Текст книги "Страстная Лилит"
Автор книги: Виктория Холт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)
Наполеон был рад видеть, что даже Лилит находится под впечатлением. Она взяла монету в руки.
– Настоящий, – сказала она.
– Я знал, что он настоящий, – широко улыбаясь, заметил Наполеон. – Он же был настоящий джентльмен, который мне его дал. Он мне сказал: «А откуда ты приехал?» А я ему и ответил: «Из Корнуолла, сэр». А он и говорит: «Вот так здорово, я и сам из тех мест. Полгарды... так и их я отлично знаю...»
– Кто-то из Корнуолла, – сказала Аманда. – Кто-то, кто знал Полгардов. Хотела бы я знать, кто это был.
– Уж это был джентльмен так джентльмен, – продолжал Наполеон. – Он сказал: «Вот тебе к твоему богатству...» Потому как он меня спрашивал, не ищу ли я тут богатство.
Лилит стояла, не двигаясь, лицо ее страшно побледнело. Она медленно проговорила:
– Нап... подумай... ты должен вспомнить. Какой он был... этот джентльмен?
– О, он был высокий.
– Высокий, как кто?
– Выше Уильяма. Выше всех, кого я знаю.
– Светловолосый или темноволосый?
– Светловолосый. Такой золотистый.
– И говорил он, как джентльмен... как настоящий джентльмен?
– О да, это был настоящий джентльмен. Без обмана.
– Говорил чуть медленнее, чем другие, со смешинкой заканчивая, как будто насмехаясь... но насмехаясь по-доброму?
– Точно. Лилит сжала руки.
– Сказал ли он это так: «Послушай, откуда ты сюда попал? Странно. Я сам оттуда».
– Ну, так точно он и сказал. Ну просто будто он говорит.
– Фрит! – воскликнула Аманда. – Это был Фрит.
Глаза Лилит округлились и потемнели от внезапного гнева. Она схватила Наполеона за плечи и трясла его.
– И ты не сказал ему, где мы! Ты позволил ему уйти!
– Я не понимаю. Я не понимаю, что ты такое говоришь. Что я сделал не так? – Он устремил умоляющие глаза на Аманду, поспешившую ему на помощь и выхватившую его из рук Лилит.
– Что ты делаешь с ним? Ты с ума сошла?
– Что ж тут не понять? – с чувством говорила Лилит, переходя на свою прежнюю манеру говорить, что с ней бывало всегда в моменты волнения. – Это Фрит с ним говорил... Это был Фрит.
Потом она замолчала и, задумавшись, отвернулась. Фрит был в Лондоне, и именно поэтому Лилит жаждала приехать сюда. Каждый день она надеялась, что он найдет ее, было необходимо, так она считала, чтобы он нашел ее... а не она его. Она многому научилась, с тех пор как начала работать в ресторане «Сэм Марпит». Она частенько задумывалась над тем, так ли будет Фриту приятно видеть ее здесь, в Лондоне, как это было в Корнуолле. Она не смогла бы вынести его замешательства при встрече с ней; он должен быть счастлив, восхищен, как она. Вот почему их встреча должна быть случайной, а не произойти в результате ее поисков.
И все же, если бы Лилит могла помочь этой случайности... искусно, так, чтобы он не заметил, что она помогала... с какой радостью она сделала бы это!
Больше она не сказала ни слова, пока не осталась с Наполеоном наедине; тогда она положила ему на плечи руки и произнесла:
– Нап, подметая переходы, ты должен высматривать того джентльмена. Что бы ты ни делал, ты должен все оставить. Ты должен привести его ко мне. Тебе ясно?
– Да, Лилит.
– Что бы ты ни делал!
– Что бы я ни делал. Если даже я буду мести переход для королевы, я ее оставлю, и пусть переходит и забрызгивается... даже если она даст мне полсоверена, как тот джентльмен. И я должен привести его к тебе, Лилит.
После этого у Наполеона осталось единственное желание. Это не было желание промести переход для леди или джентльмена, которые дали бы ему шиллинг или даже полсоверена; это было желание привести того единственного джентльмена к Лилит.
* * *
Прошел год и начался новый. Это был их второй год в Лондоне, год разочарования и безысходности для Лилит, Наполеона и Сэма Марпита.
Каждый день Наполеон выходил из дому с чувством, что именно в этот день он найдет светловолосого джентльмена; но каждый день кончался в этом смысле неудачей. Наполеон преуспевал; он стал одним из наиболее оплачиваемых подметальщиков переходов. Дамам нравилась его манера разговора, а джентльменам – внимание, с которым он изучал их лица. Маленький подметальщик переходов из провинции стал заметной фигурой; но напрасны были его ожидания того светловолосого джентльмена, чье появление значило так много для Лилит... а стало быть, и для Наполеона.
Лилит то надеялась, то впадала в отчаяние. Иногда ей казалось, что она видела Фрита в полумраке ресторана, и тогда представляла себе, что он туда придет и заберет ее. Временами она была убеждена, что потеряла Фрита навеки.
– Разрази меня гром, – восклицал Сэм. – Но я не понимаю, что с тобой. Я тебе предлагаю хороший дом и хорошего мужа, а ты не можешь решиться принять это предложение. А что, если я изменю свое намерение? Представь, что я решу жениться на Фан, что тогда?
Она презрительно посмотрела на него:
– Ты кое-что забываешь. Не гренки с анчоусами привлекают сюда клиентов... анчоусы уже вышли из моды. А ее отбивные не так уж и хороши. Поговаривают, что их лучше заказывать у Делани. Лишь я завлекаю их сюда, и ты это знаешь. Если бы я ушла в ресторан к Делани, он отбил бы у тебя всех посетителей.
– Я надеюсь, он не подступался к тебе. Он не то, что я. Должен тебя предупредить, что у этого человека весьма сомнительная репутация.
– Кому-то следует тебя предупредить, что ты человек, слишком о себе возомнивший.
Но она не любила Сэма; она страстно желала Фрита, а Сэм был ей мил. Иногда она чувствовала такую усталость от ожидания, что готова была сказать: «Ладно уж. Давай поженимся». Иногда она представляла себе это заведение как ресторан «Сэм и Лилит». Нет! «Лилит и Сэм». Сэм... что ж, хотя он и не джентльмен, но в своих модных жилетах выглядит довольно импозантно, и хотя джентльмен не стал бы носить такие жилеты, Лилит он все равно нравился. Бабка Лил научила ее понимать толк в джентльменах; но она знала, что уже была бы замужем за Сэмом, если бы Наполеон не увидел в Лондоне Фрита.
Но если Лилит с Наполеоном были разочарованы, то Уильям был доволен.
За последние месяцы он много раз встречался с Давидом Янгом и его друзьями. Один или два раза он на самом деле выступил перед собранием людей. Уильям понял, что когда он говорил непринужденно, его слушали. Ему надо было сказать лишь о невзгодах, которые он претерпел в Корнуолле, да повторить кое-что из того, что говорили его новые друзья так часто, что он уже знал на память.
Он стал менее застенчивым, более самоуверенным; одновременно с этими изменениями он стал все больше думать об Аманде.
Однажды весной Давид Янг сказал Уильяму, что собирается ненадолго уехать.
– Возникли затруднения. За нами следят. Власти. Они называют нас агитаторами... А агитаторов они не любят. Предупреди отца молодого Милбанке. Понимаете, он – адвокат... и знает всех. Ему сказали, что если мы будем продолжать... они называют это «вызывать беспокойство», они будут вынуждены принять меры. Мы, как они говорят, нарушаем порядок, а за это они могут нас арестовать. Поэтому мы решили выждать. Это самое умное, что можно сделать. Прекратить временно собираться. Милбанке и я надумали на время уехать из Лондона. Но мы вернемся через несколько недель, когда все поутихнет.
Итак, новые друзья Уильяма уехали из Лондона, и он очень по ним скучал. Временами он был почти готов сказать Аманде о своих мыслях по поводу их будущего, но ему не хватало смелости. Когда он был рядом с Амандой, то видел в ней лишь наследницу рода Леев.
Однажды он отправился в лавку, где продавались народные и сатирические песенки, чтобы приобрести сколько-то их на продажу в розницу, а одноглазый человек, что продавал пачки песенок, взглянул на него быстро и заговорщически.
– Послушайте, – сказал он, почесывая голову, – вы уже не раз бывали здесь, не так ли? – Он подмигнул. – Я думаю, пришло время дать вам возможность заняться кое-чем более выгодным, чем эти песенки. Песенки, они хороши... хороши для любителей, как я их называю. Но когда приходит старый приятель, то для него хочется сделать что-то особенное. Вот. Поглядите, что у меня есть. – Он вынул из-под прилавка пачку газет и помахал ими перед Уильямом. – Так вот эти-то я могу продать приятелю. А почему? В знак уважения, вот почему. «Ройал литератер» – так мы зовем газетку. Как продается? Нарасхват. Выкрикивайте: «Ройал литератер»! – и покупатели слетятся, как мухи на мед.
Уильям взглянул на листки; они напоминали обычные листки с песенками, только текст был напечатан плотнее, и, как он смог заметить, это были не стихи.
– Вот возьмите их... и увидите. Ни пенса не потеряете. Боже Всемогущий! Да вы вернетесь и попросите еще. Ба, если бы вы взяли все несколько сотен, вы бы разбогатели. Вот что значит Моя особая благосклонность к вам.
Уильям взял пачку листков и ушел.
– «Ройал литератер»! – выкрикивал он. – Кому листок? Один пенс за штуку. «Ройал литератер».
Какой-то мужчина лукаво улыбнулся и купил одну штуку, тут же купил второй прохожий. Тот человек был прав – листок продавался легко. Он быстро распродаст все и пойдет возьмет еще если там останется. Наконец-то и он придет домой богатым. Возможно, что наконец и ему повезло. Он размечтался, продавая их, что заработает столько, что сможет сколько-то денег скопить и возможно, откроет где-нибудь лавочку.
«Не так уж это хорошо для вас, Аманда, – говорил он в своих мечтаниях. – Но я буду упорно работать, и наши дела улучшатся, и, возможно, однажды мы приобретем карету. Возможно...»
– Прошу вас пройти со мной.
Уильям резко повернулся. Два полицейских стояли по бокам от него, а когда он повернулся, чтобы уйти, они схватили его.
– Что... что я такого сделал?..
Один из полицейских выхватил у Уильяма пачку листков и помахал ею.
– Вы арестованы по обвинению в нарушении порядка путем распространения оскорбительной для верховной власти литературы.
Уильям тупо смотрел на листки, которые должны были обогатить его.
– Но... я этого не знал...
Протестовать было бесполезно. Его не слушали. Это было более оскорбительно, более унизительно, чем предлагать себя в наем на ярмарке.
* * *
Аманда никогда не забывала тревожную ночь, последовавшую за арестом Уильяма.
Она не могла понять, почему он не вернулся домой, и была уверена, что лишь какая-то страшная беда могла помешать ему вернуться. Ее первой мыслью было, что произошел несчастный случай. Она представляла его себе лежащим раздавленным и истекающим кровью под омнибусом. Потом ей пришло в голову, что на него набросились бродяги и убили. Она с нетерпением ждала возвращения Лилит из ресторана.
Сэм стал теперь провожать Лилит, заявив, что ее ежевечерние возвращения домой не кончатся добром, если он не будет этого делать. Постоянно совершать такие прогулки, заявил он, значит искушать провидение. Лилит была рада его обществу, хотя и говорила, что может сама за себя постоять.
Когда она услышала, что Уильям не вернулся, то разволновалась не меньше Аманды. Зная Лондон по собственному опыту, она могла думать о нескольких причинах, не позволивших ему вернуться.
О том, что произошло, узнал мистер Мерфи. Его приятель, тоже продавец песенок, видел, как арестовали Уильяма.
– Два полицейских поволокли его в тюрьму, – мрачно сказал мистер Мерфи. – Уж точно, он окажется в Ньюгейтской тюрьме.
– В Ньюгейтской тюрьме! – в ужасе воскликнула Аманда.
– Да, леди, думаю, что в Ньюгейтской тюрьме. Он продавал «Ройал литератер». Он ему не следовало бы даже держать в руках такую газету. И уж тем более, если он взялся это продавать, не должен был делать это у всех на виду. Просто напросился на неприятность!
Лилит потребовала подробных разъяснений.
– Ну, тут дело вот в чем, – продолжил мистер Мерфи. – Он взял неподходящую литературу. Имеется такая, какую он мог бы продавать без неприятностей. Любовные истории и... свидания знатных господ с маленькими модистками и белошвейками. Тут нет вопросов. Можно продавать также рассказы об ужасных убийствах с описаниями всей кровк и трагичности. Тоже нет вопросов. Но он связался с королевскими сплетнями. Я бы не стал с этим связываться, несмотря на весь свой опыт.
– Что это за «Королевская литература»? – спросила Аманда. – Я никогда ее не видела.
– Конечно, вы не видели. Это о королеве и принце-консорте, о том, как она его любит и как они ссорятся из-за того или сего. Непочтительно к ее королевскому величеству, так-то вот. Описывают ее как какую-то модисточку, а принца как герцога, пришедшего поухаживать за ней.
– Но Уильям не мог этого знать, – сказала Аманда. – Он не умеет читать.
– Не так уж многие из нас умеют, но мы-то умеем отличать «Ройал литератер». А если бобби захотят выглядеть ловкачами, то могут человека арестовать и посадить в тюрьму за ее продажу.
– Мы должны будем объяснить, – сказала Аманда. – Мы должны будем им сказать, что он не умеет читать и не знал, что делает.
Лилит не придала значения ее словам; продавец песенок покачал головой.
– Ты думаешь, – сказала Лилит, – они обратят на тебя внимание? Ты не похожа на настоящую леди, какой ты выглядела два года тому назад, когда была мисс Амандой Лей, наследницей рода Леев. Теперь ты просто бедная портниха, занимающаяся шитьем мужских рубашек. Тебя никто не поддержит. Ты – бедная, неужели тебе это еще не ясно?
– Но мы должны что-то делать, – ответила Аманда. – Мы должны объяснить, что он невиновен.
Лилит промолчала. Это же Аманда, которая не смогла получить причитающиеся ей деньги у развратного старика в лавке мужских сорочек! Аманда ни в чем не разбирается! Лилит казалось, что она никогда не будет другой, тем не менее Лилит была по-настоящему встревожена.
– И прежде людей за это забирали, – успокаивающе заметил мистер Мерфи. – Их долго не держат. Оштрафовать они его не могут, потому что у него нет денег. Они подержат его с недельку для острастки, а потом отпустят!
Но Уильям пробыл в Ньюгейтской тюрьме три месяца. Ему сказали, что он – личность, чьи действия следует расследовать; он не только продавал мерзкую литературу о ее королевском величестве, но и принадлежал, как было известно, к одной из групп агитаторов, пытавшихся нарушить общественный порядок.
В тюрьме он похудел. Он был сбит с толку и глубоко переживал то, что с ним произошло; тяжелые мысли одолевали его, он то сердился, то отчаивался; наконец впал в уныние и покорился судьбе. Навещавшие его при любой возможности Аманда и Лилит были встревожены происшедшей в нем переменой.
Кошмар тех месяцев еще долго преследовал Аманду и Уильяма. Аманде казалось, что она никогда не сможет забыть запах тюрьмы. Ей снился лязг закрываемых и запираемых за ней ворот, а также мрачные каменные коридоры, высоко расположенные в стене, и зарешеченные окна, надзиратели; и везде стоял запах нездоровья, гнили и человеческого пота, казавшийся Аманде воплощением безнадежности.
Она часто посещала тюрьму; разговаривать с Уильямом приходилось сквозь решетку. Ему нельзя было принести еду, так как сквозь решетку нельзя было ничего передавать; и поэтому Аманда и Лилит, Наполеон и Давид Янг, глубоко переживавшие случившееся с Уильямом, старались подбодрить его разговорами о скором освобождении.
Давид Янг приходил в мансарду поговорить об Уильяме. Чувствуя немалую свою вину, он говорил горячо и возмущенно. Он, бывало, расхаживал по мансарде или стоял у стола и, негодуя, стучал по нему кулаком.
– Они уже давно следили за ним. И в тюрьму его посадили не за продажу тех листков, а за то, что работал с нами. Они за нами наблюдали, нас предупредили об этом. Но я предполагаю, что Уильяма они арестовали нам всем в назидание. Если бы арестовали нас, наши родственники протестовали бы.
Аманда была очень сердита на этого молодого человека.
– Вы не должны были его в это вовлекать.
– Дорогая мисс Лей, мы должны бороться за свои права.
– Почему должен страдать Уильям, если виноваты вы и ваши друзья?
– Всему виной система, которую мы хотим изменить.
Давид Янг был серьезным молодым человеком, настоящим идеалистом, искренне огорчавшимся, что это произошло – он был уверен в данном случае – с Уильямом из-за его близости с ним самим и его друзьями; в течение всего многомесячного пребывания Уильяма в тюрьме он регулярно навещал дом Мерфи.
Лилит уверяла, что он приходил повидать Аманду.
– Будь ты поумнее, – сказала она Аманде, – ты бы вышла за него замуж.
– Замуж за него?! Он не предлагал ничего подобного!
– О, ему можно было бы намекнуть. Мужчина хочет быть уверен в дружеском расположении, прежде чем он спросит об этом.
– Я убеждена, что ты совершенно не права, – ответила Аманда.
– А я убеждена, что я совершенно права. Что с нами будет, Аманда? Ты думала когда-нибудь об этом? Не можем же мы прожить так всю нашу жизнь. Что будет, когда ты состаришься и не сможешь шить сорочки?
– Но я не могу так просто выйти замуж. Ради того, чтобы избежать подобного замужества, я убежала из дому. А почему бы тебе не последовать собственному совету? Почему ты не выходишь замуж за Сэма Марпита?
Лилит смотрела на нее во все глаза и удивлялась, что она не понимает. Она пожала плечами и на какое-то мгновение стала той юной Лилит, которая сердито смотрела на Аманду, лежа на пуховой постели.
– Ты, – с презрением сказана она, – ты ужасная незнайка. Вот ты кто.
* * *
Уильям вернулся домой лишь зимой. Давид Янг привез его на извозчике, относясь к нему как к мученику.
Произошедшие с Уильямом изменения стали более очевидными, когда он вернулся в мансарду. Уильям находился в каком-то ужасно лихорадочном состоянии; несмотря на физическое недомогание, он был в приподнятом настроении. Уильям страдал и понял, что он был рад, что страдал; потому что в роли страдающего заключенного было больше достоинства, чем в какой бы то ни было другой возможной для него тогда роли.
– Скоро, – говорил он, – я снова буду зарабатывать.
Но здоровье его не поправлялось; более того, оно ухудшалось. Давид Янг стал бывать у них чаще, чем прежде.
– Тебя не забудут, – сказал он Уильяму. – Однажды станет известно, что ты был отправлен в тюрьму не за продажу тех глупых листков – их продавали сотни людей, и на них не обращали внимания, – а потому, что осмелился выступать в защиту бедных.
Давид Янг ходил по мансарде с горящими глазами и сжатыми кулаками.
– Мы должны добиться избирательного права для трудящихся. Почему не может каждый человек иметь возможность выбрать того, кто будет представлять его в парламенте? Первый билль о реформе парламента не решил вопроса. Мы должны добиться избирательного права для тех, кто не платит ежегодную десятифунтовую ренту, как и для тех, кто платит. Мы должны добиться одинакового жизненного уровня.
Уильям слушал с сияющими глазами, и Аманда чувствовала, что он оживал во время визитов Давида Янга. Сама она тоже заинтересовалась теориями Давида; он казался таким милым молодым человеком, таким бескорыстным, стремящимся жить не для себя, а ради блага других. Ей бы хотелось, чтобы такое впечатление о мистере Янге не изменилось; она хотела бы относиться к нему так же, как Уильям.
В один из тех дней Давид уговорил ее оставить свою работу и поехать с ним погулять в Креморн-парк.
– Аманда, – заговорил он с ней во время прогулки по аллеям, – вам не следует жить там, где вы живете.
– Никому из нас не следует находиться там, – ответила она.
– Вас это особенно касается.
– Но ведь вы говорите, что мы все равны. Чем же я отличаюсь?
– Вы знаете чем. Вас воспитали для другой жизни. Поезжайте и поживите с моими родными в загородной усадьбе.
– Если я побуду у ваших родственников, это не изменит моего положения, – сказала она. – Я должна буду вернуться в мансарду шить сорочки.
– Возможно, вам и нет надобности возвращаться в мансарду, – продолжал он.
И она представила себе жизнь в уютном доме, уединение и десятки преимуществ цивилизации, которые она оценила лишь после того, как потеряла их. На какой-то миг она поддалась искушению. Он не так высокомерен и не такой собственник, как Энтони; но ведь она его не любила. Если бы она стала теперь искать легкий выход из положения, ее победа над прошлым была бы неполной.
– Подумайте об этом. Вам не следует там оставаться. Это место не для вас.
– Вы очень добры, но я думаю, что и вы полагаете, что у богатых одни права, а у бедных – другие... по крайней мере у тех, кто был богат прежде.
Он вспыхнул.
– Мы говорим о разных вещах, – возразил он.
Уильяму оставалось жить недолго. Он это знал; знали это и Аманда, и Лилит.
Именно потому, что он это знал, он решился сказать Аманде о своих чувствах к ней. Случилось это однажды после полудня, когда он лежал на матрасе в своей комнате в мансарде, а она пришла туда с шитьем.
Оправившись после приступа кашля, он сказал:
– Мне уже никогда не поправиться. Она возражала, но он покачал головой.
– Нет, – продолжал он. – Не поправиться. Мисс Аманда... я надеюсь, что вы правильно поступили, приехав вот так в Лондон. Одно меня заботит, что с вами будет.
– Вы не должны об этом говорить, Уильям. Вы поправитесь. У нас все будет хорошо.
– Я люблю вас, мисс Аманда, – сказал он. – Я не должен был бы этого говорить... но я знаю то... в чем я уверен. Мне следовало бы помнить свое место. Я понимал, что с моей стороны это нескромно. Но этому трудно противостоять. Это началось с того момента, когда я впервые вас увидел. Но я никогда не помышлял признаться вам в этом.
– Уильям, – ответила она, – вы имеете право говорить о своих чувствах.
– Это другое. Когда я думаю о других людях, я считаю несправедливым, что одних называют знатью, что им следует кланяться и обращаться с ними с особым уважением, а прочих не принимать во внимание. Что касается вас, я чувствую, что это правильно и справедливо, так и подобает.
Она посмотрела вниз на свои пальцы, загрубевшие и исколотые иголками, и ничего не ответила, но по щекам ее потекли слезы.
Уильям смотрел на нее со смешанным чувством стыда и восхищения, потерянности и гордости.
* * *
Лилит не находила себе места, ведь Уильям умирал. Врач сказал ей, что он безнадежен. Теперь она думала только об Уильяме; она вспоминала дни их детства и то, что они вместе пребывали в материнском теле, и больше всего ей страстно хотелось дать ему возможность ощутить себя необыкновенно счастливым, прежде чем он умрет.
Что он желал больше всего? Она знала – жениться на Аманде. Он должен жениться на Аманде. Она приняла решение на этот счет.
Лилит говорила с Амандой во время их прогулки в парке. Ее настроение менялось чаще, чем обычно, – так казалось Аманде; она то печалилась и замолкала, то бушевала и возмущалась, а то вдруг повелевала и тут же умоляла.
– Уильям вот-вот умрет. Ты это знаешь, Аманда. Сколько ему осталось жить? Месяц, два? Что он знал в жизни, кроме тяжкого труда... и скотского отношения к себе? Ты родилась аристократкой. Ох, не отворачивайся. Это великое дело родиться аристократкой. У тебя было вдоволь еды и пуховая постель. Кажется, не так уж много. Но это потому, что они у тебя были. А я родилась способной добиться их. Мы – счастливицы. Уильям не такой. Уильям, он из породы несчастливых. Лишь один человек может сейчас что-то для него сделать – а я полагаю, что это вознаградило бы его за все лишения, – и этот человек – ты, Аманда. Ты могла бы дать ему такое счастье, о котором он и не мечтал. Ты могла бы дать ему почувствовать, что он не зря страдал. Ты... ты могла бы сделать это.
Когда они возвращались из парка, люди с любопытством поглядывали на них; глаза Лилит горели, ее кудри были теперь уложены в красивую прическу, она была изящно одета; Аманда выглядела совсем по-другому с ее светло-золотистыми волосами и огромными печальными ярко-синими глазами на бледном лице, в которых сверкали слезы.
– Почему бы тебе не сделать его счастливым? – требовательно спрашивала Лилит. – Это не было бы настоящим замужеством. Он умирает. Разве ты не понимаешь? Это было бы лишь для того, чтобы дать ему понять, что ты стала его женой... что он тебе небезразличен. Какой от этого мог бы быть вред? Не будет никаких супружеских отношений... если ты этого боишься! Он слишком болен, но я полагаю, что, если бы даже он был здоров, ты могла бы остановить его своим взглядом. Он тебя боготворит. Тебе никакого вреда, а для него это было бы дороже всего на свете. Ну почему ты не хочешь?
– Прекрати, Лилит. Прекрати эти разговоры.
– Тебе не хочется знать, кто ты есть? Ты – трусиха. Всегда была трусихой. Плачешь по пустякам... и думаешь, что ты ужасно добрая, потому что плачешь. А вот Уильям умер бы ради тебя, а ты не можешь забыть, что ты леди, не можешь дать ему то, что ему хочется больше всего на свете, хотя тебе это ничего бы не стоило!
– Я сказала прекрати, Лилит. Я решилась, я выйду замуж за Уильяма.
Лилит улыбнулась, восхищаясь своей властью. Ей все само идет в руки. Она страстно желала, еще много лет назад, когда бабка Лил говорила об этих вещах, заставить Аманду выйти замуж за Уильяма. И теперь это должно осуществиться. Говорится же в Библии, что вера сдвигает горы. Лилит уверовала, что если бы она захотела, то смогла бы доставить в Лондон из Корнуолла своего домового Вилли.
Итак, они поженились.
Аманда ни о чем не жалела. Она чувствовала, что до конца жизни будет помнить выражение радости на лице Уильяма, откинувшегося на свой матрас.
Он, бывало, говорил о будущем:
– Когда я поправлюсь, Аманда, я совершу что-нибудь великое. Пусть это странно, но я нутром это чувствую. Я знаю, Аманда; что я для чего-то предназначен. Понимаешь? Я почувствовал это, когда стоял рядом с мистером Янгом и говорил перед всеми собравшимися, рассказывал им о нестерпимых различиях в жизни богатых и бедных. Они слушали меня, Аманда. Когда я закрываю глаза, я вижу их... вокруг меня... лица подняты ко мне, а глаза восхищенные. Тогда я понял, что во мне что-то есть... какой-то дар Божий, Аманда. Я понял это так ясно, как будто мне было видение.
Ей было страшно смотреть на него; ее пугали пылающий румянец на его щеках и блеск глаз. Как могла она сожалеть, видя выражение такого счастья на его лице; она вызвала это выражение, когда пришла после прогулки с Лилит и сказала: «Уильям, ты никогда не попросишь меня выйти за тебя замуж, поэтому я собираюсь попросить тебя жениться на мне. Я люблю тебя, Уильям; и хочу чувствовать себя вправе ухаживать за тобой и быть здесь с тобой... ухаживать за тобой, чтобы ты поправился». Он целовал ее руки пылающими от лихорадочного состояния губами.
Лилит и семья Мерфи устроили так, чтобы этот обряд, совершенный священником, состоялся в мансарде. Это должно было быть венчание у постели, потому что у Уильяма не было сил подняться с матраса; и все, кроме Уильяма, понимали, что их не будет уже никогда.
Лилит купила кольцо, и теперь Аманда носила его.
После венчания последовали спокойные дни. Уильям, это было очевидно, никогда в жизни не был так счастлив. Он считал, что свершилось чудо. Он всегда хотел быть святым мучеником, и ему казалось, что он стал им; он не смел и думать о женитьбе на Аманде, но женился на ней. Он был болен, но какое значение имела болезнь? Если он даже и понимал, что именно благодаря болезни осуществились его самые сокровенные желания, то не признавался в этом даже самому себе; но свою болезнь он переносил терпеливо, как бы даже любя ее. Это был венец великомученика.
Иногда, лежа на матрасе, он ощущал такую слабость, что у него не было сил ни на что, кроме мечтаний; временами он разговаривал с Амандой, когда она сидела и шила; он, бывало, говорил о будущем, когда он снова станет сильным, о том, что он станет делать, об их совместной жизни. Он думал о детях, которые будут у них, но не говорил о них.
Аманда тоже говорила с ним о своих планах на будущее.
– Мы вернемся в деревню, Уильям, – говорила она. – Это будет лучше для тебя. В деревне жить легче. У нас будет свой домик и немного земли... собственной земли. Мы заведем коров и свиней. И Наполеона мы заберем с собой, он нам очень поможет на ферме.
Аманда рисовала красивые картины будущего, в которое сама не верила. Но он в него верил; он лежал, слушая ее нежный голос, и, пока она шила сорочки и в подробностях расписывала их домик, ясно представлял его себе; каждый день она добавляла новые подробности к тому, что с ними будет, какой будет их совместная жизнь.
Для него она уже стала реальностью, он все себе представлял: крытый соломой домик с бадьей для дождевой воды у стены, прекрасный запах махровых роз и лаванды в саду. Аманда ухаживала за цветами, а он работал в поле; они садились за стол у открытого окна, сквозь которое доносился смешанный запах свежескошенного сена и жимолости, росшей у крыльца.
В конце концов Аманда начала говорить об их детях – нескольких мальчиках и девочках. Он лежал и слушал с глубоким удовлетворением, в мечтах проживая жизнь, которой ему не суждено было жить в действительности.
Однажды летним утром Аманда пришла навестить Уильяма и обнаружила, что он умер. Накануне, когда она говорила о будущей их жизни, он, казалось, не всегда улавливал ее слова, бредил, вспоминал прежнюю жизнь, унижения, отчаяние и стремления; эта бессвязность речи перемежалась выражением желаний сделать что-то значительное и объяснениями в любви.
Она шила и ощущала чувство покоя из-за того, что помогла ему осуществить его мечты. И венец великомученика – пусть совсем небольшой, видимый лишь тем немногим, в чьей памяти останется он и его имя, – и так страстно желаемая им жизнь с Амандой ему все же достались, пусть не в действительности, а в мечтах. Тем не менее в те последние месяцы его жизни он мечтал так страстно, что воображаемая жизнь казалась ему более реальной, чем мансарда, в которой он лежал.
Уильям... мертв. Она стояла, глядя на него и вспоминая десятки других ситуаций: как он целует ее руку по совету бабки Лил, как они стоят по обе стороны колодца святого Кейна, как он выглядел на помосте для найма рабочей силы, как она навещала его в Ньюгейтской тюрьме. Но запомнит она его таким, каким он был в течение последних недель – счастливым и живущим с ней в воображаемой жизни.
Проснувшись, Лилит пришла и стала с ней рядом. Они не плакали, стояли молча.
