Текст книги "Волосы Вероники"

Автор книги: Вильям Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

– Ты разговаривала с моей дочерью, – сказал я. – И эта противная девчонка влюблена…

– Ты должен радоваться!

– Мне не нравится ее избранник.

– Нравился бы ей, а ты тут при чем?

– Ты думаешь? – улыбнулся я.

Мне не хотелось сейчас говорить о Варе, Боровикове… Со мной рядом Вероника, мы стоим на площади и слушаем стихи замечательного поэта. Вместе с Новым годом пришла ко мне она. Уже только поэтому я могу считать наступивший год самым счастливым!

Прижавшись спиной к гранитному постаменту и глядя на арку Главного штаба, парень вдохновенно продолжал читать Блока:

 
Ты рванулась движеньем испуганной птицы.
Ты прошла, словно сон мой легка…
И вздохнули духи, задремали ресницы,
Зашептали тревожно шелка.
 
 
Но из глуби зеркал ты мне взоры бросала
И, бросая, кричала: «Лови!..»
А монисто бренчало, цыганка плясала
И визжала заре о любви.
 

Глава четырнадцатая

Для того чтобы сдержать слово, данное Гоголевой, мне пришлось самому засесть за переводы, которые должна была сделать Грымзина. Альбина Аркадьевна, которая, по-видимому, недолюбливала Евгению Валентиновну, как-то пожаловалась мне, что Грымзина появляется в редакторской утром, чтобы повесить свое пальто на вешалку, и – вечером, чтобы одеться.

Очень не хотелось мне затевать разговор с Грымзиной о дисциплине, но иного выхода не было. В редакторской я ее, конечно, не нашел, в профкоме – тоже, стал ходить по кабинетам. Заглянул к Великанову. Увидев меня, тот засуетился, снял очки, стал протирать их, на меня старался не смотреть. Последнее время он редко ко мне заходил, но я как-то не придавал этому значения. Мы поговорили о пустяках, Грымзину он сегодня не видел, о международном положении тоже не стал распространяться, что-то смущало Великанова, заставляло его отводить от меня глаза, суетливо перебирать на столе бумаги, курить одну сигарету за другой.

Уже на пороге меня вдруг осенило: Геннадия Андреевича мучает совесть, что он в мае едет вместо меня в Америку! Я его напрямик спросил об этом. Помявшись, Великанов со вздохом сказал:

– Тряпка я, оказывается, Георгий Иванович… Додавили меня Скобцов с твоей Конягой… Подсунули какую-то бумагу, ну, я дрогнул и подмахнул…

– Что за бумага-то?

– Против этого… Пилипенки.

– А если его все-таки назначат? – насмешливо посмотрел я на него.

– Придется из института уходить… Президенты, случается, уходят в отставку, а мы – мелкая сошка! – несколько оживился он.

– Кого ты имеешь в виду?

– Тому в истории примеров тьма, – уклончиво ответил он.

– Л адно, съезди в Америку, проветрись…

Услышав про Америку, Геннадий Андреевич снова опечалился.

– Еду-то я туда вместо тебя, – сказал он. – За то, что угодил Скобцову и подписал эту… бумагу, точнее кляузу, он и включил меня в список, а тебя вы черкнул.

– Не переживай, – успокоил я его. – Мне сейчас, честное слово, не до Америки…

– Ты не обижайся на меня, – впервые прямо взглянул мне в глаза добрейший Геннадий Андреевич.

– При чем тут ты? – сказал я. – Если уж на кого я и должен обижаться, так это на Скобцова.

– Странная штука, – задумчиво произнес Геннадий Андреевич. – Почему к Скобцову тянутся такие люди, как твоя Коняга, мой Гейгер? Ей-богу, стань он директором, и нас с тобой из института быстренько выкурят!

– Тебя-то за что? – не удержался и подковырнул я.

– Думаешь, из меня сделают законченного подхалима?

Я чуть было не брякнул, что уже почти сделали, но пожалел: Геннадий Андреевич был всегда порядочным человеком, а то, что у него стойкости не хватило… Таких, как геофизик Иванов, не так уж много. Пошел против начальства – и вот результат: уволен по собственному желанию!

– Сними уж еще один грех с моей души, – понурил голову Великанов. – Когда Скобцов спросил меня, поддержишь ли ты его, я сказал, что ты будешь против… В общем, как говорят, продал я тебя за командировку в Америку…

– Ты ему правильно сказал, – рассмеялся я. – Действительно, я не поддержал его кандидатуру, когда ко мне обратились… Хотя мне смешно все это: ну зачем нас спрашивают? Все равно ведь не мы будем решать, кому быть директором института?

– Потому и спрашивают, что Скобцов, Грымзина, Гейгер пишут во все инстанции от имени общественности… К нам присылают комиссии, а товарищи, естественно, интересуются мнением общественности!

– И Гейгер пишет? – удивился я. Григорий Аркадьевич слишком уж осторожный человек, чтобы ставить свою подпись под кляузными бумагами.

– Этот анонимки строчит, – сказал Великанов. – Хитер Гейгер, хочет в сторонке остаться! Прирожденный подхалим, любому начальству готов… лизать.

– Ты был у него дома? – поинтересовался я.

– Затащил… У него все начальство перебывало, за исключением Горбунова и Гоголевой.

– Ну, и хороши у него пельмени?

– Пельмени?

– Ну, чем там вас жена Гейгера угощает? Хвастал, что она лучшие в Ленинграде пельмени готовит.

– Пельменями меня не угощали, – сказал Великанов.

– Послушай, Геннадий Андреевич, давай я напишу в наше министерство, чтобы тебя назначили директором института? – пошутил я. – И подписи у общественности соберу.

– Ты с ума сошел! – испугался Великанов. – Да твоя Коняга меня копытами растопчет…

Я только подивился про себя: Геннадий Андреевич всегда чутко реагировал на юмор, а тут и шуток не понимает. Всерьез переживал, что его вместо меня посылают в Соединенные Штаты! И вот втравили его в какую-то историю с этим письмом против Пилипенки. Великанов его и в глаза не видел, Пилипенку, а подпись свою под сомнительной бумагой поставил…

– Не подписывай ты больше, ради бога, ничего, – посоветовал я ему. – Ну, ладно, Скобцов и Грымзина, у них свой интерес. Ты обрати внимание, кто больше всех воду мутит? Да тот, кто плохо работает, для кого приход нового директора грозит неприятностями. Хороший директор не будет держать в институте бездельников и некомпетентных людей… Ну ты-то, Геннадий Андреевич, великолепный специалист! При любом понимающем директоре ты будешь на своем месте…

– Голова идет кругом! – потерянно произнес Великанов. – Приходят, говорят, убеждают… Вот, возьми твою Конягу…

– Ох уж доберусь я до Коняги! – снова разозлился я. – Вот только не знаю, где она от меня прячется!

– Ты не очень-то с ней… – предупредил Великанов, когда я собрался уходить. – Она теперь правая рука Скобцова: ей из райкома звонят, из обкома профсоюза – тоже… Ты был когда-нибудь на приеме у первого секретаря нашего райкома? Не был? И я не был, а Грымзина запросто к нему приходит со всеми нашими институтскими делами… Теперь только и слышно везде: Грымзина да Грымзина!

– От твоего Гейгера вреда не меньше, – заметил я. – Анонимщики пишут самые грязные письма.

– Кто заставляет им верить?

– Защищаешь Гейгера? – усмехнулся я.

– Я ведь не читал его анонимок.

– Он на тебя накапает… – утешил я его.

Я сижу за письменным столом, она напротив в кресле. В комнате плавает сигаретный дым. Я демонстративно распахнул форточку: морозный воздух вместе с паром врывается в кабинет, но Грымзина и ухом не ведет. Грузной копной сидит она в кресле в своем неизменном толстом свитере. На квадратном лице со спускающимися на лоб жидкими прядями светлых волос – недовольство: мол, пригласили, я пришла, но имейте в виду, у меня и без вас дел по горло…

Я пункт за пунктом выложил ей все, что о ней думаю, не забыв упомянуть, что она со Скобцовым развела склоку в НИИ, стращает невзгодами доверчивых, слабохарактерных людей, заставляет их подписывать разные бумаги, доносы, кляузы. Обивает в рабочее время пороги партийных и советских организаций. Кто ее на это уполномачивал? Зарплату получает как переводчица, а переводов у меня на столе что-то не видно. Не скрывая иронии, заметил, что ей нужно было бы бороться не против Гоголевой и Пилипенки, а против меня, потому что я недоволен ее работой в отделе и готов хоть сегодня подписать приказ об ее увольнении…

– Кишка тонка, – выпустив струю дыма чуть ли мне не в лицо, грубо заметила Коняга.

Впервые она в таком тоне разговаривала со мной. Призвав на помощь всю свою выдержку, – а мне хотелось вскочить, вырвать изо рта вонючую сигарету и по-мужски сказать ей пару ласковых слов, – я спокойно заметил:

– Для женщины, Евгения Валентиновна, вы выражаетесь довольно неприлично.

– Вы меня никогда за женщину-то и не считали, – усмехнулась она. – Я для вас – Коняга!

Ее откровенность несколько озадачила, я думал, что Грымзина сейчас взовьется, начнет оправдываться, мол, она занималась общественной работой и так далее и тому подобное, но она, по-видимому, не собиралась обрушивать на меня всю эту словесную шелуху. Хотя ее слова и были грубыми, надо признать, говорила она по существу.

– Насколько мне известно, лошади – великие труженики, – не отказал я себе в удовольствии отомстить ей. – О вас подобного я не могу сказать.

– Меня в другом смысле прозвали Конягой, – невозмутимо проговорила Грымзина. – Ну, это к делу не относится…

– Верно, – согласился я.

– Вы это серьезно намерены мне войну объявить?

– Э то громко сказано, – скромно заметил я. – всего-навсего хочу предложить руководству института убрать вас из моего отдела. Мне надоело, уважаемая Евгения Валентиновна, переводить за вас английские тексты. У меня своей работы по горло… Ну какой мне прок держать в отделе сотрудницу, которая числится переводчицей, а занимается черт знает чем, только не переводами? Раньше вы хоть половину своей работы делали, а теперь вас в редакторской целыми днями не видно.

– У меня сейчас более важные дела, – сказала она.

Но в голосе ее уже не было прежней убежденности.

– Кстати, почему вас не избрали председателем профкома? – полюбопытствовал я.

– Тридцать голосов было против, – ответила она. – Наверное, вы тоже проголосовали против меня?

– Что вы! – искренне воскликнул я. – Я обеими руками голосовал за вас.

– Председателем меня не избрали, но в профкоме-то я осталась, – сказала она. – И возглавляю ответственный сектор.

– Я бы ничего не имел против, если бы вы совсем в местком перебрались, – вздохнул я.

– Вот что, дорогой Георгий Иванович, – навалилась она могучей грудью на край письменного стола и вперила в меня взор своих голубоватых холодных глаз. – Свалить меня вам не под силу, зарубите это на носу!

Я поморщился, но промолчал, мне хотелось дослушать ее до конца. Она не спеша закурила новую сигарету, выпустила толстую струю дыма, на этот раз немного в сторону, и продолжала:

– Мои общественные дела сейчас гораздо важнее переводов, и начальство об этом прекрасно осведомлено…

– Какое начальство? – насмешливо поинтересовался я. – По наивности, я считал, что вы мне подчиняетесь.

– Вы всегда несерьезно относились к обществен ным обязанностям, – перешла она в наступление. – Помните, на парткоме упрекали вас, что в выборную кампанию вы недостаточно проявили себя?

– Кого мы выбирали? – спросил я.

– Нашего районного судью, – отрезала Грымзина. – Пять избирателей не явились к урнам на вашем участке.

– У вас потрясающая память! – восхитился я. – Только мы несколько отвлеклись от темы: мы сейчас обсуждаем ваше поведение.

– Меня незачем обсуждать, – заявила она. – Все ваши претензии ко мне обращайте непосредственно к руководству института – это они меня уполномачивают заниматься институтскими делами…

– Кто именно? – спросил я, хотя отлично знал, что она послушно выполняет волю Скобцова.

– Вы знаете, где я сегодня была? – не удостоив меня ответом, гремела она.

– Представления не имею.

– Я была в райкоме партии у первого секретаря, потом – в обкоме профсоюза у самого товарища Толстых!

– А кто это? – задал я наивный вопрос.

– Что с вас взять, если вы даже не знаете самого товарища Толстых… – презрительно усмехнулась Грымзина.

– Это, конечно, большая оплошность с моей стороны, – сказал я, – но мы опять уклонились от главной темы нашего разговора… Если так будет и дальше продолжаться, вы, пожалуй, убедите меня, что из отдела нужно уходить не вам, а мне?

– Такое тоже может случиться, – многозначительно заметила Грымзина.

Но мне уже надоело с ней миндальничать, наглости и хамства Коняге не занимать!

– А пока этого не случилось, я с сегодняшнего дня официально отстраняю вас от работы в отделе. Это, правда, формальность, вы уже давно сами устранились… Уволить вас, как вы сами понимаете, я не имею права, но ходатайствовать об этом перед руководством института я буду. И нынче же.

– Ох, как вы еще об этом пожалеете! – поднялась она с кресла с пунцовым лицом. Глаза ее стали маленькими, злыми. Сигарету она небрежно апихнула в стаканчик с карандашами, стряхнула пепел со свитера, паркет застонал под ее тяжелыми шагами, когда она направилась к двери.

– Все материалы, пожалуйста, передайте Уткиной, – спокойно сказал я ей вслед.

– Я вас считала умнее, товарищ Шувалов, – с нотками сожаления в голосе произнесла она.

– Я даже этого не могу вам сказать, – улыбнулся я, а в душе упрекнул себя, что унизился до дешевой пикировки с подчиненной… Вот уж поистине юмор на уровне: «Сам дурак!»

Дверь с треском захлопнулась, мои бедные амурчики над нею вздрогнули, что-то упало на пол, наверное кусочек штукатурки.

Она ушла, а я задумался: откуда у человека такая уверенность в себе? Неужели Евгения Валентиновна всерьез думает, что сможет на законных основаниях отстоять свое «право» ничего не делать в отделе? Даже ее благодетель Скобцов и тот вряд ли сможет ей в этом отношении чем-либо помочь. Разве что переведет в другой отдел, но ведь и там нужно работать? Кому из сотрудников приятно видеть, что их коллега всячески уклоняется от непосредственного дела якобы ради общественных обязанностей?

При покойном Горбунове Грымзина не вела себя так. Конечно, были случаи, когда в рабочее время она занималась профсоюзными делами, председатель профкома звонил и просил освободить на какое-то время Евгению Валентиновну. Теперь она даже меня не ставила в известность, что будет отсутствовать. Альбина Аркадьевна Уткина осуждала Грымзину за глаза. Сделать же замечание ей не решалась. Конягу в отделе все, разумеется кроме меня, побаивались. Ей ничего не стоило на любом собрании – а она любила выступать по всякому поводу – встать и раскритиковать кого-либо из сотрудников института. Она особенно не выбирала выражений и могла любому надолго испортить настроение, стоило ли ее задевать? А вот тридцать голосов против – это удар по ее самолюбию, сотрудники института тем самым высказали ей свое отношение.

Вот он, пример того, что таким людям, как Скобцов, нельзя доверять руководство филиалом института: одних он купил, как Великанова, других приблизил, как Грымзину и Гейгера, и те почувствовали себя незаменимыми. Уверен, она все еще лелеет надежду, что директором станет Артур Германович, иначе не решилась бы намекнуть мне, что мое положение в институте тоже может оказаться шатким.

Буквально через час ко мне влетела Евгения Валентиновна с заплаканными глазами, что для меня было новостью – я полагал, что такие женщины, как Грымзина, вообще не плачут, – и прямо с порога заявила:

– За что вы, Георгий Иванович, так меня ненавидите? Что я вам сделала плохого?

Вот она женская логика! Если тебя отругали, пусть даже за дело, значит, против тебя имеют зуб. Я сказал, что лично ничего против нее не имею, но балласт в отделе мне не нужен, неужели это непонятно? Она тяжело плюхнулась в кресло, полезла в сумку за сигаретами, я глазами показал ей на табличку: «У нас не курят». Голубоватые глаза у Коняги округлились, однако пачку убрала. Сейчас она уже не походила на конягу – передо мной сидела расстроенная женщина, готовая вот-вот снова расплакаться.

– Я же не виновата, что меня все время посылают то туда, то сюда, – начала она оправдываться.

– Вы переводчица, а не курьер, – отрезал я.

И тут она меня совсем удивила. Достав из сумочки платок, вытерла глаза, потом трубно высморкалась и совсем по-детски заявила:

– Я больше не буду…

– Что? – вырвалось у меня. Черт поймет этих женщин! Только что она испепеляла меня уничтожаю щим взглядом, грозила крупными неприятностями и вот, как провинившаяся школьница, лепечет: «Я больше не буду». С трудом сдержав улыбку, я спросил:

– Если я вас правильно понял, вы больше не будете мутить воду в институте, писать кляузные бумаги в разные инстанции, не будете болтаться по кабинетам ответственных работников и морочить им головы… Все го этого вы не будете делать? А будете весь рабочий день находиться на своем рабочем месте и старательно, я подчеркиваю, старательно и без ошибок переводить плановые материалы? Будете наравне со всеми в срок сдавать мне переводы? Я снова подчеркиваю: качественные переводы?

– Вы правильно меня поняли, – не глядя на меня, произнесла она.

Я видел, каких трудов ей это стоило. По рассеянности или желая поскорее чем-нибудь занять свои большие руки, она снова полезла в сумочку за сигаретами.

– Попрошу у меня больше не курить, – холодно заметил я.

Рука ее непроизвольно сжала пачку, и она хрустнула.

– Вы хотите бросить курить? – съязвил я.

– Этого я вам не обещаю, – выдавила она из себя улыбку.

Я хотел ей сказать, что неплохо, если бы она и сверхурочно поработала над текстами, но это было бы уже слишком. Во всем нужно знать меру.

Мне было приятно смотреть на нее: наконец-то я увидел перед собой женщину, а не Конягу.

Глава пятнадцатая

После того как нас развернуло на обледенелой дороге и чуть не сбросило в кювет, я вылез из «Жигулей» и заявил Веронике, что я или остаюсь тут, на дороге, или она уступит мне руль, я не желаю заканчивать свою жизнь в автомобильной катастрофе. Если бы попалась встречная машина, мы наверняка разбились бы.

– Ты, оказывается, трус! – рассмеялась Вероника.

– Конечно, – сказал я. – Пусти меня, пожалуйста, за руль!

– Трус! Трус! Трус! – произнесла она и, прикусив нижнюю губу, крутнула ключ в замке зажигания. – Кукуй тут один, а я поехала…

– Оксану-то хоть пожалей! – крикнул я.

Она захлопнула дверцу и с силой нажала на акселератор. «Жигули» резво рванулись вперед, вильнули раз-другой и, на ее счастье, передними колесами увязли в снегу на обочине. Мимо в облаке пара и снега пронесся серебристый рефрижератор «Вольво». Шофер только покачал головой: если бы «Жигули» снова развернуло на дороге, то он наверняка врезался бы в них. На такой дороге тормозить опасно.

Упрямая Вероника пятила машину назад, но задние колеса буксовали на льду, а передние не желали вылезать из снега. Щеки ее порозовели, а нос почему-то стал бледным, в потемневших глазах мельтешили искорки.

– Посмотри, лисица! – показал я рукой на подступивший к Выборгскому шоссе сосновый бор.

Вероника приоткрыла дверцу, тут я ухватил ее за руку и силком вытащил из машины.

– Не успел найти тебя, как ты теперь норовишь на тот свет удрать? – сказал я, вытаскивая из замка зажигания ключи.

Она стояла на заснеженной обочине в распахнутой дубленке и пушистой меховой ушанке, глаза ее ощупывали деревья.

– Где лисица? – спросила она.

– Там, – неопределенно махнул я на лес рукой.

Мы стояли рядом, было морозно и тихо. Даже машин не слышно. Слева от нас сосны и ели вздымались на высокий холм, где виднелись дачные постройки, справа громоздились на заливе ледяные торосы. Далеко-далеко от берега будто черные угольки рассыпаны на снегу – это рыбаки ловят плотву и окуней. С высокой сосны сорвался снежный комок и бесшумно упал рядом с нами. Вокруг каждого дерева на снежном покрове образовались маленькие кратеры, стоит подуть с залива ветру, и ветви с облегчением стряхивают налипшие на них во время метели снежные комки. Маленькие и большие следы тянутся во все стороны. Я не очень-то разбирался в следах, но, выбрав аккуратную цепочку, уходившую в лес, показал Веронике:

– Ушла лисица. К своим лисятам.

– А может, к лису, – засмеялась она. Вероника долго не умела сердиться.

Мы едем к ней на дачу в Репино. Зимой она не привыкла ездить, а тут еще гололед. Натерпелся я с ней, как только мы выбрались за пределы города. И сколько ни уговаривал отдать мне руль, не соглашалась. В общем-то она хорошо водила машину по нормальной дороге, но в гололед ей, конечно, не стоило бы садиться за руль. Она гнала «Жигули» как летом по чистому асфальту. Просто удивительно, как мы еще раньше не влетели в кювет.

Я набросал под задние колеса лапника, на малом газу попятил «Жигули» и благополучно выбрался из сугроба. Вероника села рядом, на шапке ее посверкивали снежинки. Волосы выбились на воротник, концы их завивались в колечки. Из широкого ворота свитера выглядывала белая шея.

– Ты едешь так, будто везешь драгоценную амфору, – сказала она.

– Так оно и есть, – улыбнулся я.

– Выходит, я сама напросилась на комплимент?

– Выходит.

– А может, ты и вправду трус, Георгий?

– Может…

– Я ненавижу трусов!

– А я – лихачей.

– Тебя били когда-нибудь? – она не смотрела на меня.

– Сколько раз.

– И ты никогда не давал сдачи?

– Да нет, в долгу не оставался, – улыбнулся я.

– Слава богу, а то я думала, если на нас нападут хулиганы, мне придется тебя, бедненького, защищать…

– Мне повезло, – сказал я. – Нашлась наконец-то у меня защитница!

– Ну что ты тащишься, как…

– Ну-ну, как?

– Пусти, я сама сяду за руль, – она решительно взялась за баранку, хотя этого делать совсем не следовало: машина тут же повернула к обочине, и мы снова уткнулись радиатором в сугроб. Спасение, что метель на славу поработала и воздвигла вдоль всего шоссе высокие сугробы, не то не миновать бы нам нынче аварии…

На этот раз я, не вылезая из машины, выкарабкался из сугроба и сурово предупредил Веронику:

– Если ты еще хоть раз схватишься за руль…

– Ты красив в гневе, Георгий, – засмеялась она. – У тебя такое мужественное лицо…

Я уже знал, что за этим последует, вовремя сбросил газ и прижался к обочине, потому что в следующее мгновение она совсем близко придвинулась ко мне, обхватила шею руками и поцеловала…

Я еще не встречал в своей жизни таких женщин, как Вероника! От нее можно было ожидать всего, что угодно. Свои желания и порывы она не умела сдерживать. Загоралась и тут же остывала, но если ей всерьез хотелось чего-либо, тут уж она несокрушимо шла к цели и добивалась своего. Желание увидеть меня возникло у нее, когда она подъезжала к Валдаю. Недолго раздумывая, она свернула на проселок и по незнакомой дороге отважно отправилась разыскивать меня. Еще хорошо, что запомнила название деревни.

Думал ли я, когда ехал с ней на дачу в Репино, что увижу там ее дочь Оксану и мать, Маргариту Николаевну? Она и словом не обмолвилась, что они на даче. Не потому, что хотела скрыть, просто ей и в голову не пришло, что во всем этом есть нечто неожиданное для меня. От матери у нее никаких секретов не было, она уже рассказала ей про меня. Не знаю, осуждала ее мать или нет, но по крайней мере меня она встретила нормально.

С пригорка, на котором расположилась небольшая дача с гаражом и зеленым сарайчиком для дров, был виден красивый дом-музей Репина. На участке много сосен и елей. От крыльца к сарайчику была протоптана в снегу узкая тропинка. Тут же стояли финские сани. К гаражу мы не смогли проехать, нужно было расчищать дорогу. Я было взялся за лопату, но Вероника сказала, что пусть машина стоит у забора, ведь завтра нам все равно на ней в Ленинград возвращаться.

У ворот встретил нас Джек. Лохматый, с заиндевелыми усами и жидкой бородкой, он радостно приветствовал нас. Меня он узнал и лизнул в щеку. На крыльце стояла хорошенькая девочка в меховой шубке с такими же ясными глазами, как у матери, и смотрела на нас. В одной руке у нее облизанное шоколадное эскимо на палочке. Потом я уже научился ничему не удивляться в этом загородном доме, но тогда меня поразило, что маленькая девочка ест на морозе эскимо.

– Моя Оксанка! – засмеялась Вероника, выбираясь из машины. – Как я по ней соскучилась!

Она бросилась к девочке, схватила ее на руки и стала целовать. Джек прыгал возле них и весело лаял. И тогда из дома вышла невысокая худощавая женщина в пуховом платке, накинутом на плечи.

– Мама, мы приехали! – сообщила ей Вероника.

Подбежала к ней с дочерью на руках и тоже чмокнула в щеку.

Я стоял у машины, смотрел на них и чувствовал себя дурак дураком. Интересно, как она представит меня матери? Скажет: «Мама, познакомьтесь, это мой любовник!»

Она сказала проще:

– Георгий, иди сюда! Это моя мама.

Я пожал женщине такую же узкую, как и у Вероники, руку, что-то смущенно пробормотал. Она повернула голову ко мне и сказала приятным голосом:

– Говорите громче, я плохо слышу.

– Хорошо тут у вас, – сказал я.

– Оксана, тебе нравится дядя Гоша? – щебетала возбужденная Вероника. Она одна чувствовала себя свободнее всех.

– А зачем дядя к нам приехал? – спросила девочка и лизнула эскимо.

– С тобой познакомиться, – сказала Вероника. Оксана подошла ко мне, снизу вверх внимательно посмотрела мне в глаза и сказала:

– Ты меня покатаешь на финских санках?

– Покатаю, – сказал я.

Девочка очень походила на мать, но хотя глаза ее были ясными, цветом они отличались: у Вероники светлые, изменчивые, с зеленым отливом, у Оксаны карие и для ее возраста слишком уж серьезные.

– Тут есть большая-большая горка, она спускается к заливу, – разговорилась Оксана. – Мальчишки катаются, а мне бабушка не разрешает…

Дача была небольшая, но удобная: две комнаты и кухня внизу и одна летняя комната наверху, куда вела деревянная лестница. Мне понравилось, что стены не оштукатурены и без обоев, а обшиты вагонкой, отчего комнаты выглядели празднично, особенно когда заглядывал сюда солнечный луч. Проолифенная вагонка и деревянный потолок, казалось, сами излучают спокойный желтый свет.

Маргарита Николаевна сказала, когда еще муж был жив, он хотел установить автономное паровое отопление, даже трубы заготовил, но вот не успел… Ее муж, полковник в отставке, умер три года назад.

На кухне топилась плита, нижние комнаты обогревались круглой печкой, были и газовая плита и водопровод.

Неловкость, которую я почувствовал поначалу, постепенно исчезла; надо отдать должное Маргарите Николаевне, она не косилась на меня, не выпытывала, кто я да что. В отличие от других глуховатых людей, разговаривала она тихим голосом, правда всегда при этом поворачивала к собеседнику голову, немного нагибая ее. Если что-либо не слышала, не стеснялась и просила повторить.

Маргарита Николаевна в молодые годы много поездила с мужем по стране, пять лет прожила в Петрозаводске, потом мужа перевели в Ленинград, здесь он вышел на пенсию. Вот построил дачу, сил столько в нее вложил, жить бы и радоваться, а его в одночасье свалил инфаркт. Кроме Вероники – она родилась в Петрозаводске – у нее еще сын Андрюша, он пошел по отцовской линии: закончил военное училище, потом академию и сейчас служит на Дальнем Востоке. В мае приедет в отпуск. Он женат, двое детей.

Обычно я не люблю распространяться о своих личных делах, но тут получилось так, что я рассказал Маргарите Николаевне о своей не получившейся семейной жизни, о Варе. И даже про Боровикова. Маргарита Николаевна, не прилагая для этого никакого труда, сумела быстро расположить меня к себе, в ней не было обычной женской хитрости, настырности, – все-таки ее должно было волновать, что нас связывает с ее дочерью, тем не менее она ни разу не коснулась этого вопроса. А привлекала меня к ней ее сердечность, простота и душевность. Она принимала жизнь такой, какова она есть, считала, что дочь достаточно умна и сама распорядится своей судьбой. Если дочери понравился человек, отчего же она, мать, должна относиться к нему хуже, чем дочь? В отличие от Вероники, она была спокойной, уравновешенной, речь ее текла неторопливо, улыбка у нее ясная, добрая.

Женщины занялись на кухне обедом, а мы с Оксаной ушли гулять. Предварительно я притащил две большие охапки дров и ведро угля для круглой печки. В небольшой комнате, очевидно кабинете, две стены были заняты книжными полками, у окна письменный стол, на свободной стене развешаны карты звездного неба. В углу – подзорная труба в круглом черном чехле из папье-маше.

Мороз был градусов пятнадцать, на крыше «Жигулей» искрился иней, посверкивали зеленые иголки на величественных соснах и елях. Я толкал перед собой сани, на которых сидела Оксана. Джек бежал впереди. Она то и дело поворачивала ко мне порозовевшую мордашку с темными блестящими глазами и говорила:

– Вон зеленая дача с башенкой! Там живет Гарик, у него боксер, так он дурак…

– Боксер? – улыбаюсь я.

– Да нет, Гарик! Не разрешает Бурану играть с Джеком.

– А кто такой Буран?

– Ну чего ты такой бестолковый? – удивляется Оксана. – Буран – это боксер.

– Ну, ладно, у Гарика есть боксер – дурак, – поддразниваю я ее.

Мне почему-то хочется ее рассердить, но это, оказывается, не так-то просто. Она терпеливо растолковывает:

– Боксер – умный, дурак – Гарик. Говорит, что наш Джек не компания Бурану. Джек – беспородная дворняжка, а у боксера две медали с выставки. Хоть у него и медали, а он прибегает к нам и играет с Джеком, когда потихоньку улизнет из дому.

– Умный боксер, – соглашаюсь я.

– Гарик тоже ничего… – задумчиво говорит Окса на. – У него одна нога короче.

– Почему?

– Он носит ботинок… орто…

– Ортопедический, – подсказываю я.

– Даже незаметно, что хромой.

Гора действительно довольно большая, но пологая. Мальчишки и девчонки катаются с нее на санках, лыжники проложили колею чуть в стороне, ближе к соснам. Я одной ногой становлюсь на длинный полоз, второй разгоняю сани, и вот мы с Оксаной летим с горы. Снег визжит, ветер завывает в ушах, а девочка весело смеется и кричит мне:

– Ты купишь мне мороженого?

Всю ее серьезность будто ветром сдуло.

– Горло заболит…

– Ты жадный, да? Как мой папа?

Это для меня новость! Я не знал, что ее папа скупердяй.

– Где его продают? На заливе? Пингвины или моржи? – отшучиваюсь я.

– У меня гланды вырезали, мне можно есть мороженого сколько захочу, – хвастается она. – А Гарику не разрешают, у него сразу ангина.

Назад в гору было подниматься долго и утомительно. Оксана слезла с саней, чтобы мне было легче. Мы еще раз с ветерком скатились и низом отправились в сторону станции за мороженым. Оксана сидела на санях и командовала, куда мне ехать. Показала мне еще одну дачу и рассказала, что сюда осенью забрались воры и украли книжки, а больше ничего не тронули.

– Ты веселый, – сказала Оксана и, помолчав, прибавила: – Папа со мной не катается на санках.

– Не бывает здесь? – не удержался и спросил я, в душе кляня себя за любопытство: не хватало еще у ребенка выпытывать про таинственного папу, о котором мне почти ничего не известно. Правда, теперь знаю, что он жадный.

– Папа в Москве, – сказала Оксана. – Он ездит на машине. – И после продолжительной паузы, будто для себя: – Смешно, чтобы мой папа катался на санках!