Текст книги "Часы затмения (СИ)"

Автор книги: Виктор Чигир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

Я обомлел. Между мной и Юлей лежал еще кто-то. Девочка. Маленькая светловолосая головка утыкалась в край маминой подушки, острые лопатки поднимались и опускались под белой ночнушкой в такт дыханию. Это была наша четырехлетняя дочь Полина. Ночью разразилась гроза, Полине стало страшно, вот она и попросилась под родительскую защиту.

Чудовищным внутренним усилием я запретил себе реагировать. Открыв рот, чтобы дышать тише, я отвернулся от чужой жены и чужого ребенка. Надо было рвать когти. Я принялся лихорадочно считать от двадцати до нуля, часто сбивался, начинал сначала, потом, отчаявшись дождаться результата, сунул голову под подушку и стал убеждать себя, что уже сплю. Доубеждался до того, что и впрямь стал засыпать. Прошло еще какое-то время, и меня не стало.

14

Проснувшись, я обнаружил, что лежу в той же позе, в какой засыпал в прошлый раз. Это дало повод насторожиться: а вдруг не засыпал?

Я высунул голову из-под подушки и, заранее напрягаясь, глянул через плечо. Светловолосой девочки больше не было. Была одна Юля – умиротворенное лицо обращено на меня, под щекой – сложенные ладони, сопит, ни о чем не беспокоится: дочь здорова, муж под боком, дом полная чаша. Ладно, подумал я. Продолжайте в том же духе... Зарывшись обратно под подушку, я насилу вогнал себя в сон.

15

Я разбудил сам себя взрывом храпа, но не нашел в этом ничего забавного. Это говорило лишь о том, что я старею, а механизм как работал, так и продолжает работать – четко, последовательно, бесперебойно. Перевернувшись на живот, я и на этот раз сунул голову под подушку и довольно быстро задремал.

16

Я действительно старел: в этот раз у меня уже имелось брюшко и отсутствовало всякое желание открывать глаза. Однако я их все же открыл – на секундочку. Дабы просто убедиться, что мир остался прежним, «ослепительно снежным и сомнительно нежным», и по-прежнему никто не хватился бедного «промежуточного», по глупой ошибке до сих пор называющего себя Антоном Кривомазовым. Псевдоиндивидуальность, подумал я, потом сомкнул веки, расслабился и запретил себе думать вообще.

Четверть часа спустя сон обнял меня как старого доброго знакомого.

17

По пробуждении в голове возникла кристально ясная мысль: мне сорок пять. Я оценил деликатность подачи сей новости, почавкал губами, почесал в паху, повернулся на бок и благополучно заснул.

18

В сорок восемь лет я проснулся от нестерпимого желания сбегать по-маленькому. В душе произошла краткая, но жестокая борьба нужды с самоуважением. Самоуважение победило. К тому же мысль о том, что муженек вполне возможно не успеет, вызывало давно забытое чувство праведного, если можно так выразиться, злорадства. Я позлорадствовал немного, потом понял, что до добра это не доведет, поворочался с боку на бок и кое-как уснул.

19

Пробуждение было донельзя муторным. Под щекой смердела подсохшей слюной подушка, заплывшее жиром брюхо мешало дышать, а ноги затекли так, будто спал я в туго зашнурованных ботинках. Сколько мне уже – пятьдесят, пятьдесят один? Развалина, а не мужчина... Хотя чего я ерепенюсь? Мое дело маленькое – лежать и не рыпаться. Всеведущий и всеблагой Механизм Сам знает, что делать. Я – лишь ничтожный раб Его, бессловесное тело в Его вездесущей утробе, бросовый материал для Его непостижимого замысла... Лишь бы скорее все закончилось!..

Не открывая глаз, я сунул руку под подушку, где было попрохладнее, и стал старательно считать от двадцати до нуля. Однако сон что-то не шел. Как ни крути, а существовать было все-таки приятно – приятно и совестно. Но больше, конечно, приятно, чем совестно. Опасные, опасные мысли, подумал я предостерегающе. Они дают надежду, но размягчают волю. Лучше прекращай...

Я принялся с удвоенным усердием считать от двадцати до нуля. Рядом – кожей чувствовал – лежала Юля. Это только мешало делу. Я трижды дошел до нуля, прежде чем понял, что считать больше не требуется. Оказывается, уже некоторое время я находился между сном и явью, в той нейтральной полосе, где человек как бы уже спит, но, если позвать его по имени, тут же отзовется: "Что?" Меня никто по имени не звал, поэтому, провалявшись так минут десять, я уснул.

20

Проснувшись и поняв, что механизм все еще действует, я завыл. Я лежал в супружеской постели под теплым одеялом и выл, тихо и жалобно, как мерзнущий пес. Ничего не мог с собой сделать. Эта безличная, необоримая, тупая сила сломила меня. Но самое ужасное заключалось в том, что, даже сломив меня, механизм остался за кадром, не показал себя во всей красе, не дал понять, в чем состоял смысл всех его стараний.

А я все выл и выл, и Юля – постаревшая, раздобревшая, совершенно незнакомая женщина в голубой ночной сорочке – уже включила светильник, склонила надо мной испуганное, до веснушек побледневшее лицо, спросила что-то – я не разобрал, потом повернула голову и крикнула в сторону двери какое-то слово, и только по движению ее губ я понял, что она зовет Полину, свою дочь.

– Нет-нет-нет! – завопил я истошно. – Не надо! Не хочу! Видеть вас, слышать ваши голоса! Оставьте, уйдите! Детские игры! Это просто де... Р-руки! Убери руки, ведьма! Ты тоже с ним заодно! Я знаю: вы все заодно! Оставь меня! Детские игры! Не могу больше! Сдаюсь! Ты выиграл! Слышишь: выиграл!

В какой-то момент мне затолкали в рот продолговатую, мерзкую на вкус пилюлю и заставили запить водой. Чтобы не захлебнуться, пришлось сделать судорожный глоток, от которого пилюля камнем ухнула в пищевод. Я все еще кричал, но уже не слышал своего голоса – в ушах шумело, и все звуки доносились приглушенными, как бы из-под воды.

Потом накатила убийственной силы апатия. Нарушал это прекрасное, полное блаженного безразличия состояние лишь свет светильника, горевшего справа от меня. Я вяло пожелал, чтобы светильник погас, и он действительно погас. Потом захотелось, чтобы никто не дотрагивался до меня, и прикосновения, как по мановению, прекратились. Тогда я прикрыл глаза и подумал, что смысла в жизни не осталось, ибо желать мне больше нечего. Я не на шутку загрустил, но тут вспомнил самое главное свое желание, которое до сих пор не было исполнено. Напрягши остатки того, что когда-то называлось здравым рассудком, я пожелал немедленно уснуть, и сон укрыл меня теплым одеялом.

21

Я проснулся в неестественно бодром расположении духа. Конечно, это была инерция, – так должен был чувствовать себя тот, другой. Сейчас ему было лет пятьдесят семь, была у него любящая супруга, раз в неделю их навещала дочь с мужем, и двое внуков – Саша и Слава, – рассевшись у деда на коленях, наперебой рассказывали ему, какого "жияфа" они видели в "заяпаке".

Я обхватил голову руками и принялся думать с огромным усилием, как будто поднимал тяжести. Так. Так-так. Так тебя и растак, дрянь корявая, поганая. Что ж ты со мной делаешь? Зачем все это? Ведь ясно же, невооруженным глазом видно, что никакой пользы от меня нет – ни для тебя, ни тем более для меня... А если дело не в пользе? Тогда в чем?.. Ну хорошо – затмения. Процесс, бунтовать против которого бессмысленно; использовать который нелепо; остановить который невозможно... Бессмысленная, нелепая, невозможная жизнь... Тут меня буквально передернуло от ужаса. Господи, подумал я. Это сколько же лет коту под хвост? Сколько бесценных часов проспано впустую? Кому я что доказал? Себе? Уж кто-кто, а я-то с самого начала знал, что так и будет. Знал, что в одно прекрасное утро проснусь и усомнюсь, а усомнившись – струшу, а струсив – начну вилять. Только тогда я льстил себя надеждой, что смогу через это перешагнуть, а теперь... Теперь мне хотелось понять. Или угадать. Или хотя бы придумать – для собственного спокойствия– – какое-либо оправдание этому абсурду. Ведь не может же быть, чтобы я ничего не мог придумать!..

Я перевернулся на другой бок, скручивая под собой простыню.

...Ну, ладно. Допустим, я – совесть этого идиота. Точнее – был ею до тех пор, пока не махнул на все рукой. Совесть, которой было позволено вносить поправки, предостерегать, напоминать... Ч-черт, если так, то с возложенной задачей справился я из рук вон плохо. Или лучше сказать: вообще не справился. Но это если от меня действительно требовалось напоминать и предостерегать. А если требовалось нечто совсем иное? Вообще что требуется от совести? Ну ясно – усовестить, удержать в так называемых нравственных рамках. Беда в том, что большую часть своей одиссеи плевать я хотел на нравственные рамки, мне одно было важно – вырваться из заколдованного круга, отмежеваться от всего, что не касалось меня лично... Хотя с другой стороны, если подумать, то и сделал я немало – походя, конечно, неосознанно, но все-таки. Например, вступился за Рюрика. Ведь если б не я, Макар с компанией так и продолжали бы над ним измываться, и неизвестно, к чему бы это привело. А я вступился, защитил, усовестил сам себя и тем самым возвратил утерянного было друга... Или Юля. Ведь это я любил ее, это я открыл глаза ее будущему мужу, это по мне она поняла, что Антон Кривомазов – не шпана какая-нибудь, не очередной кандидат в ханыги, а очень даже ничего себе парень...

Да-а, протянул я раздумчиво. Это уже кое-что. От этого можно танцевать. Совесть. Аванпост. Первый и последний рубеж, за которым – беззащитный, не отличающий вреда от пользы Антон Кривомазов. Иммунная система бережет тело, я – душу... И как это я раньше не допер, подумал я с веселым изумлением. На поверхности ведь лежало: раз он дурак, а я – умный, имеющий и желание, и – что важнее – возможность ему помочь, значит, в этом и состоит мое предназначение. А я чем занимался? Скулил, суетился, выказывал никому не нужный норов... Прошляпил, прошляпил я жизнь. Продрых, как медведь в берлоге. Пятьдесят семь лет! Тут не о совести – тут о простате думать надо...

Испытывая острое желание выматериться, я накрылся одеялом с головой.

...И все же здорово, если так все и есть. Совесть – это вам не "промежуточный", не шиза какая-нибудь. Совесть – это то, что останется от человека, если убрать инстинкты. Ой, как бы я хотел, чтобы все так и оказалось! Это бы значило, что смысл все же имел место. Жаль только, что не додумался я до всего этого раньше, годиков этак в десять, когда и отец был на месте, и войны никакой не предвиделось. Все могло бы быть совсем иначе – лучше, чище, правильнее...

Я стал во всех подробностях представлять, как все могло быть, и не сразу понял, что вижу прекрасный цветной сон, от которого у того, другого, наверняка осталось светлое воспоминание.

22

Меня разбудила боль. Болело сердце, точно кто-то воткнул в него раскаленное шило. Неужели и ЭТО на мне, мелькнуло в голове.

С трудом откинув одеяло, я поднялся и вдруг почувствовал, что колени подгибаются. Тяжело сел на кровать, не усидел – сполз на пол. Боль усиливалась. Да, видно, и ЭТО по моей части...

Под потолком вспыхнула люстра. Кто-то подошел, какая-то пожилая испуганная женщина в чепчике.

– С-совесть, – выдавил я, глядя на нее. – Больно-то как... С-совесть...

В глазах потемнело. Боль сделалась невыносимой – она вырвалась из груди и все разрасталась, разрасталась, пока не заполнила собой всю комнату и ей не стало тесно; и в тот момент, когда от давления должны были лопнуть стены, я умер.

Эпилог

Кривомазов открыл глаза и первым делом увидел потолок – высокий, лепной, девственно-белый. Стены тоже были белые, выложенные мелким кафелем. Пахло карболкой и еще чем-то, кажется, апельсинами.

И было так тоскливо, что хотелось плакать. Тоска была непомерной – ею можно было дышать, ее можно было пить, в ней можно было тонуть. Но из нее невозможно было выбраться, как невозможно было выбраться из собственного тела – слабого, старого, смертного.

Где-то совсем рядом детский голосок бубнил разобиженным тоном:

– ...И когда меня вызвали к доске, я забыл начало, а заглянуть в книжку Лидя Николаевна не разрешила. Я сказал: "Я не помню начала", а она сказала, что поставит двойку. Я сказал: "Мне только первую строчку", а она... – Голосок испуганно оборвался и через секунду закричал: – Ма, ма! Смотри! Деда проснулся!

1

Назад к карточке книги "Часы затмения (СИ)"