя серьезному мужчине? Мне и в голову не пришло угрожать Оле Первой, искать встречи с ее мужем, чтобы убедиться, что он будет достойной заменой мне. Если женщина решила уйти, ее уже ничто не удержит. Вероника мне призналась, что если она раньше просто не любила мужа, то теперь начинает ненавидеть.

А что мог сделать я? Мои советы до нее не доходили, тут я столкнулся с женским характером, у которого своя логика. Она, Вероника, надеется, что он поймет и согласится на развод. Как говорится, перебесится и успокоится.

– А если нет? – спрашивал я ее. – Если не успокоится? Так нам век и ждать?

– Я не хочу, чтобы моя дочь когда-нибудь плохо подумала обо мне, – отвечала Вероника.

Признаться, я тут не улавливал никакой связи, но спорить не решался. В общем, я понял, что Алексей Данилович Новиков может сколько ему захочется морочить нас с Вероникой, а мы будем бессильны что-либо предпринять без его согласия на развод. Он был ей хорошим мужем, говорила Вероника, и ей будет больно знать, что он мучается. Она еще никому в жизни не причинила несчастья, не хочет потом всю жизнь терзаться…

– А мы? – говорил я ей. – Почему мы должны… терзаться? Он ведет себя как самодур.

– Пойми, он отец Оксаны! И всегда останется для нее отцом.

– Ты сама говорила, он плохой отец, – возражал я.

– Оксана этого не знает.

– Что же делать?

– Ждать, дорогой, – успокаивала Вероника. – Скоро ему все это надоест, вот увидишь!

И мы ждали. Правда, я не знал – чего? Но спорить с Вероникой было бесполезно.

Когда Новиков приезжал в Ленинград, она переходила жить ко мне. В эти дни телефон трезвонил и днем и ночью. Варя сочувственно посматривала на меня, брала трубку и говорила, что Вероники у нас нет. Когда я брал трубку, он свою вешал. Больше не проявлял охоты увидеться со мной, а я и подавно.

К счастью, наезды его становились все реже и реже, я видел, что Вероника начинает успокаиваться, снова вернулась к своей диссертации, которую было совсем забросила.

– А ты знаешь, она, пожалуй, права, – выслушав меня, заключил Анатолий Павлович. – Права, что не ожесточилась, что думает о нем и о будущем своей дочери.

– Почему же я не устроил веселую жизнь Чеботаренко? – возразил я.

– Не мерь, Гоша, всех на свой аршин, – сказал Анатолий. – И потом, ты уже не любил Олю.

– Ну, знаешь! – взорвался я.

– Я-то как раз знал, а ты – нет.

– Почему же мне ничего не сказал?

– Ты и сейчас мне не поверил, а-тогда бы и слушать не стал.

– Беремся судить других, а, оказывается, сами себя-то толком не знаем, – с горечью сказал я.

– Если бы все в жизни давалось легко, мы быстро бы обросли жиром и погрязли в самодовольстве.

– Мы с тобой не обрастем, – невесело усмехнулся я.

Автобуса я не дождался и пошел домой пешком, это не так уж далеко.

– Ты хоть сам-то понял, что ты сделал? – гремел, возбужденно расхаживая по кабинету, Великанов.

– Что думал, то и сказал, – пробормотал я.

– Ты хоть лица людей-то видел? А как тебе хлопали! Будто ты знаменитый артист. Кирилл Лавров или Нестеренко. Ну, Георгий, удивил же ты меня… Да что меня – всех в институте! Как ты поддел Скобцова, а? А Гейгера? Вывернул наизнанку и вместе с тем тактично, без нажима, будто жалеючи его. И Грымзиной выдал по первое число! А про обстановку в институте? Присутствовали из райкома и обкома партии, я видел, как они строчили в блокнотах… Да ты и их не пощадил! Я говорю про то, что до бесконечности затянули дело с назначением директора института. – Он вдруг остановился передо мной, поправил очки на переносице и пристально посмотрел мне в глаза: – А ты часом, Георгий, не надумал уходить из института? И напоследок решил дверью хлопнуть?

– Мне нравится тут, – усмехнулся я.

– Ты бы видел лицо Скобцова! Как говорят наши комментаторы: «Он сделал хорошую мину при плохой игре!» Даже похлопал тебе… Глядя на него, и Гейгер поаплодировал!

– Съедят теперь? – спросил я.

– Сожрут! – воскликнул Геннадий Андреевич. – Проглотят без соли! Выживут из института, как пить дать! Не сразу, конечно, подождут малость, поднакопят компроматов.

– Чего-чего? – удивился я.

– Компрометирующих материалов.

– А ты что же?

– Что я? – опешил Великанов.

– Ну ты, другие, которые искренне хлопали, как же вы такое безобразие допустите? – нажимал я на него.

– А что я… мы? – растерялся Геннадий Андреевич. – Скобцов хитрый, будет умно копать. Он сделает так, что ты сам уйдешь и еще его благодарить будешь.

– Грош цена моему выступлению, если люди не поняли, что я хотел сказать, – с горечью вырвалось у меня. – Не должно случиться такого в нашем институте. Если коллектив сплочен…

– Это наш-то? – перебил Великанов.

– Ты тут все говорил про лица… Я видел с трибуны лица людей. И эти лица мне очень понравились. Правда – она, Геннадий Андреевич, рано или поздно всегда побеждает. Везде и всегда.

– Я же и говорю, Скобцов сразу не решится на тебя бочку катить…

– Дело не в Скобцове. Он потому и силен, что у нас создалась такая гнилая обстановка. Изменись обстановка, и Скобцов станет другим. Тут же приспособится, он за свое место руками и ногами держится. Уж о том, чтобы стать директором, он и не мечтает, он теперь думает, как на своем месте удержаться…

– Особенно после того, что ты о нем и Грымзиной сказал! – ввернул Геннадий Андреевич. – Пять человек выступали и все поддержали тебя. И заведующий отделом обкома партии хорошо отозвался о твоем выступлении… Как он сказал? Своевременное, принципиальное, честное. Если бы все коммунисты института занимали такую же позицию, как товарищ Шувалов, не было бы никакой склоки в коллективе… – Великанов посмотрел на меня: – Пожалуй, обком теперь не даст тебя в обиду… Но и у Скобцова связи ой-ой-ой!

– Да что ты мне все: Скобцов, Скобцов! – рассердился я. – Запугал же он тебя!

– Не все же такие отчаянные…

– Ты еще скажи, я герой! Велика важность: поднялся на трибуну и сказал правду!

– Ты не прикидывайся… – возразил Геннадий Андреевич. – Иногда сказать правду людям в глаза с трибуны труднее, чем в бою закрыть грудью амбразуру.

– Мы с тобой, Геннадий Андреевич, не воевали и давай не будем проводить параллели между сегодняшним собранием и войной, – сказал я.

– Может, теперь и мой Гейгер перестанет трещать? – не мог успокоиться Великанов. – Уж на что нахал, а и то его лысина запылала, как факел, когда ты его стал разделывать, как бог черепаху!

– Ну его к черту, твоего Гейгера! – устало отмахнулся я.

Казалось бы, я должен был быть доволен, я не волновался, ни разу не сорвался, говорил спокойно, по существу, но вот сейчас что-то сверлило меня, я испытывал неудовлетворенность, будто самое главное и упустил, не сказал…

После собрания ко мне подходили сотрудники, поздравляли, искренне жали руку, я что-то отвечал, улыбался, а про себя думал: «Неужели мы так отвыкли от критики, что покритиковавшего начальство считаем чуть ли не героем? Судя по реакции присутствующих, все единодушно разделяли мое мнение, но почему же раньше никто не выступил? Да и я почти год молчал?»

Пожалуй, вот это обстоятельство меня и огорчало. Я не знал, что на собрании будет присутствовать столько ответственных официальных лиц, даже заведующий отделом областного комитета КПСС. Это он авторитетно заявил с трибуны, что буквально на днях решится вопрос о кандидатуре на пост директора института, признал, что была допущена ошибка: этот вопрос нужно было решить еще год назад, но и мы, работники института, хороши! Засыпали заявлениями и анонимными письмами самые различные организации… Нужно же было со всем этим разобраться? Чем больше разбирались, тем больше приходило писем, заявлений… Не лучше ли было бы сразу вот так честно все высказать, как это сделал товарищ Шувалов?..

Удивлялся я и тому, что те же самые люди, которые писали или подписывали заявления, наверняка под нажимом Скобцова и Грымзиной, тоже подходили ко мне и произносили благодарственные слова. А что же они думали раньше, когда строчили заявления?

– Я тоже хотел выступить… после тебя, – сказал Великанов.

– И что же?

– Рассказать, как Скобцов меня обрабатывал, заставил подписать заявление…

– Черту подвели под прениями? – усмехнулся я.

– Мне же через два месяца ехать в Америку, – вздохнул Геннадий Андреевич. – И внутренний голос приказал: «Сиди и молчи!»

– Осторожный у тебя «внутренний голос»!

– Если бы ты знал, Шувалов, как много для меня значит поездка в Штаты.

– Но какое имеет отношение твоя поездка к собранию?

– Не будь наивным, – заметил Геннадий Андреевич. – Все еще можно повернуть наоборот!

– Извини, я тебя не понимаю, – сказал я.

– Наверное, я мнительный и слабый человек, – признался Великанов. – С восторгом слушал тебя, гордился тобою, а потом спросил самого себя: смог бы я так? И понял, что не смог бы! Не хватило бы пороху.

С работы мы возвращались с Великановым вместе. Он все рвался то к автобусной остановке, то к метро, но я упорно тащил его прогуляться. Мне почему-то не хотелось оставаться одному. Кончилось все тем, что мы зашли в ту самую пивную, в которой я познакомился с Новиковым, и выпили по две кружки пива. Наверное, официант узнал меня, потому что заулыбался и, подмигнув, выложил две деревянно отсвечивающие воблины.

Великанов неудержимо полнел, раньше едва намечающийся животик теперь мощно выпирал даже из-под пальто, бритые щеки немного отвисали, глаза вроде бы стали меньше из-за складок. Круглолицый, в больших красивых очках, он начинал походить на Пьера Безухова, из-под фетровой шляпы торчали космы поседевших, но все еще густых волос.

– Скажи мне, Георгий, – подался он ко мне, – живешь вот, вроде бы все хорошо, а где-то внутри точит тебя червячок, дескать, не было бы скоро плохо… Вот эта проклятая боязнь чего-то неизвестного и заставляет меня молчать, на все смотреть сквозь пальцы, мол, я не я и моя хата с краю… С тобой такое бывает?

– Меня и сейчас точит… – признался я.

– Раскаиваешься, что с трибуны наговорил?

– Да нет, у меня другое, – сказал я, однако рассказывать о своих трудностях с Вероникой мне не захотелось.

– А я думал, тебя не терзают сомнения.

– Так не бывает!

– Знаешь, что мне иногда приходит в голову? – посмотрел на меня Геннадий Андреевич. – Какого черта я вообще родился? Ну, живу, работаю, у меня хорошая жена, дети… А вот чувство собственной никчемности порой давит как пресс. Ученым я никогда не стану, начал было в отпуске материал для докторской собирать и бросил… Чувствую, не по силам. А что дальше? Не вижу, старина, никакой перспективы. Дальше должно быть только хуже, что ни говори, а голова, когда тебе перевалит за пятьдесят, вряд ли лучше работать будет… И маячит на горизонте благословенная пенсия! Дачный участок в садовом кооперативе, клубника на грядках, лейка-мотыга. Чего доброго, от скуки начну на базаре приторговывать с огорода… Об этом ли я мечтал каких-то двадцать лет назад?

– О чем же ты мечтал?

– Страшное дело вдруг почувствовать, что ты остановился, – продолжал он, будто не слыша. – Помнишь, раньше на станциях паровозы, прежде чем тронуться, начинали шумно буксовать? У них еще были большие красные колеса. Вот и я сейчас буксую. Паровоз-то побуксует и пойдет себе дальше, а я, Шувалов, остановился.

– Наговариваешь ты на себя, Геннадий Андреевич, – сказал я. – Ты – опытнейший работник в нашем институте, тебя уважают, вот в Америку посылают.

– Честно говоря, на Америку я сильно рассчитываю, может, она меня встряхнет? Заработают во мне какие-то колесики-шестеренки, и я еще тронусь с места?..

Я впервые слышал от него такие речи. И окончательно он меня огорошил, когда признался, что все эти мысли с новой силой накатили на него после моего выступления на собрании.

– А ты, Шувалов, не стоишь на месте, – уже прощаясь на углу Невского и Литейного, сказал он. – И я тебе завидую… По-хорошему завидую, слышишь?..

– Не завидуй, – сказал я. – Все, что ты предъявляешь себе, в точности могу предъявить и я себе. И мне иногда в голову приходит мысль: зачем я родился? Кому это нужно было? Мой отец случайно встретился с матерью… Впрочем, не в этом дело. Если бы у отца во время войны не отскочило у полуторки колесо, он не застрял бы в прифронтовом поселке и не увидел мою мать… И не было бы меня. Понимаешь, вообще бы не было.

– Ну, это уже метафизика, – рассмеялся Велика нов. – Если бы да кабы… Людей, по-моему, по заказу никто не делает. Любая жизнь – необходимая случайность.

– Не встреть отец мою мать, меня не было бы! – говорил я. – Именно меня. Был бы кто-нибудь другой!

– Тогда копай глубже: твой отец тоже мог появиться на свет случайно, – сказал Геннадий Андреевич.

– То-то и оно, – сказал я и замолчал: говорить на эту тему мне расхотелось.

– Может, еще по кружечке? – предложил Великанов.

Я отказался. Геннадий Андреевич вскочил в подошедший автобус, а я побрел по Невскому в негустой толпе прохожих. С крыш капало, бурчали водосточные трубы, ледянисто поблескивали рубчатые сосульки, особенно большими они были у самой крыши. Невский был освещен, по мокрому асфальту скользили машины, равномерно мигали, меняя цвета, светофоры, на гранитных постаментах Аничкова моста выступила изморозь, напрягшиеся в рывке клодтовские кони с обнаженными мускулистыми юношами, казалось, были в испарине. Глянцевитой чернотой поблескивала внизу еще не полностью освободившаяся ото льда Фонтанка. С тяжелым вздохом перевалил через мост перегруженный троллейбус. В широком заднем стекле троллейбуса виднелись смутные лица пассажиров. Казалось, их размазали по запотевшему стеклу.

Я шел по той стороне, где Пассаж, и на стоянке такси, что у Казанского собора, увидел Олю Журавлеву. Рядом с ней трое мужчин. Чувствуется, что они все навеселе, наверное недавно вышли из ресторана «Кавказский». Оля меня не видела, она стояла чуть в стороне и с безразличным видом смотрела на усаживающихся в «Волгу» пассажиров. На голове ее знакомая меховая шапка, которая так идет ей, на высоких ногах изящные светлые сапожки. Я остановился на краю тротуара и во все глаза смотрел на когда-то близкую мне девушку. Потом перевел взгляд на мужчин. Который же из них ее муж? Наверное, тот, самый высокий, который, жестикулируя, что-то рассказывает приятелям? На таком расстоянии я не мог хорошо рассмотреть их.

Будто повинуясь какому-то внутреннему импульсу, Оля медленно повернула голову в мою сторону, и наши глаза встретились. Я бы мог поклясться, что она пораснела. Конечно, я не видел этого. Мне даже показалось, что она сделала движение в мою сторону. Оля не отрывала глаз от моего лица. Подкатило их такси, выключился зеленый глазок, совсем другой парень, лица которого я толком и не рассмотрел, шагнул к ней, что-то сказал, но она продолжала смотреть на меня, тогда он, проследив за ее взглядом, заинтересованно глянул в мою сторону, но откуда ему было знать, что Оля смотрит именно на меня?

Они все уселись в такси, Оля, прежде чем нагнуться и нырнуть в машину, еще раз бросила взгляд на меня, мне даже показалось, что она улыбнулась, впрочем, может быть, совсем и не мне. Я долго смотрел вслед «Волге», кто-то задел меня раз, другой. Очнувшись от невеселых дум, я пошел дальше. Меня вдруг потянуло на Дворцовую площадь.

Глава двадцатая

Ночью меня поднял пронзительный звонок в дверь. Мельком взглянув на настольные часы – было половина третьего ночи, я, набросив на себя халат, пошел открывать. Глаза со сна плохо видели, и я зацепил плечом за косяк, что-то со звоном упало на пол. Наверное, сорвалась латунная тарелка с изображением старинного парусника.

Словно вихрь на меня обрушилась Вероника. Дубленка, как всегда, расстегнута, глянцевитые волосы беспорядочным ворохом струятся по плечам, большие глаза широко распахнуты, в них – неестественный блеск. Щеки бледные, в руках скрученный в жгут толстый шерстяной шарф.

– Он украл ее… – возбужденно говорила она, стоя в прихожей. – Потихоньку, как вор, приехал в Репино, подкараулил у дачи, посадил в такси и увез… Что делать, Георгий?

– Увез? – Я туго соображал спросонья. – Куда, зачем?

– Ты только подумай, – не слушая меня, говорила Вероника. – Он даже в дом не зашел, слонялся по улице… Мама ничего не видела, это уже соседи рассказали… – Она всхлипнула и протянула мне разноцветный жгут. – Вот ее шарфик. Валялся на дороге…

– Успокойся, – бормотал я. – Ничего страшного…

– Он Оксану украл! – закричала Вероника. – А ты говоришь, ничего страшного!

– Не цыган же? – урезонивал я ее. – Отец все-таки…

– В Москву! Сейчас же! Немедленно! Слышишь?!

Из комнаты пришла Варя. Глаза заспанные, на щеке красная полоска. Она в длинной ночной сорочке, с распущенными темными волосами.

– Вероника Юрьевна, сейчас поезда не ходят… – начала было она, но та перебила:

– А самолеты?

– Да разденься же, – сказал я, почти насильно снимая с нее дубленку. – Какие ночью самолеты?

– Георгий, милый, – вдруг совсем другим, ласковым голосом сказала Вероника. – Я не доживу до утра, если ты… ты меня любишь, поехали сейчас же в Москву! Бог с ним, с самолетом, на машине. Только бы не сидеть на месте… Я бежала как сумасшедшая по шоссе из Репина. Электрички уже не ходили. Какой-то молоковоз остановился и подвез меня до города… Я умру, если мы сейчас не отправимся за ней!

Как ни туго соображала моя сонная голова, я понял, что возражать, призывать к здравому смыслу Веронику сейчас бесполезно и потом небезопасно, она способна на любые глупости.

– Поедем, – вздохнув, сказал я.

Она кинулась ко мне на шею, стала неистово целовать, ничуть не стесняясь Вари.

– Это была последняя капля… – сквозь слезы говорила она. – Я не прощу! Так мог поступить только негодяй…

– Ты молодчина, па, – сказала Варя. – Может, перед дорогой выпьете кофе? Я мигом…

Она увлекла Веронику на кухню, а я стал одеваться, лихорадочно соображая, как мне сообщить на работу, что я несколько дней буду отсутствовать. Решил, что утром откуда-нибудь с дороги позвоню Гоголевой или Федоренко, о Скобцове я даже и не вспомнил…

«Жигули» стояли во дворе, я как раз вчера отвозил в мастерскую вышедший из строя телевизор. Я стал искать сумку, нужно взять с собой зубную щетку, мыло, электробритву. Что еще взять?

Из кухни слышался взволнованный голос Вероники, она рассказывала, как Новиков похитил ее дочь. С последней электричкой приехав в Репино, она все узнала от расстроенной матери и тотчас опрометью бросилась бежать по шоссе в сторону Ленинграда… И тут как нельзя кстати подвернулся молоковоз… Она первый раз в жизни ехала на такой машине. От Кировского моста до нашего дома бежала по набережной, как назло, ни одного такси…

Я тоже выпил чашку крепкого кофе, чмокнул в щеку Варю и вместе с Вероникой спустился вниз. Была оттепель, повсюду блестели лужи, слава богу, гололеда не будет! Машина завелась сразу. Боба Быков постарался на совесть! Когда я садился за руль, сверху послышался Варин голос:

– Документы, деньги взял?

Конечно, забыл! Варя набросила на плечи пальто, принесла мне бумажник. Длинная голубая сорочка смешно торчала из-под пальто, на босых ногах у нее теплые тапочки.

– Варенька, простудишься, – сказала Вероника.

– Вы шарф забыли! – вспомнила Варя. – Я сейчас…

– Не надо, это Оксаночкин, – остановила ее Вероника.

Я, видно, сильно нажал на газ, и непрогревшийся мотор, чихнув, заглох.

– Привозите Оксану к нам, – сказала Варя. – Уж отсюда-то ее не украдут… У нас милиция рядом!

– Боже мой! – заволновалась Вероника. – Чего же ты стоишь?

Она удивительно красивой была сейчас: глаза гневно сверкали, маленький чуть вздернутый нос книзу расширился, по-моему, она даже топала ногами в сапожках по резиновому коврику. Кулаками она молотила по своим круглым коленям.

Наконец «Жигули» тронулись с места. Ни одной машины не попалось навстречу, в такое время ездят только таксисты или сумасшедшие, вроде нас с Вероникой.

– Георгий, если бы ты знал, как я тебя люблю! – засмеялась она и поцеловала меня в щеку.

В том состоянии, в котором она находилась последние часы, только быстрая езда могла ее хоть на время умиротворить. Бежать, двигаться, ехать, лишь бы не стоять на месте и ждать. Но ведь это было нелепо – тащиться весь день в Москву на машине, когда утром можно было бы сесть на первый же самолет и через час быть на Внуковском аэродроме.

Но я ничего не сказал Веронике, да она бы меня и не поняла.

Я бы его не ударил, но он стал последними словами при мне оскорблять Веронику. Мы только что приехали в Москву, с трудом отыскали улицу Панферова, где он жил в высотном доме на тринадцатом этаже. Было около десяти вечера. Пока дорога была нормальной, я гнал свыше ста километров в час, но после Валдая местами был гололед, приходилось снижать скорость. В общей сложности мы ехали до Москвы одиннадцать часов, один раз только в пути сделали получасовую остановку и пообедали в Вышнем Волочке. День пасмурный, иногда моросил дождь, за городом по сторонам шоссе еще белел снег; на обочинах он был грязный, с мазутными пятнами, а дальше – ослепительно белый. Голые деревья уныло покачивали ветвями на ветру. В снежных сугробах чернели деревенские избы, из труб тянулся в ватное небо сизый дым. Там, где мороз прихватил в оттепель снежный наст, он поблескивал наледью. Черные неторопливые птицы что-то склевывали на кромках шоссе. Это были грачи. Я впервые увидел их этой весной.

За Клином в сумерках дорогу неспешно перешел лось. По сторонам он не смотрел и не прибавил шагу, когда мы промчались мимо. Смешной он был на своих длиннущих ногах-ходулях, с реденькой длинной бородой, как у дьячка, и двумя широкими лопатами рогов. В свете фар розовым огнем блеснули его большие глаза.

По Москве пришлось изрядно поплутать, я тут плохо ориентировался. Вероника адрес знала, но на новой квартире мужа не была. Он все-таки получил трехкомнатную, но не успокоился. Молча поднялись на лифте, позвонили в обитую новеньким кожзаменителем черную дверь. Поблескивали никелированные диски мудреных замков.

Он сразу открыл, будто ждал нас.

Побледневшая, с громадными глазами, Вероника молча прошла мимо него в комнаты. Скоро вернувшись, незнакомым мне высоким голосом спросила: где Оксана?

Он стоял перед нами в трикотажных брюках, с молотком в руке. Наверное, дырки пробивал в стене шлямбуром, потому что руки его до локтей были припорошены белой пылью. Что-то мелькнуло в его глазах, дрогнула бородавка на мясистом подбородке, он усмехнулся:

– В такой квартире жить одному? Оксана останется здесь.

– Как ты мог, Новиков? – с трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, произнесла Вероника. – Тайком, как вор…

– А как ты могла?! – вдруг заорал он. – Разрушить семью, бросить мужа… Зачем тебе, такой… дочь?!

Казалось, его грубость сокрушила Веронику: ее плечи опустились, голова поникла, она с изумлением смотрела на орущего мужа. И что удивительно, на лице ее отразился не гнев, а глубокое изумление. Наверное, раньше Новиков никогда себе не позволял ничего подобного. Грязные слова сыпались из него, как горох из дырявого мешка. Сияние в глазах Вероники потускнело, потом совсем исчезло, растворилось в глубине черных зрачков.

Его лицо сделалось неприятным, бородавка прыгала на подбородке, будто хотела отскочить, губы кривились в злобной усмешке, небольшие глаза превратились в щелки, в довершение всего он размахивал молотком, один раз задел им за стену и машинально провел растопыренной ладонью по обоям. На меня он старался не смотреть, хотя оскорбления сыпались и в мой адрес. Два или три раза я попытался приостановить этот поток брани, но безуспешно. Вероника все еще с немым изумлением смотрела на него. Губы ее дрожали, на глазах заблестели слезы. А он вошел во вкус и, распалившись, выливал на нее ушаты оскорблений. Поймав растерянный и несчастный взгляд Вероники, я подошел к нему и наотмашь ударил в лицо, иначе невозможно было заткнуть этот грязный фонтан. Он отлетел к стене, поморгал и, еще больше побагровев, бросился на меня с поднятым молотком. Я перехватил его руку, немного вывернул ее за спину и заставил его рухнуть на колени. Он застонал, выронил молоток. Я отпустил его. Поднявшись на ноги, он смотрел на нас и молча потирал другой рукой приподнятое плечо. На скуле у него вздувался желвак. Весь ругательский пыл его разом улетучился. Майка вылезла из брюк и топорщилась на выпирающем животе.

– Извините, я вел себя как скотина, – негромко проговорил он.

Этот Новиков продолжал удивлять меня: из разнузданного хама он вдруг превратился в вежливого, добропорядочного человека. Отодвинув ногой в коричневом шлепанце молоток, он прочистил горло.

– Я, кажется, не поздоровался?

– Где Оксана? – повторила свой вопрос Вероника.

– Проходите, пожалуйста, в комнату, – все тем же приветливым голосом продолжал он. – Я недавно сюда переехал и еще не обустроился… Извините.

Передо мной был совершенно другой человек, ничего общего не имеющий с тем, который только что нас встретил на пороге своей квартиры. Даже злоба исчезла из его глаз. Он первым прошел в комнату, взял с тахты рубашку, надел на себя. Я с удовлетворением подумал, что, кажется, нашел самый действенный способ бороться с хамством…

Мы, не раздеваясь, прошли вслед за ним. В комнате кое-как была расставлена мебель. Стекла от серванта и книжного шкафа были прислонены к батарее парового отопления, на паркете – мелкая стружка, опилки, у стены – раскладная стремянка.

– Не мучай меня, Новиков, скажи, ради бога, где моя дочь?

Вероника стояла посередине комнаты. Когда она переступила, под острым каблуком ее сапога хрустнул кусочек штукатурки.

– Если я не скажу, вы снова меня ударите? – бросил на меня насмешливый взгляд Новиков.

Я поражался метаморфозам, происходящим с этим человеком! Он снова становился самоуверенным, так сказать, хозяином положения, от которого все зависит: хочу – казню, хочу – милую!

– Я жалею о случившемся, – сказал я. – Но вы сами вынудили меня к этому.

– Да, это конец. – Покачав головой, он скрестил большие волосатые руки на груди, гордо поднял голову и окинул нас высокомерным взглядом. – Извини, Вероника… Я тут много лишнего наговорил… Но ты должна понять мое состояние…

– Боже мой! – воскликнула Вероника. – Что он говорит! Куда ты подевал мою дочь?

Глаза ее снова засверкали, на щеках заалели два пятна. Ее длинные пальцы терзали сумку, губы подрагивали. Я боялся, что она сейчас заплачет.

– Нашу, – спокойно поправил он. – Нашу дочь. Об этом тебе не следовало бы никогда забывать.

– За что ты меня так ненавидишь? – вырвалось у Вероники. – Расходятся люди, но нельзя же так мучить меня за то, что… что я тебя не люблю? Думаешь, было бы лучше, если бы я тебя обманывала?

– Лучше, – вставил он.

– Но я не могу обманывать! – почти кричала она. – Пойми ты это, Новиков! Не могу и не умею! Я даже себя не умею обманывать, не только других… Ну, почему ты хочешь, чтобы мы расстались смертельными врагами? Чтобы ненавидели друг друга всю жизнь? Ты ведь не глупый человек, Новиков? Ты мучаешь всех: себя, меня, дочь… – Вероника взглянула на меня, но продолжать не стала.

– Видит бог, я хотел как лучше, – с театральным вздохом произнес Новиков.

– Кому от твоих диких фокусов лучше? – возрази ла Вероника. – Мне? Тебе? Оксане?

На этот раз она не взглянула на меня, по-видимому решила ограничиться кланом одних Новиковых…

– Посмотри, какая у меня квартира! Для кого я хлопотал, старался?

– Не знаю, – пожала плечами Вероника.

– Для нас с тобой, для Оксаны… Что я тут один буду делать? В этих стенах?

– Ты еще женишься… Алексей, – мягко сказала Вероника, впервые назвав его по имени. Он это истолковал по-своему.

– Я все прощу, жена, – горячо заговорил он. – Вернись! Ты никогда об этом не пожалеешь! Я стану другим…

– Это ты умеешь, – перебила Вероника. – Меняешься прямо на глазах. Ну о чем ты говоришь? Я тебя не люблю, это началось еще до встречи… – она бросила взгляд на меня, – с Георгием… Неужели я могу что-то вот так просто взять и изменить? К чему все твои слова? Зачем этот театр? Ты еще не стар, у тебя все есть, ты устроишь свою жизнь… Не мешай мне, уйди с дороги. Ведь ты казался мне порядочным человеком…

– Не тебе говорить о порядочности! – выкрикнул он.

– Я скорее повесилась бы, чем вернулась к тебе, – без всякой злости произнесла Вероника, и оттого эти слова должны были прозвучать для него похоронным колоколом.

– Я боролся за сохранение своей семьи изо всех сил, – вновь обрел театральный тон хозяин квартиры. – Но есть предел и моим возможностям…

– Слава богу! – воскликнула Вероника.

– Я дам тебе развод, верну дочь, но поклянись, что ты не выйдешь замуж за этого человека! – небрежно кивнул он в мою сторону.

Ей-богу, мне захотелось еще раз врезать ему. От всей души!

– Что? – Вероника секунду пристально смотрела на него, потом вдруг громко рассмеялась. – Ты думаешь хоть, что говоришь-то?

– Надо бы милицию вызвать, – дотрагиваясь до вздувшейся скулы, задумчиво проговорил он. – Врывается в квартиру посторонний человек и размахивает кулаками! Да это бандитизм!

– Перестань кривляться, – строго заметила Вероника. – И скажи наконец, где Оксана?

И тут он меня напоследок еще раз удивил – сделав скорбное лицо, сокрушенно вздохнул и смиренным голосом произнес:

– Ты меня знаешь, Вира, я ведь не злой… Если ты разочаруешься в этом… гражданине… – легкий кивок в мою сторону, взглядом он меня не удостоил, – то всегда можешь вернуться ко мне. Запомни это хорошенько… А дочь у моей сестры, на Кутузовском.

– Как я сразу не сообразила! – встрепенулась Вероника и, больше не взглянув на мужа, направилась к выходу.

– А драться… как там вас… – пробурчал он мне в спину, – пошло и неинтеллигентно.

– После всего, что я тут наслушался от вас, я уже не жалею об этом, Алексей Данилович, – не удержался и заметил я.

– Пошли, – нетерпеливо сказала Вероника.