Текст книги "Волосы Вероники"

Автор книги: Вильям Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

Мы стояли у гудевшего лифта, когда он снова приоткрыл дверь своей квартиры и, покосившись на соседние двери, яростным шепотом сказал:

– Ох, как ты еще обо всем пожалеешь, Вира!

Тут, к счастью, подошел лифт, двери раскрылись и мы с протяжным стонущим гулом понеслись вниз.

– Что ты на все это скажешь? – взглянула мне в глаза Вероника.

– Я тебя никогда не буду называть Вирой, – усмехнулся я.

Я знал, что перед кем-то придется оправдываться за свою неожиданную поездку в Москву. Дозвониться из столицы мне удалось только до Великанова, я попросил его сообщить по начальству, что выйду на работу в понедельник. Выехали мы с Вероникой в ночь на среду, а вернулись с Оксаной домой в пятницу вечером.

В понедельник я, как обычно, пешком отправился в институт. В городе буйствовала ранняя весна: ярко светило солнце, звонкая капель сопровождала меня от дома к дому, дворники повсюду огородили веревками с красными тряпицами тротуары, с крыш лопатами сбрасывали наледь, разбивали сосульки. Из-под колес близко проносящихся машин во все стороны летели грязные брызги.

И хотя погода радовала, на душе было как-то тревожно. Субботу и воскресенье я провел на даче у Вероники в Репине. Оттуда позвонил Великанову домой, но никто не ответил.

На Владимирском меня догнал Григорий Аркадьевич. Тоненькие седые усики подбриты, от него резко пахло одеколоном. На лице радушная улыбочка.

– Георгий Иванович, у вас сзади плащик запачкан, – поздоровавшись, сообщил он. И, сощурив юркие глазки, развел короткие ручки. – А погода-то, господи! Весна, весна, грачи прилетели…

– Грачей в Ленинграде не видел, – сказал я.

– Забыл, чья это картина: березка, избенка и грачи?

– Саврасова.

– Картину помню со школьных времен, а вот фамилию художника забыл! – рассмеялся Гейгер. – Мне нравится Левитан, у него тоже что-то подобное есть… Избенка, березки, грачи… Или вороны?

– Я люблю Шишкина, – сказал я.

– В Эрмитаже уже сто лет не был, – вздохнул Гейгер.

– Шишкин выставлен в Русском музее, – сказал я.

Гейгер и виду не подавал, что обижен. А ему крепко от меня досталось, так же как Скобцову и Грымзиной. Я считал их главными возмутителями спокойствия в нашем институте, всю свару вокруг назначения директора затеяли они. После меня об этом говорили и другие выступавшие. Гейгер, сам на каждом собрании вылезавший на трибуну, на этот раз скромно помалкивал, даже не попросил слова для справки, что он любил делать, когда нужно было выгородить себя или своего патрона – Артура Германовича Скобцова.

– Сегодня в два часа представят нам нового директора, – трещал рядом Гейгер.

– Кому же вы теперь будете бить челом? – подковырнул я.

– Не все равно, какому богу молиться? – усмехнулся в усики Гейгер. Зубы у него были редкие и желтоватые.

– Богу?

– Может, богине, – со значением произнес он.

– Я гляжу, в институте полно новостей, – сказал я.

– Да, вы же где-то отсутствовали почти неделю… – ласково заметил он. – Вас тут многие спрашивали… Приболели? Или семейные обстоятельства? Не женитесь ли вы, несчастный?

– Наверное, Скобцову я понадобился… Жить без меня не может?

– Как же, интересовался Артур Германович, очень даже интересовался… – хихикая, защелкал Гейгер Аркадьевич.

– Чего доброго, возьмет и уволит за прогул, – усмехнулся я. Предчувствие меня не обмануло. Неужели Великанов не сообщил про мою отлучку?

– Не осмелится, – продолжал Гейгер. – Он не дурак, Артур Германович… Так, пожурит, ежели у вас причина неуважительная. Кто же за резкую критику… сразу увольняет? Таких теперь нет простаков!

– Надо материальчик накопить, подготовить фактики, пару выговоров объявить, создать общественное мнение… Кажется, такую картину вы в свое время мне нарисовали, Григорий Аркадьевич?

– Фантазии, фантазии! – развеселился Гейгер. – Остроумный вы человек, Георгий Иванович! С вами надо ухо держать востро-о!

– Как с вашей рукописью? – вспомнил я.

– Свет не без добрых людей, – проворковал Гей гер. – Одобрили, даже аванс к маю обещали.

– У вас же знакомый заместитель директора…

– Душевный человек… С ним и дело приятно иметь. И о вас хорошо отзывался, говорит, все в издательстве довольны вашими переводами…

– Мне такого они не говорили, – заметил я и подумал, что давно бы уже пора мне аванс выплатить за перевод Кусто. Дважды заходил в сберкассу – деньги еще не перевели. Я собирался сразу отдать хотя бы часть долга Острякову. Не любил я ходить в должниках даже у друзей.

– Великанов вконец завалил меня работой, – пожаловался Григорий Аркадьевич. – Как увидит в коридоре – выговор сделает… Не знаете, Георгий Иванович, чего это на него нашло?

– Откуда мне знать? – улыбнулся я. – Это вы у нас все знаете!

– Плохо вы влияете на милейшего Геннадия Андреевича, – притворно вздохнул программист. – В пятницу устроил мне нагоняй за то, что я не был на месте…

– Вы, конечно, были у Скобцова? – поддел я. – Или у Федоренко?

– Если я с утра не поздоровался с начальством, у меня весь день дурное настроение, – сказал Григорий Аркадьевич. – Работа из рук валится, не та производительность, а он этого не понимает…

– При чем же здесь я?

– Дурной пример заразителен… – ласково улыбнулся программист.

Я хотел было свернуть к киоску, чтобы купить почтовых марок, но Гейгер задержал меня за рукав и, став серьезным, заговорил:

– Гневается на вас Артур Германович… Гром и молнии мечет! Готов скушать вас без соли, да опасается подавиться. И меня и Грымзину привлекал, только я отказался ему содействовать…

– Чего же так? – поинтересовался я.

– Нравитесь вы мне, Георгий Иванович, – с обезоруживающей улыбкой заявил он.

– А как же Артур Германович? Вы ведь его… извините, продаете?

– Я уважаю сильных людей, Георгий Иванович, а вы – сильный. Сильнее Скобцова. Я вам не враг. А то, что было на собрании, это пройдет, как с белых яблонь дым… Вот, частенько употребляю это выражение, а чье оно – толком не знаю: Блока или Маяковского?

– Есенина, – сказал я.

– Выговорок вам готовит Артур Германович, просил меня справки навести насчет вашей личной жизни… – доверительно трещал Гейгер. – Отказаться не посмел, но против вас и пальцем не пошевелил…

– Скажу я об этом Скобцову, – пригрозил я.

Честно говоря, я не знал, что мне делать: рассмеяться или послать ко всем чертям этого приторного болтуна?

– Не скажете, Георгий Иванович, – заулыбался Гейгер. – Не такой вы человек, чтобы капать на людей…

– Это ваша привилегия? – съязвил я.

– Не плюйте в колодец… Я ведь еще могу вам пригодиться, – ласково ворковал Гейгер. – Не вышел я еще в тираж, ох не вышел!

– Зря распинаетесь, Григорий Аркадьевич, – ска зал я. – Начальником вашим я никогда не буду, так что проку вам от меня никакого.

– Пути господни неисповедимы, – улыбался он. – Не зря же меня прозвали Гейгером? Я за версту чую перемены…

Мы вошли в вестибюль, и Гейгер Аркадьевич наконец от меня отвязался. Не успел я переступить порог своего кабинета, как позвонил Скобцов и, вежливо поздоровавшись, попросил зайти к нему. По пути я заглянул в кабинет к Великанову, но того не было на месте. В мрачном настроении я пришел к Артуру Германовичу. После собрания мы не виделись и не разговаривали. Он встал из-за письменного стола, протянул руку, кивком пригласил сесть на придвинутое к столу кресло. Когда он хотел выглядеть дружески настроенным, он выходил из-за письменного стола и усаживался в другое кресло, напротив, как бы подчеркивая свое расположение и неофициальность обстановки. Сейчас он остался на месте.

Как и всегда, Артур Германович выглядел свежим, подтянутым, энергичным. Свои красивые серебряные волосы он отпустил по моде подлиннее, они завивались колечками на воротнике белоснежной рубашки, налезали на хрящеватые приплюснутые уши. Коричневый с иголочки костюм сидел на нем отлично, начищенные полуботинки пускали крошечные зайчики.

– Вы догадываетесь, зачем я вас вызвал? – осведомился он, доставая из пачки сигарету. На меня он не смотрел, но на лице его не было и тени раздражения или недовольства. Протянул руку и взял со стола зажигалку, мелодично щелкнул, и высокий голубой огонек облизал длинную сигарету.

– Вам Великанов ничего не передавал? – в свою очередь задал я ему вопрос.

– При чем тут Великанов? – излишне резко вырвалось у него, это лишь и выдало его недовольство мною. – Мне неприятно говорить об этом, но вы три дня отсутствовали на работе. Никого не поставили в известность, даже своих сотрудников! Вы нужны были, больше того, с вами хотел побеседовать работник райкома партии… Неужели вы думаете, что теперь все вам будет сходить с рук?

– Я так никогда не думал, – ввернул я.

– Признаться, не ожидал от вас такого… В какое положение вы меня ставите? Только что покритиковали меня на партийном собрании, а я вам объявляю взыскание? При желании подобные мои действия можно расценить как зажим критики. А с другой стороны, я не имею права спустить вам подобную вольность… Да что вольность! Грубое нарушение трудовой дисциплины! – Он сделал усилие и остановил на мне свой рассеянный взгляд. – Георгий Иванович, неужели вы не могли позвонить или дать в конце концов телеграмму? Как прикажете все это понимать?

– Черт бы побрал Великанова! – пробормотал я, поняв, что тот ничего не сообщил начальству о моей поездке в Москву.

– Опять Великанов! – поморщился Скобцов. – Пишите объяснительную записку на имя… – он замешкался, – …на имя и. о. директора товарища Гоголевой. Должен честно признаться, мне крайне неприятна эта миссия… Но вы ведь сами ставили вопрос об увольнении Грымзиной, когда она стала манкировать своими прямыми обязанностями в отделе? Да и ваше страстное выступление на собрании…

– Далось вам мое выступление! – вырвалось у меня.

– Ну как же! – не отказал себе в удовольствии подковырнуть меня Скобцов. – Вы так горячо ратовали за дисциплину в институте… И вдруг с вами такой пассаж!

– Именно «пассаж», – усмехнулся я. У вас все?

– Георгий Иванович, что все-таки случилось? – в голосе Скобцова неподдельное любопытство. – Загуляли? Вроде на вас не похоже… Должна же быть какая-то веская причина? Вы никогда не производили впечатление легкомысленного человека… Зачем же вы сами себе подложили свинью?

Мне не хотелось ему объяснять причину, да и вряд ли он меня понял бы. Пожалуй, и другие не поймут! И Скобцов тысячу раз будет прав, если влепит мне выговор. Может, даже и строгий…

– Я в объяснительной укажу причину, – сказал я и направился к выходу.

– Георгий Иванович, а вы смелый человек, – задумчиво проговорил Артур Германович.

Второй человек мне сегодня говорит, что я смелый. Велика смелость – правду в глаза сказать! Собрание, мое выступление – все это уже было в прошлом. Настоящее у меня – Вероника, Оксана, Варя, моя новая жизнь…

Через два часа после того, как я передал секретарше Гоголевой объяснение, на доске появился свежеотпечатанный приказ о вынесении мне выговора за самовольную отлучку в Москву. Внизу, где надпись «верно», красовалась размашистая подпись Скобцова. Не дождался отсутствующей Ольги Вадимовны и сам подмахнул приказ! Впрочем, я на него не был в обиде, сам виноват, что не послал из Москвы телеграмму с просьбой о краткосрочном отпуске по семейным обстоятельствам. Но кому объяснишь, что мне было тогда не до этого? А как бы обрадовался Скобцов, если бы Новиков написал жалобу на меня в институт, что я ему морду набил!.. Может, еще и напишет. Говорят же, что несчастья и беды не приходят в одиночку…

Сотрудница отдела технической информации сообщила мне, что Геннадий Андреевич Великанов с понедельника числится в командировке в Пскове. Вернется через неделю.

В самом мрачном настроении в три часа я отправился в конференц-зал, куда пригласили всех сотрудников института. Заведующий отделом обкома партии, тот самый, который присутствовал на последнем собрании и поддержал меня, представил нам нового директора института… Гоголеву Ольгу Вадимовну. Сидевший позади меня Гейгер тихонько толкнул меня в спину и прошептал:

– Да здравствует королева!

Неожиданно он захлопал в ладоши, некоторые поддержали его, но в общем хлопки были слабые, неуверенные. Если программист и хотел польстить Гоголевой, то это у него получилось неудачно.

– Поспешил Артур Германович с приказом-то, – хихикнул он.

Я промолчал, подумав, что вот уже второй раз подряд Гейгер почему-то оказывается в кресле как раз позади меня. Что это он, нарочно или совпадение?..

Незадолго до конца рабочего дня позвонил… опять все тот же неугомонный Гейгер!

– Георгий Иванович, не сочтите за труд спуститься вниз и взглянуть на доску приказов, – и, в своей неприятной манере хихикнув, повесил трубку.

«Как бы не так! – подумал я. – Бегом побежал…» Однако через несколько минут стал вертеться в кресле, работа не шла на ум. Что там могло еще приключиться? Вздохнув, поднялся и спустился в вестибюль. На доске приказов не было бумажки с объявленным мне выговором. Откуда ни возьмись, появился Григорий Аркадьевич.

– Тю-тю, приказик-то, – улыбался он. – Снят и с отвращением брошен в мусорную корзиночку! Поторопился Артур Германович, поторопился…

– А вам-то что за дело? – обозлился я. – Небось караулили, когда я приду сюда?

– Был грех, был…

– Что вы за человек, Григорий Аркадьевич!

– Рад за вас, честное слово, – рассыпался он мелким бесом. – Знаете что, Георгий Иванович? Не заглянете ко мне сегодня после работы, а? Отметим назначение нового директора, у меня для дорогих гостей коньячок армянского разлива… Вы у меня еще не были? – Он со значением посмотрел мне в глаза. – Не обижайте, я уже жене позвонил, ждет.

– Вы меня хотите отравить? – неудачно пошутил я.

– Времена Моцарта и Сальери миновали, – нашелся он. – Канули в вечность.

– Теперь своих врагов домой на ужин приглашают и превращают в друзей, – злословил я.

– Какой же вы мне враг, Георгий Иванович? – устыдил меня Гейгер. – И как язык у вас повернулся такое сказать?

И столько в его голосе было печали и обиды, что мне стало стыдно. Опять я не смог отказаться, наверное еще и потому, что наговорил Гейгеру в общем-то обидных слов.

– Ваша жена, кажется, славится приготовлением баранины в горшочках? – уже сдавшись, полюбопытствовал я.

– Будет баранина! – радостно замахал он коротенькими ручками. – И домашние пельмени со сметаной будут. Как говорится, все для вас!

Я уже пошел к себе, когда он догнал меня на втором этаже и, запыхавшись, произнес:

– Вот память, а? Склероз в нос, черт бы его побрал… Вас просили зайти к директору института.

Последние слова он проговорил без улыбки, уважительно.

У Гоголевой было усталое лицо, тени под глазами. Бронзовая жрица на мраморном цоколе гордо смотрела на меня огромными миндалевидными глазами. Хозяйка же кабинета – она все еще не перебралась в апартаменты директора – улыбалась мне вымученной улыбкой.

– Поздравляю, Ольга Вадимовна… – начал было я, но она отмахнулась.

– Хватит поздравлений… Вот что, Георгий Иванович, не вините Скобцова за выговор. Я в этой запарке совсем забыла ему передать, что мне звонил Великанов и все про вас объяснил. Что же вы ему ничего не сказали? Артуру Германовичу? Ну да ладно… Приказ я отменила… – Она посмотрела на меня и рассмеялась: – Первый мой директорский приказ – это отмена приказа… Великанов сказал, что решалась ваша судьба…

– Правильно сказал, – впервые за сегодняшний день я улыбнулся и вдруг неожиданно для себя все рассказал Гоголевой. Она с вниманием меня выслушала, ни разу не перебив, а когда я умолк, удивляясь сам себе – чего это я распоэзился? – она, без улыбки глядя мне в глаза, сказала:

– Жаль, что я не могу вам за этот… подвиг объявить благодарность… Я не шучу, Георгий Иванович, я восхищена вашим поступком. Много ли теперь у нас рыцарей-то осталось?..

– А что, если он… письмо пришлет в институт? – сказал я. – Он может.

– Я ему с удовольствием отвечу, – рассмеялась она. – По-женски, от души!

И когда я уже уходил, прибавила:

– Мне очень понравилось ваше выступление на собрании… – Она как-то смущенно посмотрела на меня. – Честно говоря, я не ожидала от вас такого…

– Вот это и плохо, Ольга Вадимовна, – сказал я. – Я ведь тоже мог не выступить… Молчал же до сих пор? Почему наши сотрудники молчат? Почему боятся сказать правду? Почему некоторые против своего желания подписывали разные заявления?

– Почему же?

– Мой лучший друг как-то очень верно заметил, что гниль и плесень заводятся в темных и сырых местах… Если в доме тепло, сухо и он постоянно проветривается, то ничего подобного не происходит.

– Глубокая мысль… – усмехнулась Ольга Вадимовна. – Вы намекаете на то, что мне следует взять швабру в руки и наводить чистоту?

– У вас богатый опыт, – невинно заметил я. – Вы ведь известный специалист по борьбе с загрязнением атмосферы…

– Не было печали… – совсем по-женски вырвалось у нее. – Если бы вы знали, как я отказывалась! Да что теперь об этом говорить…

– Вот именно, – сказал я.

– Все от меня чего-то ждут… Вы – тоже?

– У меня к вам огромная просьба, – сказал я.

В глазах ее что-то мелькнуло, белая рука машинально прикоснулась к статуэтке, будто Ольга Вадимовна черпала у нее силу.

– Я вас слушаю, – бесцветным голосом произнесла она.

– Когда будете перебираться в директорский кабинет, не забудьте захватить с собой эту… – я бросил взгляд на жрицу и сразу произвел ее в высший ранг: – Богиню… Она вам приносит счастье.

Глава двадцать первая

Ну вот все и вернулось на круги своя, – философски рассуждала Грымзина, расхаживая с сигаретой по кабинету. – Разве можно надолго оставлять стадо без пастыря? Разбредутся овечки, кто куда…

– Вы со Скобцовым и Гейгером уж точно забрели не туда, – подковырнул я ее.

– Ольга Вадимовна – баба боевая, принципиальная, свое дело знает. И главное – не злопамятная. С ней работать можно…

Я хотел было напомнить ей, что совсем недавно она пела совсем другое, но воздержался. Интересно выслушать ее до конца. Пепел с сигареты Коняга стряхивала в старую чернильницу, в которой я держал скрепки и кнопки. Уйдет, надо будет все вытряхнуть на чистый лист бумаги, выбрать скрепки, а пепел выбросить в мусорную корзину.

– …Мельчают в наш век мужики, – разглагольствовала Грымзина. – Это только подумать: не нашлось достойного мужчины на должность директора! Год искали и не нашли. Как вам это нравится, Георгий Иванович?

– Вы же считали Скобцова достойным, – сказал я.

– Господь с вами, я никогда не верила, что он будет директором.

– Что же вы тогда ратовали за него? – искренне удивился я.

– Артур Германович много сделал для меня, – сказала Грымзина. – Могла ли я ему отказать в просьбе поддержать его? Он великий стратег, не хотел свой шанс упустить… Кстати, с Гоголевой он остался в самых добрых отношениях.

– Делал ей гадости чужими руками… – невольно бросив взгляд на большие мужские руки Коняги, заметил я.

– Как вы думаете, Георгий Иванович, Гоголева не будет копать под Скобцова? – обеспокоенно посмотрела на меня Грымзина.

– Ольга Вадимовна не будет, как вы выразились, «копать» ни под кого, – сказал я. – Видите ли, она совсем другой человек, чем Скобцов и его… компания.

– На своем месте Артур Германович незаменим, – пропустила она мой намек мимо ушей. – У него большие связи в городе, обком профсоюза полностью его поддерживает. Думаете, просто с иностранцами иметь дело? Приглашения, разные встречи, посещения учреждений, банкеты – все это на плечах Скобцова!

– Я грешным делом подумал, что вы от него уже открещиваетесь, – сказал я. – Григорий Аркадьевич, как узнал, что его не назначат директором, тут же охладел к нему…

– Гейгер поселился в приемной Гоголевой, – презрительно усмехнулась Грымзина. – Теперь будет бить поклоны и замаливать свои грехи… На каждом заявлении против Ольги Вадимовны стоит его подпись.

– Ваша тоже, – ввернул я.

– Я своего отношения к Гоголевой никогда не скрывала. Но в этой институтской борьбе…

– Мышиной возне, – вставил я.

– Ольга Вадимовна показала себя с самой лучшей стороны, – невозмутимо продолжала Грымзина. – Я очень рада, что ошибалась в ней… – Она присела на диван, выставив из-под юбки могучие колени, обтянутые грубошерстными чулками, несколько раз жадно затянулась и, выпустив дым, затолкала окурок в спичечный коробок, который держала в руке. – По правде говоря, Артур Германович сбил меня с толку… Чего, спрашивается, мне делить было с ней? Она – большой ученый, а я всего-навсего переводчица…

– Пожалуй, даже больше профсоюзный деятель, – невозмутимо заметил я.

Грымзина так и подпрыгнула на диване. Жидкая прядь светлых волос спустилась на толстую бровь, серые глаза с беспокойством уставились на меня.

– Что я опять напортачила? – совсем другим голосом сказала она. – Если хотите, на следующем отчетно-выборном собрании я сама отведу свою кандидатуру.

«Вряд ли тебя в следующий раз выберут в местком, голубушка!» – подумал я, а вслух сказал:

– Лиши вас общественной работы, вы места себе не найдете!

– Пятнадцать лет в общественницах, – расчувствовалась она. – Я ведь знаю, кто чем дышит в нашем институте… У каждого дома побывала с комиссиями, сколько квартир людям выхлопотала! Путевок! Курсовок! Единовременных пособий… – Она вдруг как-то странно посмотрела на меня. – Георгий Иванович, а ведь вы ни разу не обращались в местком за помощью?

– Как-то в голову не приходило, – пожал я плечами.

Мне действительно не было нужды обращаться за какой-то помощью. Квартирные дела у меня в порядке, путевок я не просил, денег тем более, а вот взносы платил исправно.

– Пора и передохнуть, – все в том же размягченном тоне продолжала Грымзина. – Пусть другие потрудятся на благо общества, думают, это так-то просто…

– Я не против общественной работы, но…

– Встану и заявлю самоотвод, – торжественно пообещала Грымзина. – Пусть другие попрыгают! Профсоюзная работа – это ого-го! Тут нужно волчком вертеться и вертеться, а каждому угодить ой-ой-ой как трудно, Георгий Иванович!

– А нужно ли угождать? – сказал я.

– Сразу видно, не были вы на общественной работе. Да, если не найдешь общего языка с полезными людьми, то ничего не добьешься! Институтов в городе много, а дефицитных путевок мало. А квартирные дела? А ясли, детсад? И кулаками стучишь, и кланяешься, и другой раз даже слезу пустишь…

– Трудно вам, – сказал я.

Она бросила на меня подозрительный взгляд – не подтруниваю ли я над ней? – и продолжала:

– Вот вы сколько лет знаете Уткину? Шесть? А были у нее хотя бы раз дома?

– Не приглашала, – сказал я, не догадываясь, куда она клонит.

– Альбина Аркадьевна на юга ездит, об Америке мечтает, вон в кино, говорит, снимается, а живет в коммунальной квартире, и никому до нее нет дела. Через дверь сосед – пьяница. Ночами устраивает скандалы, песни орет…

Этого я не знал.

– С одним чемоданчиком ушла от мужа к старушке матери, два года назад похоронила ее… Мы тут на похороны выделили ей кое-что – отказалась. Гордая, независимая.

– Что же вы не выхлопотали ей однокомнатную квартиру? – упрекнул я.

– Думаете, так просто! – всплеснула толстыми руками Грымзина. – У нее комната как спортивный зал – тридцать семь метров! На такую площадь еще двоих можно прописать.

– Так ей и жить там до скончания века?

– Вот вы меня ругали, что на месте не бываю, а я пороги обивала в горсовете… Обещали Уткиной из наших фондов выделить в ноябре однокомнатную квартиру. В Гавани. Район очень хороший.

– Пожалуй, не стоит вам уходить с профсоюзной работы, – сказал я.

– Квартиру Уткиной я из горла вырву, – твердо заявила Коняга.

И я поверил, что вырвет, она такая. Сегодня я узнал Конягу и с другой стороны: мне казалось, она недолюбливает Альбину Аркадьевну, а вот на тебе, квартиру ей энергично выбивала.

– Мы еще погуляем на ее новоселье, – улыбнулась Грымзина. – А потом на очереди Соболева. Она надумала пятого рожать… Надо им теперь минимум четырехкомнатную.

Признаться, я не знал, в каких условиях живет и Соболева. Не любил я в гости к своим сотрудницам ходить… А надо было бы!

Грымзина ушла, а мне тут же позвонила Вероника. Высоким птичьим голосом – почему-то по телефону ее голос изменялся до неузнаваемости – она сообщила, что Оксану мать забрала на дачу, в Публичке ей осточертело, ум за разум заходит, в общем пора нам с ней как следует встряхнуться…

– Что же ты предлагаешь? – улыбаясь, спросил я. Мне приятно было слышать ее веселое щебетанье.

– Закатимся в ресторан, а? Я хочу шампанского и апельсинов!

Мы договорились сразу после работы встретиться у Думы и пойти в «Европейскую», а если там все оккупировали иностранные туристы, то в «Садко».

Я повесил трубку, на лице моем еще бродила счастливая улыбка, я всегда радовался неожиданным звонкам Вероники, правда звонила она мне на службу редко, а в институте еще ни разу не была. Честно говоря, в рестораны ходить я не любил. Отвращение к ресторанам началось у меня с того времени, когда появились электроинструменты и усилители. Пронзительная оглушающая музыка выводила из себя: ни поесть, ни поговорить, сидишь как дурак и хлопаешь глазами, глядя на длинноволосых в потертых джинсах юнцов, с улыбкой извлекающих из своих блестящих, опутанных проводами инструментов ошеломляющие звуки, которые не каждое человеческое ухо способно выдержать. Мое, например, не выдерживало. Я не мог дождаться официанта, чтобы поскорее рассчитаться и задать стрекача из этого бедлама! Ей-богу, рев реактивного лайнера в аэропорту был комариным писком по сравнению с музыкальным квинтетом в ресторане. Я поражался, как сами-то музыканты выдерживают этот адский шум? В отличие от меня они ведь не могут убежать? Официантам, тем легче, они прячутся в коридорах ресторана, укрываются в буфете, на кухне, лишь бы не быть в зале. Поэтому, чтобы рассчитаться или заказать что-либо, нужно было отправляться на поиски официантов.

Зато какое наступало блаженство, когда юноши клали свои инструменты-сирены на стулья и уходили со сцены. Вот в этот короткий период только и можно было почувствовать, что ты действительно в ресторане, а не в камере, где испытывают твою способность выдерживать децибелы.

Я уже давно заметил, что все мои знакомые предпочитают теперь собираться отметить любое знаменательное событие не в ресторане, а у кого-нибудь дома. Там тоже музыки хватало – у всех теперь стереомагнитофоны и проигрыватели, – но по желанию большинства музыку всегда можно было выключить. Или хотя бы убавить громкость. Любитель повеселиться Боба Быков говорил, что нужно быть полным идиотом, чтобы за один и тот же коньяк платить в ресторане двойную или даже тройную цену. Пусть в ресторанах развлекаются командировочные!..

В кабинет впорхнула Альбина Аркадьевна.

– Георгий Иванович, я закончила статью японского ученого о приручении гринд и бутылконосых дельфинов, – пропела она. – Он утверждает, что гринды могут доставать с морского дна чуть ли не древние амфоры! – Сморщив маленький курносый нос, она сочувственно посмотрела на меня. – Грымзина накурила… Вы знаете, что она курит? «Приму» и «Беломор»!

Достала из изящной сумочки пачку «Кента», черную с японской картинкой зажигалку и с удовольствием закурила. Табличку «У нас не курят» она в упор не видела. Выглядела она хорошо, поездка в Японию явно пошла ей на пользу, но вот эти лайковые брюки… Я не мог избавиться от ощущения, что она до пояса обнажена. Брюки были заправлены в красные сапожки с позолоченными застежками. Наверное, чтобы мне все как следует продемонстрировать, Уткина села напротив, на диван, на котором только что сидела Грымзина, и перекинула ногу на ногу. Брюки негромко зашуршали, скрипнули. Как ни была Альбина Аркадьевна ослепительна, я не мог не заметить, что время потихоньку накладывает свою безжалостную лапу на ее холеное белое лицо. У глаз сквозь косметику проглядывали тоненькие лучики морщинок, шея под подбородком – самое уязвимое место у женщин, да, пожалуй, и у мужчин, – тоже выдавала возраст. Стоило Уткиной повернуть голову, и на шее собирались маленькие рыхлые складки. Она, по-видимому, знала об этом и старалась голову держать прямо и немного вверх. Боба Быков называл эти складки лишней кожей и говорил, что пожилые женщины делают пластические операции на лице, чтобы избавиться от лишней кожи, и уверял, что после этого лицо помолодевшей лет на пять женщины становится глупым, потому что на нем уже ничего не отражается. Не лицо, а эластичная маска.

И все-таки, несмотря на все ее ухищрения быть сногсшибательной, на экстравагантные наряды, Уткина мне нравилась. Я уже не говорю, что она лучший переводчик в отделе, она и человеком была очень добрым и хорошим. А желание выглядеть красивой и молодой наперекор возрасту можно было понять и простить… И потом это никогда не считалось у женщины недостатком. Недостатком было то, что Грымзина не следила за собой, одевалась кое-как, выглядела мужеподобно. А на Альбину Аркадьевну было приятно смотреть… на ее верхнюю половину: брюки ей явно не шли. Может, восемнадцатилетней девушке надеть их было бы простительно, но Уткина в них выглядела по меньшей мере странно… Надо будет сказать кому-нибудь из моих сотрудниц, чтобы посоветовали Альбине Аркадьевне их продать, сам я не решался сказать ей об этом, хотя так и подмывало…

– В Японии многие женщины носят лайку, – будто прочитав мои мысли, сказала Уткина. – А у нас… пялятся на меня, как на диковину какую-то.

– В Африке есть племена, где женщины вообще ничего не надевают на себя, – осторожно заметил я.

– Извините, Георгий Иванович, Япония все-таки высокоразвитая и цивилизованная страна… – тут же обидчиво отреагировала она. – При чем тут Африка?

– Вы и в Африке не ударили бы в грязь лицом… – не очень-то изящно попытался я вывернуться из за труднительного положения, в которое попал по своей воле.

– Это можно расценивать как комплимент? – улыбнулась она.

– Конечно, – рассмеялся я.

– У подруги день рождения, – сказала она. – Можно, я уйду раньше? Нужно помочь, то да се…

– В каком ресторане вы собираетесь отмечать? – поинтересовался я.

– В ресторане? – удивилась Уткина. – У нее прекрасная двухкомнатная квартира, музыка, бар…

Она ушла, а я подумал, что даже женщины, которым приходится все заботы по обслуживанию гостей и приготовлению закусок брать на себя, и то противники ресторанов. Не все, разумеется, вот Веронику вдруг потянуло туда… Я вспомнил, как в прошлое воскресенье она пришла ко мне и вместе с Варей сделала такой обед, что у меня до сих пор слюнки текут. Я уже заметил, что если Вероника за что-либо бралась, то вкладывала в это дело всю душу… На обед был подан янтарный суп из цветной капусты со свининой и говядиной, на второе запеченная в духовке курица. Курицу я и сам умел готовить, даже делал цыплят табака, но такой курицы, которую приготовила Вероника, я не пробовал никогда. Хорошо прожаренная, сочная, вся пропитанная специями, она так и таяла во рту. Из самых распространенных в зимнее время овощей Вероника могла в пять минут приготовить вкусный салат. Чай она заваривала каким-то только ей одной известным способом, зато какой у него был запах! Пить чай она разрешала только из стаканов, говорила, что в кружке не виден настой чая, и вообще, в тонком стакане с подстаканником напиток гораздо вкуснее.