Текст книги "Волосы Вероники"

Автор книги: Вильям Козлов

Будто из преисподней донесся назойливый звонок телефона. Опять междугородная. Медленно приходя в себя от только что испытанного наслаждения, я открываю глаза. Вероника смотрит на меня, блики растворились в ее зрачках, глаза сейчас у нее светлые, почти прозрачные. По-моему, она не слышит звонка. Нетерпеливый, требовательный, он дребезжит и дребезжит. Я бросаю взгляд на письменный стол: на часах двадцать минут третьего.

– Нет уж, – слышу я ее чуть осипший голос. – Ему не удастся еще раз испортить мне настроение.

Прижимается ко мне и закрывает глаза. На ее виске пульсирует тоненькая голубая жилка. От ресниц на розовой щеке – тень. Белое округлое плечо доверчиво уткнулось в мою грудь. Кажется, я мог бы все сделать для нее – выпрыгнуть в окно, сразиться с бандитами, – а вот защитить от телефонного звонка не могу. Слушая непрерывные трели, я чувствую, как будто в песок уходит из меня счастье, еще только что едва вмещавшееся во мне.

Улыбаясь про себя, я подумал: вот и подтвердилась моя мысль о недолговечности человеческого счастья – ночной телефонный звонок взял да и спугнул его.

Вечером за чаем Варюха сказала:

– Знаешь, па, я хочу перейти на философский факультет.

– Ты это правильно решила, – ответил я. – Великие мыслители нам позарез нужны. А философ в юбке – это даже оригинально.

– Я могу и джинсы носить, – усмехнулась дочь.

– У тебя ведь способности к иностранным языкам.

– Мне философия древних больше по душе, – сказала Варя. – На курсе девочки поэзией увлекаются, музыкой, дискотекой, а я читаю Монтеня, Аристотеля, Платона…

– Читай себе на здоровье философов, но только не сходи с ума. Кстати, знание иностранных языков дает возможность читать твоих любимых философов в подлинниках.

– Ты меня не переубедил, – заявила Варя. – Платон сказал: «Кто сам не убедится, того не убедишь».

– Если тебе интересно мое мнение, говорю: не делай глупости!

– Всегда глупым не бывает никто, иногда бывает – каждый, – изрекла чей-то афоризм дочь.

– Я тебе тоже отвечу словами философа: «Заблуждаться свойственно всякому, но упорствует в своем заблуждении лишь глупец».

– Кто это сказал? – совсем по-детски заинтересовалась Варя. – Монтень?

– Цицерон, – усмехнулся я. – Он еще сказал умные слова: «Истина сама себя защитит без труда».

– Завтра же возьму в библиотеке его сочинения…

– А ты упрямая, – упрекнул я. – Раньше я такого за тобой не замечал!

– Ты вообще меня не замечал, – сварливо ответила она.

Это она зря, с ней маленькой я охотно занимался, водил в зоопарк, на детские утренники, вечером читал книжки, даже сказки сочинял, когда она плохо засыпала.

– Мне как-то трудно представить тебя на кафедре, – сказал я. – Одно дело читать философа, а совсем другое – стать философом.

– Браво! Ты изрекаешь афоризмы! Гидом в туристском автобусе меня проще тебе представить? – она насмешливо посмотрела на меня. – Посмотрите направо, посмотрите налево…

– В Ленинграде есть на что посмотреть, – сказал я.

– Я так и знала, что тебе не понравится мое решение, – все тем же тоном продолжала она.

– Почему?

– Все отцы почему-то считают, что дети должны идти по их стопам.

– Я только рад буду, если в нашем роду появится великий философ…

– На звание философа я не претендую, а вот преподавать в учебном заведении философию, наверное, смогу.

– Насколько мне известно, философами были лишь мужчины, – я встал из-за стола, сходил в кабинет и вернулся с толстой книжкой в коричневом переплете, я в нее записывал понравившиеся мне изречения великих людей.

– Послушай, что пишет Жан-Жак Руссо: «Когда женщина бывает до конца женщиной, она представляет больше ценности, нежели когда она играет роль мужчины. Развивать в женщине мужские свойства, пренебрегая присущими ей качествами, – значит, действовать ей во вред».

Варя помолчала, осмысливая услышанное, улыбнулась и сказала:

– Леонардо да Винчи утверждал, мол, кто в споре ссылается на авторитет, тот применяет не свой ум, а, скорее, память!

– Хочешь, я подарю тебе эту книжку? – сказал я. – В ней много записано мыслей замечательных лю дей… А факультет свой не бросай, еще раз повторяю: это глупо!

– Я согласна изучать английский, если ты убедишь меня в том, что он мне пригодится.

– Еще как пригодится, – убежденно сказал я. – Кстати, истинные философы знали по нескольку языков, я уж не говорю про латынь, и читали научные труды древних на их языке.

– Давай каждый день один час разговаривать на английском языке? – вдруг предложила Варя.

– Может, вообще перейдем на английский, – сказал я. – На русском что-то последнее время я стал тебя плохо понимать.

– Что поделаешь, взрослею, – смиренно произнесла хитрая девчонка.

Мы снова остались с Варей вдвоем, Вика и Ника теперь жили у себя дома. Полина навещала их каждый день. Анатолий Павлович шел на поправку, уже самостоятельно на костылях передвигался по палате. Снимут гипс и выпишут. Обо всем этом нам сообщила Полина по телефону.

Я навещал Анатолия каждое воскресенье. Выглядел он гораздо лучше, но совершенно разучился улыбаться. Полина говорила, что в последний месяц он стал сам тренировать свою ногу, раньше срока встал с постели, и скоро ему снимут гипс.

В последнее мое посещение я сообщил ему, что Боба Быков вовсю трудится над ремонтом его машины: заменил разбитую дверцу, радиатор, но Остряков не проявил никакого интереса, перед моим уходом обронил, что, наверное, больше не сядет за руль. О Полине он со мной не разговаривал. Сильно изменился Анатолий Павлович, он и так-то не был весельчаком, а теперь и вовсе стал хмурым, неразговорчивым. Чувствовалось, что в больнице ему осточертело. На тумбочке лежали книги, журналы, газеты. Сказал, что никогда в жизни столько не читал, сколько здесь.

– Я тут прочел сборник зарубежной фантастики, – стал он рассказывать. – Пишут о бессмертии, вечном счастье… Чепуха все это! Когда… это случилось… я впервые всерьез подумал о смерти. Не надо ее бояться. И не нужно человеку бессмертие. Ни к чему оно… – Он вдруг остро взглянул на меня: – Тебе никогда не было скучно жить? Просыпаться утром, чистить зубы, делать зарядку, завтракать…

– Я зарядку не делаю, – ввернул я. – Обленился…

– Скучно жить… – задумчиво продолжал он. – Если на протяжении одной жизни такие мысли приходят в голову, то к чему человеку бессмертие? Не благо это, а, наверное, – мука!

– Я не думал об этом, – признался я.

– И не думай, Георгий, – слабо улыбнулся он. – Никогда человек не согласится на бессмертие, если даже наука и далеко шагнет вперед. Можно тело заменить, а мозг не заменишь! Тело устает жить – это чепуха! А вот если мозг устал – это конец.

– Скорее бы ты выходил отсюда, – сказал я.

– Выйду… и мы еще с тобой побегаем трусцой!..

Движение, действие – вот что ему было нужно как воздух. Мне даже показалось, что его тяготит мое присутствие в палате, но он разгадал мое состояние и успокоил, сказав, что скоро с ним все будет в порядке, а пока не стоит обращать внимания на его мрачную физиономию – она ему самому противна. Интересовался дочерьми, не надоели ли они мне, я сказал, что, наоборот, теперь без них стало скучно.

– Пусть привыкают хозяйничать, – заметил он.

– Полина за ними присматривает, – сказал я.

Он надолго замолчал, потом, как он это умел, посмотрел своими пронзительными острыми глазами, казалось, в самую душу и медленно произнес:

– Полина Викторовна очень хорошая женщина. Если бы не она… – и замолчал, не пожелал развивать эту тему, а я тем более.

Однако про себя подумал, что, пожалуй, было бы естественно, если бы Анатолий и Полина сошлись. Как бы он ни любил Риту, но нужно было думать и о будущем. Что бы с кем-либо из нас ни случалось, а жизнь не стоит на месте. Я вдруг подумал, что Анатолий либо женится на Полине, либо не женится никогда. В том, что она привязалась к Острякову и девочкам, я не сомневался, а вот привязался ли к ней Анатолий, я не знал. А спросить его об этом не решился, да он и вряд ли мне ответил бы. Остряков все важные жизненные решения принимал самостоятельно, советчиков не терпел и сам старался не давать советов. Хотя мы с ним и были самые близкие друзья, в душу к себе он не пускал, да и сам в мою не лез. А я иногда нуждал ся в его совете, участии, но он приучил меня самого справляться со своими мелкими бедами-неприятно стями.

Задумавшись об Острякове, я не заметил, как Варя встала из-за стола и стала мыть в раковине посуду. Вечером я любил погонять чаи, под настроение мог выпить две-три большие кружки. Варя знала, что я люблю крепкий чай с лимоном. Сахар в кружку я не клал, предпочитал пить с конфетами и печеньем. Иногда Варя приносила из бакалеи пирожные. По рассеянности я мог съесть три-четыре штуки, а она не больше одного, говорила, что от пирожных полнеют. Я на эту тему никогда не задумывался: вес у меня держался сам по себе в норме, что бы я ни ел. Правда, в последние годы я стал есть меньше. Помню, совсем молодым, в командировках заказывал в столовых сразу по два обеда, а теперь запросто могу обойтись одним первым или вторым. Утром же выпиваю стакан кефиру, съедаю бутерброд с колбасой или сыром и запиваю стаканом кофе с молоком.

– Почему у тебя так мало книг современных поэтов? – спросила из кухни Варя.

– Есенин, Тютчев, Маяковский, Ахматова, Пушкин… – стал перечислять я стоявшие на полках тома.

– Какие же это современные? – прервала она. – Это классики.

Что я мог ответить дочери? Не привлекала меня современная поэзия. Раскроешь журнал, там десятки новых имен, а станешь читать – будто все стихи написал один человек. Да и стихи ли это? Иногда набор пустых рифмованных фраз, а другой раз и рифмы нет. Я не говорю об известных поэтах, как Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, но и они мне не интересны. Что я могу поделать с собой, если мне нравятся Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Фет, Есенин? Читаю их стихи и вижу картины русской природы, сильные человеческие страсти, глубокую философию жизни, а современные поэты больше трубят в фанфары, грохают в медные тарелки, стараются быть оригинальными, а в общем-то все одинаково невыразительны. Это я так чувствовал, но Варе не стал ничего говорить.

Я сказал, мол, в моем возрасте больше тянет на классику. Взял с полки томик, полистал и нашел, что мне было нужно. У меня из головы не шел разговор с Остряковым…

Я громко, чтобы Варя услышала, прочел:

 
И скучно и грустно, и некому руку подать
В минуту душевной невзгоды…
Желанья… что пользы напрасно и вечно желать?..
А годы проходят – все лучшие годы!
 
 
Любить… но кого же?., на время – не стоит труда,
А вечно любить невозможно.
В себя ли заглянешь? – там прошлого нет и следа:
И радость, и муки, и все так ничтожно…
 
 
Что страсти? – ведь рано иль поздно их сладкий недуг
Исчезнет при слове рассудка;
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, —
Такая пустая и глупая шутка…
 

Варя долго молчала, я слышал лишь шорох щетки о раковину. Я не видел ее, но знал, что темноволосая голова дочери опущена, острые локти двигаются, лоб нахмурен.

– Я не знаю, чьи это стихи, – наконец проговорила она.

– Лермонтова, «И скучно и грустно…» На эти слова даже романс написан… Вот только не помню кем.

– Философские стихи, – помолчав, сказала Варя.

Зазвонил телефон, я думал, Варя возьмет трубку, но она тщательно протирала полотенцем чашки, блюдца. Обычно она стремглав бежала к аппарату. Неужели так на нее стихи подействовали?..

Мужской голос попросил Варю. Она подошла, взяла трубку и, глядя прямо перед собой, негромко произнесла:

– Ты больше мне не звони, это бесполезно. До свиданья. – И положила трубку.

– Поссорились? – полюбопытствовал я.

По безмолвному уговору мы с дочерью больше не вмешивались в личную жизнь друг друга.

– Ты был прав, – сказала она. – Он…

– Подонок, – прервал я.

– Я бы не решилась это утверждать, – нахмурившись, сказала она.

– Что он тебе сделал?

– Ровным счетом ничего.

– Тогда я ничего не понимаю, – признался я.

– Не утруждай себя, – оборвала она.

– И все-таки…

– Не надо, па. Лучше почитай еще стихи!

Но мне уже было не до поэзии. Мне, болвану, следовало бы заметить, что Варя вот уже неделю вечерами сидит дома, смотрит телевизор, а когда кончаются передачи, ложится на свой диван и читает, пока я не усну. Мог бы почувствовать, что у девчонки какие-то неприятности, но я был слишком занят своими личными делами. Конечно, хорошо, что она раскусила этого типа, я никогда не верил, что он может измениться. Да и зачем ему изменяться? Он доволен собой, своей жизнью. Зная Варю, я не сомневался, что она с ним рано или поздно порвет. Только хватит ли у нее сил быть твердой?..

Варя включила телевизор, поудобнее устроилась на диване и уставилась на мерцающий экран. По-моему, она не видела и не слышала передачу, иначе переключила бы программу, потому что передавали урок алгебры. По доске, испещренной буквами и цифрами, ползла длинная указка, унылый голос монотонно произносил математические термины. Обладателя унылого голоса почему-то не показывали.

Снова зазвонил телефон, на этот раз Варя взяла трубку и с каменным выражением на лице спокойно произнесла:

– Чего ты добиваешься? Чтобы я отключила телефон?

Он что-то бубнил в трубку, наверное объяснял, чего он добивается.

– Я же тебе по-русски объяснила, что мы больше не будем встречаться, – говорила Варя. Лицо у нее побледнело. – Могу и по-английски, только вряд ли ты знаешь этот язык… Не звони больше, пожалуйста.

Повесив трубку, сказала:

– Он никак не может понять, что все кончено… Па, почему мужчины такие тупые?

– Я должен отвечать на этот вопрос? – усмехнулся я и переключил программу.

Шел какой-то многосерийный телевизионный фильм про чекистов.

– Ты можешь мне не рассказывать, что произошло, – начал было я, но она перебила:

– Я и не собираюсь.

– Если он будет звонить, я могу сам с ним поговорить, – сказал я.

– Он не будет больше звонить, – глядя на экран, проговорила она.

– Не принимай все это близко к сердцу…

– Не надо, па, – сказала она. – Утешитель из тебя никудышный, ты и сам это знаешь.

Это верно, утешать я не умел. Даже самого себя. Но видеть, как молча страдает дочь, тоже было тяжело. Сейчас лучше не трогать ее, потом сама все расскажет. Помнится, Варя говорила, что она не будет дожидаться, когда ее бросят, – сама первой уйдет. Так, наверное, она и поступила, иначе он не звонил бы.

Я поставил томик Лермонтова на полку, раскрыл папку с рукописью, однако работа не пошла: мысли о Варе не покидали меня. Глаза у нее сухие, а страдает, лучше бы поплакала. Слезы, они, как весенний дождь, смывающий с листьев дорожную пыль, растворяют печаль, облегчают горе… Что же все-таки произошло у них?..

– Па, где у тебя Лермонтов и Тютчев? – подала голос Варя.

В голосе нет обычной звонкости. Грустный голос. Я отнес обе книги дочери.

– Поймали его? – кивнул я на экран телевизора.

– Кого? – посмотрела она на меня несчастными глазами. – Ах да, разведчика… Он все еще под каким-то колпаком.

– Он такой, – сказал я. – Выскочит.

– Из-под колпака?

– Ну да, – сказал я. – Пару серий еще помается под колпаком и выскочит.

– Выскочит… – эхом отозвалась она.

Я не удержался и взлохматил ее недлинные каштановые волосы. Она на миг прижалась к моей руке горячей щекой, потерлась, как в детстве, носом и вдруг всхлипнула. Осунулась моя Варюха; побледнела. Вот и довелось ей испытать первое серьезное разочарование в жизни. А сколько их еще впереди, этих разочарований!.. Наверное, и на философский задумала перейти по этой самой причине. Сейчас ей трудно, потом будет легче. Но бывает и так: первый же суровый житейский урок ожесточает человека, делает его недобрым, такой человек начинает ненавидеть весь мир. Другого опыт превращает в циника, третьего – в равнодушного, четвертого – в злодея.

Слава богу, у Вари еще не слишком далеко зашло с Боровиковым… А может, и далеко, откуда я знаю? Из моей Вари слова не вытянешь. Свои беды-горести не любит сваливать на чужие плечи.

– Ты у меня, па, тонкий, умный, все-все понимаешь, – сказала она, не отпуская мою руку. – Мне хорошо с тобой. И нам никто-никто больше не нужен, правда?

Я молча смотрел на нее. Врать я не умел, а сказать правду было бы сейчас неуместно. Но моя умница Варюха и сама все поняла.

– Я забыла про нее… – сказала она. – Извини. – Она полистала томик Тютчева: – Где-то я прочла: боги обращаются с людьми словно с мячиками… – Она долго смотрела в книгу, потом негромко прочла:

 
Природа – сфинкс. И тем она верней
Своим искусом губит человека,
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней.
 

Телефонный звонок заставил нас одновременно вздрогнуть. Варя не пошевелилась, тогда я подошел к телефону. Неожиданно вспыхнувшая злость заставила меня сжать зубы: что за хамство после одиннадцати звонить в чужую квартиру – ведь он знает, что Варя не одна, – и тупо выяснять отношения? Может, он пьяный? Звонит из ресторана?

– Я слушаю! – резко сказал я. – Какого черта… – И осекся. Самый дорогой для меня голос удивленно произнес:

– Кто тебя разозлил, милый?

– Извини… – бросив виноватый взгляд на уткнувшуюся в книгу Варю, я потянул за собой длинный шнур в свой кабинет. – Тут один нахал замучил нас звонками…

– Я… я хочу тебя видеть, Георгий! – В голосе ее было нечто такое, что заставило меня сильно встревожиться.

– Я одеваюсь и еду к тебе, – сказал я.

– Он приехал, – после продолжительной паузы потерянно произнесла она. – Я его никогда таким… странным не видела. Я не могу оставаться с ним в квартире.

– Где ты? – почти крикнул я в трубку.

– Я? Рядом с твоим домом, дорогой.

– Я сейчас! – кричал я в трубку. – Стой у телефонной будки и жди меня! Слышишь, Вероника, я сейчас!..

– Куда же я денусь? – сказала она.

– Ты уходишь? – взглянула на меня дочь.

– Поставь чай, – сказал я. – Да, она любит кофе…

– Все-таки чай или кофе? – Варя улыбалась.

– Куда запропастилась моя шапка? – озирался я в прихожей.

– Она у тебя на голове, – сказала дочь.

Не помню, как я оделся, выскочил на лестничную площадку и, рискуя сломать ногу, запрыгал вниз. На улице было светло – горели фонари, – в рассеянных облаках над крышами туманно желтела луна. В будке телефона-автомата с разбитым стеклом смутно белело ее лицо. Я прижал ее к себе и стал неистово целовать.

– Он… он набросился на меня как зверь, – плача, говорила она. – У него было ужасное лицо, от него разило коньяком. Он неожиданно прилетел на последнем самолете… Я никогда его таким не видела. Георгий, это так отвратительно, когда человек становится похожим на зверя…

– Бедные звери, – бормотал я, гладя ее струящие ся по спине волосы. – И почему все считают, что самое худшее человек перенял у диких зверей?

– Ты о чем, Георгий? – изумленно снизу вверх посмотрела она на меня своими блестящими глазами.

– Это здорово, что ты приехала, – говорил я. – Я тебя больше не отпущу!

– Да-да, – улыбаясь сквозь слезы, соглашалась она. – Ты прав, Георгий. Не отпускай меня… Не надо! – Она встряхнула головой, и длинные волосы тяжело колыхнулись. – Он, как вор, тихонько открыл своим ключом дверь и ворвался в спальню… Он даже заглянул под кровать!

– Он ударил тебя?

– Мог бы, – сказала она. – Я по глазам видела, что мог бы… Потом он валялся в ногах, просил прощения, умолял не уходить… У меня даже ненависти к нему нет – одна жалость. Мужчина, достойный жалости, – это не мужчина. Я ему сказала об этом. Тогда он стал угрожать, говорил, что все равно не даст мне житья, будет преследовать всю жизнь, а дочь заберет себе.

В ее глазах снова заблестели слезы, голова опустилась. Наверное, она приехала на такси, потому что шубка была незастегнута, на голову она ничего не надела, а на улице крепко подморозило. На ногах у нее были легкие туфли на высоком каблуке, в каких ходят в театр. Она дрожала, как в ознобе, на щеках пылали два розовых пятна. И все равно она была красива! Меня так и подмывало схватить ее на руки и медленно подниматься по бетонным ступенькам к себе на третий этаж.

– Как хорошо, что есть ты на свете, – говорила она. – Иначе… иначе мне бы не хотелось жить!

Я обнял ее и повел к своей парадной. Во многих окнах света уже не было. Луна наконец выкарабкалась из белесых облаков и разлила по искрящимся от изморози железным крышам голубоватый свет. Неподвижные черные ветви деревьев казались мертвыми, не верилось, что на них весной набухнут почки и вылупятся клейкие листочки. Мимо с шумом прошел крытый брезентом большой грузовик. В темной кабине краснел огонек сигареты во рту невидимого водителя.

Вероника доверчиво прижималась ко мне, и я как никогда почувствовал свою огромную ответственность перед этой дорогой мне женщиной. Лунный свет разбросал блики по ее черным волосам, зажег в глазах два голубых фонарика.

– У тебя же дочь дома… – вдруг вспомнила она и остановилась. Овальное лицо ее с припухлыми губами повернулось ко мне. – Что она скажет?

– Моя дочь умница, – сказал я. – Она будет тебе рада.

– Господи, – вздохнула она. – У нас теперь будет две дочери…

– Почему две? – рассмеялся я. – Три, четыре и… столько же сыновей!

– Л учше сразу откажись от меня, – сказала она. – Я на такое самопожертвование не способна.

Мы остановились у парадной, я посмотрел на небо. Облака совсем рассеялись, и звезды засверкали ярче. Отыскав глазами знакомое созвездие, я показал его Веронике.

– Волосы Вероники?

– Я думала, это мое созвездие, – грустно произнесла она.

Ее черные в ночи губы совсем рядом, в глазах не одно – десятки созвездий. И Млечный Путь. И все они кружатся, посверкивают.

– Наше, – сказал я и поцеловал ее. Губы у нее были горячими, от волос пахло жасмином. И опять я подумал о весне, распустившихся деревьях, стрижах в голубом небе.

– Ты мне так и не показал ведьмины пляски, – задумчиво произнесла Вероника. Она тоже думала о весне, лете.

– Ты же убежала от меня, – упрекнул я, впрочем без всякой обиды.

– Если бы я не убежала, может, мы больше никогда бы не встретились.

– Я бы тебя нашел.

– А я бы тебя потеряла, – сказала она.

– Мы поедем с тобой летом к дяде Федору, и я покажу тебе ведьмины пляски, – пообещал я, твердо веря, что все именно так и будет.

– Скорее бы лето, – зябко поежившись, прошептала она и еще теснее прижалась ко мне.

Мы стояли на пустынной улице и держались друг за друга, будто боялись потеряться.

– Вообще-то, у меня есть дом, – сказал я. – И наверное, уже кофе готов.

– К лету все-все изменится, – сказала она. – Просто не может не измениться.