Текст книги "Часы затмения (СИ)"

Автор книги: Виктор Чигир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Все повторилось: солнце хищно лизнуло по глазам, я заморгал (на этот раз без всякой оторопи), а отморгавшись – увидел Рюрика. Насвистывая смутно знакомый мотивчик, потолстевший Рёрик Ютландский из рода... – как там его? – восседал на той самой лавочке, в той самой, кажется, позе, в какой я видел его, еще будучи первоклассником. Только теперь вместо Фильки в ногах у него валялся портфель. Это показалось мне непривычным. Я огляделся. Ага, вон она. Положив лохматую мордочку на коротенькие лапки, Филька грустно и с опаской выглядывала из глубины своей будки. Бедняжка. На днях ей здорово досталось от соседского петуха... Тут я помотал головой. Петуха? Какого еще петуха? Через секунду я уже знал – какого. Ага, вот оно как. Теперь ясно. Все равно что кино смотреть. Меня там не было, но я все помню... Интересно, а как... хотя нет, совсем не интересно...

Тут я заметил, что Рюрик ухмыляется – мерзко так, с ехидцей. Это до того мне не понравилось, что я с невозмутимым видом спустился с крыльца, приблизился к лавочке и вдруг с силой наступил гаду на носок сандалии.

– Ау! – вскрикнул Рюрик. – Сколько раз говорил, зараза, не наступай – ноги больные!

И тотчас же я вспомнил: да ведь это любимое мое занятие – наступать этому зажравшемуся трепачу на ноги, отдавливать его пухлые пальчики, и чтобы он обязательно мяукал как мартовский кот. И кличка у него новая появилась, подходящая...

– Киса, – проговорил я мстительно. – Что, хвостик отдавили, да? Ну ничего, я тебя сметанкой угощу.

Как и ожидалось, Рюрик немедленно взбеленился:

– Не булькай, повидло! А то как отвешу пинка.

– А пузо не помешает?

– Ты, худышка, чё-то больно часто на мое пузо засматриваешься.

– А как же! В голодный год, считай, один ты и выживешь.

– А-ах т-ты!

Мгновенно налившись багрянцем, Рюрик погнался за мной. Бегал он, честно говоря, неплохо, даже хорошо. Меня спасала лишь маневренность и искреннее нежелание получить увесистым портфелем по макушке. Филька поддалась общему порыву, выскочила из будки и, упоенно тявкая, припустила за нами следом. На шум, как на побудку, выглянула из окошка тетя Валя – сонная, хмурая, облепленная бигуди – и заверещала:

– Что вы тут устроили? Я вас спрашиваю, бесенята! Да прекратите вы носиться, собаку задавите!

Не слушая ее, мы выбежали на улицу и некоторое время носились там. Филька за нами выйти побоялась – просунув мордочку в щель под воротами, она заунывно скулила, надеясь, видимо, вернуть нас обратно во двор.

– Всё! – сказал Рюрик, останавливаясь. Он тяжело дышал, мокрое от пота лицо лоснилось, словно намазанное жиром.

– Ничего, – проговорил я успокаивающе. – Зато полезно.

Солнечный свет заливал улицу. Длинные жидкие тени тянулись в сторону института. Народ выстукивал по тротуару четкий монотонный ритм. Все было точь-в-точь как в прошлый раз.

– Слышал, как Валька разоралась? – спросил Рюрик.

– Ага. У нее до сих пор хахаля нет?

– Не знаю.

– "Не знаю, не знаю". Что ты знаешь? Трепишься только.

Рюрик искоса поглядел на меня и проговорил:

– Странный ты сегодня.

– Да? А вчера другой был?

– Вчера – другой. Вчера ты не вваливался ко мне, не бил по морде и вообще...

– Что – вообще?

– То самое. Странный, в общем.

– Говори раз начал, – потребовал я, хотя и сам уже все понял.

Не дружили мы с Рюриком, вот уже год как не дружили. Из-за ерунды какой-то поссорились... Хотя нет, не сорились даже. Просто не захотел он водиться с Макаром и компанией. Я захотел, а он – нет, посчитал это ниже своего достоинства. Так мне и сказал. А я... словом, разошлись наши дорожки. Во дворе, при родителях общались, конечно, но в школе кодлы у нас были уже разные. Жалел я об этом? Сейчас, пожалуй, да. Но сейчас – это ведь не тот "я" и не совсем "я", есть ведь еще, оказывается, другой... который не вваливается в спальню, не бьет по морде и не расспрашивает о котловане...

– Ладно, – сказал я досадливо. – Почапали давай.

Рюрик открыл было рот, но передумал. И правильно, нечего тут говорить.

Мы сошли в тенек на тротуар и зашагали в сторону института. Мельком я подумал о Юле – ведь она с нами всегда ходила. Но как только я об этом подумал, тут же всплыло, что теперь она ходит исключительно с подружками, а нас с Рюриком вообще не замечает. Я еще не задался вопросом – почему так, а ответ уже сидел в голове. Мы с Рюриком, оказывается, были еще малявками, а она – уже старшеклассница. А это (говорил однажды Рюрик, многозначительно тыча пальцем в небо) – не хвост собачий. Я невольно ухмыльнулся. Все-таки забавно получается. Странно, страшно, жутко до нереальности, но – забавно. Как в анекдоте про фашистов... Ха, надо же! И анекдоты, оказывается, знаю. И даже могу рассказать парочку...

Не медля ни секунды, я затравил один из моих любимых – про радиста и раненого комдива. Рюрик подозрительно покосился на меня, потом сообщил:

– Это я тебе рассказывал, забыл?.. Лучше вот слушай, свеженький...

И он рассказал про зайца в борделе. Секунду я молчал, напряженно хмурясь, потом взорвался. По-моему, я никогда так не смеялся. Рюрик вообще мастак на анекдоты, но этот довел меня до колик.

– А такой слышал? – спросил он и, не давая мне опомниться, выдал еще один – про Штирлица, на которого напали пять гестаповцев.

Я не смог дальше идти – остановился и сел. На нас уже стали оглядываться, а я, одной рукой утирая обильные слезы, другой – держась за живот, повторял сквозь измученное хихиканье: "Чудом отбился... чудом..."

– Ну, пойдем, пойдем, – сказал Рюрик, подхватывая меня под локоток. В голосе его появилась какая-то тревога. – Чё ты? Анекдот и анекдот. Я тебе еще затравлю. Потом.

– Фу ты ну ты! – сказал я, отдуваясь. – Таких смешных больше не трави.

Рюрик польщено заулыбался. Вообще странно, конечно: как это я умудрился предпочесть ему Макара и компанию? Как-никак соседи, семьями дружим, вместе выросли, вместе нагоняи получали, Юлька – его сестра. Нет, это нужно менять. Срочно. И плевать, что там я (то есть другой "я") думаю...

Хорошо, а как мне все-таки быть? Решил никому не рассказывать – это ладно. Это даже похвально – не распустил нюни, не поддался панике. Мужчина. Но все же. Ведь что получается: как закемарю, сразу перенесусь на два года вперед (а то и на все десять!). Так и жизнь пролетит – не заметишь... Все-таки нужно посерьезней, без анекдотов. Не над чем тут смеяться. Не плакать, не раскисать как баба, но и не смеяться... Что же я мог такого натворить, чтобы со мной вот так? Я ж все-таки живой, меня кольни – кровь потечет, ребенок совсем... Нет, нет, спокойней. Еще ничего не произошло. Как-никак время пока есть, много времени. До вечера. А может, и до утра. Если не усну, конечно. Это ведь теперь доподлинно известно – спать ни в коем случае нельзя...

– Что? – спросил я, очнувшись.

– Говорю, вон кодла твоя идет, – повторил Рюрик и брезгливо сплюнул.

И точно: наперерез нам через дорогу бежали трое – Макар, Давид и Юшка. Все трое как с одной помойки: помятые пиджачки с заплатками на локтях, помятые сорочки, абы как подвязанные сальные галстуки. Пионерия. Кодла. Со стороны они напоминали лесенку, начинающуюся долговязым сообразительным Макаром и заканчивающуюся низеньким глупеньким Юшкой. Давид занимал промежуточное положение в этой иерархии, и, как водится, именно он начинал разговор. Все произошло очень быстро.

– А-а-а! – радостно протянул Давид, с ходу тыча указательным пальцем Рюрику в живот. – Вот ты и попался, маргарин!

– Пошел на хрен! – огрызнулся Рюрик.

У Давида глаза на лоб полезли.

– Зырь, Макар! Разговаривает!

– И правильно, – отозвался Макар, протягивая мне лопатообразную кисть. – Здорово, Тоха. Как оно?

– Пойдет, – сказал я, мысленно кривясь от стального рукопожатия.

– Чё ты с ним якшаешься? – осведомился Макар, кивая в сторону Рюрика и, не дожидаясь ответа, бросил Давиду: – Так тебе и надо, совсем уже опустился. Скоро каждый лох-несс будет на хрен посылать.

– Меня? – притворно обижаясь, переспросил Давид.

Юшка, подошедший последним, сморщил бледную, несообразно маленькую физиономию и мелко-мелко закашлялся в кулачок. Это он так хихикал.

Мне вдруг стало душно и тесно. Я запаниковал и, стараясь, чтобы никто этого не заметил, буркнул первое, что пришло на ум:

– В планетарий ходили?

– Какой еще планетарий? – не понял Макар.

– Ну, планетарий. Что-то же говорили насчет него.

– Совсем голову потегял, Тоха? – прокартавил Юшка. – В планетагий в февгале ходили.

– А-а...

– А ты, маргарин, любишь планетарии? – спросил Давид и снова ткнул Рюрика пальцем, отчего бедный Рюрик охнул, страдальчески выпучивая глаза.

– Оставь его, – сказал я, глядя в сторону.

– Чего оставь, чего оставь? Такого жирдяя да не потрогать! – И снова тычок, от которого уже не у Рюрика – у меня в животе екнуло.

– Оставь, говорю, – повторил я.

– Якшаешься, – сказал Макар с осуждением. – Забыл, как тебя Эрмитаж напрягал, а этот в стороне стоял и зенками лупал?

Я не помнил никакого Эрмитажа, но Рюрика в обиду решил не давать.

– Оставь, – произнес я уже с угрозой.

– Ты чего? – спросил Давид, но палец свой грязный, паскудный убрал. И сразу стало мне как-то легче на душе.

Макар же, качая головой, проговорил:

– Ай-яй-яй, Тоха, на друзей уже кидаешься. Сам ведь гундел: "Еле-еле поц, еле-еле поц..."

– За языком-то следи, – буркнул я, удивляясь собственной наглости.

Грязновато-желтые брови Макара полезли вверх.

– Ка-ак? – переспросил он тихо и опасно.

Но меня уже было не остановить:

– С кем якшаться – и без тебя разберусь, хватит. Вот уже где мне ваши указки. Здесь, дома, в школе – везде одно. Советчики, блин! За собой бы так следили!

Какое-то время Макар хлопал глазами. Потом лицо его повеселело.

– Ну, знаешь, – проговорил он с ухмылкой. – Это как сказать.

– С кем поведешься того и набегешься, – выпалил вдруг Юшка.

Все посмотрели на него. Юшка испуганно засопел.

– А что, газве не так? – пробубнил он. – Так ведь. Все так говогят.

– Ты, Юшка, лучше помалкивай, – посоветовал Макар. – А ты, – сказал он мне, – не путай варенье с жижицей. Я те про Ивана, ты про болвана. Какие указки? Сам знаешь, кто он и что. А кидаешься на нас. Или вздумал ботаном заделаться? Если да, так и цинкани. Вопросов к тебе больше не будет.

– Совсем, – добавил Давид таинственно. – Будет только спрос.

Я сделал вид, что сильно удивлен.

– Попугать меня решил?

Давид не ответил, только лицо у него как-то погрустнело. Я перевел торжествующий взгляд на Макара. Нахмурив белобрысые брови, Макар смотрел на меня сверху вниз.

– Не пойму что-то, – проговорил я, изо всех сил стараясь не отвести взгляда. – Чем тебе Рюрик не потрафил? Нормальный паренек. И друг хороший. Я его с детства знаю. Вас на этой улице еще в помине не было, а мы уже корешились. И как прикажешь быть, когда один мой кореш напрягает другого кореша? Об этом подумал?

Некоторое время пионерия молча переглядывалась. Лица у всех стали растерянные: такого Тоху они еще не знали. Рюрик – он стоял где-то сзади и справа – тоже ни черта не понимал. Когда молчать дальше стало невозможно, Юшка вдруг снова сморщился, спрятал мордочку в кулачок и закашлялся. Но я и сам уже понял, что сморозил глупость. Какой друг? Какое, к черту, детство? Рюрик – ботан, у него деньги отбирают, ему в портфель мусор вываливают. А он все это сносит, и только бормочет что-то об угловой швали, и читает вдохновенно стихи у доски, и высокомерно отворачивается, когда его пытаются дразнить... А Эрмитаж – я ведь вспомнил этого бугая, нетопыря, гада вонючего, как он, смердя чесноком, одной лапой выворачивал мне кисть, а другой – обшаривал карманы... и как Рюрик, бледный, оцепеневший, уже готовый грохнуться в обморок от страха, стоял в стороне и, не моргая, смотрел, как меня грабят, а потом, когда все закончилось, приблизился бочком, посопел и выдавил: "Ничего, Тошка, это просто шваль..."

– Я по-о-онял! – сказал Макар, расплываясь в улыбке. – Ты прикалываешься, да? Ха-ха! Слыхали? Это Киса у него друг! Ай да Тоха!

И тут он хлопнул меня по плечу – по-дружески, несильно, просто чтобы показать насколько я его развеселил. Я не успел ничего понять – мир мгновенно потух, и я растворился во тьме.

5

Вздрогнув, как от толчка, я проснулся и сначала ничего не понял.

В комнате стояла темнота. Я лежал в кровати на животе, обхватив подушку руками, и медленно, как пьяный, моргал. Ресницы мягко скреблись о наволочку, скомканное одеяло путалось в ногах. Холодно, отметил я машинально. Потом пришла паника.

Судорожно, словно боясь обжечься, я втянул ноздрями воздух, одновременно ощущая, как сердце уползает куда-то вниз, к кишкам, и принимается там часто и болезненно пульсировать. Через секунду я уже дышал как загнанный. Опять, опять! – стучало в голове. Это было похоже на подступающее безумие. Я был готов заорать что-нибудь бессмысленное и орать до тех пор, пока окончательно не сойду с ума. Я ведь сумасшедший! Это теперь ясно как день. Ничего другого и быть не может. Можно сколько угодно убеждать себя, что всё – лишь игра воображения и нет никаких скачков, а потом хлопнет тебя какая-нибудь сволочь по плечу и все исчезнет... Безумие и только.

Эта мысль странным образом начала успокаивать. По крайней мере, звучала она не так жутко. Безумие, в конце концов, лечится. Или нет? Будем надеяться, что лечится... Может, и вправду сижу я сейчас в какой-нибудь палате номер шесть и с маниакальным наслаждением представляю испуганного мальчишку, свернувшегося на кровати и размышляющего о достоинствах и недостатках безумия... А потом войдет здоровенный улыбчивый санитар, бережно усадит в кресло-каталку и повезет на процедуры... Да-а, было б замечательно, если б все так и обстояло...

А вот и нет, оборвал я себя с ожесточением. На-кось выкуси. Не получится у тебя, голубчик, дурачком прикинуться. Слишком все по-настоящему, и ты это прекрасно знаешь, а все равно пытаешься юлить. Впрочем, не удивительно. Сколько тебе уже, напомни? О, одиннадцать! Растешь как на дрожжах, скажу я тебе. Еще парочка таких фортелей, и о школе можно забыть. Правда, ведь здорово – окончить школу, ни разу в ней не побывав?..

У меня что-то случилось с нижней губой: по ней будто мурашки забегали. Я поспешно нырнул под подушку и для верности придавил ее сверху ладонью. Плакать было нельзя. Слезами тут не поможешь, только родителей зря расстроишь. А ЭТО все равно произойдет. Неважно, сам я усну или кто-то опять вздумает хлопнуть по плечу. Может, меня того, вообще нельзя трогать?

– Карточный домик, – пробормотал я с горькой издевкой, потом вдруг вспомнил, как все было, и прикусил язык.

Не-ет, подумал я, подбирая под себя ноги. Уж лучше во сне. Потому что наяву – это как смерть. Даже хуже – внезапная смерть. Секунду назад был яркий, теплый, многоголосый мир, и ты был частью этого мира, а потом – пшик! – и все погасло. Точнее, ты погас, не успев понять как, зачем и, главное, за что... Не хочу.

– Не хо-чу, – повторил я вслух и, не удержавшись, всхлипнул.

Какое-то время я тщетно пытался взять себя в руки. Потом в соседней комнате скрипнула кровать, кто-то поднялся, завозился с тапочками, и мягкие шаги зашаркали в сторону ванной. Мама. Это меня успокоило. Мама всегда была рядом, и в любой момент ей можно было открыться. И даже если ничего она сделать не могла... хотя почему обязательно – не могла? Быть может, как раз в этом и состоит моя главная ошибка: молчу, как партизан на допросе, и никто даже не подозревает, что нет меня. Что появляюсь я раз в несколько лет, а все остальное время мои руки, мои ноги, мои рот и глаза принадлежат другому. Жуть, подумал я. Вон, даже ноги озябли...

Не убирая с головы подушки, я пошарил по простыне, нащупал одеяло и некоторое время возился, пытаясь укрыться.

...Вот так. О чем это я? Жуть. Жутко. Это – да. И тошно. И еще что-то, чему не могу подобрать названия. Но сейчас я о другом – о том, кто сидит во мне в промежутках... Хотя наверняка он думает точно так же про меня. Или вообще не думает. Я как-никак БЫВАЮ несколько часов – немудрено считать меня неким временным помешательством. Или обыкновенной неувязочкой... Я живо представил котлован, солнце, мутную воду, и как этот "промежуточный" просыпается: оглядывается сонными глазами, чешет пузо, потом, так ничего и не поняв, просто пожимает плечами. Я – пожатие плеч...

Эта мысль показалась мне веселой. Я тихо захихикал и вскоре обнаружил, что задыхаюсь. Пришлось выбраться из-под подушки. На поверхности хихиканье стало громче, я попытался прервать его, но ничего не вышло. Потом за окном с гулом и лязгом проехала первая машина ("Грузовая, мусорщики, наверно..."), и по потолку пробежал слева направо косой желтый четырехугольник. Хихиканье мое тотчас оборвалось. Что-то почудилось мне в тенях над головой, какое-то лишнее движение. Я крепко зажмурился, а когда снова открыл глаза, – все пропало, ничего лишнего на потолке не было. Но осадок остался.

Чудилась мне какая-то полупрозрачная бледная рожа, огромная, метр на метр, прищуренные гипнотические глаза смотрят вниз, прямо на меня, а широкий жабий рот мерзко ухмыляется. Оцепенев, как в параличе, я забегал глазами, ища и не находя этой ухмылки.

Это была первая попытка олицетворить механизм. Прочитанные на ночь ужастики, плюс глупые детские страхи, помноженные на не менее глупые взрослые предрассудки, давали на выходе такой результат. И должен признаться, из двух зол я бы выбрал именно это. В конце концов, не так страшен злой волшебник – гаммельнский крысолов какой-нибудь, – как страшна тупая бездушная сила, ни описанию не поддающаяся, ни логике.

Неуверенно, словно еще сомневаясь, я вытянул из-под одеяла руку, поднял ее вертикально и неожиданно, с каким-то болезненным наслаждением сложил пальцы в тугой кукиш.

– На! – сказал я в пустоту и ткнул кукишем вверх до упора, точно хотел запихать его в несуществующий жабий рот. – На! – зло повторил я. – На! На! На!..

Экзекуция гаммельнского крысолова продолжалась долго. Я успел выдохнуться, а рука – онеметь. Но почувствовал я себя не в пример лучше – теперь можно было не опасаться зарыдать в самый неподходящий момент. И чтобы как-то закрепить результат, я дождался, когда выровняется дыхание, вдохнул поглубже и старательно, со смаком выговорил:

– Ухмылку твою сучью, в хвост и в гриву меченую, с дудкой вонючей, ссанными тряпками по зенкам плешивым, паскудным...

Стало совсем хорошо. Я спрятал руку под одеяло и некоторое время лежал, с интересом прислушиваясь к своим ощущениям. Страх исчез. И не было больше давящего чувства безысходности. Был азарт, и было смутное пока желание этот азарт реализовать. Так, наверное, ощущает себя боксер, вчистую выигравший по очкам первый раунд и ожидающий начала второго. Хотелось действовать, и действовать наперекор, назло всем напастям, а в особенности – назло той бледной роже с жабьим ртом.

И проговорив: "Была не была", я закрыл глаза.

Сон долго не приходил. Оказывается, уснуть не так легко, как кажется. Я ворочался с боку на бок, накрывался с головой, принимал различные, пригодные лишь для сна позы – ничего не помогало. Потом случайно вспомнился папин метод: нужно было всего-навсего расслабиться и с закрытыми глазами сосчитать от двадцати до нуля. Я сосчитал, медленно и вдумчиво, как учил папа. Ничего не вышло. Я сосчитал еще раз. Потом еще. На четвертый раз что-то начало получаться, но тут в спальню вернулась мама и принялась, будто специально, шаркать под моей дверью. Деньги она там потеряла, что ли? Я испугался – еще немного и прозвучит знаменитое "Тошка, подъем!". Тогда придется вставать, идти в ванную, потом на кухню и снова смотреть в эти добрые, беззаботные, ничего не понимающие лица... Нет, Тоха, давай, у тебя получится, ну! Семнадцать, восемна... то есть шестна-адцать... Получилось. Мягкая пустота, как газетный лист, опустилась вдруг на лицо, отделила от мира, и вот уже никакое шарканье не могло меня побеспокоить.

6

Кто-то пощекотал мне пятку.

– М-м! – замычал я, протестующе лягаясь.

– Просыпайся, дрыхоня, – сказала мама.

– М-м?

– Вот-вот, пора.

Пора, повторил я про себя. Конечно пора. Еще как пора. До того пора...

– Даже не думай! – сказала мама и снова пощекотала.

– Ну, ма.

– Ну, Тош.

– Ну, ма-а!

– Ой, артист... День рождения ведь пропустишь.

С огромным усилием я заставил себя разлепить веки. День рождения? Какой еще, к черту, день рождения? Оторвав голову от подушки и вывернув шею, я покосился на маму. Лицо ее расплывалось, как в расфокусированном бинокле.

– Ты сказала "день рождения"? – сипло спросил я.

Мама – похудевшая, загоревшая и вся какая-то непохожая на себя – кивнула. Некоторое время я тупо глядел на нее, борясь с нестерпимым желанием рухнуть обратно на подушку. Потом спросил:

– Чей день рождения?

– Как это – чей? – удивилась мама. – Твой. Чей же еще? Или ты знаешь еще кого, кто родился шестого июня?

Я шумно, с оттяжкой зевнул. День рождения. Ну конечно. Вчера же с дружками отмечал, галлон портвейна высосал... И тут меня словно током шибануло. Да ведь это не ты отмечал, идиот! Это другой, "промежуточный" отмечал!.. Выражение лица у меня, наверное, сильно изменилось, потому что мама сразу сказала:

– Ну-ну, подумаешь. Мне бы твой возраст.

Я посмотрел на нее несчастными глазами.

– Что, поменялась бы?

– Спрашиваешь! Спасибо бы не сказала, так бы обрадовалась. Эх, молодость, ничего-то вы не понимаете!

Я тяжело покивал. Действительно – ничего...

– Да просыпайся же! – сказала мама, присаживаясь на кровать. – Пятнадцать лет! Невесту скоро приведешь! Еще немного... – Она вдруг притянула меня к груди, крепко стиснула и зашептала: – Дурачок мой. Был маленький дурачок, стал большой дурачок. Совсем от рук отбился. Где вчера пропадал? Нет, не говори – знаю, все знаю. Но больше так не делай... Вон подарок на столе, серый двухтомник, как и просил. Полгорода объездила... Я все-таки волнуюсь. Представь: у тебя дети... А бабуля сегодня зайдет. Будем пить чай до посинения. И теть Галя вроде будет. И Стасик. Ты ведь пригласил Стасика?..

Я не ответил. Заветный двухтомник Булгакова, обхваченный красной подарочной лентой, лежал на столе. Рядом, раскрытая, как пропуск, красовалась открытка с яркой надписью: "С днем рождения, сынок!" Я смотрел на это праздничное безобразие поверх маминого плеча и вопрошал: а дальше что?..

– Ты, главное, готовься, – говорила мама. – Тостов будет уймища – теть Галя своего не упустит. Да и Стасик за словом в карман не полезет. Так что смотри: все скажут и ты скажи. Поблагодари, пожелай здоровья. Мужчина должен. Девушки любят, когда мужчина умеет говорить...

А дальше, думал я отстраненно, нужно признать, что Антон Кривомазов – законченный идиот. Родился идиотом, рос идиотом и даже не подозревал, что идиот. А когда появился шанс перестать быть идиотом, Антон Кривомазов предпочел идиотом остаться. Потому что привык. Потому что ничего другого в его идиотской жизни не было. И поделом...

– Да! – продолжала мама. – Вчера тебе письмо пришло. От отца. И квитанция на бандероль. По всему видно, не приедет. Ну и черт с ним! Пускай. Нам и вдвоем замечательно, правда? А как получку за май дадут – отведешь меня в кино. Давно в кино не ходила, одичала совсем...

Чего это она так о папе?.. А, вот оно что. Развелись. И даже сына не спросили. Два года как без отца... Острая и какая-то привычная обида кольнула сердце. И правильно, подумал я вдруг. Черт с ним... А в бандероли, наверное, шмотье. Чешское. Он ведь теперь у нас дипломатический представитель... Сволочь. Маму бросил, меня бросил, жену новую завел... Еще эта бабушка. На кой ляд, спрашивается, она тут нужна?..

– Ну, зачем же так о бабушке? – спросила мама, и я понял, что уже некоторое время говорю вслух. – Она тебя любит. И очень ей не нравится, как папа поступил. Она с той женушкой... приблудной, если хочешь знать, даже не разговаривает.

– Знаю, – буркнул я.

– Знаешь? Откуда?

– Оттуда! – Я рывком высвободился из объятий и секунду смотрел на маму, вытаращив глаза.

– Ты чего? – подозрительно спросила мама.

Я уже раскрыл рот, чтобы все-все ей рассказать, но тут неожиданно бурно зарыдал и не мог остановиться.

– Ба-атюшки светы! – воскликнула мама, снова меня обнимая. – Что это? Мужские слезы? Антон Александрович, откуда?!

Я только мычал и поскуливал. Что-то лопнуло во мне, какой-то нарыв. Крупные, как горох, слезы, не переставая, текли по щекам, висли на подбородке. Тупой, жалкий, никчемный нытик. Погрозился он дулей в потолок. Раунд, видите ли, выиграл. Лопух!

Мама испуганно гладила меня по голове, приговаривая: "Ну, что ты, что ты, золотце мое, не надо, а то и я зареву..." Она не врала, она действительно готова была зарыдать. Только рыдать она собиралась об отце, о тяжелой жизни без мужа, с непослушным сыном на руках; со свекровью, которая ненавидит и при любом удобном случае винит во всем ее; с опостылевшей работой, где месяцами не платят, а если платят, то – гроши... с подступающей старостью, когда никому – даже собственному сыну – будешь не нужна...

– Счастливая... – выдавил я сквозь слезы. – Какая же ты счастливая...

Мама замерла, объятие ее ослабло. В наступившей тишине я отстранился, желая видеть ее лицо. Лицо было гладким и холодным, как кафель, губы плотно сжаты.

Уже зная, что произойдет, я разинул рот, чтобы крикнуть "Нет!", но не успел. Жгучая пощечина хлестнула по щеке, и все исчезло.

7

– Молодой человек, – раздался над ухом недовольный голос.

Я не ответил и глаз не открыл – спать хотелось жутко. Где-то внизу что-то мелко, с натугой жужжало, отдаваясь во всем теле приятной вибрацией. Хотелось опустить плечи – пониже, вытянуть ноги – подальше и расслабить шею так, чтобы голова вертелась, как привязанная.

– Спит, – констатировал недовольный голос. – Даже будить жалко... Эй, студе-ент!

Не открывая глаз, я осведомился с вельможной презрительностью:

– Да-а?

Голос отозвался не менее презрительно:

– Проездной предъявлять будем?

Тогда я открыл глаза.

Сложив руки на груди и вытянув ноги, я полусидел-полулежал на заднем сиденье трамвая. Пустой вагон, дребезжа и раскачиваясь, катил вдоль какого-то пыльного бетонного забора, утыканного поверху битым стеклом. Стекло блестело от осевшей влаги. Было ранее утро.

– Вы меня слышите? – осведомился недовольный голос откуда-то справа, и только тогда я обратил внимание на кондукторшу.

Это была женщина за пятьдесят с лицом полностью соответствующим голосу. Насупив нарисованные брови, она стояла возле меня и взирала сверху вниз с видом оскорбленного палача. Я молча полез за билетом, и пока шарил по карманам, в глазах кондукторши светилась надежда – а вдруг не найду? Ой, с каким бы удовольствием она меня высадила!

– Штаны, небось, за младшим братом донашиваешь? – попыталась подшутить она, но я не отреагировал. Впрочем, штаны действительно были неудобные – тесные какие-то, жаркие, с маленькими детскими кармашками. И кто такие шьет, интересно мне знать?

Наконец, билет был найден. Я протянул его кондукторше, но она только хмыкнула и спросила:

– Где сел?

Секунду я смотрел на нее, не понимая. Потом до меня дошло.

– Какая разница? Где сел, там и заплатил.

Кондукторша обличающе усмехнулась.

– Да? А по мне ты уже вторую неделю зайцем катаешься.

– Каким еще зайцем? – возмутился я. – А билет?

– Сам знаешь.

– Ах так! – Я рывком поднялся и вдруг обнаружил, что выше кондукторши на голову. Елки-палки! Стало как-то неловко, я с трудом сдержался, чтобы не плюхнуться обратно на сиденье – к привычному углу зрения.

– Ишь вымахал, холера! – сказала кондукторша, близоруко щурясь. – Еще огрызается! Нет чтобы по-человечески попросить. Что ж я – не человек? Езжай, раз денег нет! Зачем спящим притворяться?

– Ничего я не... – начал было я, но кондукторша говорить мне не дала.

– Ты мне баки не забивай, – сказала она строго. – Не на таковских напал. Я вашу братию насквозь вижу. Доведете однажды – в вагон пускать перестану. Будете ножками до своих университетов топать...

Тут из кабины высунулся лысый краснощекий водитель и прокричал:

– Зин! Да оставь ты парня в покое, что ты, в самом деле. Лучше иди, посмотри!

Кондукторша Зина помолчала, пошевелила нарисованными бровями, потом сказала уже совершенно спокойно:

– Мне ведь не жалко, катайся сколько влезет. Только зачем хитрить?

Исполненная важности, она развернулась и походкой бывалого моряка зашагала в нос вагона. Я наблюдал за ней, пока она не скрылась в кабине и оттуда не донесся ее низкий протяжный хохот. Не в силах больше сдерживаться я проговорил вполголоса:

– Карга старая, трамвайная, билет ей предъяви.

Но было уже совершенно ясно, что не прав именно я. Точнее, не я, а "промежуточный". Это он любил таким образом экономить деньги, и это он так некстати закемарил по-настоящему, уступив тем самым место мне. Что ж, я не в обиде. Любишь кемарить в трамвае – люби и саночки возить.

Я сел на место и огляделся. Трамвай совершал большой поворот. Слева тянулся все тот же бетонный забор, а справа (теперь я мог это видеть) проплывала назад какая-то цветущая аллея со множеством лавочек, ларьков и рекламных щитов. Воробьи отчаянно сражались с голубями за кучки мусора. Дворники нещадно гоняли метлами и тех и других. Куда это я еду? – подумал я и тут же понял, что еду в училище, на занятия. Ага. Оч хор. Училище – это замечательно. А какое, позвольте узнать, училище? О, транспортное! Железнодорожником, значит, буду. Неплохо, неплохо, хотя высшее образование было бы куда значительней... Ну да ладно, это пока отложим...

Но отложить ничего не получилось. В голове сами собой стали вспыхивать и тут же гаснуть образы. Мимолетом вспомнилась ванная комната и как я, шестилетний мальчуган, пялясь на струйку воды, пытался убедить себя, что всё – лишь часть кошмара, который никогда больше не повторится. Только теперь никакого азарта не было и в помине. Хотелось все прекратить, причем немедленно, а вместо этого чужие воспоминания и факты биографии становились моими воспоминаниями и фактами биографии. Калейдоскопически пронеслись: школа, выпускной, какие-то остроты, высказанные влажными розовыми ртами, бесчисленные пьянки, драки с приятелями, драки с неприятелями, и еще какие-то совершенно особенные драки, когда все по-настоящему – и боль, и кровь, и возможно пробьют тебе голову кастетом, а вместо этого лишь треск рвущейся материи, вспышки дикой ярости, сменяющейся на дикую радость... и снова пьянки, покрытые мутной поволокой, какие-то девки, смех, училище, опостылевшее буквально через месяц, трамваи, иногда – маршрутки, выговоры, вызовы родителей, расстроенные глаза мамы, звонки бабушки, и упреки, упреки, упреки... Да-а, подумал я мрачно. Не самый лучший из меня сынок вышел, совсем никакой... А ведь мама тогда, после пощечины, снова меня обняла. И извинилась. И зарыдала-таки. А я лишь моргал непонятливо...