Текст книги "Волосы Вероники"

Автор книги: Вильям Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

– Смешно?

– Мой папа начальник, – с гордостью ответила она. – А ты кто? Тоже начальник?

– Как тебе сказать…

– У Гарика папа директор гастронома, – рассказы вает Оксана.

– Начальник, – соглашаюсь я.

– Гарик тоже любит мороженое, а его пичкают пирожными. Он толстый.

– Папа?

– И папа, и Гарик, и Буран.

– А мама?

– Мама у них худущая… У нее рак.

– Откуда ты все знаешь? – удивляюсь я.

– Мы же соседи, – невозмутимо отвечает Оксана.

Вдвоем нам с Вероникой в этом доме так и не выпало побыть. Когда вечером отправились с ней прогуляться, с нами увязалась Оксана, а за калиткой присоединился Джек. Он здесь жил на свободе, носился по участку, охранял дом, спать предпочитал в дровяном сарае на опилках.

– Ты понравился Оксанке, – сообщила Вероника, когда ее дочь вприпрыжку убежала с Джеком вперед. – Только, говорит, ты бестолковый…

– Это точно, – согласился я. – Какого черта, спрашивается, поехал сюда?

– Тебе здесь плохо, Георгий? – сбоку заглянула она мне в лицо.

– Могла бы предупредить, что мы тут будем не одни.

– Я тебя знаю, ты бы тогда не поехал.

– Хорошо еще, что твоего мужа здесь не застал, – усмехнулся я.

– Он знает, что у меня есть ты, – просто сказала она.

– Знает? – Я даже остановился.

– Две любви, дорогой, в одном сердце не помещаются, – вздохнула она. – Я его давно не люблю. Предлагала развестись, он не хочет.

– И что же? – тупо спросил я.

– Наверное, ему надо все это переварить в себе, – сказала она. – Он ведь тугодум.

– А ты переварила?

– Я жить с ним не буду… – голос ее был твердым. – Видишь ли, милый, я могу любить только одного мужчину.

– А я…

– Ты можешь любить всех женщин мира, – улыбнулась она. – У меня свои принципы, у тебя свои. – К чему мне все женщины мира?

– Когда есть я, да? – Она смеялась, и я не знал, шутит она или нет.

– Когда есть ты, – повторил я. И я не шутил.

Мы стояли на узкой тропинке и смотрели друг на друга. Далеко впереди что-то выговаривала Джеку Оксана, пес захлебывался от лая. На некоторых дачах зажглись огни, большинство же стояли меж заснеженных деревьев темные и молчаливые. Девственная снежная белизна, чуть разбавленная синими сумерками, расстилалась вокруг. Даже цепочки кошачьих следов не тянулись к покинутым до весны дачам. У толстых елей вокруг стволов рассыпаны чешуйки от шишек. Это белки поработали.

Я всматривался в ее глаза, казалось, смотревшие мне прямо в душу. Глаза были с искорками в глубине и немного грустные. Нежной, маленькой и беззащитной показалась мне на этой узкой снежной тропинке Вероника, хотя я уже на горьком опыте знал, что у нее характер ой-ей!

Она, оказывается, не раз видела меня на каменных ступеньках Думы и не подошла, тогда она еще для себя не решила, как ей быть. И только в Новый год ей наконец захотелось меня увидеть. Потом она была у мужа в Москве и все ему выложила. Далеко не каждая женщина способна на такое!

О муже она рассказывала скупо, мол, он неплохой человек, его очень ценят на работе, но она его не любит. Это еще началось до его отъезда в Москву. Помнится, они сидели в партере театра, смотрели какую-то пьесу современного автора, и она вдруг пронзительно-отчетливо поняла, что рядом с ней сидит совсем чужой человек! Далекий-далекий…

Хотя она и поняла – что-то внутри нее произошло, но не поверила самой себе: с мужем они жили хорошо, без ссор и скандалов. Сначала, правда, он ревновал ее, но потом вроде бы перестал, когда убедился, что она просто не способна на измену. Он-то думал, что она не может ему изменить, на самом деле она не могла самой себе изменить. Много времени она отдавала работе, маленькой Оксане, а потом муж настоял, чтобы она ушла из обсерватории. Он хорошо зарабатывал и считал, что будет лучше, если жена посвятит свой досуг дому и дочери. Наверное, этого делать нельзя было. Досуга стало столько, что Вероника все чаще начала задумываться над своей однообразной жизнью… Она тосковала по небу, созвездиям. И муж не нашел ничего лучшего, как на день рождения подарить ей подзорную трубу на треноге, чтобы она могла через окно в ясные ночи любоваться на свои ненаглядные звезды!..

Муж не устроил скандала, даже когда все от нее узнал. Он все взвесил, рассчитал, разложил по полочкам и вывел среднюю кривую их жизни: разводиться они не будут, потому что он любит ее и дочь, – раз уж так случилось, что Вероника увлеклась другим, то он чинить ей препятствий не станет, пройдет время, и она «перебесится», как он сказал, и все снова войдет в норму… Даже не настаивал, как раньше, чтобы она немедленно переезжала в Москву, где ему вот-вот должны дать квартиру. Когда же Вероника заявила, что плевать хотела на его статистические выкладки и немедленно подаст на развод – она его не лю-бит, понятно это ему или нет?! – он спокойно объяснил ей, что сейчас ни о каком разводе не может быть и речи, мол, так он получит трехкомнатную квартиру, а если разведется, то ему дадут лишь однокомнатную…

С тем она и уехала из Москвы. Сообразив, что допустил промах, он стал говорить, дескать, надеется на то, что у них все еще наладится и она с дочерью переберется к нему, вот почему он добивается трехкомнатной квартиры… Но она ему уже не верила.

– Мне сразу стало легче на душе, – сказала мне Вероника. – Я ведь думала, что причиню ему боль, а он, оказывается, квартиру любит больше, чем меня!

– Теперь жены бросают своих мужей, а не наоборот, – сказал я. – Что говорит на этот счет статистика?

– Я как-нибудь спрошу у Новикова, – улыбнулась она. Она даже не назвала его мужем.

Мы стояли под высокой сосной и целовались. Щеки у нее были прохладные, а губы – горячие. Она расстегнула дубленку и тесно прижалась ко мне, шапка ее упала в снег, но она даже не пошевелилась. Наконец-то за весь долгий день мы были одни. Я не помню, сколько мы так простояли под звездным небом. Внезапно раздался совсем рядом тоненький голосок Оксаны:

– Мама, зачем ты целуешь этого дядю?

Вероника не отстранилась, посмотрела мне в глаза и сказала:

– Я, кажется, люблю его, Ксана!

Существует миф, будто бы Александр Македонский, в царских одеждах, при короне, опустился в стеклянном колоколе на дно моря и просидел там девяносто шесть дней. За это время он увидел много удивительного, когда его подняли на поверхность, он изрек: «Изумительные создания господни действительно замечательны!»

Жак-Ив Кусто знал эту легенду, хорошо ему был знаком и подводный аппарат американца Вильяма Би-ба, который тот назвал «батисферой». Много раз в 1939 году погружался в пучину океана Биб, на глубине 1700 футов его окружил мрак, но и там водились поразительные создания природы, имеющие собственные источники света. «На этой глубине и ниже ее на протяжении двух миллиардов лет не было ни дня, ни ночи, ни лета, ни зимы, время здесь остановилось, и мы были первыми, кто засвидетельствовал это», – потом писал Вильям Биб.

Море стало приоткрывать перед людьми некоторые свои тайны. Группа аквалангистов Кусто обследовала затонувший около 240 года до нашей эры греческий корабль, были найдены ценнейшие предметы древней утвари: амфоры, в которых хранилось вино, зерно, растительное масло. Жака-Ива Кусто можно считать первым морским археологом…

На кухне раздался грохот, звон разбитого стекла. Я оторвался от рукописи о знаменитом исследователе моря Кусто, встал и пошел посмотреть, что там натворила моя дочь. На полу валялись осколки моей любимой фаянсовой кружки, из которой я пил чай.

– К счастью, – заметил я.

Варя метелкой собрала в совок белые осколки, ссыпала в ведро. В раковине вилки, ложки, тарелки. Дома она обычно носила трикотажный спортивный костюм, но сейчас была в рубашке и джинсах. Темные волосы у нее теперь длиннее, чем были летом, спускаются на спину. В волосах большая белая заколка.

– Козьма Прутков, кажется, изрек: «Если ты хочешь быть счастливым – будь им», – сказала Варя.

Когда я в воскресенье вернулся из Репина, то сразу заметил, что моя дочь не в духе. В такие моменты она начинает прибираться в квартире, затевает стирку, моет и без того чистую посуду. То же самое делала и ее мать. И, наверное, тысячи других женщин.

После того как я высказал Варе свое мнение о Боровикове, она перестала быть со мной откровенной, поэтому я не знал, как сейчас у нее обстоят дела на личном фронте. Если ей звонили и я поднимал трубку, она уходила в другую комнату, где тоже был параллельный аппарат, и оттуда просила меня повесить трубку. После телефонного разговора, очевидно с Боровиковым, настроение у нее не улучшалось. Я спросил ее, почему она оказалась на Новый год дома, – для меня это было великим счастьем, потому что именно тогда впервые позвонила мне Вероника и дочь дала ей телефон Боба Быкова, – Варя сказала, что у нее вдруг разболелась голова и она уехала из Зеленогорска домой… Я понимал, что причина не в этом, но допытываться не стал.

– Чего же ты не последуешь совету Пруткова? – сказал я дочери.

Я не любил натянутых отношений в доме. Если уж на то пошло, то мне следовало бы на нее сердиться из-за Боровикова, а получается, что я в чем-то виноват. Правда, у женщин всегда так. Наверное, и моя умненькая Варя не исключение…

– Поговорим лучше о твоем счастье, – сказала она.

– Я счастлив, – ответил я.

И это была истинная правда.

– Если человек строит свое счастье на несчастье других, он не может быть счастлив, – отчеканила Варя.

– Интересно, – подзадорил я ее, еще не догадываясь, куда она клонит.

– Куда ты сбежал в Новый год от Оли?

– А почему ты сбежала от Боровикова? – задал я встречный вопрос.

Однако Варю было бы не просто сбить с толку.

– Я первая спросила.

– Я несколько месяцев безуспешно искал одну женщину, – сказал я. – И я ее нашел. С твоей помощью.

– С моей?

– За что я тебе буду вечно благодарен, – прочувствованно сказал я.

– Знала бы Оля… – вздохнула Варя. – Ты нашел свое счастье в Новый год?

– Я теперь верю, что в Новый год случаются истинные чудеса!

– А Оля? Она уже не чудо?

– Оля – чудо. Только не для меня… И ты это отлично знаешь.

– Она переживает.

– Почему же не заходит?

– Гордая. Не она сбежала от тебя, а ты – от нее.

– Две любви в одном сердце не помещаются, – повторил я произнесенные Вероникой слова.

– В твоем большом сердце поместятся, – ехидно заметила Варя. – Вчера тебе звонила еще какая-то женщина…

– Может, по работе… Сослуживица. У меня в отделе одни женщины.

– Ты не подумай, что я собираюсь наводить порядок в твоих любовных делах, упаси бог! Меня волнует наследственность…

– Наследственность? – удивился я.

– Не было бы у меня дурной наследственности: маме ничего не стоит разрушить семью, отец – Дон Жуан…

– Ты слишком высокого мнения обо мне… – пробормотал я. – Мне до Дон-Жуана далеко!

– А ну как ваша порочная наследственность взыграет и во мне? – Варя с нескрываемой насмешкой смотрела на меня.

– Уже, видно, взыграла, – проговорил я.

Разговаривая со мной, Варя домыла посуду, тщательно протерла полотенцем, все расставила по местам. Движения ее были точными, рассчитанными, непонятно, как она ухитрилась кружку разбить? Уж не нарочно ли?

– Я не хотела тебе раньше говорить, это не мое дело, но ты у Оли не один…

– Я знаю, – сказал я.

– Как же ты мог быть с ней? – Варя удивленно взглянула на меня.

– А ты, думаешь, у Боровикова одна? – жестко сказал я.

– Думаю, что да, – выдержала она мой взгляд. – Видишь ли, я немного умнее, чем ты полагаешь… Если бы я ему сразу уступила, то я была бы для него такой же, как все. Как это хвастливые мужчины говорят, я была бы пройденным этапом?.. А я, папочка, не хочу быть этапом. Уж лучше пусть он будет для меня пройденным этапом!

Или отцы всегда как-то иначе относятся к своим детям, или у меня Варька действительно была необыкновенной девушкой, но ни одна еще из всех моих знакомых не рассуждала на эти темы так здраво. Даже слишком рассудительно в ее-то восемнадцать лет!

– Если ты такая умная, то почему вообще связалась с ним? – спросил я. – Он не герой твоего романа, девочка.

– Ни один человек сам-то себя не знает до конца, а ты берешься судить о другом, которого знаешь лишь понаслышке, – сказала Варя. – То, что тебе в нем не нравится, я отлично вижу, но зато в нем есть и то, что может нравиться женщинам, тебе этого, прости, па, не понять, потому что ты – мужчина.

– Высокий, красивый и… глупый!

– Не такой уж он и глупый, как ты думаешь, – живо возразила дочь. – Но меня, главным образом, привлекает в нем другое: до встречи со мной он был одним, а теперь все говорят, что стал другим.

– Надолго ли?

– Мне сам процесс перемены в человеке нравится…

Мне приятно чувствовать свою власть над ним, направлять его туда, куда я хочу… Знаешь, почему я тоже сбежала в Новый год от гостей? Потому, что он напился, хотя я ему это запретила, и стал хамить сначала другим, потом мне. Он не поверил, что я могу уйти, а я оделась и ушла.

– Бедная девочка! Одна в Новый год?

– Ночью я вышла на Финляндском из последней электрички, зашла домой, а потом пошла к Зимнему дворцу… Оказывается, я не одна была в это время на площади… У высокой-высокой колонны…

– Александрийской… – растерянно сказал я.

– Какой-то лохматый парень громко читал своей девушке красивые стихи…

– Блока…

– С неба падал пушистый снег, и кругом было белым-бело!

Я не верил своим ушам! Удивительно, как мы не встретились с ней там, на Дворцовой площади?..

– Я видела тебя с женщиной, – сразила меня наповал дочь. – Вы оба были такие счастливые! Я решила вам не мешать… Да, но хочу дать тебе один совет: не целуйся так много на улице, у тебя уже выступила простуда на губах.

Ошарашенный я смотрел на нее и молчал, я чувствовал себя школьником у доски, забывшим урок. И вопрос, который я задал дочери, как раз и был на уровне наивного ученика.

– Ну и как она? – спросил я.

А спросив, весь внутренне сжался: для меня почему-то сейчас исключительно важно было, что ответит дочь. Так, бывает, мы загадаем на что-либо и, полные необъяснимого трепета, ждем, будто от этого зависит вся наша дальнейшая жизнь, будь это «в каком ухе звенит?» или «кукушка-кукушка, сколько лет мне жить?».

Варя со свойственной ей чуткостью поняла мое состояние, улыбнулась и сказала:

– Она хорошенькая. Я это еще заметила летом, когда ты на Средней Рогатке садился к ней в «Жигули». Дорожный роман?

– Не говори так, – сказал я.

– Мне Оля глаза выцарапает, если узнает, что я твоей знакомой дала телефон Боба!

– Я думаю, Оле это безразлично, – сказал я.

– А женское самолюбие! – воскликнула Варя. – Па, ты совсем не знаешь женщин! Женщине всегда приятнее знать, что она первой бросила мужчину.

– Пусть считает, что она меня бросила, – усмехнулся я. – Кстати, так оно и было.

– Для того чтобы потерять, нужно сначала найти, – философски изрекла Варя. Я заметил, что последнее время она частенько философствует.

– Я нашел, – сказал я.

– Я очень хорошо знаю, от чего бегу, но не знаю, чего ищу, – улыбнулась дочь.

Я сегодня видел на ее диване толстенный том Монтеня «Опыты».

– Ты читаешь Монтеня, – сказал я. – Не забывай, что он и такую мысль высказывал: нет величайшей нелепости, которая не была бы сказана кем-либо из философов.

– Пока я у Монтеня взяла на вооружение одну мудрую мысль: «Кто хочет надолго сохранить свою власть над возлюбленным, пусть презирает его».

– Может быть, тебе это и подходит, а мне – нет, – сказал я.

– Я разбила твою любимую чашку, – вздохнула она.

– Должно быть, к счастью, – на этот раз с большей уверенностью повторил я.

– Ради того, чтобы ты был счастлив, я готова всю посуду перебить…

– Не надо, – сказал я. – Из чего же мы будем чай пить?

Глава шестнадцатая

Ночью меня разбудил телефонный звонок:

– Приезжай немедленно в больницу на улице Ленина. Петроградская сторона.

– Какая больница? Это квартира… – ничего не понимая спросонья, бормотал я.

– Господи, это я, Полина! – в ее голосе нетерпение. – Твой друг Остряков попал в аварию…

– Толя? – вскричал я, начиная что-то соображать. – В аварию? Какая-то чепуха! Да ты знаешь, что он ездит как бог?

– Мне больше делать нечего, как тебя разыгрывать посреди ночи… – она нервничала. – Я не могу долго разговаривать, мне нужно в операционную, его жена в очень тяжелом состоянии. – И повесила трубку.

Анатолий Павлович попал в аварию… Это не укладывалось в моей голове: он великолепно водил машину, никогда не лихачил, редкий водитель так скрупулезно соблюдает правила движения, как он. Мы только вчера разговаривали по телефону, верно, он собирался с семьей на дачу. Сейчас зимние каникулы, говорил, что девочкам полезно подышать свежим воздухом, побегать на лыжах… Приглашал меня на выходные…

Я лихорадочно одевался, обычно мягкий голос Полины был холодным, незнакомым, почему я ее сразу и не узнал. На душе становилось все тревожнее, Толя был, пожалуй, моим единственным настоящим другом. Пока все в порядке, мы мало думаем о близких и друзьях, а случись с ними что-нибудь, и нас охватывают отчаяние, растерянность, паника…

– Что случилось? – на пороге стояла в длинной ночной рубашке Варя. Волосы закрывали половину порозовевшего со сна лица, еще не совсем проснувшийся глаз моргал.

– Толя Остряков в больнице, авария… – сказал я. – Где моя шапка?

Варя отступила, пропуская меня в прихожую.

– Я с тобой, – сказала она и кинулась в свою комнату.

– Нечего тебе там делать, – грубовато сказал я. – И потом, вдвоем не пустят.

– Он один или?..

– Не знаю, – буркнул я и, забыв застегнуть пальто, с шапкой в руке выбежал из квартиры.

Полина, суровая и незнакомая в больничной обстановке, провела меня в палату к Анатолию Павловичу. Пока мы поднимались на второй этаж, шли по длинному тускло освещенному матовыми плафонами коридору, по обе стороны которого белели двери больничных палат, она коротко рассказала мне, что произошло: Полина сегодня дежурила в больнице. «Скорая помощь» получила срочный вызов в Лахту. Перевернутые, искалеченные «Жигули» валялись на обочине, работники ГАИ извлекли оттуда мужчину и женщину в бессознательном состоянии. Рита Острякова умерла на операционном столе, у нее была серьезная травма черепа, Анатолий Павлович пострадал меньше: у него сотрясение мозга второй степени, перелом двух ребер и правой ноги. Он уже в сознании и первое, что попросил, придя в себя, чтобы вызвали меня. Там, в Лахте, Полина сразу не узнала его, хотя дважды видела у меня на квартире.

– Пожалуйста, не говори ему, что жена скончалась, – предупредила Полина. – И не задерживайся больше пяти минут, он еще очень слаб.

Перебинтованный, с вытянутой и подвешенной к какому-то приспособлению загипсованной ногой, Анатолий Павлович лежал на койке у окна и смотрел куда-то мимо меня. Я поразился прозрачной бледности его осунувшегося, с запавшими глазами лица. В палате еще стояло несколько коек, остро пахло лекарствами, кто-то в дальнем углу негромко похрапывал. Лампочка горела лишь в изголовье Острякова.

– Как Рита? – спросил он.

Наверное, я не умел врать даже в таких критических ситуациях, когда ложь извиняется. Пробормотав, что я не в курсе, спросил:

– Как же это, Толя?

Все так же глядя мимо меня, Анатолий слабым невыразительным голосом поведал, мол, он знал, что на дороге гололед: утром прошел дождь, а вечером ударил крепкий мороз, но Рита настояла, чтобы они поехали в город, утром ей нужно было на примерку к портнихе, а на вечер у них были билеты в театр… Девочки согласились остаться вдвоем на даче. По телевизору показывали интересный фильм. В Лахте встречный грузовик неожиданно занесло, потом закрутило на дороге, он ослепил Анатолия, а потом с ходу врезался в бок, как раз с той стороны, где сидела Рита. Удар был очень сильный…

Он закрыл глаза, мне даже показалось, что уснул, но немного погодя вдруг пристально и остро взглянул мне в глаза и спросил:

– Она… умерла?

Я молча нагнул голову. Тяжелая пауза продолжалась до бесконечности, я боялся взглянуть на него. Дыхание его было совсем тихим, я услышал странный звук: кап-кап-кап! Осторожно повернул голову, но ничего такого, откуда могло бы капать, не обнаружил. И почему-то этот звук вызвал в моем воображении деревню Кукино, деревянную бочку у крыльца дома дяди Федора, капли дождя, срывающиеся с крыши и равномерно падающие в переполненную бочку.

– Было у меня одно нехорошее предчувствие, – вдруг заговорил он как в бреду, не глядя на меня. – Утром вышел на берег залива, солнце осветило торосы, они засверкали, даже больно глазам стало… Стою, смотрю на рыбаков, согнувшихся у лунок, и вдруг раз дался гулкий треск, торосы зашевелились, а от берега в сторону моря побежала черная извилистая трещина… А рыбаки подергивают короткими удочками и ничего не видят… Я стал кричать, показываю на трещину, а они как черные пни – ноль внимания. И тогда я подумал, как рядом смерть ходит с жизнью… Подумаешь, трещина на льду! А я вот тогда на берегу залива вдруг о смерти подумал…

– Сколько людей, столько и смертей, – сказал я.

Не умел я найти для Анатолия нужные слова утешения, да и не такой он человек, которого нужно утешать.

Он смотрел в потолок и молчал. Я уже подумал, прямо с открытыми глазами заснул, но он снова заговорил:

– Забери к себе девочек. У нас… у меня нет более близких, чем ты, в Ленинграде.

– Да-да, – закивал я. – Утром же отправлюсь за ними.

– Вечером, – сказал он. – Они ждут нас поздно вечером…

В палату вошла Полина, присела на краешек постели рядом с Остряковым, вытащила из-под одеяла его смуглую руку, нащупала пульс, затем бросила взгляд на прибор, прикрепленный к изголовью, от прибора уходили под одеяло красные резиновые трубки.

– Спать, – властно сказала она. – Вам нужно заснуть… – Достала из кармана халата таблетку, положила Анатолию в рот, дала запить из граненого стакана, стоявшего рядом с графином на тумбочке, покрытой белой накидкой с желтым пятном.

Мы вместе вышли из палаты. Глаза у Острякова были закрыты, однако я услышал его тихий голос:

– Объясни им как-нибудь… помягче…

Полина бросила на меня выразительный взгляд, а когда вышли в коридор, сказала:

– Я же тебя просила!

– Ему можно… знать правду, – ответил я. – Таких людей, как Остряков, не обманывают.

– Очень мужественный человек, – подтвердила Полина. – На многих я насмотрелась… Такие, как он, – редкость.

– Такие люди вообще редкость в нашей жизни, – сказал я.

Я сидел в ординаторской рядом с Полиной. От нее пахло лекарствами. Я рассказал ей про Вику и Нику, оставленных на даче.

– Будут жить у меня, – сказал я.

– Бедные дети, – вздохнула Полина. – Какой страшный для них удар!

И надолго замолчала, впрочем я тоже помалкивал. Когда я собрался уходить, Полина торопливо, но решительно проговорила:

– Вот что, Георгий, привози девочек прямо ко мне. Ну где тебе, мужчине, справиться с такой оравой? У те бя, слава богу, своя дочь…

– Вот еще! – возразил я. – Ты в коммуналке, а у меня все-таки отдельная квартира. Пусть у меня живут, хоть сто лет! Варька будет только рада.

– Как знаешь, – сказала Полина.

Ночной Ленинград был тих и спокоен. В окнах домов редко где горел свет. У Петропавловской крепости в большой полынье дремали дикие утки, я их хорошо различал с Кировского моста. Последние годы все больше уток зимуют на Неве, сообразили, что в большом городе им не грозит опасность. Люди подкармливают их.

А хорошо ли это? Привыкнут утки к человеку, станут доверять, а люди – разные. Прилетят утки в родные края на озеро гнездиться да птенцов выводить, а в них там станут охотники палить из ружей. Я сам в Кукине не раз слышал на закате, как стреляли в уток на озере Вельё.

После работы мы встретились с Олей Журавлевой у входа в метро «Площадь Ленина». Она попросила меня по телефону в семь вечера приехать на Финляндский вокзал. Зачем, объяснять не стала. Голос, как всегда, спокойный. Попросила не опаздывать, потому что у нее еще дела дома.

В городе стояла оттепель, с крыш весело капало, как весной, на проезжей части разлились лужи, снега нигде не видно, даже на крышах. Такая погода радует в марте, начале апреля, а в феврале привычнее слушать голос вьюги да видеть вокруг кружащийся снег.

Оля стояла у колонны и смотрела прямо перед собой. Увидев меня, улыбнулась и помахала рукой. Я знал, что разговор предстоит не слишком приятный, надо было наконец ставить точку, после новогодней встречи с Вероникой наши отношения не могли продолжаться. Несколько раз Оля заходила к нам, но получалось все так, что поговорить нам и не пришлось. Не то чтобы Варя мешала, просто никто из нас, по-видимому, не хотел начинать этот тяжелый разговор…

Я думал, что точку придется ставить мне, но ее поставила сама Оля Журавлева. Причем, я видел, что она чувствует себя виноватой и старается как-то утешить меня. Короче говоря, без долгих подходов Оля, покраснев, заявила, что выходит замуж. Они уже подали заявление в загс. Краснеть ей пришлось в эту встречу много раз.

Первый мой вопрос был: за кого?

– Ты его не знаешь, – сказала она.

– Хочешь взять меня свидетелем? – невесело пошутил я.

Еще несколько минут назад я готовился сказать Оле, что нам больше не следует встречаться, так как я полюбил другую женщину, и вот Оля сама мне сообщает, что выходит замуж. Мне вспомнились слова Цезаря, который говорил, что великие дела совершаются, а не обдумываются до бесконечности… Вместо того чтобы обрадоваться, – ведь проблема наших дальнейших отношений с Олей разрешилась сама собой, – я вдруг испытал острое чувство утраты.

– Так все быстро? – сказал я.

– Он влюбился в меня без памяти, – говорила она. – Я так не могу любить… И ты, дорогой, не можешь. Поэтому у нас с тобой ничего и не получилось.

– Наверное, мало, когда только один любит?..

– Он мне нравится, – сказала она. – Пожалуй, так же, как и ты… – она покраснела. – Но за тебя мне замуж никогда не хотелось, а за него – да!

– Я шел сюда и думал о том, как тебе сказать, что мы больше не будем встречаться, – начал я.

– Я знаю, – с улыбкой перебила она. – Ради бога, не подумай, что я выхожу замуж назло тебе. Ты мне нравился, и я с тобой встречалась, потом у тебя появилась другая… Не делай большие глаза, я знаю, но дело не в этом…

– У тебя у самой были другие… – упрекнул я.

– Мы с тобой все-таки не муж и жена…

– К счастью, – вздохнул я.

– Я знала, тебе не нравится, что я встречалась с другими… Не подумай только, что каждому отдавалась… Когда у нас все было хорошо, я была тебе верна, Шувалов!

– И тем не менее, когда я ждал тебя в Кукине…

– Кукино? – наморщила она свой чистый лоб.

– В деревне, куда ты обещала приехать, но, увы, не приехала. Ты укатила на юг… С этим самым?

– С другим, – она снова покраснела. – Он мне тоже нравился.

– Сколько же их? – вырвалось у меня.

– Я не виновата, что такой уродилась, – с обезоруживающей улыбкой произнесла Оля. – Поэтому я никогда бы и не вышла за тебя замуж… Я не хотела бы причинять тебе неприятности. Видишь ли, ты по натуре собственник.

– Он тоже баскетболист? Или бегает с клюшкой?

– Чтобы найти своего мужчину, нужно искать его среди других, – с обезоруживающей простотой ответила Оля. – Я и ищу.

– Уже нашла.

– Может, нашла, а может, и нет, – вздохнула она. – Думаешь, это так просто? – И посмотрела на меня светлыми чистыми глазами.

– Всё как по нотам! – весело рассмеялся я. – Ты выходишь замуж, я люблю Веронику…

– Ее звать Вероника?

– Как его звать, можешь мне не сообщать.

– Ты никого из моих знакомых не знаешь, – сказа ла она. – Да и никогда не хотел их знать.

– Наверное, со счету бы сбился, – язвительно заметил я.

– Хорошо, что мы расстаемся не врагами, – сказала она.

– У тебя нет врагов, – сказал я. – И не будет.

– Я думала, ты обрадуешься, – вздохнула она.

– Чему?

– Ну что все так… получилось.

– Я рад за тебя, Оля.

– А я – за тебя, граф Шувалов! – не очень-то весело улыбнулась она. – Я все-таки привыкла к тебе, граф Шувалов.

– Не называй меня так, – попросил я.

Мы помолчали. Какой-то лихач шофер грузовика на скорости проскочил совсем близко от автобусной остановки и обдал брызгами из лужи ожидающих. Плотный мужчина в синем пальто с каракулевым воротником и серой пушистой кепке выскочил на проезжую часть и погрозил вслед машине кулаком. Этого ему показалось мало, он достал из кармана блокнот и демонстративно записал номер. Я давно уже обратил внимание, что пенсионеры – а гражданин в светлой кепке был наверняка пенсионером – излишне активно вмешиваются во всякие мелкие уличные происшествия. Конечно, пенсионер пенсионеру рознь, много и спокойных безобидных старичков, смирно стоящих в очереди, но встречаются и на редкость воинственные пенсионеры. Это, как правило, еще весьма крепкие мужчины плотного сложения с коротким седым ежиком волос на голове, с розовыми лицами. Один такой крепыш на моих глазах привязался к женщине в метро, видите ли, ему показалось, что она задела его детской коляской. Пенсионер дотошно преследовал ее и даже толкнул в спину, когда она входила в вагон, потом на другой станции, где я вышел вместе с этим воякой, он прицепился к высокому парню в длинном вельветовом пальто, из-за чего начался сыр-бор, я так и не понял, но видел, как крепыш-пенсионер, следуя по пятам за парнем, сквернословил в его адрес; потом подскочил сзади и пнул ногой. Парень остановился и предупредил, что он не посмотрит, что это пожилой человек, и даст сдачи – юноша оказался интеллигентным человеком и не хотел затевать драку, но пенсионер еще несколько раз пнул его ногой сзади. Делал он это так: подбегал к парню, подпрыгивал и пинал ботинком в ноги.

Парень остановился, схватил его за отвороты пальто – оно тоже было синее, как и у этого хлопотуна, но без воротника – и, внушительно встряхнув, срывающимся голосом громко сказал: «Заберите, пожалуйста, этого престарелого хулигана, а то я его убью!»

Самое удивительное, что пенсионер был совершенно трезв.

– Я все-таки привыкла к тебе, Шувалов, – вывел меня из задумчивости голос Оли.

Могло бы и так случиться, что мы с Олей Второй поженились бы, я полгода тому назад был готов к этому, стали бы близкими людьми, может быть, на всю жизнь. И никого бы она больше не искала. Что бы она ни говорила, а обида у нее осталась. Женщины чутко реагируют на перемены, происходящие с мужчинами… Что там толковать о характере женщины, когда он, этот характер, может скоро измениться! Стоит женщине родить ребенка, и она становится совсем другой, иногда настолько меняется, что поверить трудно. И наоборот, скромница после замужества как все равно с цепи срывается!..

Могли бы мы быть с Олей близкими, но вот расстаемся. Мое будущее все еще в туманной дымке: Вероника замужем, и ее муж не хочет давать ей развода, правда, Вероника не тот человек, которого можно удержать брачным свидетельством, но захочет ли она выходить замуж за меня? Вон, Оля не захотела…